Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2011
Олег Лукошин
Коммунизм
Роман (окончание)
Глава одиннадцатая
Ты прекрасен, Советский Союз!
В особняке имелся лифт, он направлялся прямиком под землю. Первое обследование состоялось в тот же день. Оказалось оно сущей ерундой. За мной пришла все та же девушка, мы спустились на этаж или на два ниже, и минут десять молчаливая тетенька в желтой медицинской униформе измеряла мне давление, пульс, смотрела склеры глаз и заглядывала в рот, видимо, отыскивая в нем удаленные гланды.
— Их вырезали, — пояснил я ей. — В четырнадцать лет.
Она не отреагировала.
Никаких других медицинских процедур в этот день больше не последовало. Про деньги, что удивительно, тоже никто не расспрашивал.
О них мне напомнил на следующее утро мой вчерашний провожатый Владимир. Он заявился в комнату с ноутбуком, раскрыл его передо мной и объявил, что пришло время сделать перевод. Рядом с ноутбуком он положил небольшую стопку листов. Это было что-то вроде договора об оказании услуг, а заодно подтверждение о смене гражданства.
Поначалу я хотел сурово перетереть с ним о юридических аспектах предстоящей процедуры, потребовать от его организации гарантий, еще чем-нибудь запугать, но тут же понял, что козырной туз отнюдь не в моем рукаве прячется, и задал лишь один-единственный вопрос:
— Если во время пересылки я погибну, эти деньги вернутся моей семье?
— Не могу вам ответить, — сказал Владимир. — Случаи гибели мигрантов у нас еще не фиксировались. По логике вещей, да.
Мне оставалось лишь почесать репу от такого многозначного ответа, но спорить и выяснять нюансы я не стал. По всей видимости, этот Владимир был слишком мелкой сошкой.
Через минуту деньги были переведены на счет “Центра “П”, а документы подписаны. Мне оставили один экземпляр. Я попытался прочитать, что в нем значилось, но смысл от понимания ускользал. Каждый пункт договора содержал множество подпунктов, которые в свою очередь делились еще на многочисленные ответвления, и речь в них шла почему-то о вещах, к делу никак не относящихся. Например, я совершенно не понял, с какой стати здесь упоминался государственный пенсионный фонд. Возможно, смысл этого абзаца заключался в том, что я отныне не могу претендовать на получение капиталистической российской пенсии.
На следующее утро (ночь была проведена в бессонной тревоге — я все ожидал, что меня могут пристрелить либо арестовать) со мной провели второй медицинский сеанс: он оказался более продолжительным по времени, но в целом таким же рядовым, как и предыдущий. Сканирование головного мозга мне делали впервые, но у меня хватило ума понять, что ничего фантастического в этом событии нет. Я минут двадцать пролежал под массивным агрегатом, просвечивавшим мои извилины, и любезно предоставил возможность еще одному молчаливому специалисту, на этот раз мужчине, изучить строение своей черепушки. Вроде бы ничем доброго доктора она не удивила.
— Опухоли нет? — попытался я еще раз оживить общение с местным персоналом, но опять наткнулся на деловитое равнодушие.
То ли сотрудники центра давали подписку не общаться с клиентами, то ли до глубины души презирали всех нас, подлых беглецов, кто возжелал сменить райские капиталистические кущи на сталинский ГУЛАГ.
Медицинская часть подготовки к пересылке в параллельную реальность на этом закончилась. Вечером, перед ужином, меня пригласили еще на одно мероприятие — оно оказалось поинтереснее. По крайней мере, я смог узнать здесь кое-что конкретное о предстоящем путешествии в запредельность.
За овальным столом в небольшом помещении с обилием цветов в горшках — они были расставлены вдоль стен на подставках из витиеватых металлических прутьев — сидели пять человек: серьезные мужчины и женщины, которые пытливо рассматривали меня и время от времени переводили взгляд на лежащие перед ними бумаги. Один из них оказался представителем советского посольства. Правда, за все время беседы он не произнес ни слова.
— Итак, Виталий Валерьевич, — улыбнулся чуть-чуть (что в этой замогильной обстановке показалось мне чрезвычайно душевным и обнадеживающим фактом) восседавший напротив серьезный такой пресерьезный пожилой господин в хорошем костюме и очках с золотистой оправой, — ваше путешествие в Советский Союз состоится завтра в десять часов утра.
— А позавтракать можно будет? — спросил я зачем-то.
— Вы правильно сделали, что обратили на это внимание, — кивнул мужчина. — Процесс пересылки чем-то напоминает хирургическую операцию, так что завтракать не надо.
— Хорошо, — согласился я, — не буду завтракать.
Затем другие господа принялись задавать мне вопросы о семье, полученном образовании и последнем месте работы. И на хрена им это надо, если меня здесь уже не будет? Или они таким образом выясняют, кто же наиболее подвержен советскому влиянию?
— Как вы знаете, — сказал главный, глядя на меня поверх очков, — на той стороне вас ждут ваши родственники. Это хорошо, потому что с ними ваша адаптация пройдет успешнее. Что я вам хочу сказать напоследок, — выделил он предложение интонацией. — Постарайтесь там ничему не удивляться. Будьте готовы к тому, что Советский Союз окажется не совсем таким, каким вы его представляли. Психологическое привыкание к новому миру — это самое сложное, что вас ожидает.
И этот туда же!
— Первое время после перемещения, — продолжал он, — вы можете плохо себя чувствовать. Головные боли, головокружения, тошнота — обычные явления в таком деле, не удивляйтесь. Это может продолжаться в течение трех месяцев. Максимум полгода. Если недомогание продлится сверх этого срока, то обращайтесь к врачу. Мы отошлем с вами медицинскую карту, где все про вас сказано. Будем надеяться, что советские врачи учтут наши рекомендации. Никаких вещей, как я погляжу, вы с собой не берете. Что же, ваше право. Сразу после перемещения среди встречающих вас врачей и техников вы увидите представителя российского посольства. Может быть, это будет и сам посол. Это ваше личное дело, но мы вам рекомендуем взять у него телефон и поддерживать с ним контакт. Поверьте, это не в каких-то шпионских целях — наше правительство и так, слава богу, знает о Союзе все, что нужно, — это исключительно в ваших интересах. По примеру других переселенцев мы знаем, что многие из них сталкиваются там с многочисленными проблемами. Как психологического свойства, так и идеологического.
— Нет уж, спасибо, от контактов с российским посольством я воздержусь, — ответил я жестко.
— Как знаете, — кивком согласился со мной солидный дядя в золотистых очках. — Но не зарекайтесь. Политические взгляды — это одно, а повседневная реальность — совсем другое.
Я пожалел его и не стал доказывать, что он не прав.
— Ну, и счастливого пути! — пожелал он мне с той же сдержанной улыбкой.
— И вам счастливо оставаться! — не без сарказма ответил я.
Ночь перед перемещением я опять спал неважно. Опасения быть пристреленным своими же или оказаться в тюрьме за террористическую деятельность поутихли, зато в груди всколыхнулось волнение. Перед глазами стояло обгоревшее тело Гарибальди. Несмотря на все свое бравурное бахвальство и презрение к жизни, превращаться в труп я готов не был. Смерть не пугала меня как категория, как философская данность, но принять ее как отсутствие дыхания, изображения, сонма мыслей, а кроме того, как лицемерное копошение в мозгу опарышей было несравнимо тяжелее.
Я равнодушно вглядывался в работающий телевизор, у которого выключил звук, и нехотя вслушивался в окружающее пространство. Время шло, сон не являлся. Снаружи раздались голоса. Окно моей комнаты смотрело на въездные ворота, будку охранников и поляну перед особняком: двое, выйдя из здания, стояли на крыльце почти под самым окном и, мигая огоньками сигарет, разговаривали.
— Ну как слетал-то? — спрашивал один. — Чего там новенького?
— Да нормально, — отвечал другой. — Там здорово. Строительство идет масштабное, новые государственные программы запускаются. Например, по увеличению солнечных дней в году.
— Прикол! — хохотнул собеседник.
— Да ничего не прикол. Представь, в советской Москве сейчас ежегодно не меньше двухсот восьмидесяти солнечных дней. Ты же видел, какой я загорелый. Москва похожа на южный город: климат там сейчас мягче, люди ходят в легкой одежде, улыбчивые. Глаз радуется.
— Ну так это же за счет экологии! В Москве солнце, а во Владивостоке озоновая дыра вылезет.
— Да кто его знает. Вроде все по уму делается.
— Коммунистами — и по уму? Да брось! В любом случае они все развалят.
— Знаешь, там на все начинаешь смотреть по-другому. Наши от меня требуют выдавать разоблачающие репортажи, а я реально не могу найти для них тем. К тому же мало кто соглашается общаться с российским журналистом.
— Ну так запуганы люди! Там же есть антисоветское сопротивление, действует широкая подпольная сеть, люди борются с режимом, теракты даже устраивают.
— Насколько она широка, мне неведомо. У меня так сложилось впечатление, что наоборот, очень даже узка. Теракты происходят, да, но я бы не сказал, что они достигают своей цели. Народ террористам не симпатизирует.
— Э-э, брат, да ты там коммунистом заделался! Может, завязать тебе с командировками? — ехидно и недобро сострил собеседник.
— Не я завяжу, так меня завяжут. Советский полковник, который курирует работу журналистов, мне сегодня утром сказал: “Если опять сделаешь антисоветскую документалку, можешь сюда не возвращаться”. А что я еще могу делать, кроме антисоветских документалок? Мне другого не разрешают.
— Работа есть работа. Не мы ее выбираем, она нас. Ну, не пошлют в Союз, так отправят в Штаты. Там почти такой же коммунизм.
— Не скажи, не скажи… Ладно, машина ждет. Рад был с тобой повидаться.
— И я.
Видимо, они пожали друг другу руки. Один остался на пороге особняка, другой направился к воротам.
— А если что — к нам давай! — крикнул уходящему журналисту его знакомец. — Будем вместе бабло рубить с поклонников Союза.
— Подумаю! — деликатно и как-то неохотно отозвался тот.
Под утро я все же заснул. Проспал не более двух часов, но даже после такого непродолжительного сна почувствовал себя вполне бодрым и отдохнувшим. Рано утром со мной проделали промывание желудка и кишечника, а затем я, почти недвижимо лежа на кровати, около часа отходил от этой замечательной процедуры.
В полдесятого за мной пришли. На этот раз сопровождающими оказались два крепких парня в странной униформе светло-зеленого цвета. Местное секьюрити, надо полагать. Я сел вместе с ними в лифт, и мы необычайно долго спускались под землю. То ли межпространственная машина лучше работала на глубине, то ли таким образом ее прятали от возможных диверсий.
Двери открылись наконец, я последовал за солдафонами по футуристическим коридорам со встроенными в стены массивными светильниками — словно их дизайн позаимствовали из старых фантастических фильмов или компьютерной игры “Resident Evil”. Мне такая видуха была по приколу. Коридоры тянулись, выгибались, и окончание их в поле зрения не попадало. Мы поплутали по ним некоторое время и остановились перед здоровой металлической дверью, за которой оказался просторный павильон с установленной посередине Машиной. О ней можно было говорить только с большой буквы, потому что это действительно была всем машинам машина.
Высоты она достигала с двухэтажный дом, имела округлую, но неправильную форму, была от пола до макушки утыкана мигающими лампами и датчиками, а по цвету темно-матовая и имела небольшой лаз — иначе не скажешь — с выдвижным топчаном, на который, по всей видимости, и укладывали переселенца. В стенах по периметру павильона имелись многочисленные двери, чуть справа от входа метрах в трех от земли за стеклянным экраном виднелась то ли смотровая площадка, то ли самый настоящий центр управления межпространственными полетами. Сквозь стекло оттуда за происходящим наблюдала группа людей, часть из них была в желтом медицинском одеянии, часть — в костюмах и при галстуках. Еще одна группа ответственных лиц находилась непосредственно у Машины. Эти люди, среди которых я заметил “руководителя полетами” в золотистых очках, пребывали в необычайно хорошем настроении. Они озорно и задорно над чем-то посмеивались и почти не обратили на меня никакого внимания.
Потолок помещения уходил в высоту метров на пятнадцать, если не больше. В общем, я моментально почувствовал себя маленькой, несчастной подопытной свинкой, с которой будут сейчас делать что-то нехорошее. Сердце забилось чаще, а ноги как-то нехорошо ослабли.
Ко мне подвалил человек в желтом. Доктор.
— Чувствуете себя хорошо? — спросил он.
— Да.
— Бледный вы какой-то.
— Волнуюсь.
— Это нормально. Мы сделаем вам укол успокоительного. Раздевайтесь.
— Вообще?
— Да, догола. Одежда вам больше не понадобится.
Я обнаружил в себе стеснение перед стоящей поблизости компанией мужиков (среди них еще и пара дам имелась), но, на мое счастье, вся кодла провожающих неторопливо направилась к одной из дверей, расположенной под стеклянным экраном. Вскоре они появились уже там, на верхотуре, и принялись наблюдать за процессом оттуда. Со мной остались готовить меня к пересылке три медика, одна из них — девушка.
К этому времени я, полностью голый, уже лежал на топчане, оказавшемся жутко жестким и холодным. Мои конечности закрепляли причудливыми зажимами, вводили в вену укол, а девушка натирала тело странно пахнущей жидкостью. И пенис не забыла, и простату.
Укол успокоительного, как выяснилось позже, оказался обыкновенным наркозом. По крайней мере, действие он оказал вполне традиционное: скоро я отрубился. В памяти успел отложиться лишь яркий свет, который, усиливаясь с каждым мгновением, заполнял внутреннее пространство саркофага.
…Когда глаза открылись, то первое, что я увидел, было затуманенным лицом врача, трогающего мою голову. Я поводил глазами по сторонам и с усилием поморгал, но туман не рассеивался: четкость в очертаниях не возвращалась.
— Как себя чувствуете? — спросил доктор. — Слышите меня?
“Нормально”, — хотел ответить я, но непослушный рот издал лишь хлюпающий сип. Тело не ощущалось. То, что должно было находиться на его месте, представляло собой гулкую, звенящую пустоту. Промелькнула мысль: путешествие в параллельную реальность вовсе не страшная вещь — никакой боли.
И едва я успел подумать так, как боль пришла. Была она короткой, но яркой. Словно прирастая с болевой волной, ко мне возвращались шея, туловище с руками и ноги. Особенно ярким было возвращение головного мозга. Пожалуй, в это мгновение я понял, по какому принципу осуществлялось перемещение в параллельную действительность: там, в России, меня разобрали на атомы, а здесь собрали.
Меня передернуло, скрючило, за первой волной пришла вторая, и бросившиеся ко мне люди в белом принялись прижимать мои непослушные конечности к койке. Один из них всаживал в руку иглу. На секунду во всей четкости и красочности вернулось зрение, но тут же снова покинуло меня. Я с удовольствием выблевал бы наружу всю боль и мерзость, что так внезапно явились ко мне, но блевать было нечем. Я трясся, рычал и с удивлением обнаруживал в себе возвращение воспоминаний о перемещении. Все воспоминания укладывались в череду мерзопакостных ощущений, в которых мое сознание расчленяли, насиловали, спаривали с чем-то другим и зашвыривали в отдаленные и непознанные уголки причинности.
Вскоре, по всей видимости, подействовал укол, потому что боль неторопливо отступила. Я расслаблялся. Еще несколько минут спустя зрение, лихорадочно попрыгав по диапазону разнообразных режимов, от повышенной четкости до практически полной слепоты, остановилось на обычных среднестатистических значениях. Я сумел разглядеть, что лежу в точно таком же по размерам павильоне, с весьма идентичной конфигурацией, но вроде бы несколько иными цветами стен и потолка. Закралось даже подозрение, что отправка закончилась неудачей, Машина неожиданным образом сгорела, а меня, едва живого, но покореженного, вытащили наружу.
Впрочем, окружающие лица врачей были вовсе не теми, что провожали меня.
— Где я? — почувствовав силу, сумел подчинить я непослушные губы и язык. — Все получилось?
— Совершенно верно, — широко улыбаясь, ответил мне тот самый доктор, которого я увидел в первое мгновение. — Вы прибыли в Союз Советских Социалистических Республик. Искренне поздравляю вас с этим событием. Как себя чувствуете?
— Сейчас лучше. Мутит только.
— Это нормально, так и должно быть. Назовите, пожалуйста, ваше имя. Вы помните, как вас зовут? Если нет — ничего страшного. Вернемся к этому позже.
Я помнил.
— Шаталин, — ответил ему. — Виталий Валерьевич.
— Год рождения?
— Двухтысячный.
— Вот и замечательно! Перемещение прошло в штатном режиме, поздравляю. Сейчас мы доставим вас в палату. Если захотите спать, не сопротивляйтесь — вам это необходимо.
Я кивнул. Ко мне подкатили тележку, медики переложили на нее мое недвижимое тело и накрыли одеялом. В стороне я заметил группу людей, она была не столь многочисленна, как при отправлении, но функции у них, по всей видимости, были похожие. Среди них имелись обладатели и деловых костюмов, и белых халатов (здесь врачи носили традиционно белое, а не ту причудливую желтую униформу — советские, черт подери, они советские!), и военных кителей. Часть из них подошла ко мне.
— Виталий Валерьевич, — хватаясь за мою слабую руку и крепко пожимая ее, обратился седовласый мужчина в костюме, должность его не угадывалась. Возможно, руководитель местного миграционного центра. — Разрешите поздравить вас с прибытием на советскую землю и выразить уверенность, что наша могучая держава станет вам настоящим домом и любящей отчизной.
— Спасибо, — я попытался улыбнуться ему. — Я очень рад. Сбылась мечта идиота.
Все присутствующие, кроме одного, засмеялись. Этот человек с колючими, неприятно-внимательными глазами, тоже в костюме, заговорил сразу следом.
— Здравствуйте, — едва заметно кивнул он. — Я посол Российской Федерации, меня зовут Павел Гринберг. Пока вы не стали официально гражданином СССР, я слежу за вашими правами. Свои координаты я вам еще оставлю, можете обращаться в любое время. Советую вам не терять связь с бывшей Родиной, она еще может пригодиться. Вы нормально перенесли перемещение, жалоб нет?
— Нет, — отозвался я максимально сухо. — Со мной все нормально. Ваша помощь не требуется.
Посол неприязненно поджал губы, но ничего не сказал в ответ и отошел в сторону. Меня повезли в палату.
После пары уколов я все же заснул. То ли в меня вкололи снотворное, то ли это были просто витамины, но здорового, нормального сна организм требовал настойчиво. Когда я проснулся — не сказать, что бодрый, но вполне адекватный, — на часах, что висели на стене напротив, стрелки показывали четыре часа. Надо думать, вечера, ведь не сутки же я спал, да и перемещение не полдня длилось.
Так оно и оказалось. Две милые, пухленькие, необыкновенно дружелюбные медсестры тут же впорхнули в палату с намерением покормить меня. Еду они прикатили на тележке. Я не собирался изображать из себя немощного больного и поднялся на ноги — они, к счастью, не подкашивались. Пришлось медсестрам срочно накидывать на меня халат, потому что я до сих пор оставался голым.
Они все же усадили меня на кровать и, сев по бокам, стали подносить ко рту ложки с супом, затем с картофельным пюре, а потом и чашку с компотом. Замечательной такой, истинно больничной и по-настоящему советской была эта еда. Я тут же познакомился с медсестрами. Одну из них звали Мариной, а вторую — подумать только! — Ноябриной!
— Ноябрина, серьезно? — переспрашивал я.
— Ну вот, — смешливо морщилась она. — Каждый, кто прилетает, удивляется моему имени. А оно, между прочим, самое обыкновенное.
— Да-да, — поддержала подругу Марина. — Ноябрина — одно из самых распространенных имен в Советском Союзе.
— Так я только рад ведь, девчонки! — обнял я их обеих за талии. — Прибываешь в Союз — а тебя Ноябрина встречает. И сразу ясно, что Красная армия всех сильней.
Мне на самом деле было необыкновенно радостно. Так приятно смотреть на этих чудных советских медсестер! Разве такие лица у российских девушек? Открытые, счастливые, добрые? Нет и еще раз нет: у них злые, настороженные, неврастеничные физиономии. Сильная и счастливая страна делает такими же и своих людей. Слабая и гнилая превращает их в несчастных.
— Ну-ка, милок, ну-ка! — осадила меня Марина. — Это куда ты ладошку направил?! Веди-ка себя прилично!
— И точно! — поддержала ее за компанию Ноябрина, хотя я чувствовал, что она в принципе не против. — Озорной какой.
Руки пришлось убрать.
— А вот скажите, девыньки, — расспрашивал я их. — Долго ли здесь мигрантов держат?
— Кто и две недели кукует, — объяснили они, — а кого и на второй день выписывают.
— А нельзя ли здесь как-нибудь на белый свет посмотреть, красавицы? Мы, конечно, за городом, но хочется все же побыстрее на советскую землю глянуть. Отличается же она чем-то от проклятого буржуинства.
— А мы вовсе и не за городом, — ответила Ноябрина. — Мы в центре Москвы. Если желаете — проводим вас в зимний сад, там имеется смотровая площадка с балконом. И вид красивый открывается. Специально для прибывающих из России построили. Желаете?
— Ну еще бы! — воскликнул я с воодушевлением.
— Только слабый вы еще, — покачала головой Марина.
— Да ничуть! Ведите меня к коммунизму, добрые советские девушки!
И мы направились в зимний сад. Я шел самостоятельно, медсестры семенили по бокам и поддерживали меня на случай падения. Я решил подстраховаться как следует и снова обнял их. Ах, что за девчонки! Что за дивные советские девчонки! Так бы и женился на обеих.
Сквозь обильные заросли диковинных растений, густо посаженных в горшках и клумбах, пробивался робкий просвет голубизны. Это за просторными окнами открывался жаждущему откровений переселенцу вид на Советский Союз. Еще издалека стройные и величественные линии зданий заставили мое сердце учащенно биться, а когда мы распахнули дверь и ступили на балконную площадку, то я и вовсе обомлел.
Москва на фоне устремлявшегося к горизонту солнца казалась городом грез, несуществующим Эльдорадо, воплощением вековых представлений о красоте и гармонии. Подумать только, какими необычными, красивыми и величественными зданиями застроили ее за эти годы. Строгие линии, изящные формы, поражающие воображение архитектурной смелостью и новизной: похоже, за последние сорок лет в Советском Союзе вернулся в моду сталинский дерзновенный стиль заполнения городских пространств, а убогий хрущевско-брежневский был окончательно изжит. Что характерно, все здания ничуть не напоминали холодный и депрессивный стиль западных небоскребов, нет, в них было что-то удивительно родное и близкое, они наполняли душу гордостью и теплотой.
Удивительно чисто на улицах. Никаких забитых до краев мусорных баков, никаких бесформенных ларьков с тусующимися возле них в поисках подачек бомжами. Ровные, просторные проспекты и улицы, светлые витрины магазинов, спокойные фигурки людей, неторопливо перемещающихся по тротуарам.
Совсем немного автомашин. Не то чтобы дороги пустынны, но той удушающей заполненности московских улиц, что плющит тебя в России, нет и в помине. А автомобили, какие же они здесь оригинальные! С такой высоты трудно разглядеть в деталях, но своим дизайном они явно не похожи на автопром российской и западной параллельности. Нет, все в них современно и изысканно, но в то же время есть что-то такое, что однозначно говорит: не с европейских и американских фирм перенимались их очертания, их создавали отечественные конструкторы и художники, в них что-то свое, кулибинское.
Нет, все, что я видел по телевизору в этих обрывочных и лживых репортажах из Союза, не шло ни в какое сравнение с превосходящей самые смелые фантазии реальностью. Москва кричала, возопила на всю Вселенную: я — центр мира! Я — средоточение победившей правды! Я — воплощенная мечта!
Голова моя закружилась, а глаза увлажнились.
— Ты прекрасен, Советский Союз! — выдохнул я в восторженном восхищении.
Глава двенадцатая
Семья
Во время утреннего обхода я стал настойчиво проситься на свободу. Чувствовал я себя отлично. Глубокого и счастливого ночного сна вполне хватило, чтобы восстановить силы. Да еще и приобрести с лихвой новые. Советский воздух наполнял легкие здоровьем и энергией. Хотелось сорваться с места и бежать, бежать по этой планете вслед за солнцем. Бежать и знать, что бесконечна она, советская земля, что никогда над ней не наступает ночь, что добра она, щедра и благословенна ко всем живущим на ее просторах.
Я не мог сдерживать себя и время от времени начинал плакать. И это я, начисто лишенный сентиментальности человек! Вот барахтаешься всю жизнь в говне без малейшей надежды на просвет, на робкий лучик солнца, а тут вдруг раз — и все изменилось. Сказка наступила! Не надо никого ненавидеть, не надо ни с кем сражаться, не надо накапливать в сердце злобу и скорбь — это не из этого мира. Надо просто идти по жизни с открытой душой и радоваться каждой прожитой минуте, ибо все они — счастье. Хватит ли у меня сил на это, смогу ли я расстаться с прошлым?
Как я понял, руководство этого заведения против моей скорой выписки не возражало. В тот же день ради меня собрали специальное совещание, на котором мне предстояло пройти краткий инструктаж по поведению и прочим нюансам жизни в СССР. Меня пригласили в просторный зал, где я увидел комиссию, численностью идентичную той, что отправляла меня из России, — пять человек: уже знакомых мне доктора, российского посла и руководителя советского миграционного центра, точное название которого я не знал, да и не пытался узнать. Плюс некая женщина, на столе перед ней лежало несколько папок, одной из которых была та, что прилетела со мной из России. Плюс худощавый человек с редкими волосами на голове, по цепкому взгляду которого я определил, что он представляет какую-то спецслужбу. Так оно и оказалось: человек — фамилия его оказалась Горбунов — был полковником Комитета Государственной Безопасности и курировал переселенцев из России. Женщина же, чья фамилия, как и фамилии остальных присутствующих, тут же выветрились из моей головы, работала в советском собесе.
— Значит, здоровы? — поинтересовался директор центра. — Горите желанием выписаться?
Я утвердительно закивал.
— А что медицина думает? — обратился он к доктору.
— Молодой, крепкий организм, — ответил тот. — Никаких нарушений не выявлено. Я не возражаю.
— Ну что же, — сказал директор, — можно завтра утром вас отпустить. Только, разумеется, пригласить родственников. Ну, и закончить со всеми формальностями. Как у нас с формальностями? — повернулся он к женщине из собеса.
— С окончательным введением новоприбывшего гражданина в базу данных в любом случае придется пару недель подождать, — ответила она. — Электронная карточка учета на него не готова, тут есть ряд вопросов. Но мы не возражаем, если он выпишется. У родственников все-таки будет жить, не сам по себе.
— С чем связаны эти нерешенные вопросы?
— Прежде всего с определением имени гражданина. Игорь Михайлович, — взглянула она на гэбиста Горбунова, — рассказал, что это не вполне обычный случай миграции, тут не совсем понятно, как оформлять гражданина.
— Имени? — удивился я. — Мне что, дадут другое имя?
В разговор вступил Горбунов.
— Я сейчас все поясню, — начал он, обращаясь в первую очередь ко мне. — Дело в том, что имеется один момент, на который вам, Виталий Валерьевич, необходимо обратить внимание. Ваши родственники изъявили желание — причем изъявили горячо, настойчиво — принять вас в свою семью во многом по причине того, что их настоящий сын, то есть ваш двойник в этом мире, некоторое время назад умер. Я не хочу сказать, что это основная причина, они ответственные советские люди и, вполне возможно, приняли бы вас в любом случае. Но все-таки вам необходимо иметь в виду, что вы как бы займете здесь место другого человека.
— Что с ним произошло? — спросил я. — Отчего он умер?
— Автомобильная катастрофа, — быстро и четко ответил Горбунов. — Да, несчастный случай, горе для семьи. Я сейчас не собираюсь обсуждать с вами психологические аспекты вашей будущей жизни со своими родственниками, это не мое дело, хотя вам стоит принять их во внимание. Здесь в большей степени вопрос состоит в другом. Дело в том, что у вашего, скажем так, аналога в советской действительности было другое имя. Его звали Виктор Валерьевич Сидельников.
Сидельников, ого! Значит, здесь мне, то есть ему, дали фамилию отца. И Виктор… Впрочем, помнится, мать что-то говорила о том, как она выбирала между двух имен — Виталий и Виктор. Видать, там выбрала Виталия, а здесь Виктора.
— И вот перед нами встала проблема, — продолжал гэбист, который, надо сказать, вызывал у меня симпатию и своим внешним видом, и манерой говорить. — Ну, не то чтобы проблема, а так, проблемочка, которую решать вам. Как вас оформлять здесь: как Виталия Шаталина или как Виктора Сидельникова? В любом случае, как бы мы вас ни оформили, вы станете полноценным советским гражданином, но вам надо подумать об этом. И желательно побыстрее.
— Я хочу сказать, — заговорила женщина из собеса, — что многие иммигранты меняют свои имена. И не обязательно, если их двойник носит здесь другое имя. Просто как символ расставания с капиталистическим прошлым.
— Я прошу вас поосторожнее выражаться о капиталистическом прошлом, — вмешался в беседу российский посол Гринберг. — Это политический вопрос. Вы говорите “капиталистическое”, а подразумеваете “Российской Федерации”. Не идите на конфронтацию, не надо. Еще неизвестно, кто от нее выиграет.
— Да что вы, я даже и не думала! — прижав руки к груди, недоумевала женщина.
— Виталий! — посмотрел на меня Гринберг. — Менять или не менять имя — это ваше дело. Как хотите. Но не думайте, пожалуйста, что Советский Союз — это рай. У иммигрантов из России здесь возникает масса проблем. Уже были случаи обратной миграции. Еще раз вам говорю: не разрывайте связь с Россией, она вам может пригодиться.
Я раздумывал. Сидельников, прокручивал я в голове, Си-дель-ни-ков… Да уж, не шибко благозвучная фамилия. Какое бы у меня было с ней погоняло — “Сиденье”? Нет уж, что ни говори, а материнская фамилия лучше. Но… В смене имени есть что-то этакое. Мистическое. В новой стране стать новым человеком. Начать все с нуля. Да и как эта женщина говорит: избавиться от проклятого капиталистического прошлого. Виктор… Ну, пусть Виктор! Что Виктор, что Виталий — все равно Витек, как ни крути. Нет, в этом определенно что-то есть.
