Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2011
КНИЖНАЯ ПОЛКА
ФОКУС-ПОКУС ПО-ПИТЕРСКИ
Фигль-Мигль. Щастье.
— СПб.: Лимбус Пресс, 2010.Фигль-Мигль. Ты так любишь эти фильмы.
— СПб.: Лимбус Пресс, 2011.
Товарищ Бродский учил нас: если задрать красавице платье, то найдешь только то, что искал, а не новые дивные дивы. Но если под платьем находятся хотя бы панталоны, не говоря уже о высокопрочном и тугоплавком поясе верности, то момент окончательного торжества прозы жизни оттягивается еще на какое-то время.
Современный российский писатель, будучи по своей сути натурой женственной и потому постоянно грезящей о счастливом “браке” с читателем, прекрасно понимает, что ничего эксклюзивного, единичного и уникального своему потенциальному избраннику предложить не может. Каким бы способом тот ни проникал в художественный мир созданного им произведения, результат в большинстве случаев будет один и тот же: сожаление о зря потраченном времени. Поэтому в ход пускаются разнообразные маркетинговые уловки, призванные набросить на текст своего рода “чадру”, до поры до времени скрывающую его недостатки и заставляющую относиться к нему с куда большим вниманием, чем он в действительности заслуживает. Проще говоря, люди, продвигающие какое-либо издание на книжном рынке, ведут себя примерно так же, как Абдулла из фильма “Белое солнце пустыни”: обрядившись в одежды ими уже умерщвленной русской прозы, разделившей в данном случае судьбу Гюльчатай, они поджидают очередного доверчивого Петруху, чтобы всадить ему под ребра штык-нож неминуемого разочарования.
Одной из приманок, пробуждающих у читателя-“красноармейца” желание приоткрыть “личико” подвернувшейся ему книги, а не поставить ее обратно на полку в магазине, является публикация текста под псевдонимом и тщательная маскировка подлинного автора. Именно этим обстоятельством во многом объясняется существование таких казусов, как, например, исторический романист Анатолий Брусникин (если верить молве, он представляет собой частное воплощение вездесущего Григория Чхартишвили), автор недавней биографии Хемингуя Максим Чертанов (Дмитрий Быков утверждает, что это “очень красивая и очень загадочная рыжая женщина”, а многие блогеры, в противовес его авторитетному мнению, отождествляют Максима Чертанова с женой самого Дмитрия Львовича, Ириной Лукьяновой) или матерый “русский пионер” Натан Дубовицкий, состоящий в конспирологическом родстве с великим и ужасным Владиславом Сурковым
— первым заместителем руководителя администрации президента России.Развоплощенный прозаик Фигль-Мигль, под именем которого питерское издательство “Лимбус Пресс” выпустило романы “Щастье” и “Ты так любишь эти фильмы”, тоже приглашает принять участие в игре “Угадай, кто”. Первые ходы в ней были сделаны, естественно, жителями северной столицы, выдвинувшими на сегодняшний день как минимум пятерых кандидатов на подлинное авторство указанных текстов. Причем в этом заочно собранном квинтете доминируют суровые мужчины (Виктор Топоров, Павел Крусанов, Михаил Трофименков, Михаил Брашинский), прочно заслонившие своими могучими спинами такую “категорическую женщину”, как Татьяна Москвина.
В ситуации с Фиглем-Миглем, разумеется, напрашивается вопрос: а не все ли равно, кто является настоящим автором всех этих романов? Знай себе наслаждайся текстом, пока не надоест, а тайное, как известно, рано или поздно обязательно станет явным. Однако, по нашему мнению, автономное существование художественного произведения, не прикрепленного к чьей-либо писательской личности, столь же невозможно, как и вечное плавание подводной лодки в пучинах океана. В литературе мы всегда имеем дело с разновидностью “эффекта Кулешова”, в соответствии с которым смысловая оценка текста определяется его соотнесением с тем или иным конкретным человеком. Пусть, например, “Роман с кокаином” и принадлежит Михаилу Леви, высокая репутация этой книги в различных литературных рейтингах постоянно будет зависеть от ее курьезного приписывания Владимиру Набокову. В случаях же, подобных спорам вокруг персоны Фигля-Мигля, привязка единичного текста к расплывчатому множеству альтернативных создателей еще больше способствует привлекательной мифологизации читательского восприятия.
Заметим, что штатным призраком российской литературной оперы Фигль-Мигль работает уже достаточно давно: наиболее ранние из известных нам публикаций, выходившие на страницах журнала “Апраксин блюз”, датируются 1995 годом. За полтора минувших десятилетия Фигль-Мигль успел отметиться не только массой текстов эссеистического разлива в “Неве”, “Звезде” и “Знамени”, но и попаданием в различные наградные листы. Так, помимо короткого списка последнего “Нацбеста” он побывал в длинном списке этой же премии (2009) и прорвался в финал премии И.П. Белкина (2004). Подобной карьере, вне всякого сомнения, позавидовала бы и Анна Чапман, обделенная талантом соединять успех с неприкосновенностью личной жизни, секретных шифров и паролей.
