Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2011
Игорь Сахновский
— родился в 1958 г. в Орске. Публиковался в журналах: “Уральский следопыт”, “Урал”, “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “London Courier”, “Новый очевидец”, “Большой город”, “Lettres Russes”, “La Revue des Deux Mondes” и др. Книги издаются в Германии, Франции, Италии, Сербии, Болгарии.
Игорь Сахновский
Только летать…
Птица
Ночь. Перелет. Прогон.
Там впереди прокорм.
— Брось ты меня, вожак.
Я не умею так.
Вот уже верность мою
в снежном дыму не видать.
Вам бы только на юг,
мне бы только летать.
Только бы не забыть
мне о гнезде пустом.
И на лету застыть
перекидным мостом.
***
Покорная ореховая прядь,
на сквозняке — бездумно молодая.
Кто любит, тот боится потерять,
пусть даже и ничем не обладая.
Вчера был день закрученный и душный.
Сегодня, надышавшись влаги всласть,
о завитках забыла, развилась
и стала вдруг прямой и непослушной,
и некому со лба ее убрать,
и полночь коммунальная пустует.
Кто любит, тот боится потерять.
От засухи сгорал — на воду дует.
Скажи ему, что изучить пора,
как выглядит старинная игра:
то горячей, то холодно опять,
влажней — прохладней,
вспыльчивее — суше.
Он смотрит мимо, затыкает уши —
не знать бы это все, забыть, заспать!
Когда невольно потрясает душу
покорная ореховая прядь.
Теперь пойми, какого он рожна
пытает своенравную погоду:
— Отдай мне одинокую свободу,
которая мне больше не нужна!
***
Когда мы пили растворимый кофе,
он мне сказал, поглядывая косо,
что жить всегда любил без философий,
хоть я ему не задавал вопроса.
Потом достал баян из шифоньера
и, проявляя творческую нервность,
спел для души (а может, для примера),
что “есть на свете и мужская верность”.
И подтвердил, с плеча баян снимая,
что жизнь всегда любил на самом деле.
А со стены внимательно глядели
Высоцкий, Пугачева и Даная.
Так жизнь любил…
Включая телевизор,
он вдруг признал: “А ты хороший парень,
похож на моего соседа снизу”.
И я был бесконечно благодарен.
Он пояснял мне телепередачу:
весь мир трясет, как падающий “боинг”.
И я не мог бы выразить иначе.
Он правду говорил за нас обоих.
Что жизнь любил (в прошедшем почему-то,
в ушедшем времени),
твердил как заведенный.
Он собеседник был непревзойденный.
Но в голосе уже сквозила смута.
И он сказал: “Я, кажется, попался.
Семья и долг меня сживут со свету.
Так жизнь любил и смерти так боялся,
что не успел понять ни ту, ни эту”.
***
Опять на исходе исхоженных суток
зачем ты, душа, доверяешься звуку
и тянешь себя сквозь скупой промежуток,
как тянут на волю затекшую руку?
Высокое небо стремится к сниженью,
а самая певчая правда — к ответу.
И время пылает сквозным протяженьем.
И все уже есть, и души уже нету.
Но возраст ведет к неизбывному кругу,
но звезды теплеют, и это, наверно,
другая душа принимает на веру
мою. И себя простирает, как руку,
скрывая в горсти
непомерную меру.
***
Глазеть на глухонемого Мулю, стучащего в домино,
мы бегали, как в бесплатное на агитплощадке кино.
На остренькое личико и черный наждачный кадык
накатывали спазмы-вычерки, и он угрожал: “дык-мык!”
Нас прогоняла жена его, красная, в толстых очках,
но мы подглядеть успевали, оставшиеся в дурачках,
с каким размашисто-резким упреком он уходил домой.
Жене всю жизнь было не с кем
судачить — было с кем стать немой.
Если чем-то я был перекормлен в детстве, так это Шопеном —
духовым, с тарелками и с тем ужасом постепенным,
когда из-за перхотных спин плывет желтизна, бумажка на лбу,
красно-черный сатин. И вот —
кто-то лежа ведет всю толпу.
И в самом хвосте процессии непременно Муля с женой.
И торчит его подбородок, стращая щетиной ржаной.
Он наследник вертлявый каких-то особых траурных прав.
“Опять жиды на халяву пошли”, — выразился домоуправ.
Стоило жить, чтоб 25 лет спустя эти слова понять,
в ночном вагоне до тошноты курить, глаза не суметь поднять.
Шел Шопен, никого не забывший, походкой филерской
по Чкалова (бывшей), по Шкирятова (бывшей), по Медногорской.
Так я и не прильнул ни к кому. Не спросил у беды своей старшей,
как прожить на подножном корму кумачово-сатиновых маршей.
А теперь промолчу наизусть. Сочинители песенки спетой
снова ищут — а я не берусь — оправданья всей музыки этой.
Только разве что — голос ночной, оклик из запредельного быта.
Только разве что Myля немой, на поминках поевший досыта.