— Согласен! — объявил я. — Меняю имя. Хочу новую жизнь начать.
Гринберг едва заметно поморщился, остальные участники совещания отреагировали на мое решение спокойно.
Затем мне вкратце объяснили некоторые нюансы местной жизни. Как известно, денежное обращение в коммунистическом Союзе отменено. Все товары и услуги граждане СССР приобретают на личную электронную карту. Но неограниченно затовариваться нельзя. Все рассчитано по потребностям в соответствии с научным подходом. Не злоупотребляйте, а то российским переселенцам это свойственно. Как пойдут по магазинам — и пиво с водкой литрами хватают. Так как карточка у вас не готова, то пока кормить вас будут родители.
— Ну, а с работой позже решим, — сказала женщина из собеса. — Месяца через три. Пока вам надо адаптироваться. Вот наш адрес, — протянула она мне листок из блокнота, — внизу мой телефон. Если возникнут какие-то вопросы — звоните.
— И я тогда вам свои контакты всучу, — поднялся со своего места посол Гринберг и передал ламинированную визитку. — Судя по всему, мое присутствие здесь больше необязательно. Если комиссия не возражает, я отбываю. — Он наклонился ко мне и трепетно шепнул: —Не забывай Родину, Виталий!
Я на эту провокацию не отреагировал.
После ухода посла совещание как-то быстро вырулило к завершению. Было решено, что завтрашним утром семья приедет за мной, и я отправлюсь на постоянное место жительства в коммунистический рай.
— Будьте поосторожней с этим Гринбергом, — подошел ко мне в коридоре гэбист Горбунов. — Вся его забота о переселенцах — это всего лишь вербовка. К сожалению, Российская Федерация развила против нас масштабный шпионаж, в первую очередь промышленный. В техническом развитии она сильно отстает, поэтому подло пытается наверстать упущенное за счет воровства. Они хотят в любом учреждении, на любом заводе иметь своих людей. Попадаются и такие, кто не находит в себе сил отказаться, поддается на соблазны и сентиментальные воспоминания о былой Родине. И начинает предавать Родину новую. Я гляжу, вы благоразумный молодой человек и не купитесь на эти провокации. Но на всякий случай имейте в виду, что шпионаж в пользу Российской Федерации по советским законам карается предельно строго. Мера наказания — вышка. К сожалению, у нас уже были случаи, когда ее приходилось применять по отношению к переселенцам с той стороны.
— Они этого заслуживают, — ответил я.
Горбунов посмотрел на меня внимательнее.
— Послушайте, Виталий! Или нет, вы же теперь Виктор, уж лучше так вас называть, чтобы привыкали. Как вы смотрите на возможность поработать в Комитете Государственной Безопасности? Я могу дать рекомендацию. Определим вас в нашу Высшую школу, отучитесь, займетесь интересным делом. Я полагаю, в вас имеются необходимые для этой работы качества.
— Разве ваша работа востребована? — удивился я. — По-моему, вам сейчас и делать-то ничего не надо. Вся планета советская, врагов не осталось.
— А внутренние? Не забывайте про внутренних! Нет, дорогой Виктор, наш Комитет будет востребован всегда. Как это ни прискорбно, во все времена найдутся заблудшие, которые станут отрицать преимущества коммунизма. И более того, пытаться его свергнуть. Я не хочу вас пугать, вы приехали в Союз в поисках спокойной, счастливой жизни — и вы ее здесь найдете, — но должен вам признаться, что наши враги не дремлют. В разных уголках планеты действуют антикоммунистические террористические группировки. Особенно они многочисленны в Северной Америке, Африке и Азии. Да и на территории исконного Советского Союза, в той же Москве, также имеются свои отщепенцы. Самая опасная — некая банда, называющая себя КОМКИ — Комитет освобождения мира от коммунистического ига. Представьте себе их варварский пафос! Их деятельность, как и деятельность других террористических группировок, практически незаметна, а вскоре и вовсе будет сведена на нет. Но все это достигается нелегкой работой правоохранительных органов, и в первую очередь нашего Комитета.
Название местных террористов меня позабавило. Почти такое же, как у нас. Бывают же совпадения…
— Ну так как, Виктор? Что думаете о моем предложении? Работа интересная, перспективная. А самое главное — полезная.
Над предложением Горбунова я задумываться не стал. Да, это наше КГБ, правильное, родное. Но все же далек я от власти, не могу я с ней в десны целоваться. Пусть они и нужное дело делают, но есть в этом что-то гадкое. Не для меня такая работа.
— Нет, спасибо. У меня не получится.
— Думаете?
— Уверен. Мне что-нибудь попроще надо.
— Ну хорошо, хорошо, — развел руками полковник. — Воля ваша.
Он зашагал по коридору к лестнице.
— Но все же, — обернувшись, сказал напоследок, — в случае, если господин посол или какой-то переселенец из России настойчиво попытается завести с вами дружбу, станет рассказывать гадости про СССР или просто вести себя странно, — свяжитесь с нами. Вот вам мой номер.
И, вытащив из портфеля блокнот, он быстро накарябал на одном из листов несколько цифр. Моя коллекция советских телефонных номеров увеличилась еще на один.
Перед встречей с семьей я что-то разволновался. Не задумывался об этом моменте раньше, а тут вдруг представил, как будет выглядеть моя жизнь в новой — все же новой — семье, и напрягся. Мать с отцом живут вместе, ладят и, видимо, любят друг друга. Они же советские, здесь по-другому нельзя! Диковато для меня это, не видел я никогда их рядом, не знаю, как себя вести в такой благости. Да и потом… все же это не мать и не отец. Это другие совсем люди. Смогу ли я с ними поладить?
Провожаемый медсестрой Ноябриной, я спускался в лифте на первый этаж. Мне выделили рубашку, брюки и ботинки. Это все. Новый человек, вступаю в новую жизнь. Открыт ветрам и счастью. Я в кабинке лифта чуть потрогал медсестру за попу, она сказала: “Не надо, у меня парень в армии”, — но руку великодушно не убрала. Спасибо тебе хоть на этом, добрая девушка.
Едва мы вышли из лифта, я их увидел. Они сидели на диванах в фойе: мать, отец и еще какая-то девушка лет двадцати. Родители — один в один такие же, как там, на той стороне. Точные копии. Ну нет, разница есть: мать вот более гладкая, взгляд уверенней, прическа строгая (моя-то всю жизнь шишигой ходила), да и вообще солидней держится; отец попроще, чем бизнесмен Сидельников, много проще — рубашка с закатанными рукавами, лицо морщинистей, смуглее. Все трое, увидев меня, встали.
Мать тут же бросилась ко мне. На расстоянии метра остановилась и стала жадно-жадно вглядываться мне в глаза, словно отыскивая в них какие-то опознавательные коды, которые бы идеально совпадали с ее погибшим сыном. Несколько раз торопливо и нервно она осенила меня крестным знамением — я про себя удивился этому. Потом она вдруг застыдилась такой придирчивости, широко распахнула объятия и бросилась ко мне на грудь.
— Сынок! — услышал я ее всхлипывающие бормотания. — Радость моя, солнышко! Живой… Господи, благодарю тебя за это чудо, за то, что вернул ты нам Витеньку!
Она притянула меня к себе и принялась лихорадочно целовать. Поцелуи были жаркими и мокрыми. Я видел, как за ее спиной стояли, смущенно и робко улыбаясь, отец с этой незнакомой девушкой. Мать же принялась рыдать. Обессиленная, она уткнулась мне в плечо и навзрыд, в голос, бормотала что-то бессвязное, но безмерно счастливое. Мне пришлось отвести ее обратно к дивану и усадить в мягкую коричневую кожу. Ноябрина принесла откуда-то стакан воды, мать отхлебнула из него и вроде бы стала успокаиваться.
— Ну все, Люда, все, — говорил ей отец. — Теперь все позади, Виктор с нами. Перестань.
Мать кивала и махала ладонью: все, мол, не обращайте внимания. Отец отвлекся наконец от нее и протянул мне руку. Рукопожатие его было крепким, основательным таким. Он тоже сморщился вдруг от нахлынувших эмоций, рывком прижал меня к себе и сдавил в крепких объятиях.
— Сын! — шепнул он. — Виктор!
Незнакомая девушка в стороне растирала кулаками ручейки слез на щеках.
— А это сестра твоя! — показал на нее Валерий Федорович. — Нам сказали, ты про нее не знаешь, там у тебя не было сестер. Дашей зовут. Ну знакомьтесь же, знакомьтесь!
— Витя! — вскрикнула, всплеснув руками, моя новообретенная и такая неожиданная сестра.
Я погрузился в объятия в третий раз. Внутреннему моему спокойствию этой душераздирающей встречей были нанесены серьезные пробоины. Плакать вместе с новой своей семьей я все же не стал, сдержаться сил еще хватило, но что-то этакое огненно-колючее в душе засвербило. Я к таким эмоциям и этой истеричной радости был не готов, но успел внутренне отметить, что людьми мои родственники оказались душевными. Сестра в довершение всего — так еще и симпатичной.
С охами и ахами мы наконец выбрались наружу и погрузились в стоящий невдалеке от здания синий автомобиль. “Москвич”, — успел прочитать я название марки, и действительно, что-то похожее на наши древние “Москвичи” в нем присутствовало, но лишь в некоторых линиях, потому что сразу было понятно, что это совсем другой тип автомобиля. Бросилось в глаза главное, что отличало его от автомобилей того мира, — широкий и плоский капот, покрытый блестящими прямоугольными пластинами, которые озорно блестели на солнце. Отец сел за руль, мать с ним рядом, а мы с Дашей разместились на заднем сиденье. Во всей этой суете я даже забыл сказать “до свиданья” Ноябрине. Вспомнил о ней, лишь когда мы отъехали от института на изрядное расстояние. Обидится еще.
Такими же панцирными капотами, как выяснилось, обладали все без исключения автомобили на московских улицах. Я понял — это солнечные батареи. У некоторых пластинами был завешан весь кузов — и сверху, и спереди, и по бокам. Автомобилей на дорогах было заметно меньше, чем в моей бывшей Москве, — беззвучные, изящные, они неслись по идеально чистым улицам, засаженным изумрудной зеленью. Голова кружилась от такой чистоты и благости.
Родственнички че-то молчали. Мать все утирала платочком глаза, отец следил за дорогой. Лишь Даша весело стреляла в меня озорным взглядом, но тоже молча. Чтобы прервать это молчание, показавшееся мне тягостным, я заговорил. Как раз таки о машинах:
— Меньше здесь автомобилей, чем у нас. В смысле, чем на той стороне. Не разрешают, что ли, приобретать?
— Ну да, — отозвался отец, — не всем. Автомобиль положен на семью как минимум с двумя детьми-иждивенцами. Да и то могут отказать — лимит имеется. По площади города и числу жителей высчитывается. Чтобы без пробок спокойно передвигаться.
— Ну и правильно! — воскликнул я. — Очень разумно. А то там настоящий кошмар с этим автотранспортом.
— Видел, — покивал отец. — По телевизору показывали.
— Папе, как ветерану Освободительных войн, машина полагается по статусу, — пояснила, мило улыбнувшись, Даша. — Он — Герой Советского Союза!
— В самом деле? — удивился я. — Здорово? А где вы воевали?
Отец помолчал, прежде чем мне ответить. От матери с сестрой тоже отошла странная волна удивленного замешательства.
— Ты на “ты” ко мне обращайся, — ответил отец. — Прям не сын будто.
— А, да, да. Извините. Извини.
— Да везде я воевал, — коротко объяснился он. — Весь мир, почитай, прошел. От Пакистана до Штатов.
— У папы было три ранения и две контузии, — пояснила Даша. — А еще он два месяца провел в американском концентрационном лагере. Он сам никогда об этом не расскажет, потому что ему больно это вспоминать, но там было ужасно. Там людей живьем сжигали в крематориях.
— Как фашисты во Второй мировой?
— Именно! Ну так американский империализм от фашизма ничем и не отличается. Уже после войны, когда состоялся Пасаденский трибунал — ну да ты наверняка о нем знаешь, это где все прогрессивное человечество осудило преступления капитализма, — там было четко сказано, что так называемая демократия западного образца, выпестованная капитализмом, является продолжением германского фашизма.
— Верная позиция, — согласился я. — Продуманный пиар. А как ты освободился из плена? — обратился к отцу.
Тот лишь тяжко и многозначительно вздохнул, то ли собираясь ответить, то ли же, наоборот, — уклониться от ответа, но Даша опередила его:
— Он вместе с тремя верными друзьями поднял мятеж и увлек за собой всех пленных солдат. Восставшие заключенные обезоружили охрану и в течение недели удерживали лагерь в своих руках, отбиваясь от полчищ американцев и дожидаясь подхода советских частей. Ему именно за это дали Звезду Героя.
— Потом про это даже фильм сняли, — вступила в разговор мать. — “Лагерь смерти”, режиссер Федор Бондарчук. Очень известная картина, ее каждый год на Двадцатое августа по телевизору показывают.
— Да, точно! — подхватила Даша. — А он у меня на диске есть, если хочешь — посмотрим.
— Хочу.
— Так и быть. Сегодня же зарядим.
— Да исказил там все ваш Бондарчук, — высказался недовольно отец. — Не атаковали нас никакие американские полчища, не до восставших пленных им тогда было. У них уже Вашингтон пал, они оружие складывали дивизиями. Два боя у нас всего состоялось, да и то непродолжительных. Один — с каким-то заблудшим отрядом американских дезертиров, которые к дому пробирались и пожрать чего-нибудь искали. Мы их атаку быстро отбили. А второй — и сами не поняли с кем. Не исключено, что со своими же, с советской разведгруппой. По крайней мере, я хорошо слышал, как на той стороне по-русски матерились.
— Да не выдумывай ты! — ткнула мужа в бок мать. — Какие свои, не могло быть этого. Порасскажешь тут еще, потащат объяснения давать.
— Да никуда не потащат, — поморщился отец. — Что ты уж совсем. Такие случаи на войне регулярно происходят, все об этом знают. Просто признаваться совестно, ну да что поделаешь. Правда-то дороже.
— А потом, значит, снова воевать пошел? — спросил я. — Ну, я имею в виду, после лагеря.
— Снова, да. После госпиталя. Только недолго, месяц всего. Тут уж Америка капитулировала. Меня быстро домой отправили, я ведь почти десять лет под ружьем проходил, да израненный весь, да возраст. Другие долго еще в Штатах служили.
Я невольно сравнил этого доблестного героя, скромного человека-освободителя с тем совестливым делягой, в которого превратился на той стороне мой отец, и как-то застеснялся, что был рожден тем, а не этим. Нет, тот тоже нормальный мужик, за революцию и вообще, денег вот мне дал, но все равно не то. В этом вон какая цельность — гранит, а не человек. Таких в том мире уже не осталось. Все гнилью заражены. И я тоже, разве смог бы я так — десять лет в атаки на врага ходить. Я ведь так только — из-за угла пострелять да банк ограбить. Налетчик, а не воин.
— Останови, Валер! — попросила вдруг мать. — В церкву зайду.
Отец сбросил скорость и, свернув в парковочный карман, остановился у неожиданно выплывшей из зелени церквушки. Я ее никак здесь увидеть не ожидал. Церковь блистала чистотой и ухоженностью — будто недели не прошло, как построили.
Мать открыла дверь, бросила: “Я скоро”, — и торопливо засеменила к церкви, повязываясь на ходу платком.
— А что, разве здесь еще существуют церкви? — недоуменно издал я в пустоту вопрос.
— Да не говори-ка! — взмахнул рукой отец. — Свобода совести, свобода совести… Увязнем мы однажды в этой свободе. Еще чего-нибудь захочется. Так и просрем все свои завоевания.
— Точно! — согласился я. — Разве можно при коммунизме действующие церкви иметь? Попы ведь все равно себе на уме останутся. В коммунизм они не верят, он для них враг. Потому что точнее и справедливее заветов Христа. Разгонять всех надо к чертовой матери!
— Ну прям уж разгонять! — возразила Даша. — У товарища Романова есть специальная статья на эту тему. Он там четко разъясняет, что на некоторое время, несколько десятков лет, религиозный культ трогать нельзя. Там четкое научное и психологическое обоснование этому дается. Человек несовершенен, он физически не сможет перестроиться за время жизни одного или двух поколений. А если же рубить сплеча, то можно лишь отпугнуть людей от советской власти, озлобить их.
— Не согласен я с этим, — не унимался я. — Надо было еще при Ленине религию запрещать, но тогда тоже непоследовательность проявили, сжалились. Так, оказывается, до сих пор та же волынка продолжается. Зря, зря. Это элемент нестабильности.
— Правильно, — кивал отец. — Закрывать надо, закрывать.
— Вам что, товарищ Романов — не авторитет? — иронично вопросила Даша. — Поверьте, у него там больше информации, чем у нас с вами. Лучше нас он знает, что надо и чего нет. Да и с каждым годом церквей становится все меньше. На всю Москву не больше десяти. А мечетей и синагог всего по одной осталось.
— Зато в Европе полно, — отозвался отец.
— Ну, извини меня, папа, там и люди совсем другие. Они лишь недавно от частной собственности отказались. В них еще полно предрассудков.
Мать вернулась быстро. Мы даже не успели заскучать. Усаживаясь в кресло, она грустно, но просветленно улыбнулась мне. Видимо, благодарила Господа Бога за мое явление. Мы тронулись.
— А как с бензином тут? — поинтересовался я. Все мои, даже мать, усмехнулись. Я почувствовал, что задал неуместный вопрос. — Или здесь ездят только на солнечных батареях?
— Бензин давно не используем, дурашка! — хлопнула меня озорно по плечу Даша.
— Ну почему же, — сказал отец, — в окраинном Союзе еще ездят кое-где на бензине. И нефтедобычу продолжают вести. Там сложнее дела обстоят. А в исконном Союзе — ни-ни. Политбюро недаром провозгласило: “Коммунизм — это, прежде всего, благоприятная экология”. Сейчас с этим строго. Как-то показывали сюжет — в Туркменской ССР вроде дело было. Какой-то перец отыскал старый автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, хотя их в обязательном порядке уничтожали. То ли отыскал, то ли сам где прятал. И, короче, по ночам по степи на нем гонял. Это дело в конце концов просекли, задержали его. Ой, строго осудили: десять лет никак.
Ну, это я двумя руками одобряю. Это здорово. Весь капитализм, собственно говоря, на нефти и держится. Отбери ее у него — он и рухнет.
Вскоре мы съехали с проспекта в один из уютных дворов, приблизились к красивому высотному зданию из светлого камня, необычному такому, с какими-то выступами, декоративными неровностями, и остановились.
— Вы здесь живете? — спросил я, показывая удивленно на дом.
— Да, — ответила Даша. — Шестикомнатная квартира на двадцать втором этаже. Сколько мы, мам, уже здесь, восемь лет?
— Почти восемь, — ответила утвердительно мать.
Мы выбрались наружу, оставшийся в машине отец подъехал к зданию вплотную, массивные металлические ворота, что красовались перед ним в стене, стали вдруг открываться, он завел машину внутрь, и она, мелькнув синим боком, завернула за поворот, устремлявшийся куда-то вниз. По всей видимости, это была подземная парковка.
— Пойдем, Витя! — позвала меня мать, справедливо решив, что я собрался дожидаться отца. — Он прямо оттуда на лифте поднимется.
Я оглядывался по сторонам, стараясь впитать в себя все, что вижу, слышу и чувствую. Дворик перед домом пуст не был: в песочнице под присмотром мам возились три малыша, двое мужчин пожилого возраста играли в небольшой беседке в домино, еще один чуть поодаль читал на скамейке газету. Поднявшись с другой скамейки, решительной походкой пересекал двор по диагонали полный парень в белой футболке. Почему-то я задержал на нем взгляд дольше. Словно что-то знакомое мелькнуло в нем — хотя что знакомое может быть у меня в этом мире?
Парень повернул вдруг в мою сторону голову, и от неожиданности я остановился. На меня смотрел Пятачок. Вылитый Пятачок — тот же взгляд, те же полные щеки, тот же маленький рот. Парень тут же отвернулся, потом и вовсе исчез из виду, заступив по тропке в заросли зелени, а я, удивленный, продолжал вглядываться в деревья, за которыми уже и силуэт его не виднелся. Матери пришлось окликать меня снова. А вот Даша заметила, как внимательно я провожал взглядом парня, так похожего на бывшего моего друга, а впоследствии подлого предателя. Интересное выражение лица ее посетило.
Или мне показалось? Как и сходство неизвестного советского парня с Пятачком?
Мы зашли в подъезд и поднялись в просторном, чрезвычайно скоростном лифте — я даже “двадцать два” не успел про себя произнести — на этот самый двадцать второй этаж.
На лестничной площадке имелось четыре двери. Мы повернули направо, к той, на которой значились цифры 87. Мать достала связку ключей, просунула один из них в замочную скважину, и через мгновение мы заступили в просторные советские хоромы. Вид одного лишь коридора вызвал во мне легкое головокружение. Пожалуй, его метража хватило бы, чтобы переплюнуть площадь всей нашей квартиры в параллельном измерении. В обе стороны расходились комнаты — я шел и угадывал, что из них представляет собой каждая. Вот зал — мать твою, вот это залище, в нем можно играть в футбол! — роскошная мягкая мебель с четырьмя единицами кресел и длиннющим диваном, широченная плоская панель на стене (телевизор, что ли?), дверь на балкон, более напоминавший смотровую площадку для прогулок. Вот кухня — вся по периметру заставлена и завешана шкафами, пара электрических вытяжек под потолком, хитро организованные ряды полок с посудой и кухонной утварью. Вот спальня, видимо родительская, — массивная двуспальная кровать с высокими спинками в дизайне средневековой Франции, трюмо в углу, заставленное баночками и мазями. Вот комната Даши — что-то такое навороченное, расхристанное, радикально несоветское: на стенах надписи латиницей, под потолком на веревочках болтаются какие-то чучела, странной формы кровать (надувная, нет?) с валяющейся на ней гитарой, горы хлама по углам. Неужели добросовестные советские родители, среди которых Герой Советского Союза, позволяют дочери превращать собственную комнату в стойбище полудиких хиппи?
— Здесь не прибрано, — торопливо закрыла перед моим носом дверь Даша. — Потом посмотришь. А вот это, — сделала она несколько шагов по коридору, — твоя.
И, толкнув дверь, ввела меня в мое обиталище. Я ожидал увидеть тоже нечто вычурное, но комната оказалась вполне обыкновенной: кровать, платяной шкаф, стол. Только плоский телевизор на стене да расставленная по комнате аппаратура из нескольких блоков, в которых угадывались проигрыватели дисков всевозможных форматов, усилитель, вроде бы тюнер, еще что-то, напоминавшее какие-то хайэндовские предусилители (а, собственно, они это и были) и несколько симпатичных колонок по углам. Мой двойник Витя явно был меломаном, за что заслуживал поощрений. На столе покоился прямоугольный аппарат, напоминавший наши ноутбуки.
— Ноутбук, да? — спросил я Дашу.
— Угу, — кивнула она.
Я почему-то ожидал, что она меня поправит. Что ноутбуки в Советском Союзе называются как-то по-другому.
— Прямо так и называется: ноутбук? — переспросил я. — Не иначе?
— Прямо так, — согласилась она удивленно. — А ты как хотел?
— Ну, не знаю. Казалось, что технический прогресс должен был принять здесь какие-то свои особенности. А это что — DVD-плейер?
— Десять баллов! — сострила Даша. — Ты рожден для жизни в СССР.
— Тоже именно так называется?
— Тоже.
— Странно. Никакой разницы с тем миром.
— Ну а с чего она должна возникнуть? Разработки в бытовой технике когда начались! Телевидение — это тридцатые годы прошлого века, радио еще раньше. Компьютеры уже в пятидесятых появились. В эти времена в наших мирах различия не наблюдались. Как ты знаешь, радикально история отклонилась в 1986 году, когда этот исландский журналист-придурок уничтожил нашего генерального секретаря. Ну, а к этому времени в мире электроники уже приличная база была накоплена. Особенно-то не соригинальничаешь, только в русле предыдущих открытий можно было двигаться.
Как выяснилось, она училась в радиотехническом институте, так что тема была ей близка. Они там, оказывается, сами компьютеры с дивидишниками собирали. Так что можно обращаться, если потребуется.
— Этот придурок, — ответил я, — великий герой. Он спас вас он нерадивого правителя. Я не ожидал, что ты так непочтительно о Сигурде отзовешься. Знаешь, даже покоробило как-то. В том мире я просто молился на него.
— Да я-то тебя понимаю, — плюхнулась на кровать Даша. — И даже симпатизирую этому исландцу. Но вообще же в Союзе его считают исчадием ада. Нет, у нас тоже есть понимание, что Горбачев и здесь мог Союз развалить, хотя его и не принято высказывать вслух, но раз не развалил, то почет ему и уважение. Здесь смотрят на вещи так: почему мы должны соотносить свою историю с какой-то параллельной реальностью и ходом событий, который главенствует там? Это считается ущербной, изначально слабой и проигрышной позицией. В идеале, надо жить так, чтобы не обращать внимания на внешние раздражители и творить свою историю самостоятельно, не так ли? Что, если завтра обнаружится еще один мир — а произойти это может очень даже запросто, уже доказано, что Вселенная таит в себе множество измерений, — и что же, нам придется пересматривать свое прошлое? Вдруг кто-нибудь, ну, например, Юрий Гагарин, не погибнет в конце шестидесятых, а станет в этом новом мире диктатором, который для прихода к власти совершит в стране переворот и уничтожит миллионы людей. Что же нам, придется признавать Гагарина сволочью и здесь?
— В твоих словах есть своя правда и логика, но жить так, словно не существует другого мира, словно там нет людей, порабощенных властью капитала, жить, закрывая глаза на их страдания, и не пытаться им помочь нельзя. Раз открыт другой мир, хочешь ты того или не хочешь, он станет и частью твоей жизни.
— Страдания… — поморщилась Даша. — Знаешь, честно говоря, здесь немало тех, кто видит в том мире немало плюсов. Это здесь, в исконном Союзе, жизнь довольно сытая, а на окраинах мира, в той же Америке, все совсем не так. Наши газеты умалчивают об этом, а вот отец рассказывал мне, что они там делали во время войны с американцами. Знаешь, у тебя и воображения не хватит.
— Они боролись с врагами — вот что они делали. Для этого все методы хороши.
— Да там и сейчас люди неважно живут. Ютятся в хибарах, умирают от голода и болезней. В отдельных штатах до сих пор уровень радиации зашкаливает… Все относительно. Сейчас в вашей России страдания, а через пятьдесят лет наступит гармония для всех. А здесь еще неизвестно, как все повернется.
— Кто вбил тебе в голову эту чушь, Дарья? — воскликнул я. — Это среди молодежи модно так думать? Вы, небось, очень смелыми и прогрессивными себя считаете? Ты там не жила, радость моя, и не знаешь, что такое абсолютное отчаяние, которое пронизывает тебя с ног до головы двадцать четыре часа в сутки. Ничего более справедливого, чем советский строй, во Вселенной не придумано, поверь мне. Он здесь торжествует, он и в том мире рано или поздно воцарится. Потому что, пока жив человек, он всегда будет стремиться к правде и справедливости.
— Блин, ну ты коммунист! — присвистнула Даша. — Первый раз такого вижу. Даже наш препод по научному коммунизму и то какие-то нестандартные трактовки себе позволяет. Ты, как старый дед, рассуждаешь, словно с самим Лениным революцию делал. Папа вон Герой Советского Союза, но в партию не вступил, а коммунистов не стесняется иной раз ругнуть. Нет, — встала она с дивана и направилась из комнаты наружу, — Витя был не такой…
Тут же осеклась, словно сказала то, чего никогда и ни при каких обстоятельствах не должна была говорить. Смущенная, повернулась, стыдливо улыбнулась и, подскочив, обняла меня за талию.
— Прости, Витя, я не хотела, — она положила голову мне на плечо. — Сорвалось, честное слово! Ты прав. Прав, прав, прав. Там, в России вашей, жутко плохо, а я ничего не знаю. Живу тут как розовая идиотка и чувство меры потеряла. Ты очень много пережил, чтобы попасть сюда, а я тут со своей глупостью лезу. Прости, пожалуйста!
Она чмокнула меня в щеку, а потом выставила кулачок с оттопыренным мизинцем. Ее жаркие извинения почему-то смутили меня гораздо больше, чем предыдущие возгласы. Я все же протянул мизинец в ответ, и, скрестив пальцы, как малыши, мы восстановили братско-сестринский мировой союз.
— Дети, обедать! — раздался с кухни голос матери. — Отец уже вернулся, все готово. Только вас ждем.
И мы направились в кухню, где за обширным, симпатичным столом с резными ножками нас поджидала обильная и на вид такая вкусная еда.
Первый день полноценной жизни в Союзе пролетел незаметно. Перед сном мы с Дашей успели посмотреть легендарный фильм “Лагерь смерти”. Я ожидал, что он станет для меня настоящим культурным шоком, — и ожидания подтвердились. Фильм оказался абсолютным шедевром мирового кинематографа. Идеальное, способное вызывать слезы и восторг произведение. Черт его знает, было ли все так на самом деле, но показанный в картине подвиг советских людей, вот так масштабно, стильно, эмоционально и проникновенно, вызывал чистый, как стопроцентный спирт, катарсис. Мне показалось даже, что это едва ли не самое лучшее произведение искусства, с которым мне довелось соприкоснуться. Браво, Федор! Прости, что я не любил тебя в том мире. Там ты просто жертва неблагоприятных обстоятельств, а здесь, при мудром и грамотном руководстве коммунистической партии, твой талант раскрылся во всей красе.
В фильме я обнаружил несколько знакомых по России актеров. Не шибко я, конечно, ими интересовался, но троих-четверых все же знал. Играли они просто чудесно, несравнимо лучше, чем на той стороне. Вот что значит советская актерская школа!