Некоторые опусы Фигля-Мигля, предшествовавшие двум “нацбестовским” романам, снабжены краткими самоаттестациями. Из них мы можем, в частности, узнать, что Фигль-Мигль
— “человек с претензией”, “сноб и гражданин”, нигде не состоящий и “проживающий под обломками”. Все эти ярлыки не пробуждают, надо сказать, никакого интереса, но вот специальность “фиговидца”, которой в журнальных аннотациях наделяет себя Фигль-Мигль, заслуживает внимания. Понятно, что “фиговидец” — это человек, умудряющийся, согласно известной русской пословице, смотреть в книгу, а видеть фигу. Если перевести метафорическую номенклатуру специальностей, придуманную Фиглем-Миглем, на язык действующего трудового законодательства, то “фиговидец” окажется обладателем самой загадочной и бессмысленной, с точки зрения добропорядочного гражданина, профессии — профессии филолога. И коль скоро наша догадка о роде занятий Фигля-Мигля верна, всякие споры о том, является ли он женщиной или мужчиной, красавицей или чудовищем, теряют какую-либо актуальность. Ведь гендерная атмосфера на филологических факультетах такова, что почти каждому человеку, неосмотрительно туда попавшему, суждено жить и работать под лозунгом: “Мужчина-филолог — не мужчина, женщина-филолог — не филолог”.Весьма показательно, что многие персонажи “Щастья” буквально разрываются между маскулинностью и фемининностью, заставляя нас ломать голову над их половой принадлежностью. Стоит, например, появиться на страницах романа “мальчику, похожему на красивую девочку”, как тут же вступает в силу декартовский принцип методологического сомнения, вполне допускающий, что “может, это была девочка, похожая на красивого мальчика”; бородатого деревенского доктора почему-то зовут Марфа, а “совсем молодой худой мальчонка (или это была девушка?)” из банды анархистов откликается на кличку Дядя.
Среди тех, кто сохраняет относительную определенность в этом размытом андрогинном пространстве, находится и главный герой “Щастья” Разноглазый. Пользуясь своими сверхъестественными способностями, он помогает клиентам, страдающим синдромом Бориса Годунова, избавляться от назойливых и докучных “мальчиков кровавых”. Правда, статус охотника за привидениями не мешает ему дружить с людьми абсолютно прозаическими и заурядными: парикмахером Мухой и школьным учителем литературы Жёвкой.
Мир, в котором обитает эта троица, воспринимается основной массой читателей и рецензентов как постапокалипсический. К такому выводу их подталкивает внешняя непохожесть Санкт-Петербурга, изображенного в романе, на тот Санкт-Петербург, который можно наблюдать сейчас. И в самом деле, Северная Пальмира под пером Фигля-Мигля частично преобразилась. Прежде всего, она утратила какую-либо административную и, если так можно выразиться, “коммунальную” целостность: районы города разделены блок-постами и ведут настолько обособленное существование, что молодые мамы пугают своих несмышленых детей рассказами о волках и медведях, населяющих территорию Выборгской стороны. В аптеках можно совершенно спокойно купить кокаин. Члены Лиги снайперов имеют право подстрелить в течение года трех человек, но так, “чтобы искалечить без малейшей угрозы для жизни”. Вместе с тем “Щастье” не стоит рассматривать как “Побег из Нью-Йорка” на пленительные берега Невы. Дело в том, что Фигль-Мигль занимается в этом романе не столько созданием гротескной антиутопии, сколько незначительной гиперболизацией окружающей нас реальности. Скажем, любой мегаполис очень четко делится на относительно независимые и зачастую враждебные друг другу зоны, обладающие собственным “уставом”. Продажа наркотиков повсеместно ведется практически открыто. Члены Лиги проблесковых маячков (мигалок) имеют фактически неограниченную квоту на уничтожение низших слоев вверенного им населения. Таким образом, “Щастье”
— это не грезы “фиговидца” о далеком будущем, а сатирически заостренный портрет настоящего.Сюжет романа вызывает ассоциации с фильмом Гелы и Темура Баблуани “Наследство”: и в том и в другом случае троица довольно нелепых персонажей отправляется в чужую страну за неожиданно свалившимся подарком судьбы (в грузинской ленте это полуразрушенный прабабушкин замок в горах, а в “Щастье”
