[Александр Иличевский. Математик. — АСТ, 2011.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2011
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Прикладная теология
Александр Иличевский. Математик.
— АСТ, 2011.
При чтении вышедшего нового романа Иличевского “Математик” создается впечатление, что это какое-то мучительное продолжение его предыдущих масштабных произведений
— “Перса” и “Матисса”. Возможно, это “работа над ошибками”, но, на мой взгляд, не очень удачная, так как ни одна из серьезных “ошибок” так и не исправлена. Правильнее всего рассматривать “Математика” как апокриф “Перса”, в котором тезисно изложена природа грядущего Апокалипсиса.Александр Иличевский
— фигура в мире литературном весьма неоднозначная. С одной стороны, он признанный мастер слова, шорт-листер и лауреат ряда престижных литературных премий (“Русский Букер”, Волошинский конкурс, премия имени Юрия Казакова, национальная литературная премия “Большая книга”). С другой стороны, на каждый новоизданный роман этого автора неизменно обрушивается шквал негативной критики. Авторы разгромных рецензий мотивируют свое мнение тем, что Иличевский, разумеется, не графоман, но в современной литературе есть авторы куда более интересные и близкие читателю.Причина подобных противоречий кроется, вероятно, в том, что Иличевский упорно пытается удержаться на стыках жанров, соединяя несоединимое, создавая новую схоластику. На сей раз автор рассказывает нам историю нового Прометея
— гениального математика Максима Покровского, бросившего вызов самой смерти. По мере развития сюжета математик совершает путешествие в безумие и обратно, сражаясь за свой дар и рассудок, полностью меняет свой образ жизни, отказываясь от прежней личности и судьбы. Сюжет, скажем прямо, уже знакомый по предыдущим крупным произведениям Иличевского.Некоторые перемены все же заметны, поэтому начнем с них. Изменился язык, и не в лучшую сторону. Да, по сравнению с тем же “Персом”, “Математик” читается куда легче. Но это произошло, в первую очередь, из-за того, что автор сознательно “разгрузил” и “опреснил” свой язык, практически лишив его прежней визионерской рефлексии
. Кроме того, текст кажется нарочито небрежным, иногда повествование становится сумбурным, сбивчивым, возникают вдруг резкие перескоки во времени и месте действия. Иногда трудно вообще понять, о чем идет речь. Вот пример такой сбивки:“Максим посмеивался в ответ и пересказывал Вике россказни Барни.
— А что? Все возможно. У нас в Питере тоже, говорят, в Михайловском замке масоны заседают… — пожимала Вика плечами.
Остроумная и искренняя, Вика влекла его.
— А что в этой математике? Почему ты ею занимаешься?
— Я занимался. Сейчас нет.
— Но ты полжизни на нее потратил?
— Верно.
— Так что в ней такого? Зачем такие мучения?
— Почему мучения? Математика может доставить человеку одно из наивысших наслаждений, которые только есть у Бога.
— Да ну? А ты под кокаином когда-нибудь трахался?”
При первом прочтении этот диалог ввел меня в ступор. Может сложиться впечатление, что это продолжается диалог между Максимом и Викой и что фраза про секс под кокаином принадлежит героине. Лишь спустя какое-то время понимаешь, что после слов “Вика влекла его” происходит резкий переход к Барни. Впрочем, сам Иличевский во время одного из своих выступлений по телевидению заявил, что он из тех авторов, кому нужен редактор.
Главная брешь в произведениях Иличевского — это герой. Создавая его, автор не пожелал начинать с нуля и пошел по наторенному маршруту своих прежних не вполне удачных поисков: детство на востоке (на сей раз это северный Кавказ), молодость в Штатах, множество неоправданных надежд, дефицит любви и счастья. Вообще, мотив утраченного чувства жизни проходит через произведения Иличевского лейтмотивом. Видимо, автор определил поиск этого чувства как свою главную художественную задачу.
С самого начала герой тонет в воспоминаниях, на смену которым приходят воспоминания о воспоминаниях. Заняв привычную ему позицию “постороннего”, автор сразу же потерял своего героя; как результат — Максим Покровский — еще один безнадежно одинокий человек, находящийся в поисках нового чувства жизни. Единственная его характерная черта — алкоголизм — изображена автором как-то наивно. Описывая пьянство Покровского, Иличевский даже не пытается объяснить его. Удивительно, насколько автору, убежденному трезвеннику, чужд этот человек “на дне”. С первых же страниц становится очевидным, что Максим Покровский — еще одна бутафория на опустевшей сцене.
Это касается не только протагониста. Как уже не раз говорилось, человек в произведениях Александра Иличевского не существует сам по себе. Так и здесь, все фигуры вписаны в некий замечательный брейгелевский пейзаж: китайские эмигранты на туманных улицах Сан-Франциско, слепой старик в гостинице, полной зеркал, два истребителя, парящие над ландшафтом обнаженного тела иранской проститутки. Персонажей нет — есть некая художественная композиция без действующих лиц, игра цвета и тени.
Еще одна характерная черта творчества Иличевского — это безграничная и, похоже, искренняя вера в науку. Эта вера проявляется, в первую очередь, в его позиции активного блоггера. Посты об успехах в медицине и информатизации жизни находят свои отражения в идеях и высказываниях персонажей. Смысл этих суждений более-менее ясен: наука уничтожает трансцендентное пространство, мистерию заменяет эксперимент. Если в “Персе” Иличевский обещал явить нам мессию и первоисточник всей жизни (получивший в популярной науке звучное прозвание “последний предок”, или LUCA), то в “Математике” он обращается к идеям трансгуманизма, всеобщего воскрешения умерших, местами приближаясь к футурологическому прогнозу Николая Федорова о грядущем торжестве науки над природой, смертью и безграничным пространством вселенной. “Мессия будет более разбираться в генетике, чем в теологии”, — утверждает Иличевский, снова и снова провозглашая мессианство сверхнового мира.
Что еще можно сказать о “Математике”? Без сомнения, это странная книга, написанная странным человеком в странное время. Прекрасный новый мир, возникший благодаря Интернету, породил новую литературную “грамматику” — невиданную ранее сумму науки, искусства и религии. Зародившись в древних водах фидонета, завоевав Интернет, эта грамматика заняла ниши публицистики, научно-популярной литературы и критики. Для нового автора она превратилась в самоцель; любуясь ею, автор словно бы не замечает одной очень тревожной пропажи — со страниц его книг бесследно исчез литературный герой. В итоге мы наблюдаем странную картину: писатель взбунтовался, писатель отказался от человека и пишет свой Апокалипсис. Таким образом, мы можем утверждать: после двадцатого века, после смерти искусства художественная литература жива, литературный герой — нет. Он окончательно вымер на границе тысячелетий, оставшись в прошлой геологической эпохе. Пора признаться себе: сегодня литературный герой — это звероящер, скелет в музее. Хорошо это или плохо, покажет время.
Владислав ПАСЕЧНИК