Между прочим, в одной из главных ролей, пленного советского солдата, снялся и сам Федор Бондарчук. Был он здесь как-то более сухощав и совсем не столь самовлюблен, как там. Сомневающийся, не то чтобы слабый, но какой-то малахольный и индивидуалистичный его герой развивался по ходу картины в непримиримого и последовательного борца за советские социалистические идеалы и полное уничтожение Америки. Очень сильная роль, запоминающийся образ.
Даша показала журнал “Советский экран” с фотографией Бондарчука на обложке — оказалось, что здесь Федор вовсе не лысый, как в России, а обладает копной кудрявых волос. Это, пожалуй, стало для меня наибольшей неожиданностью. Для Даши тоже: она долго не верила, что там, в запредельности, Бондарчук абсолютно лыс.
— Ну и фиг с ним, — заверила она меня. — Все равно он не самый мой любимый.
Самым же любимым оказался некий смуглый выходец из Азербайджана по имени Гусейн Сулейманов. Он, видите ли, восходящая звезда мирового кинематографа и уже снялся в главной роли в фильмах “26 бакинских комиссаров” (видимо, очередная экранизация революционной истории) и “Любовь дается лишь раз” (мелодрама).
— О, какой он там симпатяга! — сладострастно выдохнула она, целуя его фотографию в журнале.
Как выяснилось, многих известных в России режиссеров и актеров в советской реальности не было вовсе. То ли вообще не родились, то ли пошли в другие профессии.
В Голливуде, надо заметить, тоже продолжали снимать фильмы, и вроде бы вполне традиционные для Штатов — боевики, фильмы-катастрофы, ужасы, — хотя с “Мосфильмом” всем американским студиям, вместе взятым, было уже не тягаться. Он первенствовал в кинематографическом мире.
Еще мы послушали с ней несколько рок-групп. Я бы не сказал, что музыка их чем-то радикально отличалась от того, что я слышал там, у себя. Полный набор музыкальных жанров от этно-эмбиента до сайкобилли-панка присутствовал и здесь. Единственное принципиальное отличие: подавляющее большинство групп исполняло песни на русском. У вокалистов некоторых произношение было неважнецкое, и звучали они забавно.
— Ой, и не говори! — согласилась со мной Даша. — Самый распространенный в мире язык — испорченный русский.
Она призналась, что и сама пишет песни. Даже спела парочку. Ну, ниче так. Я похвалил. Этакий девичий бард-рок с исповедальными интонациями, но непонятными текстами. Что-то подобное Земфира пела — или как ее там звали? — которая в советской реальности в качестве певицы или какой другой известной особы не значилась.
В довершение всего Даша украдкой — потому как опасалась, что отец может заругаться,— показала мне его парадный китель, увешанный орденами и медалями. Главным украшением его была, без сомнения, Звезда Героя. Другие правительственные награды тоже впечатляли: “За освобождение Исламабада”, “За освобождение Лиссабона”, “За взятие Детройта”…
— А почему Исламабад освобождался, а Детройт брался? — не мог не поинтересоваться я.
— Ну, считалось, что капиталистическое зло исходит от Америки. Остальные страны как бы были у него в плену. Поэтому освобождались. А уж Америку освобождать было не от кого, она сама по себе порочная. Поэтому ее брали.
Впечатления первого дня долго не давали заснуть. Я лежал на своей кровати-аэродроме (советские кровати все были такие), смотрел в потолок, а сон все не шел. Вдруг в дверь негромко постучались.
— Сынок, не спишь? — это был отец.
— Нет, заходи.
— Я на минутку.
Я включил торшер, переместился в сидячее положение. Отец присел на краешек кровати.
— Я вот тебя о чем хотел спросить, — начал он смущенно. — Только ты не удивляйся. И не подумай чего. А то скажешь: с ума сошел. Просто одна мысль мне покоя не дает. Свербит, так сказать. Думаю — так это или не так. В общем, маюсь. Разреши мое затруднение.
— Постараюсь, — отозвался я.
— Скажи мне: в той, параллельной реальности есть точно такой же человек, как я? Твой настоящий отец.
— Есть.
— Какой он?
— Он такой же, как ты. Одно лицо. Практически.
— Это я понимаю. Мне другое интересно. Что он за человек? Кем работает, о чем думает, как на мир смотрит.
— Ну… — я лихорадочно решал, как мне отвечать — правдиво или же нет.
— Просто знаешь, что я думаю? Не может такого быть, что он как бы сам по себе, а я тоже. Все равно мы как-то взаимосвязаны. Вроде как частицы одного целого.
Я сообразил, что мне следует сказать в ответ.
— Он хороший человек. Честный, ответственный, принципиальный. Работает мастером на заводе.
— На заводе? Рабочий, значит, человек?
— Да еще какой!
— А что за завод-то?
— Этот, как его… Медико-инструментальный!
— Да? Надо же. Никогда бы не подумал. Ну, то есть я себя имею в виду. Чтобы я и вдруг пошел на медико-инструментальный!
— Ну так другая же Вселенная!
— Так оно, так. Значит, рабочий… Честный человек…
Отец удовлетворенно покивал головой и задумчиво уставился вдаль — куда-то сквозь стену. Я не мешал его мыслям.
— Это хорошо, — сказал он наконец. — Все же Сидельниковы и в капиталистическом мире людьми остаются. Стойкие мы. Есть в нас стержень. Никому его не сломить!
Он поднялся и пожал мне руку.
— Ну давай, Сидельников! И ты не подводи фамилию. Я сразу понял, что ты наш человек. Гнилой бы, чужой в советский мир не стремился попасть. Спокойной ночи, сын!
— Спокойной ночи, папа!
Он неторопливо вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Глава тринадцатая
Счастлив советский человек
— Внимание: обратный отчет! — объявил голос в наушниках. — Приготовьтесь к перегрузкам.
Все без пяти минут космонавты — а было нас человек пятьдесят, — словно не веря в серьезность происходящего, смешливо оглядывались друг на друга. Примерно так же смотрела на меня и Даша. Видимо, и я на нее. Непривычно, а оттого предельно смешно было находиться в странной позе пристегнутого к креслу человека, которое, в свою очередь, присобачено к стене. Космический корабль “Буран-12” готовился к старту: где-то отдаленно, на заднем фоне, зазвучал бодрый мужской голос, отсчитывающий в обратном порядке цифры. Когда он дошел до нуля, а затем вполне буднично объявил “Старт!”, корабль затрясло. В иллюминаторах заиграли всполохи огня, закружились спирали дыма, и все мы почувствовали, что эта космическая махина приходит в движение. Как-то удивительно быстро земля с ее техническими постройками на краю космодрома, с деревьями и линией горизонта упорхнула за зону видимости, а иллюминаторы озарились огненными вихрями. Мы преодолевали плотные слои атмосферы.
— Внимание! — снова раздался голос в наушниках. — Сейчас наступит невесомость. Как только вы увидите, что детская игрушка над вашими креслами поплыла в пространстве, можете отстегиваться.
Я жадно взирал на своего медвежонка: почему-то казалось, что он вовсе не собирается порхать, как птица. Остальные туристы уже отстегивались, а этот ленивый медведь все еще не желал переходить в состояние невесомости. Я бросил взгляд на Дашу и ее лисичку — рыжее животное уже вовсю парило, сестра со счастливой улыбкой на губах освобождалась от ремней. Я снова обернулся к своему медведю — он уже порхал, совершая неторопливые кульбиты. Невесомость наступила. Невесомость звала.
Я отстегнул ремни, снял с головы шлем и прицепил его зажимной скобой к спинке кресла. Все внутреннее пространство космического корабля было заполнено счастливыми туристами всевозможных цветов кожи и разреза глаз. Они хватали друг друга за руки и ноги, улыбались во всю ширь белозубых ртов и с радостным недоумением делились впечатлениями о том состоянии, что переживали сейчас.
— Ой, мамочка, голова кружится!
— Так здорово! Света, плыви ко мне, плыви!
— Как будто меня накачали воздухом. Я воздушный шарик, я воздушный шарик!
Подобные суборбитальные запуски для туристов осуществлялись на Байконуре каждый час: попасть в число космических туристов, как я понимал, было не так уж и просто — все же желающих хватало, — но вполне осуществимо. Даша попросила отца помочь с очередью: Герой Советского Союза Валерий Сидельников позвонил в Центр управления полетами и договорился о двух билетах для нее и меня. Доблестному ветерану Освободительных войн отказать не смогли. Вскоре мы вылетели в Казахстан.
— Внимание! — голос в ушах не дремал. — Через пару минут ваш корабль максимально сблизится с орбитальной станцией “Мир”. Международный экипаж станции непременно помашет вам руками. Если вы захватили с собой бинокли и прочие оптические приборы, то вполне сможете рассмотреть через иллюминаторы их лица.
Все бросились к отсекам, вмонтированным в спинки кресел, и принялись доставать откуда бинокли. Фотоаппараты и видеокамеры были уже наготове. Даша с самого начала снимала все происходящее на камеру. Я предлагал передать ее мне, чтобы и она попала в этот видеоотчет о нашем космическом путешествии, но вздорная девчонка проявляла ненужную любезность и отказывалась.
— Да щас, щас. “Мир” поснимаю и передам.
Я подплыл к свободному иллюминатору по правому борту и прильнул к толстому и прохладному стеклу лицом.
— Вот он, вот! — закричал кто-то.
Я ничего не видел. Окидывал взором все звездное пространство, парившее передо мной, но ничего крупнее капелек звезд в поле зрения не попадалось. Впрочем, одна из капель настойчиво перемещалась из левой части звездного океана в правую. Перемещалась и укрупнялась. Это она, станция “Мир”!
Через минуту она стала крупной настолько, что на ее корпусе отчетливо проглядывались раскрытые солнечные батареи, а вскоре различались и четыре продолговатых колбасины отсеков, составлявших ее корпус. В иллюминаторах станции действительно было заметно шевеление.
— Смотри! — подплыла, передавая мне камеру, сестра. — На увеличении их видно.
В дисплее с нервно подрагивающей картинкой в одном из иллюминаторов я разглядел человеческое лицо. Лицо вроде бы улыбалось нам и совершенно определенно махало рукой. Туристы просто визжали от восторга. Я тоже ощутил в груди необыкновенное вдохновение — даже не от проплывающей от нас в какой-то паре сотен метров легендарной и неоднократно модернизированной станции “Мир”, а скорее от вида голубой планеты Земля, которая вдруг выплыла откуда-то снизу и ослепила своим великолепием. О, это было потрясающее зрелище! Хрупкая, почти игрушечная Земля — плакать хотелось от ощущения абсолютного счастья: ты оторвался от ее тверди и взираешь сейчас на нее свысока, как повелитель, как сам Создатель. А еще от осознания собственной ничтожности пред лицом мироздания.
— Луна! Мама, смотри, Луна! — слышался девичий голос сбоку. — Жаль, на ней не видно станции колонистов.
— Ну, еще чего захотела! — отвечал ей пожилой женский голос. — Разве отсюда разглядишь!
— Игорь так здорово описывал Луну в своем видеописьме! К нему хочу!
— Потерпи, у него скоро отпуск. Налюбуетесь друг другом.
На Луне, как узнал я из газет и телевидения, находилось четыре станции колонистов. Советская Земля ставила перед собой задачу заселить в ближайшие годы свой естественный спутник.
— Товарищи космические туристы! — раздался голос из ЦУПа. — Ваша экскурсия за пределы земного притяжения подходит к концу. Скоро корабль направится домой. Просим вас пристегнуться и надеть шлемы.
Какая жалость — полет длился лишь полчаса! Все поплыли к собственным местам. Я снимал Дашу: широко улыбаясь, она рассекала плавными взмахами рук плотность воздуха и приближалась к креслу. Мы пристегнулись, надели шлемы и стали готовиться к посадке. Говорили, что это самая неприятная часть полета.
И действительно: вскоре после того, как небольшие информационные панели, рассыпанные по условному потолку космического корабля, многократно осветились предупреждающими надписями и несколько раз продемонстрировали короткий ролик о правилах поведения при посадке, вибрация в корпусе достигла крайне неприятных амплитуд. Мне-то все по барабану, ни голова, ни желудок на подобные раздражения не реагирует, а Даше поплохело. Она побледнела, благостное выражение покинуло юное симпатичное лицо, и вскоре ее стошнило. К счастью, сестра успела раскрыть в скафандре специальную ротовую камеру, которая впитала все нежданные выделения.
Между тем мы вырвались из плотных слоев атмосферы, а вскоре и из пелены облаков и стремительно приближались к земной тверди. На ней уже различались строения и были заметны передвигающиеся по дорогам автомобили. Для удобства туристов посадка производилась в Подмосковье.
Возникшая в самый нужный момент аэродромная полоса приняла распустившиеся шасси “Бурана-12”, несколько секунд мы промчались по ней со скоростью ветра, затем последовал резкий толчок, заставивший всех пассажиров слиться с ремнями безопасности. Это раскрылся хвостовой парашют. Корабль замедлял ход, а вскоре и полностью остановился. Космонавты-дебютанты с энтузиазмом зааплодировали в ладоши. Звук серебристых с голубизной космических перчаток был глух и добродушен.
Даша повеселела. Как ты, спросил я ее взглядом. Нормально, отозвалась она. На информационных панелях запустился ролик, демонстрирующий, как правильно покидать космический корабль.
— Уважаемые космонавты! — в довесок к ролику зазвучал в наушниках голос. — Поздравляем вас с успешным завершением суборбитального полета. Бортовой компьютер сообщает: все системы жизнеобеспечения работают нормально. Никаких чрезвычайных ситуаций, сбоев и угроз безопасности людям и космической технике не зафиксировано. Желаем вам счастья, здоровья и ждем на борту в следующий раз. До встречи, друзья!
Новая порция аплодисментов была ответом на поздравления и пожелания успеха. Пассажиры отстегивались и неторопливо, покачиваясь, направлялись к выходу. Тех же, кому требовалась помощь, — пара-тройка человек перенесли приземление неважно, — отстегивали от кресел появившиеся в салоне санитары и на компактных, симпатичных таких носилках спускали вниз. Мы с Дашей покинули космический корабль самостоятельно.
— Ну как? — спросила она меня, когда мы расположились в комнате отдыха и под расслабляющую музыку пили душистый чай.
— Ой, и не говори! — воскликнул я вдохновенно. — Просто грандиозно!
Прошел уже месяц с тех пор, как я переместился в Союз. Местные реалии день ото дня радовали меня все больше и больше. Где-то в глубине самого себя, в подлой подкорке раздвоенности и сомнений, от которых я всю жизнь стараюсь избавиться, имелись смутные, не вполне проявленные, но все же очевидные мысли, подпитанные мнением велеречивых горе-доброжелателей, что кое-что может здесь действительно меня разочаровать. Но — вот оно, достижение благостных берегов! — как таковых разочарований я в себе не обнаруживал вовсе. Ну разве можно считать разочарованием увиденную на улице опрокинутую урну с мусором, который ветер разметал на десятки метров по округе? Или какого-то подвыпившего мужичонку, громко матерившегося в троллейбусе? Я же прекрасно понимаю, что человеческая природа несовершенна, что за сто с небольшим лет, миновавших со дня Великой Октябрьской Социалистической революции, невозможно огранить из дикого, лишь недавно сменившего накидку из оленьей шкуры на пиджак и брюки человеческого существа гармоничную и ответственную общественную единицу. Да, даже здесь не все в полном объеме понимают задачи, которые ставит перед людьми Коммунистическая партия, но все-таки на то это и Советский Союз, а не треклятая капиталистическая Россия, что подобные неблаговидные моменты не останутся незамеченными и будут тут же исправлены. Не прошло и получаса, как опрокинутую напротив нашего дома урну окружили деловитые пионеры-тимуровцы и за какие-то минуты собрали весь разнесенный по округе мусор. А пассажиры троллейбуса, едва услышав, как их собрат несколько подзабыл о правилах поведения в общественных местах, дружно устроили ему товарищескую обструкцию.
— Мужчина, вы что себе позволяете, в конце концов?! — повернулась к нему седовласая пенсионерка.
— Советский гражданин не должен выражать свои мысли с помощью нецензурной брани! — сделал ему замечание октябренок.
— Товарищ, что-то в семье произошло? — участливо спросил задумчивый рабочий в спецовке.
— Эй, дебил, пасть захлопни! — добавил и я веский аргумент.
Пассажиры недоуменно посмотрели в мою сторону. Кто-то даже раздосадованно высказал вслух удивление:
— Ну, это уж вы зря так, молодой человек! Товарищ просто забылся. Он сейчас извинится. Давайте обойдемся без угроз.
— В самом деле! — подал голос подвыпивший мужичок. Голос дрожал — то ли от общественного порицания, то ли от моего. — Произошли неприятности. Я искренне сожалею, что огорчил вас. Простите меня, товарищи!
Вот видишь, смотрели на меня пассажиры. Доброе слово лучше всяких угроз. Я смущенно отвел взгляд в сторону и уставился в окно. Черт, долго же мне еще предстоит перенимать советскую психологию. Несовершенен я, злобен, агрессивен. Надо меняться.
Как и ожидалось, через пару недель после перемещения мне вручили индивидуальную Карту Гражданина — паспорт и все остальные документы в одном пластиковом прямоугольнике. Отныне я стал полноправным гражданином Советского Союза. Счастью моему не было предела. Мог ли я еще восемь-десять лет назад, обозленный на всю рыночную российскую действительность подросток, представить, что смогу повернуть для себя время вспять, а оно вдруг чудесным образом окажется прекрасно-волшебным Будущим и увлечет меня своим могучим потоком в самый настоящий Советский Союз, вожделенную страну моих мечтаний? Плакать хотелось от прилива чувств. Но я, конечно, не плакал. Мужчине нельзя. Советскому мужчине, справедливому воину и неутомимому труженику тем более.
Прямо в здании райисполкома, где мне вручили Карту Гражданина, я высказал настойчивое желание отслужить в Советской Армии. Мне же ответили, что хоть двадцати семи мне еще и нет, но возраст у меня уже для армии солидный. А учитывая обстоятельства обретения мной советского гражданства, вопрос о службе в армии для меня остро не стоит. Переселенцев из России в регулярную армию призывают лишь в порядке исключения. Впрочем, если я все-таки горю желанием отдать два года (срок обязательной службы в СССР не менялся — это, конечно, не считая военных кампаний) доблестной Советской Армии, я могу написать соответствующее заявление, а его передадут по инстанциям выше. Заявление я тут же написал.
В числе прочих преимуществ Карта Гражданина давала мне возможность самостоятельно приобретать продукты питания, товары народного потребления и пользоваться бытовыми услугами. Надо сказать, оказалось это делом непростым. Не сам факт приобретения товаров, а ситуация, при которой за них не нужно расплачиваться. Ты приходишь в роскошный, до отказа забитый разнообразной снедью универсам, набираешь в тележку все, что тебе заблагорассудится, а потом на “кассе” данные о твоей покупке лишь вводят в Карту — и все. Я все ждал момент, когда мне скажут: “Стоп! Хватит, друг! Ты уже как липку ободрал советскую власть. Ни хрена больше не получишь”. Но момент этот почему-то все не наступал.
Я пробовал экспериментировать. Брал одновременно десять пакетов молока или семь банок кабачковой игры, ящик пива (несмотря на все предупреждения) — ничего не отбирали. Отец объяснил, что потребительскую программу разработали люди грамотные и прекрасно разбирающиеся не только в экономике, но и в человеческой психологии. Мол, по первой это допускается. Все предусмотрено. В первые месяцы после отмены денег и введения Карт люди тоже магазины штурмовали да годовые запасы в кладовках создавали. Потом поняли, что товары не заканчиваются, а испорченные продукты счастливый коммунистический желудок уже не примет. Так что естественным образом потребительский спрос нормализовался. Сейчас уже никто не берет больше, чем нужно. Дети — так те уже думают, что так оно всегда и было. Хотя предел все же существует. Если на протяжении достаточно долгого времени отдельный индивид так и будет продолжать чрезмерно затовариваться, Карту ему заблокируют. Сам же он будет обязан предстать пред товарищеским судом и объяснить советской общественности свое странное поведение.
Советские мужчины уходили на пенсию в пятьдесят пять, женщины — в пятьдесят. Хоть моему здешнему отцу пятьдесят пять еще не стукнуло, он уже считался пенсионером. Как ветеран Освободительных войн. Сам он этим обстоятельством был весьма недоволен, говорил, что его “сплавили” и что он мог бы еще принести Родине трудовую пользу. Впрочем, запретить ему работать советская власть не могла. Для таких, как он, существовал специальный Пенсионный трудовой фронт, который отыскивал для добровольцев — числом офигенно значительным — какую-нибудь работенку. Сделать это было непросто: уровень автоматизации в СССР достиг высочайших пределов, физический труд нещадно ликвидировался. В высокоинтеллектуальной деятельности тружеников же хватало и без пенсионеров. Так что, как правило, им находили работу в качестве сопровождающих для школьных экскурсий или же смотрителей в парке развлечений. Каждый раз, когда отца нанимали на работу — а происходило это всего три-четыре дня в месяц, — он воспринимал это как праздник: гордый, вдохновенный, от волнения плохо выспавшийся, надевал он в коридоре начищенные до блеска ботинки и торжественно отправлялся к ребятне.
Хорошей работой в пенсионерской среде считалось устроиться вахтовым методом куда-нибудь в Африку или в Латинскую Америку, где еще до сих пор использовался ручной труд. Даша рассказывала, что отец просто жаждал поработать рыбаком на настоящей рыбацкой шхуне где-нибудь в Атлантическом или Тихом океане, но Героев Советского Союза на такую работу не отпускали. Не их, видите ли, уровень. Негоже им грязной работой заниматься. Отца это чрезвычайно злило.
— Коммунисты долбаные! — срывался он иногда. — Напридумывали тепличных законов. Я крепче любого молодого парня, а мне работать не дают!
Иногда его звали в школы и детские сады, чтобы поделиться славным военным прошлым. Эту деятельность он любил меньше, так как был необыкновенно скромен, но тоже относился к ней с большой ответственностью. Встречаясь с подрастающим поколением, никогда не рассказывал о себе, а исключительно о военных достижениях всей Советской Армии. Всего советского народа. Тем, кто звал его на выступления, это вроде бы не нравилось.
— Личные впечатления — это очень важно! — говорили ему. — А вы все про Чикаго-Детройтский котел и значительную роль маршала Квашнина. Об этом ребята и в книжках могут прочитать, и на видео посмотреть.
Единственное, что спасало деятельного отца, — сад-огород. Там он проводил сутки напролет и без него, пожалуй бы, свихнулся. Дача Сидельниковых располагалась на окраине Московской области, разок я тоже туда съездил. Тяпка, костерок, самовар. Мило, но не любитель я огородного отдыха. На следующее утро запросился в Москву.
Мать еще продолжала работать. Правда, последний год. В декабре ей исполнялся полтинник, и любимая трудовая деятельность в качестве библиотекаря знаменитой Ленинки (да, в советской реальности она достигла большего) готова была подойти к концу. Мать по этому поводу жутко переживала.
— Ой, не знаю, что буду делать, не знаю. Сядем мы, отец, с тобой на пригорок и станем вдаль смотреть. Ничего больше не остается. Уж хоть бы до пятидесяти пяти пенсионный возраст увеличили, чего уж они не пойдут навстречу пожеланиям народа.
— Ага, пойдут они! — отзывался отец. — Держи карман шире. Им бы всю страну в бездельников превратить, вот тогда они будут счастливы.
Рабочая неделя в СССР составляла тридцать часов. То есть шесть часов в день, три до обеда, три после. Это почему-то тоже моих родителей не устраивало. С грустью вспоминали они стародавние времена, когда вдоволь имелось места и времени для трудовых подвигов. А по мне, так нормально. В собесе намекали, что и мне скоро придется отправиться на завод, но точные сроки не называли. Отдыхай пока, развлекайся.
С матерью я как-то поругался. Проснулся однажды утром и обнаружил, что она стоит надо мной с иконкой в руках. Стоит и что-то бормочет.
— Товарищ мама! — высказал я ей в сердцах. — Ты давай эту религиозную галиматью прекращай. Или я все твои церковные аксессуары выкину на фиг на помойку.
Она расплакалась.
— Не вздумай! — всхлипывая, махала рукой. — Это он тебя вернул с того света, боженька. Я просила сильно, и он вернул.
— Э-эх, мама, мама! Ты же советская женщина! Как ты можешь в эту лабуду верить? Не зли меня, пожалуйста, терпеть я не могу всю эту поповскую херотень. Серьезно предупреждаю: полетят твои иконы в окно.
Она бросилась мне на шею, обнимать стала жарко, целовать. И плакала навзрыд, плакала.
— Витенька, — шептала, — сыночек мой! Не понять тебе то отчаяние, когда родную кровинушку теряешь. Ты знаешь, как я рыдала, когда тебя мертвым в дом принесли! Думала, все: не жить мне на этом свете, не мил он мне. Только в молитвах нашла утешение, только Господь помог. Утешил, сил придал, надежду возродил. А потом и вернул тебя. Прости ты меня, дуру неграмотную, но слишком я хотела тебя вернуть, слишком возжелала смерть попрать. Не по-советски это, знаю, ну да не стесняйся ты меня, крестьянку темную, я и так ведь про себя-то молюсь, втихую. Уберу я иконку, уберу. Только не злись ты, ради Бога, пожалуйста! Я же люблю тебя, сынок.
Она отпустила меня, наконец. Утирая слезы, встала. Вышла из комнаты.
— Да ни при чем тут твой боженька! — крикнул я ей вдогонку. — И не тот я Витенька, какой был у тебя раньше. А другой, другой совсем!
— Не обращай внимания, не обращай! — шептала мне прибежавшая на крики сестра. — У предков свои заскоки.
— Ладно, ладно, — миролюбиво соглашался я. — Но пусть над кроватью с иконой не стоит. Злит меня это.
В общем, неожиданное напряжение спало. В знак ли примирения, или просто так, мать испекла в тот же вечер вкуснейший пирог с иранскими персиками. Я даже виноватым себя почувствовал: она ведь и так каждую пылинку с меня сдувала.
Развлекательная программа пребывала в полном разгаре. Даша поставила цель ознакомить меня со всем, что в Советском Союзе представляет хоть какой-то интерес. Понятно, дело трудное. От посещения музеев и всяких выставочных залов, пусть и с лучшими образцами современного изобразительного советского искусства, я, как правило, отказывался. Не поклонник. А вот на футбол и в кино ходил с удовольствием.
Матч “Спартак” — “Реал” (Мадрид). Реконструированный стадион “Лужники”, вмещающий сто пятьдесят тысяч человек, заполнен до отказа. Сейчас это крупнейший стадион Земли, бразильская “Маракана”, способная в былые годы собрать все двести тысяч горячих бразильских фанатов, разрушена при бомбардировке. Масштабных боевых действий в Бразилии, кстати говоря, не было. Это капиталистические силы зла. Покидая страну, из которой они на протяжении столетий высасывали все соки, они разбомбили главную ее достопримечательность — знаменитый футбольный стадион. Советские строители в кратчайшие сроки восстановили его, правда, с меньшей вместимостью — лишь сто двадцать тысяч. Не обижайтесь, милые бразильцы, вернуть “Маракану” в первоначальный вид технически было невозможно. Встретимся на следующий год в финале чемпионата республик Советского Союза, который пройдет в Москве.
“Спартак” и мадридский “Реал” боролись за золотые медали советского первенства. Фамилии футболистов в большинстве своем ни о чем мне не говорили. В российской действительности я интересовался футболом постольку-поскольку, он полностью превратился в порочные забавы жирных олигархических сук, но все же пара десятков фамилий на языке вертелась. Так вот — почти нет совпадений. Ну, может, пара-тройка. В “Реале” разве только темнокожий полузащитник Фарина — и в той реальности относительную известность получил (правда, где-то в германском “Кельне”, то есть так себе известность), и в этой. Ну, здесь-то он куда как знаменитее. В “Спартаке” вроде двое. Вратарь Зацепин (там он, насколько помню, все больше в дубле сидел) и нападающий Пронин. Да, этот и в сборной России играл. Но куда как менее вдохновенно, чем здесь.
— Ты смотри, ты смотри! — вскакивали с трибун болельщики, когда мяч оказывался у него. — Что творит, а!
Точно, это было волшебство! Мяч словно привязали к его ноге на резинке — какой дриблинг, какие фееричные слаломные проходы! Сердце обмирало. Он и открыл счет в середине первого тайма: последовал навес с фланга, Пронин принял мяч на грудь, пробросил себе вперед, филигранно убрал двух несущихся на него, как истребители, мадридских защитников, а потом изящно, прямо в “девяточку”, словно издевался над вратарем соперника, закинул ему мяч за шиворот.
Трибуны взревели от восторга!
— Го-о-о-о-о-о-олллл!!! — вопили мы с Дашей и в трепетных объятиях выражали свою безудержную радость.
Я сдерживал себя: как-то совестно было прикасаться к Даше, ведь она моя сестра. Хотя как сказать, конечно. Если по сути, то родства-то у нас нет никакого, мы вовсе из разных миров, так что, в принципе, между нами все возможно. Но формально… Формально мы брат с сестрой, а разве готов я на инцест, да еще в светлой советской действительности? Нет, конечно.
Она, вроде бы, о подобных вещах и не собиралась задумываться. И обнимала меня по-сестрински, и целовала, и раздеваться при мне не стеснялась. Это создавало мне определенные психологические трудности: все же с момента перемещения в Союз сексом я ни с кем не занимался, а в двадцать пять без близости с девушкой ой как нелегко.
Во втором тайме спартаковцы отличились еще дважды: забили некто Герасимчук, правый полузащитник, и вышедший на замену зимбабвийский нападающий Олоонгва.
Сверхприбыли спортсменам здесь ликвидировали, они зарабатывали не больше, чем хорошие специалисты в других сферах. И это правильно. Правда, косное простонародное большинство все равно приписывало им баснословные заработки, роскошные автомобили и собственные яхты. Эх, советские работяги! Если б вы знали, сколько футболисты зарабатывают на той стороне, разве отважились бы высказывать упреки этим бессребреникам, выходившим на поле исключительно ради престижа команды и собственного самосовершенствования.
