Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2011
Евгений Каминский — поэт, прозаик, автор семи поэтических сборников и нескольких книг прозы. Лауреат премии Н.В. Гоголя. Печатался в журналах “Волга”, “Звезда”, “Нева”, “Урал”, “Юность”, “Октябрь”, “Литературная учеба” и др. Живет в Санкт-Петербурге.
Евгений Каминский
Место поэта
***
Скрученный, как валторна,
смысл нерожденных строк
радостно и просторно
сердцу дарил восторг,
предвосхищавший слога
первого в слове звук…
Бывшему дудкой Бога,
как это
Быть наравне с травою
вытоптанным дотла
нынешней татарвою?!
Чисто метет метла
новых времен по старым…
Выйдешь с брегов Невы,
слово отдавший даром,
превозмогая рвы,
горы передвигая,
волн прогибая гладь…
В сердце струна тугая
стонет: не сметь рыдать!
Это еще не точка.
(Мало ли что — невмочь!)
Будет и в грудь заточка,
и за колючкой ночь.
Станешь еще угаром,
горечью сей стране,
в ней погибавший даром,
и не желавший — вне.
***
С какой-то торжественной злобой,
как будто чужие грехи,
на публике жлоб узколобый
свои распевает стихи.
Души его язва раскрыта,
в партере разинуты рты…
Он жизнь отдает за корыто
дешевых восторгов толпы.
И, страшный в час этот вечерний,
весь
копеечной славы от черни
он ждет тем не менее здесь.
Глотая, как жадная птица,
впрок сладкие славы куски,
он даже готов подавиться,
лишь только б не выть от тоски
в дремучей глуши кабинета,
жизнь тихо сводящей на нет,
где все-таки место поэта,
пока он хоть каплю поэт.
***
Вот уж и Слово живое не нужно
—всюду пустые слова…
Умник с экрана хохмачит натужно,
и не болит голова.
Только бы рты разевали пошире
и хохотали до слез
в этом вконец обезумевшем мире
и озверевшем от грез.
Словно муляж, и не вздрогнешь невольно,
неуловимый Киже…
Ведь ничего уже, в общем, не больно,
словно ты умер уже.
И ничего уже больше не страшно.
Ленту безбожную лет
можешь крутить до конца бесшабашно,
ибо тебя уже нет.
Попросту, зная, в чем боли причина,
душу раздвинув, врачи
вынули Дух из нее, мертвечина:
ну же, давай, хохочи!
***
День бесконечно ненастный.
Возле свинцовой Невы
лирик, страдающий астмой,
духом упавший. Увы,
вечную песню соловью
(некогда бодрый щегол)
собственной сладкою кровью
больше не пишущий в стол.
В топке дрова прогорели…
Чтобы продолжить игру,
нужно упорство форели,
не отметавшей икру.
Нужно ее безрассудство,
чтоб и для темной орды
смутное это искусство
стало прозрачней воды.
Нужно всего-то немного:
слово беря в оборот,
быть на ладони у Бога
около райских ворот.
***
Кого погубили слова,
тому доживать втихомолку…
Убрать бы морщины со лба,
на пальцах бы сделать наколку.
И тайно, на страх свой и риск,
оставив семью под вопросом,
убраться бы в Новороссийск,
на сейнер наняться матросом.
Чтоб боцман тебя научал,
слегка привирая, как Троцкий,
швартовы бросать на причал,
рубать макароны по-флотски…
коптить для старпома угря
и вспарывать брюхо наваге,
с апреля и до ноября
нося в себе море отваги,
чтоб с бака блевать на волну,
по самые уши в тавоте…
Как будто ушел на войну,
и больше ничто не заботит…
Как будто погиб на войне,
но не для того, чтобы птицей
парить наконец-то вовне,
а чтоб наконец-то родиться.
***
Чистые небеса над континентом Русь
только на полчаса. Дольше
где-нибудь да сверкнет, что-то да прогремит…
Жизнь на Руси — не мед. Это ведь вам не Крит,
где на столах вино: все посылая на,
жизни своей кино смотрят, подлив вина,
парой ленивых глаз, в синей тени олив
смотрят в который раз…Тихо шуршит отлив.
Здесь и сто лет — не срок, кончится как-нибудь…
Капает жизни сок с розовых губ на грудь.
Негой исходит гладь грешных прибрежных вод…
Вот она — благодать, альфа с омегой — вот.
Где и беда лишь в том (радость тому виной),
что обагрит вином грудь твою друг хмельной.
Где лишь на том вина, кто, побелев как мел,
не досмотрев кина, вежды сомкнуть посмел.
***
Порох вышел. Остался слезу выжимающий дым,
за живое берущий вас призрак блаженства былого
как на дачу, когда мог беспечно уехать в Надым,
словно этот Надым впрямь не больше, чем дикое слово.
Ох уж эти слова! Нет, не те, что молол языком,
безъязыкие те, что, в уме оставляя невольно
ощущение бездны, все плыли сквозь вас косяком
к тем счастливцам, что знать не желали, как вам это больно.
Это вы умирали, а вовсе не тот дуралей,
что держал наготове, волшебных не ведая ятей,
ваших строф благородную тяжесть в тетрадке своей,
чтоб оплачивать ею стеклярус девичьих объятий.
Это вам отвечать за слова, а ему — лишь одно:
их без счету транжирить… Ну как не любить дуралея,
змеем этаким льющего строф колдовское вино
в ухо птички надушенной где-нибудь в темной аллее?!
***
Когда тебя слегка поддатым
захватят пьяные менты,
наверно, уяснишь тогда ты,
что вовсе не бессмертен ты.
Когда тебя поставят други
промеж собою в полукруг,
как тело скользкое севрюги,
щекой надетое на крюк,
ты будешь мелко трепыхаться,
спадая медленно с лица,
позорно восклицая: “Братцы!”,
пока три грозных молодца,
берясь с дубинками за дело,
резинку мятную жуя,
здесь не добьются, чтобы с тела
чулком сползала чешуя.
Не избежать, ни
ни на прямой вопрос — юля…
Ты в мире этом лишь добыча
в руках ночного патруля.
И на спасенье нет надежды,
конечно, если только сам
ты не архангел под одеждой,
явившийся воздать ментам.