— плантация мака и конопли, завещанная Жёвкиной теткой, проживавшей в Автово). В последний момент к ним присоединяется еще один персонаж, претендующий на оказание существенной помощи затеянному предприятию (у отца и сына Баблуани таким “волшебным помощником” становится переводчик с грузинского и французского, а у Фигля-Мигля — владелец “полной древней карты” Санкт-Петербурга). К сожалению, автор “Щастья”, лишенный должного полета фантазии, не смог придумать сколько-нибудь приличное количество эффектных препятствий, затрудняющих движение героев к конечной цели и обеспечивающих динамику сюжета. Да и тех запасов воображения, что были в его распоряжении, хватило лишь на первую часть маршрута, так как возвращение из Автово занимает буквально три страницы. Ну, а после завершения похода за опиумно-маковым “руном” фигле-миглевским “аргонавтам” и вовсе остается только одно: бесцельно томиться невыносимой легкостью романного бытия. Фигль-Мигль при желании мог бы отменить их страдания, сократив книгу вдвое, но он предпочел упорно тянуть лямку повествования, стремясь, видимо, к соблюдению требований “большого” жанра. Эту тяжелую бурлацкую долю призван облегчить такой нехитрый графический кунштюк, как набор слов заглавными буквами. Складывается впечатление, что Фигль-Мигль мечтает зафиксировать клавишу Caps Lock намертво и уже никогда не страдать по поводу проблем с объемом книги. Осуществить же эти чаяния ему мешает, похоже, врожденная питерская интеллигентность. Пожалуй, исключительно из-за нее “закапслоченными” оказываются монологи и реплики не каждого персонажа, а одного-единственного старикашки Вильегорского. Но беда в том, что говорит проклятый Вильегорский много и все норовит, мерзавец, растянуть любое слово, нещадно разбивая его на слоги (“ВЫ ПИСАТЕЛЬ, — упрямо гнет свое Вильегорский. — ВЫ НАХОДИТЕ ОСТРОВ И СТРОИТЕ НА НЕМ НЕ-ПРИ-СТУП-НУ-Ю КРЕПОСТЬ. ЗЛЫЕ ВОЛ-НЫ РЕ-АЛЬ-НО-СТИ БЬЮТ СО ВСЕХ СТОРОН В ЕЕ СТЕ-НЫ”). Психоаналитик увидел бы в этом воспоминание о детском травматическом опыте (школьник Фигль-Мигль по улице шел, труп расчлененный случайно нашел), мы же предпочитаем интерпретировать данный прием как бессознательную тягу профессионального филолога к перманентному фонетическому разбору.В последнем на сегодняшний день романе Фигля-Мигля, “Ты так любишь эти фильмы”, графические извращения сменяются синтаксическими. Поток сознания одного из персонажей, наркомана по кличке И Гриега (так называется буква “игрек” в испанском алфавите), передается рублеными фразами, в которых разорваны нормальные грамматические связи. “Главная особенность современных книг, даже хороших,
— размышляет, к примеру, И Гриега, — в том, что их. Не хочется перечитывать. Как не хочется дважды пользоваться одноразовой посудой”. Сей фрагментарный дискурс способен вызвать подозрение, что в издательстве “Лимбус Пресс”, приютившем Фигля-Мигля, гонорары писателей напрямую зависят от числа предложений в их текстах. Но поскольку поверить в подобного рода благотворительность весьма и весьма сложно, не остается ничего другого, как возвести стилевую манеру И Гриеги к стандартной для постмодернизма “синтаксической неграмматикальности”.Что касается композиционного строения “Фильмов”, то оно сводится к попеременному предоставлению “голоса” различным рассказчикам: уже упомянутому И Гриеге, кинокритику с классицистской фамилией Херасков, таксе с чуковским именем Корней, директору элитной школы для девочек с монархическим псевдонимом К.Р. и некоему безымянному шизофренику “в четвертом поколении” (а “может, и в пятом, просто дальше прадеда мои сведения не идут”). Голоса эти вяло резонируют с такими событиями, как убийство издателя журнала “Знаки” Виктора Вольнова и таинственная смерть завуча той самой школы, где царствует К.Р. Следует с прискорбием признать, что все сюжетные повороты “Фильмов” умножают нарративные сущности без малейшей на то необходимости: выкинем ли мы одного рассказчика или нескольких, уберем какое-то из убийств или добавим еще одно
— рыхлой и безжизненной структуре мертворожденного произведения это никоим образом не повредит.Означает ли это, что оба романных проекта Фигля-Мигля полностью провалились? На наш взгляд, нет. И “Щастье”, и “Фильмы” могут пригодиться в литературном хозяйстве, если промыть содержащийся в них романный “песок” на специальном жанровом “лотке”. Литературный старатель, взявшийся за этот нелегкий труд, будет вознагражден приобретением целого ряда блестящих афористических высказываний (“Ничто не украшает богатых так, как щедрость”; “Мы страшно далеки от народа и хотим быть еще дальше”; “Чтобы быть счастливым, человек должен быть либо безмозглым, либо бессердечным”; “Преподавание
— это сочетание неприятного с бесполезным” и т.д.). Фигль-Мигль и сам, наверное, не имел бы ничего против карьеры петербургского Ларошфуко, но ни максимы, ни моральные размышления на рынке российских литературных премий продать невозможно. Вот и приходится талантливому эссеисту мимикрировать под мастера крупных эпических форм. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Алексей КОРОВАШКО