Зависть, как понял я за эти несколько недель, в советских людях не исчезла. То на улице, то в общественном транспорте, а то и в собственной семье можно было услышать разговоры о том, как припеваючи живут первые секретари обкомов и горкомов, какие у них хоромы, в какие теплые места они устроили собственных детей и даже — бугага! — сколько у них в тайниках понапрятано золотых слитков. Абсолютно здесь бесполезных. Вот что значит сравнить людям не с чем! Доводы же о катастрофической пропасти в уровне жизни между различными слоями населения в запредельной России мало кого убеждали. Она, надо сказать, воспринималась здесь весьма своеобразно: как некая сказка, информационный фантом. Как выяснилось, многие просто не верили в ее существование. К своему ужасу, мне не раз пришлось выслушать мнение, что капиталистическая Россия — это ни много ни мало, а всего лишь элемент коммунистической пропаганды. Мол, придумали ее и запугивают нас этим темным образом. И это говорили простые советские труженики, честные и принципиальные люди! Нет, человек нигде не совершенен.
Да и вообще отношение к коммунизму было здесь какое-то, на мой вкус, не вполне удовлетворительное. Вовсе без восторженного придыхания. Вроде как принимаем его как должное, как исходящее с верхов установление, но в душе-то мы знаем, что не все в нем слава богу. И это несмотря на победное шествие коммунистической идеи по всему миру!
Меня такая позиция только злила. Да, не бывает идеальных обществ. Что-то и здесь, пожалуй, необходимо улучшать (хотя пока, на мой вкус, дела обстояли просто замечательно), но разве же можно выказывать такое пренебрежение к самой справедливой и верной идее мирового устройства? Я же знал, чувствовал, что все проблемы в обществе начинаются именно с сомнений. Как капиталисты развалили в том мире Советский Союз? Да очень просто: они научили советских людей сомневаться. Просто впрыснули им в сознание смертельную дозу неуверенности в собственной правоте, и этого хватило, чтобы вмиг обезумевший народ сам предал анафеме все свои завоевания, всю свою добродетель, предал самого себя. Там, в России, и сейчас таких “леваков” полно, которые с ностальгией вспоминают распавшийся Союз, молятся перед телевизором на Союз параллельный, но заговори с ними о необходимости решительных действий, о свержении правящей капиталистической хунты, о восстановлении социальной справедливости, как они тотчас же меняются в лице, начинают бормотать, что “все должно осуществляться только мирным путем”, что “кровью наша страна уже напилась”, что “потомки не простят нам новых гражданских войн”. Трусливая мразь! Лишь одну-единственную операцию с ними произвели, несложную, даже элементарную, лишь один гадкий образ запустили к ним в черепушку — и все, это не люди, это говорящие овощи. Человек силен своей цельностью. Убеждениями силен. Тебя гнут, а ты стоек! Тебя стращают, а ты в ответ — фигу! Тебя соблазняют, а ты не ведешься! Вот тогда только счастье возможно, вот таким только открывает оно двери свои.
Эх, как бы и здесь гнусные ядовитые сомнения не родили в людях желание поэкспериментировать с историей! Ну да ладно, чур меня, чур! Это так уж я, обжегшись на молоке, на воду дую. Не бывать тому. Все же мудрые здесь руководители, и знают они, куда вести неблагодарное порой, но все же симпатичное человечество.
— Кстати, — поинтересовалась Даша по окончании игры, — что там с братьями-россиянами? Я так и не спросила, ты ходил на ту встречу?
Я криво усмехнулся.
— Ходил. И очень пожалел об этом.
— Что такое?
— Сборище гнилых соплежуев. Ноги моей больше там не будет.
— У-у, жалко! Я думала, в своем кругу вам будет интересно.
Где-то с неделю назад она выудила из почтового ящика открытку-приглашение от некоего “Общества бывших россиян”, которое приглашало меня на традиционную ежеквартальную встречу переселенцев из России. Встреча проходила в одном из московских ресторанов. И я, дурак, поперся.
Сказано уже не раз и не мной: ни в коем случае нельзя возвращаться в прошлое. Это чревато разочарованиями. Вот и здесь неожиданно для себя я столкнулся с кучкой странноватых личностей, в основном зрелого возраста, у которых хватило денег на переселение в Советский Союз, но не хватило мужества распрощаться с собственными никчемными воспоминаниями. Ностальгия — вот что оказалось самым ужасным в этом вечере. Гнусная ностальгия. Пьяненькие некрасивые люди, вспоминающие девяностые годы, лихие бандитские разборки и добряка Ельцина, — что может быть еще ужаснее?
— Сеть магазинов в Москве держал, — рассказывает, обводя всех осоловевшим взором, какой-нибудь дядечка с изъеденным оспой лицом. — Большим человеком считался. С самим Романом Аркадьевичем за руку здоровался. Дочь в Европе училась. Там и набралась социалистических идей. Поедем, пап, в Союз! Там рай земной. А то что ты тут убиваешься за каждую копейку. У меня там проблемы кое-какие наметились, бизнес мой стали уничтожать, убить меня грозились — я волей-неволей задумался над ее предложением. Ну что, поехали… Врачом сейчас в районной поликлинике работает. Врет, что счастлива. Ну а я — рядовой пенсионер… Один из множества. Чуть ли не каждую неделю своего двойника вижу — через два дома живет. Да, так поселили. Доктор биологических наук, научная величина. Меня не замечает — то ли специально, то ли не до меня ему. Ну да ладно, мне он не мешает… Я, конечно, не хочу сказать, что здесь плохо или что-то в этом роде. Справедливость — вещь правильная, но и в капитализме, знаете ли, своя справедливость есть. Все же вялых, неприспособленных к жизни он отсеивает. Я как вьюн вертелся, чтобы состояние в России сколотить, а другие лишь подачек от государства ждали. А здесь хоть вертись, хоть не вертись — все равно под одну гребенку мерят.
— Не хотите вернуться? — томно спрашивает его рыхлая дама в нелепом розовом одеянии и с длинным мундштуком в руках, где дымится сигарета.
— Да боязно, — отвечает дядька. — Это ведь не в Турцию сгонять. Я и так при перемещении в Союз чуть кранты не отдал. Съездить, посмотреть — да, хотелось бы. А навсегда — нет уж. Что свершилось, то свершилось. Кто там за мной ухаживать будет, случись что? У меня и денег-то нет, чтобы жить там на широкую ногу. А советская медицина, она все же не бросит.
От подобных бесед я почувствовал себя чрезвычайно мерзопакостно. Даже стал в очередной раз вспоминать, на самом ли деле Пятачок был живым, когда я стрелял в него в джипе. Эти напряженные минуты моя память все больше и больше подвергала тревожным сомнениям.
В довершение всего на вечере появился посол Российской Федерации Павел Гринберг и весьма дружелюбно кивнул мне, узнав среди старперов-иммигрантов. У меня сложилось нехорошее впечатление, что он хочет поговорить со мной, решив, будто я готов на сотрудничество, и я стал выбирать момент, чтобы смыться.
Вскоре он наступил. Рассевшиеся кружком переселенцы воодушевленно запели вместе с присоединившимся к ним послом:
Есаул, есаул, что ж ты бросил коня?
Пристрелить не поднялась рука?
Есаул, есаул, ты покинул страну,
и твой конь под седлом чужака…
Черт, как же старательно исполняли они эту двусмысленную в данных обстоятельствах песню!
— В общем, жуть, — заверил я Дашу, чтобы окончательно отделаться от этой темы.
“Сезон любви, сезон разлук” — висел на стене кинотеатра “Ударник” плакат, рекламирующий новый художественный фильм. “Киргизфильм” — значилась киностудия-производитель. А чуть ниже жанр — “Эротика”.
— Ниче сее! — присвистнул я, останавливаясь от удивления прямо посреди улицы. — Что, на самом деле эротика?
Даше пришлось схватить меня за руку и потащить за собой на обочину, чтобы не мешать движению транспорта. Автомобили, правда, терпеливо ждали, когда освободится проезд, сбить меня не пытались и даже не сигналили. Советское взаимоуважение!
— Ну а что тут такого? — удивилась в свою очередь она. — Никогда не видел эротических фильмов?
— Видел, но только не советских. Даже в России эротику снимать не научились, хотя никто вроде не запрещает. И что, там все показывают — сиськи, жопы, траходром?
— “Траходром”? — переспросила Даша. — Фу, слово какое гадкое! Это в России, что ли, так говорят?
— Не все. Но говорят.
— Не знаю, что там есть, я этот фильм не смотрела. Ленка Гурова из моей группы ходила, говорила — ниче. Пойдем сходим, если хочешь.
— Ну конечно хочу!
Мы тут же купили билеты на ближайший сеанс. Он начинался буквально через пятнадцать минут.
Я до последнего сомневался, что это будет эротика в полном смысле слова, но с первых же минут, когда вместе с титрами пошла жаркая сцена секса между молодыми и симпатичными парнем и девушкой с восточными чертами лиц, — сцена, в которой и раздвинутые женские ноги с розовыми складками разреза сверкали, и даже эрегированный член показался, — стало ясно, что софт-порно в Советском Союзе пребывало на легальном положении. И никого, кроме меня, не смущало.
В целом фильм оказался мелодрамой о мимолетных увлечениях и супружеской неверности. В очень мягкой форме там присутствовал нравоучительный момент: изменять нехорошо. Он глаза не мозолил, хотя, на мой взгляд, можно бы было его и усилить, — все-таки на молодую аудиторию фильм рассчитан. Все было снято в полном смысле слова высокохудожественно — возвышенно этак, не пошло, хотя и откровенно. Весь набор сексуальных поз, женских и мужских прелестей тоже имелся.
Я, и без того маявшийся от прилива сексуальной неудовлетворенности, просидел все полтора часа со стояком и вынужден был по-американски сложить ногу на ногу, чтобы сидевшая рядом Даша не заметила бугорок, оттопыривающий брюки. Она вроде бы внимания на меня не обращала, пила все время через трубочку квас и жевала извлекаемый из большой пластиковой кружки чак-чак.
Эротические фильмы, как объяснила она мне позже, были в Стране Советов обычным делом. Снимать их разрешили с конца восьмидесятых прошлого века, когда советское руководство вдруг поняло, что в народе накопилось слишком много неудовлетворенной сексуальной энергии, которая вполне могла сублимироваться во что-то постороннее и чужеродное. В желание смены политического курса, например. Чтобы окончательно закрыть для себя это белое пятно, я пошарил в Мировой Сети (так просто и незатейливо назывался здесь Интернет) — ряд компьютеров стоял прямо в фойе кинотеатра — и выяснил, что в 1988 году при “Мосфильме” для решения важных государственных задач по сексуальному образованию и привитию советскому человеку здорового эротизма было создано творческое объединение “Эрос”, с которого и началась эпоха отечественного откровенного кино. Позже аналогичные творческие объединения были созданы и при некоторых других советских киностудиях. Неудивительно, что в авангарде этого направления шли прибалты, в большинстве среднеазиатских республик, за исключением Киргизии и Казахстана, эротику решили не снимать. А “Киргизфильм” — тот да, повел эту линию основательно и удачно. В настоящее время эротические кинокартины составляли основную часть производимой этой студией продукции.
Не запрещалось производство эротического кино и в новообретенных республиках Союза. Италия, Франция — даже в советском варианте они не перестали радовать кинолюбителей забористой обнаженкой. Как узнал я из той же Мировой Сети, а затем и убедился на практике, без особых проблем можно было скачать и настоящий порнофильм. Официально советская власть с порно как бы боролась, но на деле закрывала на его присутствие глаза. Мне, с одной стороны, позиция такая показалось понятной — все-таки я сам из мяса и костей сделан, а потакать человеческим слабостям все же надо, даже если не хочется, люди — не роботы. Но с другой — что-то все же смущало. Порнография в моем понимании — порождение капиталистического мира. В светлой советской действительности ее быть не должно. Я решил для себя это противоречие тем, что сейчас в советском мире все же переходный период. Лишь недавно закончились Освободительные войны, лишь недавно угнетенные мировым капиталом страны Запада и третьего мира обрели долгожданную свободу, так что наивно и неправильно желать моментального превращения тамошнего населения в идеальных советских граждан. Вот пройдет время, человек по всей планете улучшится, порнография отомрет сама собой, а люди, исключительно в познавательных и воспитательных целях, будут смотреть высокохудожественную киргизскую эротику, против которой я ничего не имею.
Буквально через десять минут по завершении фильма мы с сестрой оказались в центре весьма неприятных событий. Я и подумать не мог, что увижу такое на улицах советской Москвы.
Началась стрельба. Да, настоящая стрельба — очередями и одиночными выстрелами. Какое-то время невозможно было понять, кто в кого стреляет, да и где это вообще происходит, как вдруг из-за дома прямо на нас выскочила парочка вооруженных людей. Обмотанные белыми платками головы, автоматы в руках — они бежали по улице и, оборачиваясь на ходу, стреляли в милицейский автомобиль, тоже показавшийся в поле зрения. Скрываясь за его корпусом, то ли трое, то ли четверо милиционеров в шлемах и камуфляжной форме преследовали убегающих.
Едва милицейская бригада выбралась из-за поворота на оживленную улицу, один из милиционеров, видимо главный, поднял над головой руку. Это, по всей видимости, означало сигнал к прекращению стрельбы. Внимание, мирные граждане, — ну, или что-то в этом духе. Убегающие же автоматчики стрелять по милиции не прекращали. Были они, судя по всему, молоды, бежали легко и озорно, а ко всему прочему я обнаружил первичные половые признаки на груди одного из них — трясущиеся под футболкой сиськи.
Пешеходы дисциплинированно и спокойно, не выражая особых эмоций, ложились на асфальт либо прятались за всем, что было поблизости, — театральными тумбами, киосками “Союзпечати”, припаркованными к обочинам автомобилями. Даша тоже присела на корточки. Только я, разинув рот, взирал на происходящее стоя. Я поверить не мог, что все это на самом деле. Кино, оформилось в голове объяснение, это снимается кино. Видимо, мне стоило заодно проверить в Мировой Сети, на какой из советских киностудий имеется творческое объединение по созданию кинобоевиков.
— Пригнись! — потянула меня за рукав сестра. — Витя, ну пригнись же!
Растерянный, я присел рядом с ней.
— Это кино? — спросил я ее, хотя, черт меня дери, сомнения в этой версии родились тотчас же после ее возникновения.
— Нет, это на самом деле!
Молодые автоматчики с белыми платками на головах, что делало их похожими на бойцов палестинского сопротивления моей прошлой реальности, почти поравнялись с нами.
— Свободу народам! — крикнул один из них, тот, кто с сиськами, и, выхватив из висящей на боку сумки кипу листовок, запустил их в воздух.
— Смерть коммунякам! — выкрикнул второй и направил долгую автоматную очередь в сторону милицейской машины.
Очередь оказалась настолько продолжительной, что у него закончились патроны. На бегу он отстегнул от автомата пустой магазин, отбросил его в сторону — тот запрыгал по асфальту прямо в нашу сторону и остановился в метре от меня, — выхватил из-за пояса новый и ловко прикрепил его к оружию. Милиционеры на выстрелы не отвечали, спокойно и терпеливо следуя за бандитами.
— Ребята! — закричала вдруг им Даша. — Сворачивайте вон на ту улочку! — она показывала рукой направление. — Там тупик, машина не проедет. Они не догонят вас.
Оба белоплатковых автоматчика бросили на нее взгляд, мимолетную секунду беспокойно всматривались в лицо сестры, а затем парень, который явно был в этой парочке главный, дружелюбно кивнул ей и вроде бы даже улыбнулся. Даша тоже взирала на него не без симпатии. Потом боевик пристально и как-то требовательно посмотрел на меня, и со мной случилось короткое замыкание: из-под замотанного платком лица на меня смотрели глаза Гарибальди. Я успел сформулировать в мозгу короткую, но ясную мысль: я мнительный психопат, мне нужно расставаться с прошлым и освобождаться от комплексов. Я зажмурился, и это помогло. Когда белый свет снова предстал перед моим воспаленным взором, глаза бывшего товарища больше не пытали меня.
Через мгновение уличные террористы устремились в ту самую улочку, о которой упомянула им сестра. Вскоре мимо нас проследовали все так же скрывающиеся за бронированным автомобилем (лишь легкие вмятины от пуль имелись на нем) милиционеры. Во избежание недоразумений я лег на асфальт плашмя. Генетическая память, вот что это такое. Теряю при виде вооруженных представителей власти спокойствие. Хотя чего мне их бояться, они же за меня?
Когда вся вооруженная кавалькада наконец-то скрылась в переулке, люди торопливо принялись рассасываться во все стороны. Подальше от этого места. Никаких криков, возмущений, выражений недовольства. Мы с сестрой тоже поспешили ретироваться в подземный переход, а оттуда — на станцию метро. Я успел захватить с асфальта листовку.
В вагоне пробежался по ней глазами. “Люди здравого смысла, прислушайтесь к голосу совести!.. Власть в мире захватила банда коммунистических фанатиков… Попраны все человеческие права и свободы… Миллионы невинно осужденных гниют в советских застенках… У человечества нет будущего под коммунистической пятой… Беритесь за оружие, сражайтесь за свободу!… Лишь основанная на признании частной собственности демократия — единственный путь общественного развития…”
Галиматья какая-то. Плюнуть на эту гнусную бумажку захотелось. Под всей этой абракадаброй значилась подпись: “Комитет освобождения мира от коммунистического ига”.
Ой, дебилы! Какие же вы, ребятки, дебилы!
— Спрячь! — шепнула мне Даша. — Арестовать могут.
Я посмотрел на нее внимательно, оценивающе.
— Что так смотришь? — не выдержала она.
— Ты почему им помогла? — спросил я.
— Кому?
— Не придуривайся. Этой шпане с автоматами.
— А разве я помогла?
— Что же это было?
— Я испугалась. За нас. За тебя особенно. Придумала про какой-то тупик, где эти террористы могут скрыться от милиции. Я даже не знаю, есть ли там тупик. Я не была ни разу на той улице. Я для того это сказала, чтобы они побыстрее ушли.
Я молчал. Переваривал в голове информацию. Ладно, сестренка, ладно. Похоже, ты вовсе не такая простая штучка, как хочешь казаться. Надо быть с тобой повнимательнее.
Листовку выбросил на выходе из метро — яростно скомкал и зашвырнул в мусорный контейнер. Раньше не решился — на станции царила идеальная чистота. Мусорить в метро — это плевать в душу людям.
— Слушай-ка! — говорила ставшая вдруг необычайно подвижной и внимательной ко мне сестра. Мы пешком приближались к нашему дому. — Не хочешь съездить в Испанию, на курорт? Отцу выделили санаторно-курортную путевку на остров Мальорку, но он не хочет, потому что был там уже, да и вообще ему огород ближе. Он может сделать, чтобы туда поехал ты.
Я все еще пребывал в раздумьях и пытался примирить свой внутренний мир с теми вывороченными наизнанку совпадениями с российскими реалиями, которые обнаружились вдруг в советской действительности. Революционеры, бррррр… Капиталистические революционеры — что может быть смешнее! Черт, и все так похоже на нас. На нас в том трижды клятом мире. Прямо на улицах, прямо средь бела дня. Как мы. В голове не укладывается. Но мы же за правду были, а эти придурки за что?..
— А, чего молчишь? Поедешь на Мальорку?
На Мальорку все же поехал. Никогда не бывал за границей. Раз есть возможность — почему бы не воспользоваться.
Весь отель был забит русскоговорящими туристами. Обслуживающий персонал — в основном шоколадные мулаты — тоже разговаривал лишь по-русски. А я, простофиля, за пару дней до выезда закачал себе в мобильник русско-испанский разговорник и собирался хоть и на примитивном уровне, но все же освоить этот язык.
Развлечения на курорте оказались вполне традиционными: пляж, выпивка и ночные дискотеки. Выпивку я себе в умеренных количествах позволял, на дискотеки сходил пару раз, и чего-то не покатило — и музыка звучала туфтовая, и публика обитала там неприкольная. Оставался пляж. Там и проводил большую часть времени.
Приходил с утречка, раскладывал шезлонг, загорал. Подбегали мулаты с разнообразными сладостями и коктейлями. Выпив бокал, окунался. Через неделю такой отдых надоел — я стал считать дни до окончания срока действия путевки. Не умею я тупо предаваться лени. Не приучен.
А путевка была рассчитана на две недели. Так что еще неделю здесь куковать.
— Эй, чучмек, иди сюда! — раздался окрик невдалеке. — Иди сюда, говорю, морда басурманская!
Один из отдыхающих, пузатый, немолодой мужик без левой руки, подзывал к себе имеющейся правой мулата. Я поморщился на эту сцену: было неприятно видеть, как советский человек обращается по-хамски с темнокожим работником курорта.
— Ну че, русский позабыл, что ли? — продолжал орать незнакомец. — Дуй сюда, шоколадная пастилка!
Мулат, наконец, робко подошел к курортнику. Учтиво улыбаясь, недоуменно взирал на недовольного дядьку.
— Я тебе какой коктейль сказал принести, а? — протягивал ему однорукий мужчина бокал. — Дайкири, правильно? А ты что за пойло мне притащил? Ну-ка хлебни вот сам. Хлебни, хлебни, не стесняйся! Это дайкири, по-твоему? Если это дайкири, тогда я Роза Рымбаева. Ну-ка, дуй к бару и неси новый. Срок — одна минута. Раз, два, три — время пошло.
Мулат поплелся к расположенному в полста метрах от нас бару. Заметив мой недовольный взгляд, однорукий мужик растянулся в улыбке. По его глазам было понятно, что он уже хорошо хлебнул.
— В узде их держать надо, парень, — подмигнул он мне. — Не для того русские весь мир завоевали, чтобы позволять басурманам вольности.
Я отвернулся и закрыл глаза. К моему удивлению, однорукий не посчитал разговор законченным. Через пару минут, с новым бокалом коктейля, он присел на песок прямо возле моего шезлонга.
— Где воевал, солдат? — спросил он меня, едва я повернул в его сторону голову.
Разговаривать мне не хотелось, но посылать людей на три буквы в этой реальности я стеснялся. Все же я хотел стать настоящим советским человеком.
— В Грузии, — ответил я зачем-то честно и как можно миролюбивее и вежливее.
— Ха, в Грузии! — рассмеялся однорукий. — Ну ты шутник. Или ты так американскую Джорджию называешь?
— Нет, нашу Грузию. Была там заварушка.
— Да брось! Ты разводишь меня, да? Думаешь, пьяный жлоб, поприкалываться можно?
Секунду я раздумывал, говорить ему или нет, но потом решил быть честным до конца.
— Я переселенец из России.
— Из России? — выпучил глаза мужик. — Из параллельной России?
Я кивнул.
— Ничего себе! Никогда не видал таких. Э-э, брат, да ты интересный человек! Слушай-ка, а давай я угощу тебя. Пойдем к бару, посидим, покалякаем.
“Угощу”, — усмехнулся я про себя. Как ты можешь меня угостить, когда и так все бесплатно. Однако к бару пошел.
— Генерал Дробышев! — протянул мне единственную руку мужчина. — Виктор Васильевич. Дважды Герой Советского Союза, руководил в Европейской кампании знаменитой 287-й гвардейской танковой бригадой. Мои танкисты все взяли, все столицы европейские. Все до одной! И не говори мне, что не знаешь мое имя. Оно и в капиталистической России должно быть хорошо известно.
О генерале Дробышеве я никогда не слышал, но из вежливости сделал вид, что знаю его всю жизнь.
— Дробышев? Ну как же, как же! Очень известная фамилия.
Генерал удовлетворенно кивнул. Этим ответом я окончательно расположил его к себе.
— Тебя-то как звать? — спросил он.
— Витей, — я несколько напрягался, произнося это имя.
— Ого, тезка! Это к удаче. Ну че, Витек, по коньячку?
Я не возражал. Генерал заказал бутылку коньяка, мы опрокинули по рюмке.
— Видал, каким меня война сделала? — кивнул Дробышев на обрубок руки. — Под Мадридом потерял. Потому и приезжаю в Испанию на отдых, чтобы сатисфакцию получить, — хохотнул он. — Всю Азию покорил, всю Европу, всегда на командирском танке впереди шел — ни одной царапины. А тут последний рубеж, можно сказать. До океана рукой подать. И на тебе — какой-то пацаненок с гранатометом из-за угла пальнул. Сучонок. Мои ребята в вермишель его превратили, конечно, но руку-то уже не вернешь.
— Так вроде новые отращивают, — ляпнул я, вспомнив сюжет в недавней передаче “Здоровье”, где рассказывали об уникальной советской технологии выращивания полноценных человеческих конечностей.
— Да знаю я! — поморщился Дробышев. — Мне тоже предлагали в министерстве обороны. Без проблем, говорят. Три дня — и готово. Но я отказался.
— Почему?
— Да не сторонник я всего этого. По-любому, она родной не станет. Тут ведь, знаешь, самое важное понять: ты то, что ты есть. С рукой ли, без руки, живой или мертвый — другого тебя никогда не будет. Потому надо принимать все как должное. Я верю в судьбу. Раз судьба моя быть одноруким — надо подчиниться. Судьбу не обманешь. Вырастишь новую руку, а судьба голову заберет.
Мы выпили за судьбу. Потом еще за что-то. Потом одна за другой брали еще две бутылки и почувствовали, что очень нравимся друг другу. Почти ничего не утаивая, я рассказал генералу о своей жизни в капиталистической России.
— Эх, слетать бы туда на недельку! — хмыкнул он. — Ты не подумай, не за прелестями буржуазными. На хрен они мне сдались. Просто другую грань хочется увидеть. Понять, что есть такое зло. Сил набраться, ярости. Мягкими мы здесь становимся, доверчивыми. Все имеем, желать больше нечего. Забывать стали, ради чего сражались. Это плохо. Я же вижу, чувствую: нехорошие тенденции в советском обществе наметились. Теряет оно суровость, стержень свой теряет. Молодежь, особенно те, кто не воевал, — так вообще уже в демократов каких-то превратилась. И многопартийность принять готовы, и свободную любовь. Представляешь? Ты не смотри, что я такой колхозный, это обманка. Я человек грамотный, все читаю, за всем наблюдаю. Дрянные настроения наметились, дрянные. Потеряем мы так на хрен все свои завоевания. Как вы там, в своей реальности, потеряли.
На лодочной станции, что работала при санатории, имелись приличные посудины. Я сам не брал, не был уверен, что справлюсь с веслами, но с генералом поехал. Он предложил. Грузный, пыхтящий Дробышев уселся на скамью, кинул под ноги пакет с баночным пивом и широко заулыбался под легким бризом и ласковым солнцем. Я налег на весла — дело шло кривовато, но лодка плыла.
— А знаешь, откуда все эти настроения берутся? — продолжал он давешний разговор. И, не дожидаясь ответа, объяснял: — С самого верха. С самого-самого. Из Политбюро ЦК. Ошибочно думать, что народ сам по себе мировоззрение рождает и волны по нему пускает. Нет, ему задают программу, посылают импульсы.
— Ну, генеральный-то секретарь у нас жесткий человек, принципиальный, — как бы возражал я. — Романов не допустит разброда.
— Да в том-то вся и проблема, — горько морщился генерал, — что… — он вдруг осекся. — Страшную тайну тебе открою, — наклонился вперед, — не вздумай кому проболтаться.
Я заверил его в своей надежности.
— Романов уже два года как того… Преставился.
— Да ну, бросьте!
— Правду говорю! У меня есть знакомые ребята в Кремле. Я же все-таки не хрен собачий, а боевой генерал. Да и в министерстве обороны все знают, я туда каждую неделю захаживаю. Богатырь был — ой-ей-ей, сто лет прожил!
— Почему же народу не сообщают?
— Да логика понятна. Романов — это символ. С его именем мы рывок в коммунизм совершили. Сообщи сейчас о его смерти — и тотчас же брожения начнутся. Басурмане почувствуют, что русские теперь не те, ослабли. Идеального советского человека коммунисты пока только из русского Ивана смогли сделать, да и то с оговорками, а из этой нечисти еще долго что-либо путное отливать придется. Зашатаются они, вольности захотят себе на погибель.
— Ну не получится же все время умалчивать.
— Согласен. Но Политбюро тоже в растерянности. Еще не выработало стратегию, как себя вести, как политику без Отца строить. Тяжело это, понимаю их. Паузу взяли, раздумывают, решают. Я бы тоже так поступил. Но тут с другого бока проблема возникла. Им в ЦК тоже, блин, вольностей захотелось. Вроде как Романов велик, но и у него перегибы имелись. Так и говорят, слово тебе даю! Типа, надо бы помягче с людями. Особенно с басурманами. Европейцы, а больше всего американцы как бы еще не готовы к коммунизму. Представляешь, они уже живут в нем, а эти демократы из ЦК буржуазные свободы им вернуть хотят! И вернут, как пить дать вернут. Стойкости-то нет, элементарными террористическими актами раскачать их можно. Я своими ушами от одного высокопоставленного хрена слышал: раз происходят теракты, значит, мы должны понять причину их появления и сделать шаги навстречу. Ты только вдумайся в это: сделать к убийцам и террористам шаги навстречу! Да их уничтожать надо поганой метлой, четвертовать на Красной площади, а они собрались делать шаги навстречу. И что мы имеем? В Америке взрывы каждую неделю, в Европе — раз в две недели. В Союзе, блядь, в исконном Советском Союзе, в центре Москвы бегают с автоматами террористы! Ну куда это годится? Разве бы Романов допустил такие вольности? Да никогда! Два года назад Москва была самым спокойным городом мира, а сейчас что? Вооруженный мятеж — и все это так обыденно воспринимают, как будто так оно и должно быть.
— Да, недавно я и сам стал свидетелем стрельбы на московских улицах, — горько молвил я. — Неприятно меня это удивило.
— Да не говори! Ну есть же методы борьбы. Оперативная работа, розыскные мероприятия. Явки, пароли и все такое прочее. Нет, не могут обуздать преступность! Да ладно бы если не могли, хотя чего тут не мочь. Не хотят, просто не хотят! Я же вижу, чувствую: образовалась в ЦК группа ревизионистов, которые готовы пересмотреть наше советское прошлое. Для них все эти сопливые террористы — реальный инструмент воздействия. Пока еще это слабо чувствуется, но поверь мне, года через два-три начнется в Союзе самая настоящая Перестройка. Такая же, которая в вашей реальности страну разрушила. А как начнется — никто ничего уже не остановит. Басурмане начнут от нас отваливаться, законы будут меняться. И полетит все в тартарары! В хаос, из которого мы с таким нечеловеческим трудом выбрались.
Доводы генерала звучали весьма убедительно. Кто-кто, а уж я-то в состоянии был понять его боль. Судьба моей страны, развалившейся от дуновения зловонных ветров, от обыкновенной человеческой слабости, не могла не ужасать. Что же, и здесь людям придется пережить то же самое? Да лучше прямиком в ад, чем увидеть все это своими глазами.
— Да ладно вы, — попытался успокоить я его и себя. — Все-таки нельзя нынешний Союз с тем нашим сравнивать. Невозможна здесь Перестройка.
— Витя, все возможно! — горестно взмахнул единственной рукой Дробышев. — Если в ЦК в ближайшее время не победят жесткие, принципиальные люди, год от года обстановка будет ухудшаться. Но самое страшное, что нет сейчас в ЦК жестких и принципиальных. Одни мягкотелые остались. Называй меня паникером, называй меня дураком, но в будущее я гляжу со страхом.
На концерт знаменитой Розы Рымбаевой, все еще выступавшей, несмотря на преклонный возраст, мы тоже сходили на пару. Ездили в Пальму, административный центр Мальорки. Генерал испытывал к ней определенную слабость, мне тоже было по приколу посмотреть и послушать живую Рымбаеву. По популярности она не уступала даже Алле Пугачевой — ну, а уж Пугачева наверняка была самой популярной во всех существующих во Вселенной мирах. Правда, в отличие от Рымбаевой, Алла Борисовна уже давно оставила сцену.
Рымбаева исполняла весьма оригинальную музыку, этакий этно-рок с восточным колоритом и проникновенным мелодизмом. Очень неслабо. По нашим-то параллельным советским временам она ничего выдающегося не спела. В старой моей коллекции имелась подборка ее песен, но, кроме единственного полухита “Чародеи и факиры”, мне там ничего не запомнилось.
Во втором отделении концерта Рымбаева эту песню исполнила, но совершенно в другой аранжировке: она превратилась в тягуче-пластичный, пульсирующий драм-энд-басс, в котором трудно было разобрать текст и вспомнить старую мелодическую основу. Опознавалась она лишь по припеву: “Открываю лампу Аладдина, выпускаю джинна из кувшина…” К потолку концертного зала устремлялись снопы огня и дыма, голографические сгустки с лихорадочно меняющимися в них сюрреалистическими образами кружились прямо над головами слушателей, и целые орды танцоров в стилизованном рванье исполняли душераздирающие па за спиной неподвижно стоящей певицы.
Генерал Дробышев весь концерт отсидел с добродушной усмешкой на губах и после каждого песенно-танцевального номера одаривал Рымбаеву дробью аплодисментов. Стучать приходилось единственной рукой по собственной ляжке. Порой в порыве восторга он клал мне ладонь на плечо и посылал восторженные взгляды: вслушайся, брат, вслушайся, как это красиво! Да, да, кивал я ему, это просто непередаваемо.
— Вот что значит, настоящая советская женщина! — молвил Виктор Васильевич, когда по окончании концерта в толпе впечатленных посетителей мы направлялись к выходу из зала. — Стать, искренность, неподдельные эмоции. Не чета басурманским проституткам.
На следующий день я уезжал домой. Билет взял на скоростной Трансъевропейский экспресс: от Мальорки до континента был проложен подземный туннель. Захотелось посмотреть и оценить, что это за чудо такое железнодорожное, экспресс этот. Сюда-то прилетал самолетом. Согласно билету, до Москвы поезд добирался за четыре часа.
— Ну, прощай, брат! — пришел проводить меня генерал. — Возьми телефончик мой. Звони, всегда рад тебе буду. Я сейчас в Твери обитаю, дом мне там минобороны выделило. Но до Москвы, по-любому, рукой подать.
— Хорошо.
— Забыл тебя спросить: ты где работаешь?
— Пока не работаю. Вот-вот собираюсь на завод пойти.
— На завод? Ну смотри. Если вдруг захочешь в военный институт податься, я рекомендацию дам. Ты парень умный, тебе в стратеги надо идти, в управленцы.
Мы даже обнялись на прощание.
— Витька, помни, — вдруг молвил мне изменившимся, дрогнувшим голосом генерал, — страна у нас одна, и идеология тоже. Если станет хуже, я без дела сидеть не стану. Нельзя быть равнодушным, понимаешь? Надо быстро оценивать ситуацию и занимать верную позицию. Пусть даже против тех, кто вчера был вместе с тобой. И ты не сиди.
Я не вполне понял, что он имел в виду, но перед глазами почему-то тут же вереницей пронеслись лица моих боевых друзей по Звездочке Ильича. Друзей, отправленных мной на тот свет. Почему-то даже Гарибальди был в их числе.
— Полностью с вами согласен, — ответил я ему.
Глава четырнадцатая
Любовь одна виновата
В конце августа, после Дня Всемирного Освобождения, когда летние соблазны постепенно стали сходить на нет, я наконец-то устроился на работу. В районном центре по трудоустройству со мной провели обстоятельное тестирование, которое показало, что я вполне подхожу по своим физическим и психологическим данным, а также опыту предыдущей работы (практически отсутствующему) на должность разнорабочего на мясокомбинат имени Микояна.
Советские тесты не лгали — работа мне очень понравилась. Я стоял у конвейера, по которому плыли разноформенные и пряно пахнущие мясные изделия, только-только изготовленные, аппетитные, зовущие, и развешивал их на рейки с крюками, после чего они отправлялись в холодильные установки, а оттуда — в магазины на радость советским гражданам.
В цеху царила идеальная чистота, звучала негромкая и приятная музыка. Коллеги оказались людьми доброжелательными, готовыми оказать искреннюю и бескорыстную помощь. Я тотчас же вступил в профсоюз и в футбольную команду комбината. От участия в самодеятельности пока воздерживался, хотя при заводе имелись замечательный хор (обладатель многочисленных призов фестивалей народного творчества), танцевальный кружок, специализирующийся на шейке и рок-н-ролле, драматическая студия (из которой несколько лет назад в Театр на Малой Бронной пригласили одного актера) и еще куча каких-то творческих коллективов.
Мне предоставили возможность выбора — первая или вторая смена. Недолго думая, я выбрал первую. Рабочий день в ней — и это считалось большим минусом — начинался в семь часов утра. Ха, меня даже спросили, выдержу ли я такой тяжелый график. Наивные советские люди! Разве для человека, сбежавшего из капиталистического Освенцима, это тяжелый график?
Время до обеда, который начинался в десять, пролетало вообще незаметно. Будто и глазом не успеешь моргнуть. Вторая половина смены, с одиннадцати до двух, тянулась подольше, но тоже не настолько, чтобы испытать к такой полезной и ответственной работе какие-либо отрицательные эмоции.
В два я уже освобождался. Вся вторая половина дня принадлежала мне. Нет, советские планировщики рабочего времени подходили к людям с пониманием. Причем глубоко научным. Все в Союзе работы свои любили, вносили разнообразные рацпредложения, чтобы их улучшить и облагородить, переживали всем сердцем за успехи родных предприятий и организаций, а на пенсию уходили с тяжелым сердцем — советским людям хотелось работать еще, еще и еще.
Работа моя считалась здесь тяжелым физическим трудом (брали на нее лишь молодых и здоровых), за который мне полагалось дополнительное спецпитание, — на обед ежедневно, против своей воли, я получал массивный шмат буженины — и дополнительный месяц к отпуску. Итого три. Шахтерская профессия в Союзе отсутствовала полностью. Угольную промышленность закрыли как таковую ввиду ее ненадобности: негоже в экологически чистом двадцать первом веке использовать такие примитивные и бесполезные производства; всякие прочие физически тяжелые профессии были от и до автоматизированы, так что одни разнорабочие, по сути, на физическом труде и оставались. Так что я мог гордиться, что приношу своими крепкими руками самую что ни на есть практическую пользу стране.
Гордость действительно имелась. Вот приходишь ты после рабочего дня в универсам, а там простые советские люди выбирают колбасу. Одну возьмут — принюхаются, в руках повертят. Другую, третью. И не могут решить, на чем остановиться. Ибо так хороша наша мясная продукция, что вызывает у человека неуверенность в своих силах и способностях. “А могу ли я определить, что из этого самое лучшее?” — спрашивает себя человек. И понимает, что вряд ли. А потому берет в итоге и первую, и вторую, и третью, оставляя пятидесятую и сотую на другие дни и другие попытки. И понимаешь ты, что не зря занимаешь свое место в обществе, что есть от тебя прок, что радость ты приносишь окружающим. Это ли не счастье?
— Витя, я хочу познакомить тебя с девушкой! — почему-то сильно волнуясь, заявила мне Даша. — Это очень интересная, очень умная и очень симпатичная девушка. Я всячески рекомендую тебе попытаться построить с ней отношения. Тем более что она хочет того же.
Я не возражал. Вот тебе, сексуальный авитаминозник, и решение проблемы!
— Я должна тебе еще кое-что сказать, — странно вздохнув, продолжала сестра. — Это не просто девушка. Это твоя девушка.
Я удивленно вскинул на нее глаза.
— Да, твоя девушка. В смысле, девушка, которая была с Витей… тем Витей, до того как он умер. Ее зовут Наташа, она работает учительницей. Я тебя уверяю, что она достойна твоего внимания…
Наташа?.. Сердце мое сжалось от предчувствия чего-то вопиюще неожиданного. Или, наоборот, вполне ожидаемого?
Неужели? Неужели и в этом мире все пошло по тем же рельсам? Разве возможны такие совпадения?
Или все предрешено во всех мирах?
В тот же день Даша нас познакомила. Встреча была назначена в молодежном кафе “Сердце Бонивура”, что на улице Горького.
Мы ждали ее за столиком, вскоре она впорхнула внутрь, легкая, целеустремленная, и Даше не пришлось объяснять, что это именно та Наташа, которую мы ждем. Потому что в объяснениях необходимости не было. Ко мне приближалась Кислая.
— Здравствуй, Витя! — улыбнулась она смущенно, глаза пытливо искали сходство с тем, прошлым, и, судя по всему, находили его в изобилии. Она на секунду смутилась, но сразу взяла себя в руки и протянула ладонь для рукопожатия. По-советски.
Тут же перед глазами всплыла затемненная квартира Кислой. Она на полу, я душу ее. Гадкая память!
— Здравствуй, Наташа!
Мы неловко пожали руки. Неуклюжим жестом я предложил ей присесть. Она заказала чашку кофе и стакан апельсинового сока.
Черт, она хороша! Мила, красива, элегантна. Одно лицо с Натальей! Даже страшно.
Нет, что-то такое новое тоже имеется, но не в чертах. В выражении глаз, в повороте головы. Держит себя значительнее, весомее. Все же кто такая учительница в рабской России? Ноль, недоразумение. А здесь это самая уважаемая профессия.
— Как дела? — спросила она меня с легкой улыбкой. — Как работа?
— Нормально, — кивнул я. — Работа нравится. Чувствую себя полезным.
— Это очень важно, — сказала она то ли иронично, то ли всерьез.
Возникла пауза. Наташа размешивала ложкой сахар, я в очередной раз отхлебнул из кружки пиво.
— Я тебе рассказывала, Витя на Мальорке отдыхал, — подала голос Даша. — Там выступали “Забойщики с Севера”, а он пошел на концерт Рымбаевой.
Сестра прыснула от смеха. Видимо, ходить на Рымбаеву в молодежной среде считалось большим зихером.
Наталья почин Даши не поддержала. Наоборот, взглянула на меня тепло, ласково, выражая полную поддержку.
— Ну, если нравится человеку… — заступилась она за меня.
— Ну, если уж так нравится! — саркастично согласилась сестра.
— Что ты преподаешь? — спросил я Наташу.
— Русский язык и литературу.
Как Кислая. Я покивал, а потом сразу же, не останавливаясь, чтобы не потерять нужный настрой, выдал ей несколько торопливо:
— Наташа, я совсем не тот Витя, которого ты ожидаешь увидеть. Если ты ждешь возрождения прежних отношений, прежних чувств, то сразу тебе скажу, что у нас ничего не получится. Я другой.
— Я понимаю! — широко раскрытыми, такими родными, зовущими глазами смотрела она на меня. — Я прекрасно все понимаю.
Черт, ну вот же она — моя, целиком и полностью моя! Тот мир, этот — какая на хрен разница? Мы вычерпнуты из незримых кладовых причинности, мы сущее, целостность. Каким бы ни было вокруг окружение, мы такие, какие есть. Если тетива натянута и ты попал в амплитуду, то ничего не изменить. Я на этом полюсе, она — на другом. Так задумано. Так осуществлено. Нам суждено быть вместе.
Только имею ли я право? Право на вторую попытку, на повторение? Все же я убил ее там, я отказался от Любви ради Идеи, ради подчинения себя ей без остатка. Я даже переживать не позволял себе о случившемся. Я не человек, я киборг. Потому что ничто человеческое не должно мешать борьбе. Не должно мешать Победе.
Да, она тоже предала меня, но там. Там. Мне больно, но я не жалею ту девушку, которую любил. Любил… Ну пусть, пусть будет это слово, хотя опасно отдавать себя под его воздействие… Предала и она, но та, не эта. Эта продолжала верить, надеяться, ждать. Она осталась цельной, правильной. Имею ли я на нее право? Могу ли я, такой холодный и пустой, подарить ей новую надежду? И не обмануть, в конце концов.
— Ни о чем не беспокойся! — обхватила она обеими ладонями мои сжатые до боли в суставах кулаки. — Ты другой и этим мне нравишься.
Наташа едва успела толкнуть рукой дверь, чтобы та захлопнулась, а я уже смял ее в объятиях, нырнул губами в ее лицо, задирал подол платья, валил на пол и трогал, непрерывно трогал все ее выступы и впадины, словно желая убедиться, что она на самом деле передо мной. Что она вернулась ко мне — исправленной, улучшенной.
Доползти до кровати мы не успели, трахались прямо на полу. Кажется, я выл от избытка возбуждения. Кусал ее, раздирал ногтями кожу. Она лишь закрывала глаза от этих болевых ощущений и улыбалась — они были ей приятны.
Член был невозможно огромен, я никогда не видел у себя такого массивного инструмента. Должно быть, мне увеличили его за примерное поведение. Я чуть не кончил от одного мимолетного прикосновения к нему ее быстрых пальчиков, но сумел сдержаться. Не без труда протиснул его в маленькое, аппетитное отверстие, раскрытое и ждущее, но долго двигать бедрами не смог, исторгнувшись обильным фейерверком буквально через пару минут. Наташа вскрикнула, потом быстро и громко задышала, по телу ее короткой судорогой разлилась дрожь. Я опустился к ней на грудь, и мы замерли, фиксируя переливы ощущений. Ощущения были прекрасны.
— Здорово, что твоей матери нет дома, — подал я наконец голос, чтобы вспороть этой иронией начинавшую сгущаться до предельной серьезности любовную истому.
— Да уж, — отозвалась она. — И матери, и отца. На наше счастье.
— У тебя есть отец? — удивился я.
— Что же тут такого? — спросила она. — Без отца я бы не появилась на свет.
Ну да, ну да. Это же там, в капитализме, семьи распадаются и умирают. А здесь они полные и счастливые.
— Извини, — буркнул я. — Почему-то решил, что ты живешь только с матерью.
— Есть еще и младший брат, если тебе это интересно. Юра. Он служит в армии.
— Молодец. Я тоже написал заявление. Ну, чтобы мне разрешили отслужить.
— Вряд ли разрешат.
— Почему?
— Все-таки ты не вполне советский человек. Точнее, вполне не советский. К таким здесь относятся с предубеждением.
Мы поднялись с пола и перебрались в зал.
— Я не чувствую никакого предубеждения, — сказал я несколько обидчиво. — На работе никто и не знает, что я из России.
— Кому надо — знают. Ты особо не обольщайся, все твои шаги отслеживаются и контролируются. В соответствующие инстанции ежедневно ложится отчет о том, что ты делал за день. Наверняка и сегодняшний эпизод будет там присутствовать.
— Да кому отчет-то подавать о сегодняшнем эпизоде? — улыбнулся я, хотя Наташины рассуждения мне как-то не понравились. — Если только тебе.
— Нет! — быстро и твердо ответила она. — Никакие отчеты ни на кого я давать не буду. Я не стукачка.
— Я и не сомневаюсь. Хотя твой гордый пафос мне непонятен. Если Родине нужно, то можно и написать отчет. Так работает система, а система заботится о нашей с тобой безопасности.
— Даша права: ты до мозга костей коммунист.
Мы одевались.
— Неужели стало стыдно быть коммунистом в Советском Союзе? Кстати, надо поинтересоваться, как вступить в КПСС. Я бы хотел. Мне вот другое интересно: откуда в советской молодежи столько антисоветского цинизма? Вот в тебе откуда он?
— Нет во мне никакого цинизма, — по интонации стало понятно, что Наташа закрывает не особо приятную ей тему. — Я комсомолка. Просто нельзя воспринимать все, что происходит вокруг, без критической оценки. А то ослепнуть можно.
Я натянул носки и сел на краешек дивана. Осмотрелся. Нет, совсем не такая квартира, как там. Гораздо просторнее, и комнат вон сколько.
— Ну ладно, — обняла меня, присаживаясь рядом, Наталья. — Чего-то мы не о том заговорили. Есть будешь?
— Буду! — ответил я с воодушевлением, потому что после столь бурного секса есть хотелось жутко.
Она накрыла в зале. Задернула плотные шторы, зажгла три свечи, раскинутые по витиеватому подсвечнику, включила музыку. Что-то вроде звуков природы с музыкальным фоном. Ниче так, моменту соответствует. Сама вышла в длинном непонятного цвета платье — такая элегантная, стильная. Мне тяжелее будет с ней, чем с той Натальей, подумал я почему-то. Эта вон какая благородная!
Впрочем, тут же отогнал упаднические мысли. Она моя — и точка!
Наташа кивнула на стоящую посреди многочисленных блюд бутылку: разливай. Краем глаза, неловко расплескивая вино по бокалам, я обратил внимание на наклейку. Что-то грузинское. Ну ладно, давненько не пил грузинского. В России его вообще в продаже нет, здесь тоже пока не приходилось пробовать. Да и вообще, я при слове “Грузия” до сих пор напрягаюсь: хочешь — не хочешь, а после трех российско-грузинских войн, в одной из которых сам участвовал, ко всему грузинскому начинаешь относиться с подозрением. Надо избавляться от этого комплекса.
Вино советской Грузии оказалось добрым и пьянящим. Я смотрел на Наталью влюбленными глазами, она отвечала мне таким же взглядом, я чувствовал покой и умиротворение. Мы многозначительно молчали. Коммунизм — это советская власть с электрификацией плюс любимая женщина под боком.
— Наташ, тебя Кислой никогда не называли? — спросил я.
— Кислой? — удивилась она. — Не помню. Если только в раннем детстве. Ты хочешь называть меня Кислой?
— Нет, нет, что ты! — положил я руку на ее ладонь. — Я не хотел тебя обидеть. Просто… Мысли разные в голове появляются. Наружу зачем-то вырываются… Как-то упорядочить все хочется, осмыслить, сравнить. Извини, пожалуйста.
Она понимающе покивала головой. А потом, будто решившись на что-то неожиданное, произнесла торопливо:
— Друзья… самые близкие друзья… обычно зовут меня Стрекозой. Если хочешь, ты тоже можешь называть меня так. Ведь мы теперь близкие люди.
Несмотря на осень, мы поехали с Наташей купаться в Серебряный бор. Советскими учеными-выдумщиками с помощью особого энергетического поля была создана там зона отдыха, которая принимала посетителей девять месяцев в году. Лес, пляж, теплая речка — все как летом. На самом деле может моросить дождь и дуть прохладный ветер, но едва проходишь за энергетические ворота — снова жара и лепота. Таких зон в Подмосковье существовало штук пять, но Наталья потянула меня именно сюда, потому что здесь любили собираться нудисты.
— Ну что, — озорно улыбалась она, скидывая одежду, — слабо тебе голышом позагорать?
Несколько удивленно, хотя с привычкой удивляться я в Союзе почти уже распрощался, я осматривал окрестности. Весь пляж был усыпан голыми телами.
— Отчего же, — пожал плечами. — Как пожелаешь.
— Ну давай тогда, давай! — стягивая трусики, подбадривала она меня.
Я разделся.
— Вот зуб даю, — сказал ей, разглядывая свой сморщенный член, — этот нудистский пляж функционирует с одобрения партии и правительства, а такие нестойкие натуры, как ты, воспринимают его как освобождение от советских догматов. Я прав?
— Ну конечно! — развела она руки в стороны. — Коммунист Сидельников прав всегда и во всем.
— Я беспартийный, — ответил я серьезно, но она звонко рассмеялась, схватила меня за руку и потащила к воде.
Мы бежали по теплому, чистому-пречистому песку, пиписька билась о ляжки, я косился по сторонам, ожидая встретить насмешливые взгляды, но, слава богу, никто на меня внимания не обращал. “А-а-ах!!!” — выдохнула Наташа, падая и увлекая меня за собой в сонм брызг и прохлады. В воде она меня оседлала, заработала руками, словно Ихтиандр на дельфине, и, отчаянно хохоча, — я видел эти белые зубы и горящие задором глаза, вода была удивительно чистой, — попыталась проплыть на мне от берега в глубь синих вод. Я особо не сопротивлялся, но она сама, вроде как смутившись, прекратила эту скачку на доверчивом дельфинчике и потащила меня наверх, хлебнуть воздуха.
Было мелко: почти на середине реки вода доходила лишь до груди. Наталья убрала мокрые волосы с лица и, продолжая улыбаться, поддерживала меня, слабенького, за плечо.
— Живой? — заглядывала она мне в глаза.
— А что, если тебя ученики увидят? — вместо ответа задал я вопрос.
— А мне по фигу! — дерзко, и дерзость эта предназначалась мне, а не ученикам, ответила она. — Догоняй! — она развернулась и нырнула, сверкнув аппетитным попцом над поверхностью реки. Под водой попец тоже разглядывался без труда.
Я бросился вдогонку. Не упускать же эту соблазнительную наготу!
Наталья уже выбралась на берег, купила в палатке две бутылки лимонада и махала мне ими, приглашая присоединиться, а я еще барахтался в воде, пытаясь усмирить взбунтовавшийся, как презренный раб Спартак, член. Сделать это долго не удавалось, потому что мимо меня то и дело бессовестно барражировали, поражая раскрепощенностью и искрометным весельем, многочисленные советские девушки. Бессовестные комсомолки! Некоторые окидывали меня оценивающим взглядом и многозначительно улыбались. Я пытался прикрываться, но разве в такой прозрачной воде толком прикроешься!
Наконец я плюнул на условности и решил выбираться на берег как есть — со стоячим.
Наталья меж тем беседовала на берегу с какой-то девчонкой. Блондинкой. Я присмотрелся и обомлел: один в один Белоснежка. Или погодь-ка, вода глаза залила? Близорукость усиливается? Померещилось?
Девчонка уже уходила вдаль — какие ягодицы, какие ножки! — Наташа укладывалась на полотенце, а я, с мигом опавшим другом, торопливо выбирался на берег. Снова пришло наваждение: стреляю в Вику, а потом в мертвого Пятачка. Почему в мертвого, что за хрень?! Если он был мертв, значит, Белоснежка не предавала. Значит, ты чмо и нет тебе прощения.
Стоп, стоп. Без паники. Он был жив. Этот гад был живее всех живых. Я прав, я всегда прав. Я обязан был победить, у меня нет права на ошибку. Сгиньте, мать вашу! Все сомнения, сгиньте! Я не дамся вам на растерзание. Я тверд, я спокоен и непреклонен.
— Блин, ну ты замерз! — воскликнула Наташа, едва я присел рядом. — Аж зубами стучишь. Ты как умудрился, вода же теплая!
— Да ерунда! — отмахнулся я. — Дай глотнуть.
Она протянула мне пластиковую бутылку с лимонадом “Дюшес”. Я сделал жадный глоток и заставил сердце биться ровнее.
— Это что за девушка была? — спросил.
— Какая? — удивилась Наташа.
— Да вот, с тобой разговаривала. Блондинка.
— Блондинка? — Наталья напряженно принялась оглядывать окрестности. — Не обратила внимание. Одна девушка время спросила, да, с другими вроде не говорила.
— Время спросила… — я посмотрел на нее пристальнее. Показалось, что она лукавит. Или захотелось, чтобы так показалось? — Ну ладно.
— А что, знакомая?
Я отпил еще.
— Вряд ли. Видимо, ошибся… На заводе у нас есть похожая.
— А-а…
— Но это не она.
— Что-то серьезное? — иронично и деланно многозначительно поинтересовалась Наташа. — Ну колись давай, колись. Я никому не расскажу.
— Нет, радость моя, — отозвался я. — Ничего серьезнее тебя у меня здесь нет.
Потом мы загорали и целовались. Насытившись, молча лежали и смотрели друг на друга. Я понимал, что люблю эту девушку. Что я фантастический счастливчик, что я вошел в одну реку дважды и стал обладателем джек-пота. Становилось страшно от мысли, что все может оборваться. Я не видел причин, от чего все это очарование с Наташей во главе может исчезнуть, но тревога в груди была большой и явной.
— Ты фильмы со Сталиным не коллекционируешь? — спросил я, чтобы не позволить тревоге разрастись. — Старые, где он красивый и мудрый.
— Не-а, — чуть заметно мотнула она головой. — Даже не помню, видела ли вообще такие.
— Вот ведь незадача! — вздохнул я. — Думал, в Союзе этого добра навалом, а нигде не могу найти. Даже в Мировой Сети нет. Надо было прихватить свою коллекцию из России.
Наташа лишь улыбнулась на мои слова.
В ноябре, на ее скорпионистый день рождения, который последовал через неделю после 108-й годовщины Великого Октября, она повела меня в ночной клуб. Ну как ночной. Типа. Ночной клуб — это что-то такое буржуазное, упадническое, здесь эти заведения так не назывались. “Молодежная ночная дискотека “Гренада” с баром” — вот правильное наименование. Но суть та же. Говорили, что там даже наркотики можно приобрести. Я не особо верил, все-таки это не капиталистическое запределье, где задача одна — поселить в тебе смертоносную слабость и объявить это Свободой. Не, здесь с этим строго. “Вышки” направо и налево раздают.
Была Наталья какой-то взбудораженной, хоть и пыталась скрыть это за дежурным весельем, и состояние ее мне не понравилось. Я даже поотказывался немного от похода в это сомнительное заведение, но она настаивала, говорила, что я “старый дед” и “валенок”, если отрекаюсь от простых молодежных радостей, а она девушка современная и хочет, чтобы ее парень был таким же.
В общем, пошли.
Публика еще только прибывала и вежливо, культурно накачивалась за столиками пивом, водкой и разнообразными ликерами. На танцполе почти никого не было, лишь две девушки, по всей видимости вырвавшиеся на дискотеку из какого-то коррекционного учебного заведения, о чем свидетельствовали выражения их лиц и диковато-безумные смешки, то и дело слетавшие с губ, кружились в разухабистом танце, задирая ноги и заключая друг друга в объятья для совместного танго.
— Девочки, спокойно! — кричала им время от времени рыхлая тетеха, в одиночестве сидевшая за столиком с бокалом.
Видимо, воспитательница или кураторша какая. Должно быть, их сюда осознанно водят.
Мне эти безумные девки жуть как не понравились. Чем-то тошнотворным от них пахнуло. Распадом, декадансом мерзопакостным. Россией, короче. А вскоре, как назло, еще один персонаж в поле зрения попался, который настроение многократно ухудшил и внес в сознание неприятную сумятицу.
— Вы представить себе не можете, насколько это величественно, насколько пугающее, — вдохновенно вещал соседям по столику, кучке неприкаянной и кривляющейся молодежи, бородатый мужик в старомодном свитере, — что мне иногда даже думать страшно об этом. Я ни секунды не сомневаюсь, что в этом ключ ко всем тайнам Вселенной. Переселиться в параллельный мир, встретиться с самим собой, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвертым, пятым, десятым и даже сотым — ведь раз обнаружили одну параллельную реальность, то должны быть и другие, — и в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое, значимое, величественное. В Бога! Неужели вам не хочется превратиться в Бога? Действительно не хочется?
Молодежь в голос смеялась над мужиком. Я поспешил отойти от столика подальше, чтобы этот пьяненький бородатый двойник приснопамятного российского алконавта не обратился вдруг и ко мне. Эти бредовые рассуждения тут же отозвались в голове раздражением и болью.
Мне, однако, не хотелось портить любимой настроение, и я держал свои мысли при себе.
Вдоль стен заведения парами стояли дээндэшники. Человек восемь, все парни. Не знаю, как кому, а мне при их виде стало спокойнее. Я и сам с заводскими ребятами уже несколько раз выходил дежурить на московские улицы и успел получить благодарность от участкового милиционера за поимку хулигана. Паренек лет пятнадцати нагрубил пожилой женщине и даже позволил себе выразиться в ее адрес нецензурно, и она тут же обратилась за помощью к встретившемуся по пути отряду добровольной народной дружины. Мне пришлось пробежаться чуток, сбить этого фраера с ног и несколькими ударами под дых и по почкам объяснить, что вести себя так нехорошо. Парнишка был весьма удивлен моим жестким методам воспитания и даже расплакался, но урок, я уверен, усвоил надолго. Несмотря на жалостливые просьбы отпустить его домой, я все же сдал пацана в милицию. Для твоего же блага, паря! Ты еще благодарить меня будешь за то, что я не позволил гнили разрастись в тебе.
Дээндэшников, однако, не любили. Ну, как всегда, — “душители свободы” и все такое. Вот и здесь вся эта полупьяненькая публика презрительно морщилась в их сторону. Сами все периодически надевают красные повязки и выходят на улицы, но раз ты пришел отрываться на дискотеку, то ни в чем не виноватый дээндэшник — уже лох и чмо в твоих глазах. Советский менталитет, в нем тоже свои изъяны.
Музыка меж тем звучала вполне приличная. Этакое ретро. Даже что-то из Владимира Кузьмина и группы “Электроклуб” проскользнуло. Дискотеки в Союзе строились тематически, с ведущим: сначала старенькое, потом новое братских народов Азии и Африки, потом старое революционное товарищей европейцев, ну а уж потом все остальное, отвязное и жуткое, вроде этих не в меру популярных “Забойщиков с Севера”, примитивной электронно-танцевальной группешки, от которой все так перлись. Негромкий голос ведущего действительно звучал, представляя музыкальные номера, но слишком скромно и робко, словно говоря: “Заставили, ребята, не обессудьте”.
Едва мы уселись за столик, я запросился в туалет и милостиво был Наташей отпущен. Вернувшись, обнаружил, что именинница взяла бутылку вермута. Бокалы были полны и ждали. Недолго думая, мы чокнулись, я еще раз смущенно объяснил, что “подарок за мной, потому что ума не приложу, что можно тебе купить, да и вообще, сама скажи, что требуется по хозяйству”, был прерван взмахом Наташиной руки — да забудь, нашел о чем! — и опрокинули содержимое бокалов внутрь.
Вермут пошел хорошо, вскоре мы повторили. На танцполе началась Азия с Африкой, и под них уже танцевали куда охотнее. Я успокоился, повеселел, но и впал почему-то в сентиментальность. Смотрел влюбленными глазами на Наталью и чувствовал, что хочу покаяться перед ней за то, что убил ее на той стороне.
— Вот ты меня любишь, — наклонившись к ней, пытался перекричать музыку, — а ведь я подонок. Я задушил тебя. Да, там, в России. Не веришь? Все так и было. Там все вкривь пошло, конечно, ты тоже была хороша, но ведь если любишь, то нельзя же так, правильно? Нельзя собственными руками хоронить любовь.
По-моему, она совершенно не понимала, о чем это я.
— Витя, это чудо! — слышал я долетавшие до меня Наташины слова. — Давно тебе сказать хотела, но стеснялась. Думала, за слабость это примешь. Ты же вон какой жесткий. Гранит! Я такое горе испытала, когда тебя пристрелили, ты не поверишь! Думала, что пора и мне руки на себя наложить. Друзья остановили. То, что ты снова пришел ко мне, — в этом просто нереальное что-то. Божественный промысел.
Ну вот, и ты туда же… Божественный! Что же вы за советские люди, если так часто бога поминаете?
И пристрелили меня, оказывается. А вот с какого, спрашивается, хрена, если я погиб в автомобильной катастрофе? Тпррру, не я, не я! Чур меня, чур!!! Тот чувак, Виктор. Э-э, Наташка, че-то ты выдумываешь!..
— Ты прости меня, — продолжал я бормотать. — Просто прости, и все… Махни рукой по воздуху и забудь. Как этот говорил, как его… Ну, кто-то там говорил. В кино… Ты одно знай: я люблю тебя. Больше жизни люблю! Больше всего на свете! И пусть меня силы природы покарают, если я когда-нибудь предам тебя снова. Ничто между нами не встанет, верь мне! Ни коммунизм, ни партийная дисциплина… Все тлен, все. Лишь любовь миром правит, любовь одна виновата…
— И вот знаешь какая жуть, Витька, — это она в ответ, — ты бежишь с автоматом, поворачиваешься, улыбаешься, машешь рукой, а вдруг — очередь! И прямо в грудь! Тебе не представить, что я испытала. Я выла как белуга, я гондонов этих коммунистических своими руками готова была рвать. На куски, на куски, на куски!!! И вдруг — второй шанс… В этом что-то мистическое, Витенька! Благостное, но и чудовищное. Я смотрю на тебя — и мне страшно делается. Как я справлюсь со всем этим? Как вмещу тебя снова, ведь тебя уже вырвали из меня! С мясом вырвали, с кровавыми брызгами. Ты не думай, что я такая веселая и спокойная, я вся на нервах. Мне же хочется, ужасно хочется слиться с тобой снова, чтобы как раньше, чтобы лучше было, чем раньше… Но препятствия какие-то, Вить! Преграды. Что мне делать, скажи! Не понимаю я себя, переступить не могу через понимание, через осознание. Вроде и тем, каким был, не хочу я тебя, потому что не все в тебе было идеально, как и во мне, что нельзя сейчас в прошлое вернуться, но и другого мне не надо. Представляешь! Просто любить, может, а? Любить и ни о чем не думать? Но получится ли у меня…
Тяжело двигая головой, я осмотрелся по сторонам. Искривленные фигуры с искаженными в гримасах смеха лицами дрыгались под перекаты чудовищной, прямиком из ада, музыки, хаотические пятна света искали своих жертв и почему-то находили исключительно меня, набрасываясь и терзая своими всполохами. Все плыло и снаружи и внутри.
Э-э, да мы набрались, по ходу! Я пьян как цуцик… Черт, как же можно так улететь с вермута?!
— Танцевать хочу! — неожиданно для самого себя заявил я.
Поднялся со стула и поперся к искривленным людям с искаженными лицами. Они приняли меня доброжелательно. Даже не пытались прогнать. “Давай-давай! — запульсировало в голове. — Давай-давай!”
Вот и чье-то добродушное лицо. Улыбается, придерживает, говорит что-то. Что говоришь, лицо? Ты что вообще такое?
Ба, да это Пятачок! Собственной персоной.
— Привет, свинтус! Как дела, как жизнь молодая? Так ты живой, выходит… Или я умер? Мы на том свете, да?
— Как посмотреть, — отозвался Пятачок. Он тоже танцевал. По крайней мере, делал вид, что танцует, выставив вперед руки и переминаясь с ноги на ногу. — Но вообще-то на этом. Свет, знаешь ли, один-единственный. Все остальное — тьма.
— Я рад, что ты ко мне наконец-то пришел, — я танцевал, у-ух, как я танцевал! Даже вприсядку. Танцевал и выкрикивал фразы, чтобы он мог расслышать. — Пришел вот и даже не осуждаешь. Ты добрый.
— Я пришел рассказать тебе, кто ты есть на самом деле.
— Да? И кто же я на самом деле?
— Ты — наш!
— Я — ваш… Очень мило.
— Да, ты с нами. Ты революционер. Борец с коммунистическим адом. Мы потеряли тебя, но ты снова воскрес, чтобы продолжить дело.
Рядом с нами — я заметил это сейчас — танцевал еще кто-то. Я повернул голову к нему. Вот так встреча! Гарибальди!
— Привет, друг! — не сдержал я эмоций. — И ты меня не забываешь.
— Как я могу, — ответил тот с напряженной улыбкой. — Мы не забываем старых друзей. Ведь мы без остатка отдали себя борьбе. А ты наш брат. Быть может, тебе кажется сейчас, что ты не имеешь к нам никакого отношения, но мы докажем тебе, что это не так. Мы с тобой одно целое.
— Я верю тебе, друг! — кричал я в ответ. — Как же мне не верить, если мы и есть одно целое. А где Белоснежка? Почему я ее не вижу? Уж полночь на часах, а еще не все демоны в сборе.
— Похоже, Стрекоза переборщила с химией, — услышал я, как обращается Пятачок к Гарибальди.
— Ну Белоснежка! — отчаянно объяснял я. — Или как вы ее здесь зовете… Блондинистая такая. Она же тоже с вами, да?
Танцующие парни озадаченно вглядывались в мое лицо, а я вдруг понял, где сейчас Белоснежка. Повернулся и посмотрел на столик, где сидела Наташа. Она и продолжала сидеть… С другой. С блондинкой. С Белоснежкой.
— Эге, да вот же она! Привет, Виктория! Викто-о-о-ория!!! — завопил я вдохновенно. — Хотя, может, ты и не Виктория. Она Виктория, ребят? Ага, вижу, что угадал! Вика, прямо как там! Повезло девчонке. Никакой разницы. Не то что у меня. Вы меня Сиденьем будете звать, да?
— Он привлекает внимание, — кивнул Гарибальди Пятачку. — Налей ему еще. Может, вырубится.
Пятачок тут же сбегал за бокалом вермута. Вернувшись, настойчиво предложил его мне. Я не сопротивлялся — заложил за воротник и причмокнул. А зачем? Разве можно сопротивляться колесницам судьбы?
Вскоре после этого в голове началась форменная мешанина. Ясность окончательно покинула ее.
Глава пятнадцатая
Нет у революции конца?
Пробудился я от легкой тряски. Не поворачивая головы, попытался осмотреться. Понял одно: лежу на полу какого-то транспортного средства. С хорошей скоростью оно рассекало городские улицы. В квадрат окна, что красовалось над головой, то и дело попадали очертания высоток — да, это Москва.
За спиной находились люди. Они негромко переговаривались друг с другом.
— Ты по кой фиг нализалась? — задавал мужской голос вопрос. Голос был мне знаком: Гарибальди! — Перепутала бокалы, что ли?
— Да, похоже, — сипло отвечал голос женский. Наташа!
— Ничего она не перепутала! — это определенно Пятачок. — И себе подсыпала порошок, чтобы на одной волне с ним работать. Самопожертвование во имя любимого. Что-то в этом духе.
— Это так? — требовательно спросил Гарибальди.
Наталья молчала.
— Ладно, позже с тобой поговорим. Будешь наказана за самовольство. — Он замолчал, и я почему-то понял, что сейчас он смотрит на меня.
— Виктор Валерьевич, вы уже проснулись? — ехидно (мне ли не знать интонации его голоса) обратился он ко мне. — Дыхание у вас как-то изменилось. Присоединяйтесь к нам, а то самое интересное пропустите.
Я неторопливо переместился в сидячее положение — сделать это оказалось совсем непросто, каждое движение отдавало в мышцах ломотой — и огляделся по сторонам. Вместе со мной в салоне находились трое: Антон с Борей выглядели свежими и бодрыми, Наталья — сильно помятой. На коленях у них покоились автоматы. Должно быть, примерно так выглядел и я. Или даже хуже. Вела этот микроавтобус с бесшумным двигателем на солнечных батареях, как и следовало ожидать, Вика.
— С добрым утром! — улыбнулся мне Антон. — Как себя чувствуем, Виктор Валерьевич? Вас Виктором называть? Или Виталием, как в России?
— Бывало и похуже, — ответил я, растирая затекшую руку. — Виктором, Виктором. Не создавай путаницу.
— Вот и славно! Если вы не возражаете, я тоже перейду на “ты”. Собственно говоря, мы еще вчера перешли.
— Меня похитили, или как все это понимать? — я постарался придать вопросу как можно больше праведного недоумения.
— Нет, что ты! Тебя просто вернули в боевое подразделение революционного антикоммунистического сопротивления. Где ты и должен находиться.
Я вяло обдумывал услышанное. Хотя что тут обдумывать! Все и так ясно.
— Так, так… А вас не смущает, революционеры долбаные, что я как бы не совсем тот Виктор, которого знали вы. Я уже понял — от меня скрыли информацию о том, что мой двойник был бандитом и погиб от пуль. Хочу сказать, что так ему и надо. Но я-то с какого хрена должен играть его роль?
— Да с того самого, — продолжал Гарибальди, — что это твое предназначение. Ты рожден, чтобы быть революционером. Революционером, заметь, а не бандитом.
— Ты так думаешь? А вот я сильно в этом сомневаюсь.
— Скажи мне, кем ты был в прошлой жизни? В России?
— Безработным я был.
— Не обманывай обманщика, друг мой. Ты был революционером. Я это знаю наверняка, — он подмигнул мне. — Был революционером на той стороне, был на этой, как все мы. Человек — величина постоянная. Он не меняется нигде и никогда. Ни в параллельных измерениях, ни на других планетах.
Кажется, теперь я понимаю, в чем твоя проблема, Гарибальди! Она в самоуверенности. Дикой, необузданной вере в самого себя и в свои долбаные теории. Ты и погиб из-за этой самоуверенности.
— Ну что же, — смотрел я на него пристально, — это так. Только там я был на стороне добра. Я боролся против капитализма.
— Да какая разница, брат! — улыбнулся он. — Дело не в “измах”, дело в адреналине.
— Вот так просто?!
— Нет, не так. Конечно, идеология не на последнем месте. Но тебе надо понять одну простую вещь: то, что было хорошим на той стороне, может оказаться жуть каким плохим на этой. Там коммунизм был для тебя светлым, недостижимым идеалом, который попирала огромная бесчеловечная махина. Обрати внимание, я не воспеваю капиталистический строй, а точнее, демократию, основанную на рыночных отношениях, хотя и считаю ее теперь, в этих обстоятельствах, единственно правильным общественным устройством. Я широкий человек, я прекрасно знаю, что там она приняла уродливые формы, выдохлась, сгнила, стала служить злу. Да, она заслуживала того, чтобы с ней боролись. Но здесь, дорогой мой Виталя… прости, Витя… здесь все с точностью до наоборот. Коммунизм превратился в неконтролируемое зло. Он сеет вокруг себя только смерть и страдания.
— Ты знаешь, — вставил свои пять копеек Пятачок, — сколько людей по всей Земле погибло в так называемых Освободительных войнах? А точнее, в мировом коммунистическом геноциде? Три миллиарда! Да, брат, именно столько — четверть человечества! Ты нигде, кроме как от нас, не услышишь эту цифру, но она верна. Три миллиарда, большинство из которых были обыкновенными мирными жителями, за просто так были уничтожены. Ядерным, химическим, бактериологическим оружием — коммуняки не выбирали средств и методов. А сколько было расстреляно, сожжено, сгнило в концлагерях! Тебя не смущает эта цифра, а? Ты готов смириться с ней? Ложиться по вечерам и просыпаться по утрам без малейших душевных колебаний? Есть свой бесплатный завтрак, который бесплатным стал только потому, что пропитался кровью всех невинно убиенных людей, посещать свою замечательную работу, смотреть замечательное и напрочь лживое телевидение?
— Ты же честный человек, Витя! — это заговорила Наташа. — Ты не сможешь жить с этим.
— Почему же? — возразил я. — Все эти миллиарды — это были сомневающиеся люди с гнилым нутром. Они совершили грех, впустив под кожу капиталистическую заразу, и за это их покарали. Сомневающимся нет места в коммунизме.
— Ты порешь чушь, — продолжала Наталья сверлить меня похмельным взором, — и прекрасно это понимаешь. А как же дети, скажи мне? Грудные, невинные дети. Они тоже совершили грех? Они, которые еще ничего не понимали в этой жизни. У нас есть архив фотографий, на которых изображены жертвы коммунизма. Смотри! — она рывком развернула ко мне ноутбук, который лежал на ближайшем к ней сиденье. Присмотревшись, на экране можно было разглядеть какую-то мутную фотографию, по всей видимости мертвого ребенка. Коммунисты ли убили его или кто-то другой, по фотографии понять было невозможно. — Знал бы ты, сколько погибло детей! Ты хочешь, чтобы и твоего ребенка убили ради каких-то лживых идей? Они просто жить хотели, радоваться солнцу и речной волне, но пришли беспощадные дяди с мечтами о светлом будущем любой ценой и превратили их в исковерканные трупики. Ты хочешь, чтобы и нашего с тобой ребенка сожгли в коммунистическом концлагере?
— Слава богу и компартии, у нас с тобой нет детей, — пытался я отбиваться, хотя, признаюсь, их коллективный напор несколько сбивал с колеи. Ну правильно, если тебя грузят в три рыла, нелегко устоять.
— Можешь считать, что есть, — ответила она, подарив мне пронзительную вспышку неистовых глаз. — Я беременна.
Я помолчал. Потом, все еще пытаясь быть последовательным и цельным, произнес:
— Ну хорошо. Это неожиданно, ты должна была сообщить мне, но раз так… Почему ты думаешь, что этого ребенка кто-то будет уничтожать? Он проживет счастливую, гармоничную жизнь в самом справедливом общественном устройстве. Никто не будет его эксплуатировать, он получит бесплатное образование, устроится на хорошую работу. На той стороне, в России, и мечтать не приходится о тех завоеваниях, которые есть здесь.
— Ребенок революционерки — это клеймо на всю жизнь, — ответил мне Гарибальди. — Его никогда не оставят в покое. Если ты хочешь, чтобы он был счастлив, то должен бороться с нами против коммунистического ига. Впрочем, ты и так будешь бороться, потому что я не ошибаюсь в людях. Я слишком хорошо знаю тебя. Слишком хорошо. Революционная кровь все равно вскипит в тебе.
— Подъезжаем! — бросила с водительского места Вика.
Все пришли в движение. Повязали на головы белые платки, обмотались ими так, что видны остались лишь глаза, схватились за автоматы.
— Держи, Сидень! — кинул мне платок Пятачок.
Сидень! Значит, вот какое здесь у меня погоняло. Абстрактно как-то.
— Автомат пока не получишь, — объявил Гарибальди. — Потому что сомнения на твой счет имеются. Придется доказать, что ты настоящий революционер.
— Надевай, надевай! — помахал на меня автоматом Пятачок. — Это в твоих интересах.
Нехотя я закинул платок на голову и неумело обвязался им. Наталья поморщилась и потянулась ко мне помогать. Даже с ее помощью платок сидел на голове коряво.
— Борис? — обратился я к Пятачку. — Тебя ведь так здесь зовут?
Он отрицательно мотнул головой.
— Игорь.
А-а… Значит, не совпадает.
— А прозвище, если не секрет?
— Пончик, — ответил за него Гарибальди.
Ну, это близко.
— Вика Белоснежка? — кивнул я на сидевшую за рулем красавицу.
— Вика Негритянка.
— Негритянка?
— Это ирония, братан.
— Понятно. А ты Антон?
— Точно! — отозвался тот.
— Гарибальди?
— В десятку! — все, кроме самого Гарибальди, покосились на меня с удивлением.
— Похоже, мы хорошо знали друг друга в России, а? — спросил он, странно взирая на меня.
— Да, — я решил не лукавить, — мы были друзьями.
— Революционная кровь! — подмигнул он. — Нам еще сражаться и сражаться вместе.
— Нет, на той стороне нам уже определенно не сражаться. Ты там умер. Причем очень глупо.
Он усмехнулся.
— Бывает.
Фургон останавливался.
— Да и на этой не сражаться… — добавил я.
— Готовность десять секунд! — объявил Гарибальди.
Все замерли в напряженном ожидании.
— Скажи, как по-твоему, я был там хорошим человеком? — сверля меня глазами сквозь прорези в ткани, спросил Антон.
— Да, ты был хорошим человеком, — ответил я.
Двери распахнулись, все устремились на выход.
— Я и здесь такой же, верь мне! — вскакивая и ныряя за всей командой в неопределенность московского дня, услышал я его слова.
Центр города, высотки. Бригада революционеров в количестве четырех человек — Негритянка осталась за рулем — понеслась прямиком к величественному зданию, у входа в которое наш фургон и остановился. Добряк Пончик участливо тыкал меня дулом автомата прямо между лопаток. Неприятно, черт!
Я успел задрать голову и рассмотреть массивные буквы, красовавшиеся на фасаде здания. ТАСС. Эге, вон они на что покуситься решили! Это что же, захватят главное телеграфное агентство планеты Земля и начнут вещать о свержении ненавистного коммунистического правительства? Ну да только разве рухнет великий коммунизм после такого жидкого высера? Не на одной же информационной составляющей он держится. А экономика, а армия, а искренняя вера простых советских граждан!
Нет, это глупость. Глупость и самоубийство.
А что если это и есть массовое самоубийство?
Между тем, ворвавшись в холл, братья-революционеры принялись стрелять. Охрану — а скорее всего, это были обыкновенные вахтеры, поставленные для проверки служебных удостоверений, наверняка безоружные, — здесь составляли два высоких и симпатичных парня с розовыми щеками и добродушными взглядами. Их завалили тотчас же, в первые секунды, без малейших колебаний. Наташа, моя милая, нежная Наташа, сделала в еще шевелящихся, ищущих последнюю надежду выжить молодых людей по контрольному выстрелу в голову. Я содрогнулся от этой сцены. Как же так, за что?! Они даже слово не успели молвить!
Очередной чувствительный тычок от Пончика, на этот раз в бок, под ребра, — и я помчался вместе с лихими абреками по лестнице.
— Не спи, включайся! — крикнул мне удивительно злобный Пончик.
Ты с чего это такой борзый, гнида? Тебя советское правительство вырастило, воспитало, а ты ему вот чем отвечаешь… Ладно, подожди, придет час возмездия.
Встречавшиеся на лестнице люди в страхе падали навзничь и закрывали головы руками. Один представительный пожилой дядечка с благородной сединой, спускавшийся прямо на нас, принялся вдруг с негодованием кричать и размахивать руками.
— Да одумайтесь же вы, нелюди! — взывал он к отсутствовавшей совести революционеров. — Как вам не стыдно — против своего народа, против братьев и сестер своих идти?!
Войти в патетический раж ему не позволили: Гарибальди вскинул автомат и уложил мужчину одиночным выстрелом в голову.
— Что, не ожидал от меня такого? — повернулся он ко мне. — Никакой жалости! Только так можно победить, правильно? Ты же был таким на той стороне! Вспоминай, вспоминай это чувство! Оно прекрасно.
Я ничего не ответил, да, кажется, он и не ждал от меня никакого ответа. Мы продолжали бежать вверх по лестнице.
— Это, друг мой Витя, — уже не глядя в мою сторону, продолжал вещать лидер революционной ячейки, — главный оплот зловредной коммунистической пропаганды. Так называемое Телеграфное агентство Советского Союза.
— Я знаю, что такое ТАСС.
— Знаешь? А, ну правильно. Оно ведь и в России осталось. Только к названию что-то добавилось. Правда, мы… то есть вы, на него там вроде не нападали.
— Да, не приходилось.
— Вот видишь, отстаете вы от нас! Передай своим корешам на ту сторону, если будет возможность, чтобы пользовались нашими разработками. Мы не возражаем. Кстати! — удивился он вдруг собственной мысли. — А как это тебя братья-революционеры отпустили? Неужели вот так взяли и сказали: лети, Витек, на отдых в Советский Союз, а мы тут без тебя париться продолжим. Ну-ка, братан, колись! Что-то тут дело нечистое.
— А я ни у кого не спрашивал разрешения.
— Не спрашивал? На самом деле? Так ты что же, наплевал на организацию? На товарищей? Ни фига себе! Получается, что ты, друг мой, самый обыкновенный дезертир.
— Я не собираюсь объяснять тебе, что мной руководило. Я никого не предавал, и совесть моя чиста.
— А-а, все было непросто, запутанно! Перипетии личных отношений, кризис идей, томление духа и плоти. Блин, как интересно… Потом обязательно пошепчемся. По-дружески. Я хочу знать все-все-все. Хотя бы для того, чтобы не повторять твоих ошибок.
А что, если никаких ошибок не было, самодовольный хлыщ? Что, если я единственный из всех вас, бестолочей, делал то, что должен был делать? Потому и достиг заветного Союза. А вы все сдохли, сдохли, сдохли!!! И здесь сдохнете, потому что я не позволю вам отнять у меня мою мечту.
— Информационный зал! — объявила бежавшая впереди Наталья.
Мы прошмыгнули сквозь стеклянные двери в огромное помещение с доброй сотней столов, за каждым из которых у компьютера восседал сотрудник агентства. Был самый разгар дня. Сотрудники вчитывались в поступающие новости, отбирали важные, отсеивали второстепенные и торопились побыстрее донести события дня до пользователей, ждущих новой информации от главного агентства советской земли во всех концах света.
— На пол, суки коммунякские! — заорал Гарибальди, пуская в высокий потолок автоматную очередь. — Правда-матка к вам в гости пришла.
Сотрудники агентства, уже слышавшие выстрелы и суету, встречали нас с поднятыми руками и испуганными физиономиями. Послушно укладывались на пол. Впрочем, один, средних лет мужик в ослабленном галстуке и с закатанными до локтей рукавами, с блестящим пятном плеши на яйцеобразной голове, агрессивным призывам не внял. Видимо, он был здесь каким-то начальником. Бодро зашагав через лежащих на полу сотрудников, он, ничуть не испугавшись, замахал на нас руками и скрипящим голосом заверещал:
— Что вы себе позволяете, шпана! Вон отсюда, бандитское отродье! На что вы рассчитываете, на кого? Советские люди никогда не пойдут за вами. Через пять минут вас скрутят и увезут в милицию. А оттуда в суд, потому что только там вам и место.
Пончик вскинул автомат.
— Заткни пасть, ублюдок! — выступил я вперед и со всей дури врезал смелому, но глупому работнику агентства в голову. Целился в висок, чтобы удар получился смачным, чтобы этот честный человек сразу же потерял сознание.
Похоже, так и произошло. Мужик рухнул на пол, слабо всплеснул руками и, издав тихий стон, замер. Только бы не умер!
— Лезете вечно с бодягой своей тупорылой! — продолжал я психовать, одаривая его пинками. — Все вам не сидится, все вам неправильно. А что правильно-то, что?! На рожон лезть, как тупой скотине? Нет уж, не дождетесь, сволочи!
Я отскочил от мужика и яростно окинул взором помещение. Некоторые из сотрудников еще не улеглись. Стояли, любопытные тушканчики, и наблюдали, чем там все закончится. Смертью все закончится, бараны вы этакие, смертью!
— На пол лечь!!! — завопил я что есть мочи. — Разорву на куски всех, кто ослушается! На пол и руки за голову.
После моего сольного номера сомневающихся, стоит ли ложиться или еще чуток постоять, похоже, не осталось. Буквально через мгновение улеглись все. Я встретился взглядом с Гарибальди. Тот смотрел на меня с ласковым прищуром.
— Я же говорил! — подмигнул он мне. — Революционная кровь все равно вскипит.
Вскипит… Ничего ты не понял, недоразвитый. Я им жизнь спасаю, а не твоей псевдореволюции одолжение делаю.
— Рассредоточиться по объектам! На все про все — не больше десяти минут. Пончик, найди помещение с серверами. Оно где-то здесь, на этаже.
Гарибальди вместе с Наташей принялись расхаживать по залу и стрелять по компьютерам. По переплетающимся в тугие косы сгусткам кабелей. По неизвестного назначения массивным агрегатам, усеянным светодиодами.
— Витек, найди что-нибудь тяжелое! — крикнул мне Антон. — Монтировку какую или молоток. Круши все подряд, дай волю энергии.
И это все? Вы примчались сюда, чтобы устроить погром? Чтобы парализовать работу информационного агентства?
Да господи, тут через два дня все восстановят! Или вы и такой акцией будете довольны? А, ну конечно, вы же недоразвитые революционеры, вы же довольствуетесь малым. Не, ребзя, как-то вы не творчески подошли. Можно было просто навалить кучу говна на лестнице агентства, а потом вывесить фотки в сети. Но чтобы надпись “ТАСС” была видна. Эффект тот же самый!
Ну хорошо, не тот же… Это действительно печально и даже ужасно: в центре Москвы в здание ТАСС беспрепятственно вваливается куча отморозков и крушит все на своем пути. Куда смотрит милиция? А КГБ? Почему оно бездействует, черт возьми! Оно же должно предупреждать подобные теракты, должно уничтожать их зачинщиков на корню!
Как вообще возможно такое, что в стране победившего коммунизма в лицо всему народу плюет жалкая горстка психически нездоровых отщепенцев? Их ведь крохи, малость. Раз, два — и обчелся. Бьюсь об заклад, они здесь даже шести-семи полноценных боевых пятерок не имеют. Их можно обнаружить и арестовать в течение недели! Неужели для всемогущего КГБ это проблема? Неужели нужно подвергать риску жизни простых советских граждан, которые счастливы, которым не нужны никакие революции? Неужели кому-то действительно важно, чтобы они функционировали?
Как ни странно, я почти сразу же нашел молоток. Вот когда не надо, всегда так: возьми и появись! Что еще оставалось делать… стал лупить им по оборудованию. Что-то такое успокаивающее в этом обнаружилось. Сублимированный выход для ярости.
— Я знал, что мы сработаемся! — хлопнул меня по спине довольный моим усердием Гарибальди.
Вдруг на какие-то краткие секунды мне стало плохо. Неимоверно плохо. Словно весь мир вывернули наизнанку и трясли сейчас этим сморщенным, дурно пахнущим полотнищем перед моими глазами, демонстрируя мне все его гнусные секреты и тайники. Я вдруг явственно, совершенно отчетливо понял, что ни в какой Советский Союз я не перемещался. Что подлые капиталистические спецслужбы просто-напросто вычислили в моем лице врага, ввергли меня в коматозное состояние и держат сейчас в жестяной консервной банке вместе с сотнями других сомнительных граждан Российской Федерации.
Черт, а потом я понял нечто более существенное! Я понял, что никакого Советского Союза вовсе нет. Просто это выдумка тех же самых спецслужб, там сейчас много молодых, циничных креативщиков, они и разработали этот проект с несуществующим параллельным Союзом для того, чтобы выявлять неблагонадежных. Никакого СССР нет, какая, на фиг, страна всеобщей справедливости, ее похоронили в девяносто первом году прошлого века Горбачев с Ельциным, а я всего лишь идиот, я болен, я позволил развиться в себе этой болезни — и меня изолировали от общества. И правильно сделали, потому что с такими, как я, жить нельзя, опасно просто, я неадекватен и дик, я верю в сказки. Разве может все это существовать на самом деле: справедливый и великий Союз, в котором орудуют антикоммунистические революционеры? Ну не бред ли?
— Заряды заложил! — крикнул, вбегая в зал, Пончик. — Через пять минут бабахнет. Делаем ноги.
— Все, братва, отбой! — гаркнул Гарибальди. — Вниз! Живо, живо, живо!
Я выронил из рук молоток и помчался за террористами следом. Бежал последним, в спину меня уже никто не подталкивал. То ли заслужил уважение, то ли просто не до меня было. Второе вероятнее.
Мы успели отъехать всего на пару сотен метров, когда прозвучал взрыв. Был он достаточно скромен и целостности здания не угрожал. Я увидел в окно фургона, как на асфальт просыпался сонм стеклянных брызг.
— Как ситуация? — спросил Гарибальди Негритянку.
— Вроде в норме, — отозвалась та. — Хвоста нет. Через несколько минут сменим транспорт.
Террористы снимали с голов платки. Я тоже с удовольствием освободился от него, и так уже распутавшегося и готового слететь. Встретился глазами с Наташей — взгляд ее был усталый, холодный и абсолютно чужой. Это к лучшему. Если бы она пыталась что-то передать им, искать понимания — я бы мог и дрогнуть. А теперь мне будет легче.
Все, подруга, ты не моя! Отрекаюсь!
— Ну что же, господа революционеры, — объявил Гарибальди. — Поздравляю вас с успешно проведенной акцией и объявляю горячую личную благодарность. Поверьте мне, вы внесли еще один мощный камень в фундамент будущего справедливого демократического мироустройства.
Глава шестнадцатая
Стержень
Отец, точнее тот человек, который считался здесь моим отцом, сидел в кресле у телевизора и смотрел выпуск новостей. Шел репортаж из России.
— Безрадостно тянутся дни в многодетной семье Сергачевых, что проживает в подмосковном Подольске, — вещал советский корреспондент-межпространственник. — Вот уж и новогодние праздники не за горами, а Елена Дмитриевна, мать четверых детей, что мал мала меньше, ума не приложит, что же собрать на праздничный стол. Алексей, муж Елены, сержант милиции, погиб в прошлом году. Разъяренная толпа пенсионеров, штурмовавшая местное отделение Пенсионного фонда, забила его насмерть булыжниками, пытаясь добиться ответа на законный вопрос: “Доколе пожилому человеку влачить в России нищенское существование?” Ни один из руководителей отделения к пенсионерам не вышел, лишь мужественный сержант Сергачев честно исполнял свои нелепые обязанности по разделению белой властвующей кости и черного трудового мяса. За честность свою и поплатился… И вроде понятен Елене гнев простого человека труда, но не может она найти ответа на вопросы: “За что же отдал свою жизнь ее супруг? Кто ответил за его безвременную кончину?” А зима в этом году в Подмосковье суровая. Денег на покупку теплой зимней одежды для себя и детей у Сергачевой, бывшей работницы паспортного стола, получившей после гибели мужа инвалидность в связи с обострением сахарного диабета и вынужденной с недавних пор жить на крохотное пособие, нет нисколько. Последние ушли на скромные продукты питания. Вот и приходится Елене перешивать в детскую кацавейку старый коврик, что лет двадцать валялся в прихожей. Авось не схватит малыш воспаление легких — ведь гулять и снежками кидаться хочется!..
Услышав, что кто-то вошел в комнату, отец оглянулся.
— А-а, ты… Видишь, что делается у вас там, в России! Смотрю, и сердце разрывается. Как же умудрились правители довести страну до такого плачевного состояния!? Неужели ни капли совести ни у кого не осталось? Ой, Вить, хорошо-то как, что уехал ты оттуда! Как ты там жил — я ума не приложу. Это не жизнь, это камера пыток.
Я усмехнулся.
— Зачетно дурочку лепишь, ветеран хренов, — прошипел, едва сдерживая ярость. — Детишек пожалел, да? А псы твои бешеные, которые смерть сеют на московских улицах, разве они не за это самое борются? Не за то, чтобы здесь такой же кошмар начался, как в России? Чтобы дети с голоду умирали, чтобы матери на луну от отчаяния выли? Ты объясни-ка мне, народный артист, как ты умеешь так органично уживаться под двумя личинами: заслуженного ветерана Освободительных войн и озверевшего главаря террористов.
По мере проговаривания мной этой эмоциональной тирады лицо Валерия Федоровича делалось вытянутым и серым. Глаза округлились, нижняя челюсть отвисла. Он взирал на меня с дичайшим изумлением. Вот ведь сука лицедейская!
— На тебе, гнида! — не сдержался я и залепил ему от души по морде.
Да и почему, собственно, я должен сдерживаться?
Отец кувыркнулся с кресла и шмякнулся лицом об пол. Когда он приподнял голову, я увидел, что с его подбородка тонким ручейком стекала струйка крови.
— За что ты так со мной, сынок? — горестно вопросил отец. — Что я тебе сделал?
— Мне пока ничего! — воскликнул я. — Не успел. Если не считать провокации с ТАСС. Ты думал, что повяжешь меня этим, да? Ты считаешь, я такое недоразвитое ссыкло, что, разбив там пару компьютеров, испугаюсь мести КГБ и уйду в партизаны? Ты вообще дебил, да? Это для тебя и твоей своры КГБ смертный враг, а для меня — надежный друг. Понял?! Вот я включу сейчас видеокамеру, возьму молоток и буду лупить тебя по башке, а ты всех до одного сдашь мне своих шакалов. И сам явку с повинной напишешь, потому что и представить себе не можешь, как тебе будет больно.
— Сынок, я не понимаю, о чем ты! Успокойся, пожалуйста. Что с тобой произошло?
Успокоиться — но лишь ненамного — я смог лишь после того, как хорошенько обработал его ногами. Что-то в нем захрустело, крови потекло еще больше, но этот хрен все равно продолжал строить из себя саму невинность.
Мне действительно пришлось сходить за молотком.
— Ты народу, мразь, — шептал я, ломая короткими и хлесткими ударами его пальцы, — советскому народу много чего плохого сделал. Сколько крови на тебе, сколько трупов? Не считал? За каждого убитого ответишь. За каждого покалеченного. Столько же раз тебя умерщвлять буду.
Отец уже ничего не говорил, лишь стонал. Крепкий кабан. Не колется. Ну ничего, лиха беда начало. Я без полного списка всех членов этого долбаного КОМКИ, без адресов, денежных счетов и схронов с тебя не слезу. Сутки потребуется — сутки терзать буду, неделя нужна — неделю. У меня времени полно.
— Как в зеркале, значит, все, да? Там за одно, здесь за другое. Там за коммунизм, здесь против. Все до одного, вся пятерка в сборе. Это ж надо так совпасть! Хоть бы один выпал, а. Чего уж тут насчет тебя соображать и сомневаться. Раз там руководишь сопротивлением, то и здесь такая же за тобой роль. Вы, уроды, небось думаете, что и я так же легко смогу войти в зазеркалье. Измениться, поменять ориентиры, стать другим человеком. Да только фигушки вам! Не такой я человек, потому что внутри у меня стержень. Ты понимаешь, Иуда, что есть такое этот стержень? А-а, да разве понять тебе! Это то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не изменить. Не согнуть и не исковеркать. Я бы и тебе пожелал иметь такой, но слишком ничтожен ты для этого, и внутренний мир твой убог и мал. Не поместится в тебя стержень.
После очередного удара Сидельников потерял сознание. Руки его к тому времени представляли собой кровавое месиво.
— Ай-яй-яй, Виктор Валерьевич! — качал головой полковник Горбунов. Я все же сумел расслышать в его словах иронию. — Ай-яй-яй. Как же вы так могли — родному отцу молотком пальцы ломать? Бррр! Это ж надо до такого додуматься!
— Он мне не отец, — отвечал я мрачно. Меня накачали какими-то успокаивающими лекарствами, я был туп и отрешен. — Он руководитель подпольной террористической группировки.
— На каком основании вы сделали этот вывод?
— Он… точнее, его двойник на той стороне, мой настоящий отец… является руководителем антикапиталистического подполья.
— В котором вы тоже состояли?
Он с самого начала все знал… А, какая разница!
— Да, в котором я состоял.
— И по аналогии вы сделали вывод, что на этой стороне он должен возглавлять точно такую же группировку, только антикоммунистическую?
— Точно. Да и как мне не сделать такой вывод, если я сам… ну, то есть мой двойник, был здесь террористом?
— Да, — подтвердил кивком Горбунов, — это так. Настоящий Виктор Сидельников, или, скажем иначе, первый Виктор Сидельников, был членом КОМКИ. При совершении противоправных действий уничтожен. Потому-то нас так и заинтересовала возможность вашего переселения из России в Союз. Интересные, знаете ли, перспективы открывались. И представьте себе, мы не ошиблись. Они начинают оправдываться.
Горбунов выглядел чрезвычайно довольным. Как шахматист, просчитавший все ходы в долгой-предолгой партии.
— Дело в том, что я встретил здесь всю свою Звездочку. Всех, с кем воевал против капитализма на той стороне. Сейчас они сражаются с коммунизмом.
— Звездочка — так называлось ваше боевое подразделение? Да уж, здесь его так не назовешь. По-моему, они зовут это просто “пятеркой”.
— Ну и что же получается? Если Звездочка там и здесь одинакова, то и руководитель у организации один и тот же.
Горбунов задумчиво и с плохо скрываемым азартом вертелся на вращающемся кресле.
— Логично, — кивнул он. — Очень логично. Но, к сожалению, Валерий Сидельников не руководитель подполья. Он досконально проверен, за ним нет ничего. Это добропорядочный ветеран, человек, беззаветно преданный советскому строю. Имя руководителя террористов нам известно, это некто Марк Сапрыкин, бывший руководитель аналитического подразделения одного из отделов КГБ. Да, представьте себе, это наш бывший сотрудник. Может быть, поэтому нам до сих пор и не удается его обезвредить. Он глубоко законспирирован, местонахождение его неизвестно. Человек он очень умный, осторожный, расчетливый и безжалостный. Абсолютный маньяк. Поединок с ним — изматывающее противостояние, должен вам признаться. Но, как вы сами понимаете, сколько веревочке ни виться, конец все равно найдется. Рано или поздно мы его достанем. Как видите, Виктор, не все в наших параллельных реальностях так уж зеркально.
— Я хочу, чтобы мне вернули мое старое имя. Виктор Сидельников — предатель Родины. Я хочу быть тем, кем я был всегда. Меня зовут Виталий Шаталин.
— Ну, с этим проблем, я думаю, не будет. Изменить имя — это законное желание советского человека.
— Что вы будете делать с этой бандой? С Гарибальди и его подручными?
— Хороший вопрос, очень хороший. Гарибальди нас чрезвычайно интересует. Это наиболее дерзкий и свирепый террорист, ликвидация его была бы большим успехом в нашей деятельности.
— Я знаю их всех. Их имена, их повадки, их образ мыслей. Мы можем взять их в два счета.
— Я очень рад вашему настрою, Виталий. Очень. С вами мы серьезно продвинемся в антитеррористической деятельности. Ваше появление в Союзе — знак судьбы. Мы тотчас же начнем с вашей помощью разработку операции.
— Никакого суда, товарищ Горбунов! Их необходимо уничтожить, всех до одного. Из поганого ружья ржавыми пулями. Уж я-то отлично знаю, на что они способны.
— Ну, обещать уничтожение без суда я вам не могу. Мы все-таки в правовом государстве живем. Но судебное решение по ним может быть только одно: смертная казнь.
— Давайте приступим!
— Вот слова патриота! Непременно, Виталий, непременно. Вы пойдете работать в Комитет Государственной Безопасности?
На этот раз я не раздумывал.
— Да!
— Замечательно! Прямо сейчас мы спустимся на этаж ниже, где располагается наш оперативный штаб, и приступим к разработке детального плана ликвидации подразделения Гарибальди. Ну а затем, я полагаю, надо отправить вас на учебу в нашу Высшую школу. У вас прекрасный опыт, который, безусловно, поможет вам в работе, но без базовых знаний тоже никуда. Три года — это небольшой срок. Тем более что учеба не помешает вам принимать практическое участие в наших контртеррористических операциях.
— Я готов! — лишь выдохнул я в ответ.
Мы поднялись.
— Виталий! — остановил меня Горбунов. — Насколько мне известно, одна из террористок, Кислицина Наталья, достаточно близкий вам человек. Возможно, вы не хотели бы причинить ей вред. Я могу это понять. Если вы хотите, то мы можем учесть это обстоятельство при планировании операции. Провести отдельное задержание или как-то изолировать ее… Ну а потом сила любви и советская медицина могли бы сделать из нее человека. Полноценного советского гражданина.
Я даже не собирался раздумывать над этим предложением.
— Прошу вас никаких особых обстоятельств не учитывать. Мне безразлична эта девушка. В ней нет стержня, она недостойна коммунизма.
Возвращаться домой я, разумеется, не собирался. Поехал на комбинат, где написал заявление о кратковременном отпуске по личным обстоятельствам, и попросил в профкоме выделить мне комнату в общежитии. За прогул, целиком и полностью вынужденный, меня даже не пожурили. Словно его и не было. Вероятно, Горбунов, как я и просил, уже позвонил и объяснил, что я отсутствовал по государственной надобности.
Комнату мне выделили тотчас же. Через час я уже открывал дверь в просторные пролетарские апартаменты. “Комната в общаге” оказалась приличной однокомнатной квартирой с санузлом и кухней. Никаких соседей. Я ополоснулся под душем и завалился спать.
Операция по захвату Гарибальди и его банды была запланирована на ближайшие дни. Вместе с Горбуновым и еще тремя сотрудниками госбезопасности мы разработали ее детальный план. Точнее, его предложил я, а они молча согласились. Мне отводилась роль подсадной утки. Если коротко, то все должно было выглядеть примерно так: мы встречаемся с Натальей, я изображаю из себя прозревшего человека, проклинаю коммунизм и настоятельно требую проведения очередной акции. Соглашаются на нее террористы или нет — это другой вопрос, но очередной виток сближения между нами произойти обязан. Какая-то дружеская встреча за выпивкой, поход в театр или на рыбалку. Когда все подразделение оказывается в сборе, я отсылаю в КГБ эсэмэску. По сигналу телефона они отслеживают мое местонахождение и срочно мобилизуют специальный контртеррористический отряд, который у них всегда наготове и только ждет сигнала к выступлению. Ну а дальше — дело техники. Будут сдаваться — брать живьем, нет — валить на месте. Угроза моей жизни? Да черт с ней, с угрозой, я и жизнь отдам за коммунизм, только бы этих нелюдей выловить.
В беспокойном, но все же азартном воодушевлении прошло два дня. Необходимость совершения каких-то непростых и опасных действий после многомесячного расслабона отчасти напрягала, но в гораздо большей степени радовала. Адреналин, про который плел свою чушь Гарибальди, он действительно бурлит, но совершенно в другом преломлении. Это не значит, что тебя возбуждает любая опасность, какой бы ни была ее природа, это значит, что тебя возбуждает благородная опасность. Правильная. Справедливая. В общем, направленная на окончательную победу марксизма-ленинизма.
На улицу я вышел лишь раз — за продуктами. Все остальное время готовился к операции: отжимался, бегал вокруг кровати, наклонами качал пресс. Мышцы предательски завыли — размякли без дела. Ничего, ничего, скоро войду в тонус. Это даже здорово, что повоевать придется и здесь. Главное — что за правое дело.
Утром третьего дня мне наконец позвонили. Был это не Горбунов, а какой-то неизвестный человек, и слова его оказались неожиданными. Он не сообщил о начале операции, а предложил поехать вместе с сотрудниками органов госбезопасности в морг. На опознание.
— За вами заедут, — сообщил он.
— Подождите, подождите! — запротестовал я. — Вы что-то напутали. Соедините меня с полковником Горбуновым, у меня к нему важный разговор. Мы должны начать с ним операцию по захвату террористов.
— Операция уже проведена. Вам необходимо опознать трупы.
Я обомлел. Как проведена? Кто отдал приказ? Что за гнусное надувательство?
На Горбунова, который встретил меня в морге, чуть не накинулся с кулаками.
— Да как вы могли! — выговаривал я ему всю злобу. — Так кинуть! Так вы что же, воспользовались моей информацией и сделали все без меня?! А как же заседание в оперативном штабе, как же планирование операции?
— Успокойся! — довольно жестко одернул меня тот. Оказывается, он был уже со мной на “ты”. — Мы действительно хотели действовать по первоначальному плану, но на следующий день провели еще одну планерку. И все изменили. Вариант с подсадной уткой не подходил.
— Почему? — не понимал я. — Ведь я стал у них своим.
— Ты ушел из дома. Избил отца. Где гарантия, что они про это не узнали? Твоя сестра Даша — близкая подруга Стрекозы. Вероятность того, что террористы осведомлены о твоем срыве, крайне высока. Мы не могли рисковать твоей жизнью.
— Да не было никакого риска, — уже спокойнее, но ничуть не горше говорил я. — Я бы все объяснил, появись необходимость.
— К тому же сомнения возникли и на твой счет. Вдруг твой визит в КГБ — часть хорошо спланированной операции террористов?
— А, вот с этого бы и начинали! Вы не поверили мне.
— Мы поверили тебе.
— Но не полностью! С фигой в кармане.
— Это наша работа. Мы должны принимать во внимание все варианты.
— И что же показала ваша операция: я не часть террористического плана?
— Виталий, — проникновенно произнес Горбунов, опуская руку на мое плечо, — лично я никогда в тебе не сомневался. Ведь ты человек со стержнем. Но ты должен понимать, что не все делается и будет делаться по твоему хотению. Спецслужбы — это жесткая система. Она не терпит самовольства, ей надо подчиняться.
Мы шли по длинному коридору в помещение с трупами. Я, Горбунов, еще двое.
— Наверняка захват прошел не так, как надо! — бросил я в сердцах. — Так всегда бывает, когда отступаешь от первоначального варианта. Среди ваших людей есть жертвы?
— Увы, есть. Но они знали, на что идут. Захватов, кстати, было несколько. Всех брали по одному.
— А бандиты? Они все уничтожены?
— К сожалению, нет. Антон Самохин по прозвищу Гарибальди от нас ускользнул. Игорь Камольцев, он же Пончик, и Виктория Снежкина, она же Негритянка, застрелены. Наталья Кислицина, Стрекоза, покончила жизнь самоубийством.
Я не дрогнул. Не моргнул даже. Ноль эмоций. Молодец!
— Живым взят лишь Никита Костиков. Как ты и предполагал, он оказался связан с террористами. Сейчас дает признательные показания. Впрочем, насколько можно судить, он знал очень мало и лично в терактах не участвовал. Некто Арсений Брызгалов, которому ты отводил роль звеньевого в КОМКИ по аналогии с Россией, в Советском Союзе не рождался. Да, вот так, — заметив мое недоумение, пожал плечами Горбунов. — Арсениев Брызгаловых у нас хватает, но они не двойники твоего Брынзы. Совершенно другие люди.
Вот ведь гнида удачливая! Там нагадил, а здесь умудрился не родиться. Везунчик, мать твою! Надо было все же порешить его в России. На бизнесмена Сидельникова нет надежды.
Они лежали в ряд под белыми простынями. Почему-то пятеро.
— А еще двое? — кивнул я.
— Случайные жертвы, — повел бровями Горбунов. — Без них тоже не обошлось.
Никто из медперсонала снимать простыни с лиц убитых не собирался. Открывший нам дверь санитар топтался в стороне. Я задирал ткань самостоятельно.
— Да, это Бело… Негритянка.
— Да, это Пончик.
— Да, Стрекоза.
Я был спокоен, абсолютно спокоен. И очень радовался этому обстоятельству. Стержень внутри, стержень спасает от эмоций.
Одна предательская мыслишка где-то на периферии сознания все же вылезла на поверхность. “Вот и снова я тебя убил”, — холодно, бесстрастно пронеслась она по закоулкам осмысленности и затихла, придавленная и уничтоженная моей волей.
Я сильный. Я могу и без тебя. Я даже знать не хочу, была ли ты на самом деле беременна.
Глава семнадцатая
Служу Советскому Союзу!
Вечер выпускников Высшей школы КГБ имени Феликса Эдмундовича Дзержинского проходил в шикарном московском ресторане “Прибалтика”. Шел июль 2029 года, лишь несколько дней как завершились государственные экзамены, будущее манило новыми ожиданиями, светлыми перспективами и увлекательной, ответственной работой.
К шести вечера в ресторан стали подтягиваться выпускники. Отутюженные костюмы, яркие галстуки, выбритые щеки. В основном — с женами и подругами.
— Эй, слушай, дорогой, почему без прекрасной половины? — еще издалека махал мне рукой Нодар. Однокурсник, сын министра внутренних дел Грузинской ССР. Хороший парень. За локоть, вся нарядная и цветущая, его держала молодая жена — балерина Большого театра.
— Да страшно, друг! — отозвался я с улыбкой, хотя все эти вопросы уже начинали надоедать. — Вдруг отобьешь.
— Ай, знаешь, хорошо, что боишься! — рассмеялся Нодар. — Перед кавказскими мужчинами устоять невозможно. Вот у Регины спроси, она подтвердит.
Регина смущенно понурила взор. Симпатичная. Рад за Нодара. За всех рад — за себя особенно. Лейтенант… есть что-то твердое, основательное в этом слове. Должно быть, именно к этой основательности я и стремился всю жизнь.
Днем в актовом зале нам вручали дипломы об окончании учебного заведения и удостоверения о присвоении офицерского звания. В президиуме заседал весь цвет госбезопасности — старые, прожженные волки, за плечами которых огонь, воды и пороховые газы деятельной службы на благо советского государства. Благородная седина, элегантная выправка — любо-дорого посмотреть на живых легенд разведки. Приехал и партийный босс — первый секретарь Московского городского комитета КПСС, член Политбюро ЦК КПСС Григорий Явлинский. Никого значительнее не прислали. В кулуарах на эту тему язвительно перешептывались: не в почете, мол, ныне органы госбезопасности, положили на них партийные шишки. Эх, был бы жив Романов… О тщательно скрываемой от широкой общественности смерти генерального секретаря у нас говорили в открытую, правда шепотом.
Но праздник есть праздник, и даже не в меру либеральным коммунистам из Политбюро его не испортить. Торжественно зачитывал ведущий церемонии, ректор Высшей школы, имена выпускников: под гром аплодисментов поднимались мы, гордые и смущенные, на сцену, чтобы получить заветные корочки.
— Виталий Шаталин! — объявили мое имя.
Я не ожидал, что будет так волнительно. Даже пол заплясал под ногами, когда торопливо взбегал по ступенькам на сцену.
— Виталий не просто отличник учебы, — похвалил меня между тем ректор, — а еще и секретарь партийной организации курса. Замечательный студент! Уверен, он станет и прекрасным сотрудником.
Старичок Явлинский при упоминании партийной организации оживился и, когда пришел его черед пожимать руку, сделал это с особым вниманием и даже теплотой.
Я постарался ответить любезностью на любезность. Все-таки двойник за двойника не ответчик. В конце концов, российская капиталистическая действительность — это сбой, тупик в развитии вселенских причинно-следственных связей. Настоящая история происходит здесь. Будем считать, что он не виноват за свою копию-либерала на той стороне. Тем более что даже там она практически позабыта.
— Служу Советскому Союзу! — торжественно, с дрожью в голосе объявил я в зал. Даже слезы на глазах выступили.
Там, в зале, — я мимолетно выловил лицо из толпы, — приветственные знаки делал мне полковник Горбунов. До конца церемонии он не досидел — должно быть, позвали дела.
Три года учебы пролетели незаметно. Никогда бы не подумал, что учеба в Высшей школе КГБ может быть таким увлекательным делом! Вся мишура, вся анархистская пена окончательно схлынули с моей сущности и открыли во всей красе убежденного государственника. Надо, надо защищать наше государство рабочих и крестьян от хаотичных попыток асоциальных дикарей превратить его в прах. Один раз, на той стороне, коммунисты уже дали маху, доведя себя до такого жидкого состояния, что позволили заползти в самое сердце государства бубонной чуме, которая в одночасье уничтожила его. Мы не имеем права повторить то же самое здесь. В таком случае человечество вообще недостойно жизни.
К некоторому моему удивлению, за время учебы семья Сидельниковых не оставляла попыток вернуть меня в свое лоно. Уже через пару месяцев ко мне в общежитие (комната, а точнее две, — оказались еще более благоустроенными, чем в заводской общаге) приперлась Даша. И откуда только узнала, что я живу здесь? На комбинате, должно быть, сказали — мне ведь давали там характеристику для Высшей школы. Выглядела так называемая сестра грустной и потерянной. Она проходила по обвинению в пособничестве в деле об организованных террористических бандформированиях, но отделалась условным сроком то ли на полтора, то ли на два года. Чего уж говорить: советский суд — самый гуманный суд в мире.
— Мать плачет, не останавливается, — присев на краешек кровати, передавала она мне новости “из дома”. — Слезно просит, чтобы ты вернулся.
— Она мне не мать, — отвечал я сурово. — И ты мне не сестра. Я вас знать не знаю.
— Вить, она же не переживет этого! Она и так едва руки на себя не наложила, когда того Витю убили, а сейчас и вовсе с ума сходит.
— Вот! — показал я ей новый паспорт, развернув его на странице с именем и фотографией. — Меня зовут Виталий. Виталий Шаталин. И я, милая девушка, не понимаю, о каком Викторе идет речь. Прошу оставить меня в покое!
Потом она ловила меня у входа в учебный корпус еще пару раз. Бежала за мной, не обращающим на нее внимания, и торопливо рассказывала о том, что отец зла на меня не держит, что руки у него зажили и что он даже не вспоминает о произошедшем. Скороговоркой проговаривала, что мать положили в больницу, и от тоски по сыночку совсем ей плохо и тошно.
— Обнять тебя перед смертью хочет, — пыталась она меня разжалобить.
Я на эти провокации не реагировал.
А вскоре ко мне заявилась и сама мать. Она ждала меня на скамейке у общежития, окликнула, с трудом поднялась, опираясь на палочку. Во мне шевельнулась неуместная вежливость, и я остановился поговорить с ней.
— Сынок, ты уж уважь меня, не прогоняй! — вытирая слезы, зашептала она. — Извелась я вся, заболела вот сильно. После смерти Вити еле оправилась, а после твоего ухода совсем подкосило. Возвращайся, сынок! — зарыдала она вдруг, и плечи ее заходили ходуном от всхлипов. — Не могу я без тебя.
— А что же боженька не утешает? — спросил я цинично. Жалеть эту женщину я не собирался.
— Боженька велит прощения у тебя попросить. Прости меня, солнышко мое, если обидела я тебя чем! Как мне вину искупить?
— Да что ж какие вы все слабые, а?! — воскликнул я в сердцах. — Как же жить так можно? Женщина, я не ваш сын! Не ваш, понимаете? Обратитесь к психиатру, пожалуйста, он выпишет вам хорошие лекарства.
— Да как же не сын? — заплаканная женщина смотрела на меня недоуменно. — Это ж все одно, все параллельные реальности, все одно. И разницы нет в них никакой. Везде мы одно и то же. Везде мы — это мы. Сын ты мой, сын! А по-другому и не может быть.
— Ну хорошо, — проклиная себя, я даже что-то вроде жалости испытал к этой сумасшедшей, — почему же вы такая скорбная и убитая ходите? Ведь я жив, здоров — разве мало вам этого? Живите спокойно.
— Дай поцелую тебя, сынок! — бросилась она ко мне, решительно собравшемуся скрыться от нее за дверями общежития. — Один раз только!
И я зачем-то позволил.
— Вот нет у тебя детей своих, — шепнула она, порывисто обняв меня и целуя в щеку, — и не понимаешь ты, как же это все тяжко.
На меня нахлынули гадкие эмоции, и я торопливо поспешил ретироваться.
— Люблю тебя, Витенька! — кричала она мне в спину. — Все равно ты всегда будешь моим сыном.
Через пару недель после той встречи пришла эсэмэска от Даши: “Умерла мама. Придешь на похороны?” В тот же день я сменил номер телефона.
— Ба, вот это встреча! — возвышался надо мной грузный мужик с генеральскими погонами на кителе. Рукав левой руки был просунут у него под ремень. — Витек, точно?
— Генерал Дробышев? — удивился я неожиданной встрече. — Очень рад, Виктор Васильевич!
— Ага, помнишь! Мальорка! Рымбаева! Подожди, ты Витек или не Витек?
— Виталий.
— А, все равно Витек. Значит, не ошибся. Это хорошо, а то что-то сбои начала память давать в последнее время. Старость, видимо.
— Ну что вы, какая старость! Вы еще вон какой крепкий.
— Ты как здесь? Выпускник, что ли?
— Так точно!
— Ну молодец. Гляди-ка, в Высшую школу КГБ подался! Не дурак. Распределение получил?
— Получил. Отдел специальных проектов.
— Ого, засекреченная элита! Даже я не вполне представляю, чем там занимаются. Далеко пойдешь. Ну что, время есть выпить, или танцы-шманцы зовут?
Времени было с избытком, танцы меня не привлекали. Мы заказали бутылку виски и уселись за свободный столик. Я разлил напиток по рюмкам.
— Куда отправляют-то? — спрашивал меня генерал. — Или ты на правах блатного в Москве остаешься?
— Нет, какая Москва! Порт приписки — Африка. Южный сектор.
— Мда… Это жопа!
— Серьезно?
— Да не, шучу, ничего такого страшного нет. Обычная антисоветская муть — дикие банды негритосов. То коммуниста завалят, то диверсию на руднике проведут. Рутина. Бывал я там наездом. Жить можно. Погода только противная. Днем беспрестанно потеешь, ночью зуб на зуб не попадает. Ну, бытовые условия соответствующие. Как ни стараются там цивилизацию поднять, советский стиль жизни наладить, негритосам все равно по деревьям скакать хочется. Но ты не бери в голову. Если есть желание добрые дела делать, все трудности ерундой покажутся. Но помни: добрые дела надо делать беспощадно! Человека только так можно обратить в счастье.
Признаться, я совсем не парился о будущем месте работы. Хотя генерал был не первым, кто выражал мне сдержанное сочувствие по поводу моей бессрочной командировки в Африку. Будь что будет, мне везде интересно коммунизм строить. Главное, чтобы людям хорошо жилось.
Знал я, что многие мои однокурсники блатом все же пользовались. Тот же Нодар оставался в Москве, поближе к Большому театру. Еще один однокурсник, молдаванин Володя Друцэ, получил распределение в Ленинград. С какого хрена, по каким связям — непонятно: он всегда утверждал, что был сыном пастуха. Ну да ладно, желаю им удачи. Москва с Ленинградом — они ведь тоже не бог весть какие спокойные места. Там, глядишь, еще больше дерьма придется разгребать.
— Ну а вы как сами? — сменил я тему. — Чем занимаетесь?
— Чем занимаюсь? — как-то язвительно усмехнулся он вдруг. — Да переворот готовлю!
Я деликатно улыбнулся шутке.
— Серьезно говорю! — наморщился на мою улыбку генерал. — Если такая херотень продолжится, то все Политбюро надо гнать из Кремля к чертовой матери без малейшего сожаления. Ты представляешь: в семи республиках Союза первые секретари местных отделений Компартии приняли постановления о разрешении однополых браков! Ты только вдумайся в это: советская власть гомиков плодить решила!.. Нет, это никуда не годится! “Это решение продиктовано желанием учитывать местную специфику…” — пародийным голосом процитировал он строки из какого-то партийного постановления. Какая, в жопу, специфика, они о чем там думают? Мы кого через пару лет в армию набирать будем? А кроме этого, что означает это разрешение? Оно означает, что этим гомикам, раз их официально признают мужем и женой — тьфу ты! — позволят воспитывать детей. Детей, представляешь! Наше будущее! А я, между прочим, всегда говорил, что в ЦК проникли пидоры. Самые настоящие либеральные пидоры! Кошмар, блядь!
Некоторые недавние решения партийной верхушки страны и у меня вызывали недоумение. Конечно, не такое буйное, как у генерала. Я все же старался относиться к ним с пониманием — решения власти надо уважать.
— Дальше — больше! — продолжал изливать свою боль Дробышев. — В восемнадцати республиках, включая Польшу с Венгрией, которые исконно советские, ввели в обращение денежные единицы. Ну епэрэсэтэ, это же чудовищный шаг назад! “В целях эксперимента”, видите ли. Какие-то долбаные экономисты свои доводы привели. Якобы не справляется мировая экономика без денежных масс, перекосы там и тут. Но это же чушь, преступная чушь! За такие речи надо моментально расстреливать. Мы только-только достигли настоящего экономического коммунизма, отказались от денег, и тут же пошла обратная волна. Я бы понял, если бы это предлагали какие-нибудь америкосы. Так нет же: эти идеи проталкивают самые ядреные коммунисты в Кремле. Ну, блядь, самоубийство же это, как вы не поймете, дебилы! Самое настоящее самоубийство! Что за этим последует? Возрождение частнособственнических отношений. Сначала в слабой форме, потом и сильнее. Раз появились деньги, то они начнут у кого-то оседать в большем количестве, чем у других. И вот вам снова неравенство! И вот вам снова социальная несправедливость! И вот вам снова капитализм во всем своем убожестве!
Мне оставалось лишь согласиться с доводами генерала.
— И главное дело, — распалялся он, — прикрываются именем Романова. На всех постановлениях стоит его подпись. Нет уж, дорогие, либо признавайтесь на весь мир, что Романов уже на том свете, либо подписывайтесь сами. А лучше всего — прямиком на пасеку! Нет в вас государственного понимания, растеряете вы все наши завоевания! Да и кто там сейчас заседает-то, в Политбюро? Явлинский тот же — видел его, наверное. Скользкий мужик, сомнительный коммунист. Кириенко, Немцов — кто вообще пустил туда этих старых либеральных пердунов? Как там оказались эти недоразумения? У них же на лбу написано, что на коммунистическую идею они срать хотели. И ведь, главное, известно, что на той стороне, в капиталистической России, их двойники — ярые либералы-западники.
— Да, это так, — подтвердил я.
— А у нас, представь, это тщательно скрывают. Вот ты это знаешь, благо оттуда сбежал, да я, так как все-таки имею доступ к закрытой информации. Ну, еще несколько человек. Хотя наверняка ты подписку давал о неразглашении этого факта.
— Да, что-то такое подписывал.
— Так если они на той стороне либералы, с какого же хрена они на этой станут коммунистами?! Ой, Витек, помяни мое слово, серьезные испытания нас всех ожидают. Чудовищные испытания. Если не предпринять каких-либо опережающих мер, накроется весь наш выстраданный коммунизм медным тазом.
По идее, сразу после этого разговора я должен был написать докладную на имя руководителя Комитета Государственной Безопасности и изложить в ней все сомнительные высказывания, которые допустил в беседе со мной известный боевой генерал. Разумеется, я этого не сделал. Потому что понимал: в словах его таится правда.
Через две недели, отказавшись от отпуска, я вылетел в Африку. В общих чертах работа была мне понятна, более детально с нюансами меня познакомил руководитель Африканского бюро КГБ, которое размещалось в Найроби, столице Кенийской ССР, генерал-майор Николай Шемякин. Разговор с ним получился чрезвычайно коротким, на все про все — не больше пяти минут: из кабинета я вышел в должности командира Специального подразделения “С”, в задачи которого входила борьба с проявлениями антикоммунизма на территории одиннадцати советских республик, расположенных в южной части Африканского континента.
— Специфика? — усмехнулся Шемякин на мой единственный вопрос. — Специфика предельно проста: мочи всех, кто против нас, — и будешь прав.
Через день буйной жарой африканского лета меня приветствовала столица Южно-Африканской Советской Социалистической Республики Претория. Подразделение, которое меньше суток назад мне довелось возглавить, базировалось именно здесь. Признаться, я ожидал, что в мое подчинение поступили значительные людские и военно-технические ресурсы, но на деле все оказалось гораздо скромнее. Подразделение вместе со мной насчитывало 25 человек. Редкостные головорезы с неоднократными судимостями. Как выяснилось, служба в подразделении, литеру в названии которой все расшифровывали не иначе как “Смерть”, представляла собой что-то вроде ссылки и штрафбата. Проштрафившиеся десантники, сорвавшиеся с катушек морские пехотинцы, разжалованные в рядовые и сосланные в Африку офицеры всех родов войск — с таким сложным контингентом мне предстояло работать.
Достаточно быстро я понял, по какой причине эти парни оказались здесь. Во-первых, проблемы психологического плана — социофобия, безудержная ярость, склонность к насилию. Во-вторых, что являлось прямым продолжением первого пункта, — способность с удовольствием исполнять самые грязные приказы. А приказы здесь приходилось издавать грязнее некуда. Задачи перед подразделением стояли простые: физическое уничтожение любых антикоммунистических сил.
Уже в первую неделю работы я столкнулся с необходимостью принимать непростые решения. Например, расстрелять пойманного за распространение прокапиталистических листовок пятнадцатилетнего паренька на глазах его старшего брата, тоже подозревавшегося в антикоммунистической деятельности. Расстрелять и пригрозить расстрелом всех родственников для того, чтобы брат выдал нам всю свою недоразвитую боевую ячейку.
Парни из подразделения, встретившие нового командира настороженно и подчинявшиеся поначалу с явной неохотой, именно после этого случая зауважали меня: без малейших колебаний вывел я этого негритенка вместе с брательником на задний двор нашей казармы и дал команду к расстрелу. Рыдающий брат убитого уже через десять минут назвал нам поименно всех членов группировки, адреса конспиративных квартир и частных домов, схроны с оружием и запрещенной литературой. Тем же вечером мы провели удачный рейд и ликвидировали всех до одного боевиков этой антикоммунистической бригады. Сам информатор, к несчастью, дрогнул и предпринял попытку к бегству, которую мои парни своевременно пресекли автоматной очередью.
— Крепкий орешек! — отозвался обо мне вполголоса, полагая, что я его не слышу, Егор Бузин, одна из самых забубенных сорвиголов нашего подразделения, трижды судимый за превышение полномочий (отправлял кого-то сгоряча на тот свет) бывший офицер-десантник.
Остальные члены подразделения лишь уважительно покивали головами. С тех пор на взаимопонимание с ребятами я не жаловался.
По запаху ветра, по цвету неба, по взглядам встречающихся на улицах людей я понимал одно — все представления о юридических законах здесь мертвы. Единственный закон — это ты сам. Звездное небо над головой и нравственный императив в груди.
Есть работа, есть долг перед страной, есть вера в светлое будущее — а все остальное второстепенно. Дружба, любовь, еще что-то там высоконравственное — эти понятия произрастают из дремучего прошлого человечества. Они — атавизм его первобытнообщинного периода. При коммунизме, как мне кажется, — хотя это мое личное мнение, расходящееся с линией Партии, — вполне возможно обойтись и без всего этого. Я понимаю, у меня на душе ожоги, оттого я так суров ко всем проявлениям нежности, но если разбираться по сути — что я потерял без них? Да ничего стоящего. И пусть тот, кто рискнет утверждать обратное, провалится в геенну огненную.
Нет в моем сердце жалости к врагам коммунизма! Все до одного сдохнут.
По истечении нескольких месяцев работы в подразделении “С” я неожиданно понял, что настоящего антикоммунизма в этих курируемых нами африканских республиках было не так уж много. Мы мотались из ЮАР в Зимбабве, а оттуда в Мозамбик и Анголу, совершали рейды по городам и деревням, бомбили с воздуха партизанские отряды и незаконные демонстрации, брали заложников, расстреливали без суда и следствия террористов, и я видел, что с либерально-буржуазными доктринами все эти чернокожие люди знакомы так же слабо, как и с коммунистическими. Суть протеста, выражавшего в форме противозаконной деятельности, скорее носила исключительно анархистский характер. Эти дети джунглей плохо ладили с городской цивилизацией белых, плохо понимали ее. Им, а точнее наиболее диким из них, было свойственно природное неподчинение системе — любой системе, а вовсе не советской, — которое и выражалось в обыкновенной преступной деятельности.
Да, по сути, весь местный антикоммунизм — все же достаточно скромный в абсолютных цифрах, не так уж много на территории одиннадцати республик имелось антиправительственных группировок, — был продолжением криминальной сущности буржуазного мира. Тот, кто был преступным авторитетом при капиталистах, становился антикоммунистом при советской власти. Подливала масла в огонь и местная милиция, которой зачастую просто в лом было бороться с преступными группировками обычными законными средствами и которая нет-нет да приписывала им от балды идеологическую, антисоветскую направленность — для того чтобы окончательно избавиться от них с нашей беспощадной помощью.
Осознав это, я не перестал, однако, браться за работу, которая по всем признакам не входила в мою компетенцию. Борьба с преступностью — это тоже борьба с антикоммунизмом, если уж на то пошло. Простой человек, который не видит эффективности от усилий власти в борьбе с криминалитетом, рано или поздно перейдет на другую идеологическую платформу. Станет если и не антикоммунистом, то равнодушным мещанином-пофигистом, что порой еще страшнее. Ведь коммунизм, в первую очередь, это общность неравнодушных людей. Власть должна обеспечить человеку спокойное проживание и достойную трудовую деятельность — только тогда человек будет испытывать к ней уважение. Нет, мы брались за все.
И результаты имелись, результаты радовали. Советская Африка была куда более цивилизованным континентом, чем Африка капиталистическая, поставленная миром белых буржуинов в абсолютно скотское, нищенско-бесправное положение. Я ходил по советским африканским городам, видел улыбающихся образованных людей, хорошо говорящих по-русски, обеспеченных работой, бесплатной медициной и образованием, видел здоровых детей, без страха взирающих на мир, видел счастливых матерей, которым не было нужды беспокоиться о пропитании детей, и отчетливо понимал, что мы, коммунисты, пришли сюда с благой миссией, что мы несем добро. И пусть мои парни грубы и неотесанны, пусть они психованны и зачастую неадекватны, пусть они совершили в жизни массу ошибок, пусть я сам погряз в крови и покрылся черствой коростой, но — покарай меня все силы природы — мы здесь нужны! Мы санитары леса, мы очищаем территорию от падали, а какими средствами мы избавляемся от нее — это уже второй вопрос. В белых перчатках двери коммунистического рая человечеству не откроются, кому-то нужно и замараться. Пусть лучше это будем мы, проклятые и пропащие государевы люди, чем простые и трудолюбивые жители этой прекрасной планеты. Пройдет время, человечество навсегда избавится от корыстной скверны стяжательства, заживет единой и сплоченной семьей и навсегда забудет о том, через какие изгибы и ломки ему пришлось пройти к этой простой, понятной и удивительно счастливой жизни. Лично я не претендую на то, чтобы мое имя осталось в людской памяти.
Первый отпуск у меня случился лишь через три года. Не то чтобы не отпускали, но вроде как работа требовала присутствия, да и не очень-то хотелось. А тут вдруг потянуло развеяться. На мировые курорты ехать категорически не хотелось, у меня и так здесь был постоянный курорт; захотелось в зиму. Чтобы снегопад, чтобы морозы, чтобы снеговики под окнами дома. Решил съездить на месяц в Москву. Если же и там будет недостаточно холодно — в связи с усовершенствованием столичного климата зимы в Москве бывали в последние годы на редкость теплые, а порой и бесснежные, — рвануть еще севернее: в Архангельск, в Сыктывкар. Там зимы пока что надо.
Буквально за пару дней до вылета в Москву мы проводили очередную спецоперацию. Обыкновенная рутина, впрочем, обернувшаяся забавным поворотом. Милиция одного из шахтерских поселков на севере ЮАССР вступила в перестрелку с группой неизвестных личностей. Те укрылись в небольшой заброшенной шахте, вот уже лет двадцать не эксплуатировавшейся. Должно быть, плохо знакомые с местными особенностями рельефа бандиты предполагали, что смогут выйти по подземным туннелям в безопасное место и скрыться от погони. Но туннели закончились тупиками, и банда стала прорываться наружу через основной вход. Первую атаку с серьезными потерями в личном составе милиционеры отбили, а от последующих решили отмазаться: в срочном порядке вызвали мое подразделение.
Мы прибыли туда на закате дня и, оценив обстановку, решили выкурить террористов из шахты, не дожидаясь прихода ночи. Ночь — это штука ненадежная, много чего там неконтролируемого может произойти. Осмотрев окрестности, мои ребята обнаружили на железнодорожном разъезде в километре от шахты небольшой состав с мазутом — пять вагонов. Да, в окраинном Союзе еще добывали кое-где нефть и использовали нефтепродукты для хозяйственной деятельности. И угольная промышленность в отдельных республиках функционировала. Сопровождавший его экспедитор на ломаном русском объяснял, что груз направляется на юг республики, в орденоносный колхоз “Заветы Манделы”, однако никаких сопроводительных документов не имел. Такое разгильдяйство, кстати, было вполне характерно для Африки, пусть и советской: и самолеты здесь летали не по расписанию, и меню в ресторанах не всегда соответствовало напечатанному.
На хрена колхозу мазут, да еще без документов, справедливо решили мои ребята и по заброшенной, но вполне сносной железнодорожной ветке пригнали состав непосредственно к шахте.
— Шайтан! — озвучил предложение бойцов подразделения Бузин. — Есть идея!
Вот уже года полтора ребята звали меня Шайтаном. Я не возражал. Более того, мне это льстило. Все-таки старое погоняло — оно как родимое пятно: как ни выводи, все равно проявится.
— Пацаны такой расклад предлагают, — продолжал он. — Почему бы нам не слить мазут в шахту да и не поджечь? Вот тебе и решение проблемы.
Я задумался.
— Да ладно, че ты, — стали уговаривать меня парни. — Сколько мы их тут сторожить будем? Не спускаться же туда в темноте под пули. А гранатами бесполезно, мы пробовали. Там ответвления от центрального ствола имеются, они в этих катакомбах и засели. Взрывы их не достают. А мазуту что — растечется. Не сгорят — так от гари задохнутся.
— А что, — согласился я, — дельное предложение. Приступаем!
Парни напрягли местных рабочих, те притаранили насос, и через пару часов мазут был слит в шахту. Парой фугасов мы его воспламенили.
Закурив, стояли и слушали крики, которые почти сразу стали доноситься до поверхности. Гадали, сколько в шахте пряталось человек.
— Пятеро-шестеро, не больше! — делал предложение один.
— Нет, не меньше дюжины, — предполагал другой, когда крики вдруг неожиданно усилились.
В какой-то момент и вовсе начало казаться, что там плавится не меньше тридцати террористов — такими звучными и отчаянно многоголосыми сделались вдруг эти вопли.
Но вскоре они стали стихать. К тому времени наступила ночь, мы стояли веселой толпой у самого спуска в шахту и с помощью двух прожекторов освещали территорию.
Вдруг у самой поверхности земли произошло странное шевеление. Пара бойцов подскочили к яме, где о былой производственной деятельности свидетельствовали лишь остатки коммуникаций, оборванные тросы лифтоподъемного механизма и ощерившиеся пики арматур. Автоматы были направлены вниз, бойцы всматривались в темноту.
— Человек ползет! — вдруг объявил один.
— Точно, — подтвердил другой. — Снять его? — обратился он ко мне, махнув дулом.
— Подожди, подожди, — остановил я его. — Одного и живьем можно взять.
— Да хрен его знает, живой ли он, — пожал плечами боец. — Горит весь.
Через минуту выбирающийся из шахты человек появился на поверхности. Он зацепился руками за концы арматур, сумел вытащить тело наружу, встал в полный рост, сделал несколько шагов и, остановившись, вдруг засмеялся!
Я клянусь, что это был смех, хотя в этих сдавленных хрипах, услышь я их в другом месте и в другое время, ничего напоминавшего проявление радости я бы не обнаружил. Но сейчас я был уверен, что он смеется. Человек выглядел ужасно: обгоревший, дымящийся негр с пронзительными белками глаз и ломаными телодвижениями. Он вытянул руку в мою сторону и затрясся в конвульсиях хрипа, которые на самом деле были демоническим хохотом. Парни вскинули автоматы, чтобы заткнуть эту каркающую тварь, явившуюся словно прямиком из преисподней, но я, испытывая странное возбуждение вперемежку с не менее странной тревогой, остановил их.
— Он и так не жилец. Пусть сдохнет сам.
Минуту спустя, опустив руки и склонив бессильно голову, негр осел на грунт и тут же уткнулся лицом в землю. От него исходил едкий дым, бивший по ноздрям тошнотворным запахом обгоревшей человеческой плоти.
— Живучий, кабан! — пошевелил его носком армейского ботинка Бузин. — Спекся весь, а все равно выполз. Ну, должно быть, помер.
Он ошибался. Негритос оказался еще более живучим — вскоре он зашевелился и попытался вновь подняться на ноги. Я отдал приказ оказать ему медицинскую помощь: наш медик брезгливо обмазал его какой-то пахучей мазью и перебинтовал наиболее сильно обгоревшие участки кожи. То есть практически с головы до ног. Не дожидаясь утра, мы вылетели на вертолете в Преторию.
Я хотел допросить этого негритянского партизана самостоятельно, но генерал Шемякин, едва я отправил ему доклад о проведенной операции, срочно потребовал переправить его для следственных мероприятий в Найроби. Несколько удивленный таким вниманием к рядовому бандиту, я приказ выполнил и начал потихоньку собирать вещи для поездки в Москву.
Столица, к моей радости, встретила меня морозом. Целых двенадцать градусов ниже нуля! С непривычки я даже задубел, добираясь до ведомственной гостиницы КГБ, где и собирался приютиться на время отпуска. Но старые инстинкты жителя умеренных широт вернулись быстро, и тем же днем, затоварившись в ближайшем магазине одежды зимним пальто, я уже прогуливался по Красной площади, с наслаждением вдыхая высохшими от африканской жары легкими пьянящий морозный воздух.
Жизнь прекрасна, думал я.
Глава восемнадцатая
Не сбиваться с коммунистического курса!
Через неделю отпуска меня неожиданно вызвали на Лубянку. Сам Горбунов, ставший к тому времени генерал-полковником и руководивший отделом специальных проектов, пожелал побеседовать со мной. Ну, да и я был уже капитаном. За время, прошедшее с нашей последней встречи, Игорь Михайлович раздобрел, округлился, почти полностью облысел, постоянно улыбался и производил впечатление чрезвычайно довольного собой и окружающим миром человека. После традиционных рукопожатий, объятий, возгласов “Сколько лет, сколько зим!” он посадил меня рядом с собой на диван, вручил стакан с горячим чаем, какую-то печенюшку и стал делиться новостями.
Новости были все больше настораживающие: прошел очередной пленум ЦК КПСС, на котором с закрытым докладом выступил второй человек в партийной иерархии, секретарь ЦК Борис Немцов. В предельно секретной обстановке он поведал коллегам о сложившемся в Советском Союзе культе личности Григория Романова и необходимости принятия грамотных решений по отказу от порочной практики чрезмерного возвеличивания партийных и государственных деятелей.
— Немцов! — негодовал я, услышав все это и едва не раздавив в кулаке стакан. — Иуда!
Реакция Горбунова оказалась более терпимой к странной политике партийной верхушки.
— Ну-ну, — осадил он меня, — негоже так об одном из руководителей государства. Признать тот факт, что Романова уже нет в живых, может быть, и следовало бы, тебе не кажется? — вскинув брови, произнес он. — Это же смешно: чуть ли не десять лет прошло, как он умер, а мы все его статьи в “Правде” читаем.
— Романов — это символ Советского Союза! — воскликнул я. — Признать, может, и стоит, но пинать его ногой — большая ошибка.
— И все же мы с тобой люди подневольные, — мягко улыбнулся Игорь Михайлович. — Делаем то, что нам поручают. Будем надеяться, что руководители партии ведут нас в правильном направлении.
Увы, уверен я в этом совершенно не был.
— Террориста тут твоего вчера привезли, — сменил Горбунов тему, и я понял, что не только ради чая меня сюда позвали. — Он дает признательные показания.
— Какого террориста? — удивился я.
— Да обгоревшего!
— Привезли в Москву? — я был и вовсе поражен. — Да кому он, на фиг, нужен, негр этот! Рядовой африканский гопник, что такого он может рассказать?
— А вот и нет, друг мой, ты не прав. Ты и сам не понимаешь, кого поймал. Твой бандит — вовсе не рядовой гопник, а один из лидеров мирового антикоммунистического сопротивления.
— И кто же? — все еще не верил я услышанному.
— Да ты с ним знаком! — улыбался трогательно Горбунов.
— Ошибаетесь. С террористами знакомств не вожу.
— Знаком, знаком! — похлопал меня генерал по коленке. — Гарибальди его прозвище.
Я обдумывал услышанное.
Вот как, значит, все повернулось! Ирония судьбы, мать твою в бога-душу. Случайная, непредвиденная встреча в жаркой, знойной Африке. Что же ты там забыл, бедолага? В Европе уже негде прятаться?
Нет, все предрешено. Все отмерено. Тебе на роду было написано, друг сердешный, попасться именно ко мне. Или ты того и добивался?
Не сгорел, получается. Не расплавился. Обманул злой рок, который на той стороне тебя не пожалел. Ну что же, я доволен. Я просто рад до жопы, что никому ты теперь уже не навредишь.
— Да уж, — выдохнул я наконец. — Бывают в жизни совпадения… Это очень радостное известие. Надеюсь, что его приговорят к расстрелу. Хотя, если бы я знал, что передо мной не рядовой негритянский партизан, а сам Гарибальди, я бы пристрелил его лично.
— Я тоже. И не его одного. Позавчера в Индонезии попался Марк Сапрыкин, лидер бывшей организации КОМКИ, а чуть раньше — еще двое антикоммунистических авторитетов: Бела Рац и Эуженио Салинес. Будет большой судебный процесс. Людям надо показать, что власть выполняет свои обещания. На территории исконного Союза террористическая деятельность практически сведена к нулю, эти бандиты орудуют только в далеких национальных окраинах. В этом большая заслуга всего нашего Комитета.
— Поздравляю, Игорь Михайлович! Вы лично многое сделали для этого успеха.
— Ну, не будем пока лавровые венки друг другу на голову класть, работы еще немерено.
— Ваша правда!
Горбунов предложил выпить по рюмке коньяка. Я деликатно отказался. Не привык с начальством выпивать и панибратствовать. Всегда надо держать дистанцию.
— Слушай-ка! — словно вспомнил он нечто важное. — Встретиться с тобой он хочет, Гарибальди этот. Может, заглянешь в следственный изолятор, побеседуешь с ним? Вдруг еще какую интересную информацию сообщит. Он ведь много чего о террористическом подполье знает.
— Если вы желаете…
— Да мне по большому счету все равно! Просто раз ты с ним пересекался, то и выудить из него больше сможешь. Вполне возможно, что он ничего не скажет, а видеть тебя захотел ради дешевого лицедейства, но ты, как мне кажется, тоже хотел бы окончательно разрубить этот гордиев узел, что тянется из прошлого. Не так ли?
Гордиев узел?.. Что он имеет в виду?
— Оружие? — спросил сотрудник изолятора.
— Не имею.
Он сделал отметку в бланке и поднялся со стула, готовый вызвать конвой для сопровождения меня в камеру.
— Имейте в виду, — предупредил он. — Разговор будет записываться. На все просьбы следует отвечать отказом.
— Вряд ли он что-то попросит.
Минуту спустя я шагал по гулким коридорам воспетых в многочисленных произведениях искусства казематов Лубянки. Ничего необычного. Чисто, светло, и запах приличный.
Долго шагать не пришлось. После пары поворотов конвоир остановился у массивной железной двери с двумя солдатами на стреме, быстро нашел в связке ключей нужный и приоткрыл дверь передо мной. Я переступил порог небольшого помещения с квадратным столом посередине. За ним восседал Гарибальди.
Лицо его и руки были обмотаны бинтами, лишь взгляд задумчивых и требовательных глаз напоминал о том, что передо мной человек, которого я желал уничтожить больше всего на свете. Желал и почему-то в глубине души пугался этого желания.
— Не думай, что ты победил, — без предисловий сдавленно произнес он обгоревшими губами, когда я уселся напротив. — Сам по себе человек не имеет никакого значения. Моя жизнь ничего не значит. Главное, что мы запустили маховик. Если не получилось революции снизу, она начнется сверху. Я вижу, чувствую, что скоро наступит эпоха больших перемен. Мир освободится от коммунистической тирании.
— Блаженны верующие… — молвил я с усмешкой.
Он издал некий звук, выражавший ответную иронию. Так же саркастично качнул головой.
— Я не ожидал, что ты окажешься таким жестоким. Убить любимую девушку с ребенком…
— А вот я в тебе не просчитался. Ты такой же идиот, как и на той стороне.
— Ты превратил себя в винтик бесчеловечной машины и думаешь, что будешь служить ей вечно? Ошибаешься. Машина не понимает привязанности, искренних убеждений, эмоций. Ей наплевать на твою веру в коммунизм. Однажды ей покажется, что ты заржавел, поизносился, — и тебя без раздумий заменят на другой винтик.
— Вам, людям хаоса, не понять наслаждения, которое испытывают винтики от служения великой идее. В вас отсутствует способность переступить через границы собственной убогой личности, понять, что в мире есть кое-что поважнее собственного “я”.
— Нет ничего важнее этого. Человек всегда наедине с собой. Не может быть гармонии с окружающими, может быть гармония только с собственным “я”.
— Есть, господин террорист, есть. Впрочем, я не собираюсь переубеждать тебя. Ты нравишься мне таким — в качестве поверженного, ничтожного врага. Я тащусь от своего превосходства.
Гарибальди попытался засмеяться. Получилось у него это лучше, чем тогда, у шахты, но все же весьма напряженно.
— Время нас рассудит.
— Что ты хотел мне сказать? Не ради же философских бесед просил о встрече?
— Да, не ради них…— он выразительно помолчал. — Я хотел напоследок расспросить тебя о том, что произошло после того, как ты отправил меня в Союз в том самодельном аппарате, сделанном из солярия?
Я презрительно усмехнулся.
— Не паясничай, придурок!
— Там осталось что-то? Дело в том, что с того момента, как я переместился из России в Союз, меня удивило мое тело. Оно было каким-то не моим, понимаешь? Сознания, воспоминания — все мое, а вот тело — будто другое. Хотя и рост тот же, и вес. И лицо мое. Но что-то не то. А самое главное: несмотря на все свои попытки, я никак не смог найти второго такого же Антона Самохина. Местного, советского Антона. Двойника. Я оказался вдруг лидером революционного подразделения, мы сражались с коммунистами. С коммунистами — представляешь, как меня забавляло это на первых порах? Но сражаться надо, друг. С кем угодно, когда угодно — надо. И знаешь, меня посетила мысль, которая стала потом твердым убеждением, что я переместился не весь. Что тело осталось там, а личность, мое “я” — прилетело сюда, поселившись в этом двойнике. Скажи, там осталось что-нибудь, в солярии? Обгоревшие куски мяса, оплавленный скелет?
— Кто нашептал тебе эту провокацию? Российские агенты?
— Верь мне, друг! Я говорю правду. Просто я понял свое предназначение, а ты — нет. Капитализм, коммунизм — все ширма, все тлен. Есть только ты сам в центре Вселенной и абсурдные декорации вокруг. Декорации меняются, а ты должен оставаться таким, какой есть. Потому что таковы правила игры, потому что никогда нельзя предавать себя. В конце концов все схлынет, декорации исчезнут, и ты окажешься наедине с Вечностью. И она тихо, но требовательно спросит тебя: остался ли ты самим собой или изменил себе? Я знаю, что мне отвечать, но что же ответишь ей ты? А, друг?
— Черт, да ты сумасшедший!
Гарибальди откинулся на спинку стула и снова погрузился в переливы своего чудовищного хохота.
— Заткнись, мразь! — не в силах сдерживаться, завопил я.
Новые раскаты смеха. Предметы задрожали и запрыгали перед моим взором. Я вскочил и через стол метнулся к этому адскому нетопырю, хватая ладонями его обмотанное бинтами горло. Стул, на котором он сидел, перевернулся, мы рухнули на пол. Стиснув зубы, я сжимал пальцы рук и душил, душил этого сумасшедшего провокатора, чтобы навсегда избавиться от него и от воспоминаний о нем. Чтобы очистить от скверны территорию своего личного коммунизма.
Ударом в голову забежавшие охранники отбросили меня к стене. Я был в сознании, но почувствовал, как затылок стал покрываться липкой влагой. Гарибальди торопливо выводили наружу, меня прижали ботинками к полу. Я видел направленное на себя дуло автомата.
— Все под контролем! — крикнул я, чтобы, не дай бог, солдат не нажал на курок. — Я в норме. Готов подчиниться.
Раньше времени вернувшись из отпуска в Африку, я с головой погрузился в работу. Допрашивал, устраивал облавы, отправлял террористов и прочую сомнительную мразь под суд, а чаще всего — в расход. Меня боялась чуть ли не вся Африка. Даже первые секретари республиканских комитетов партии при встрече на заседаниях и оперативных совещаниях, завидев меня, трогательно торопились засвидетельствовать свое почтение заискивающей улыбкой и долгим рукопожатием обеих рук. Как правило, влажных.
Весной следующего года ко мне в Преторию позвонил однорукий генерал Дробышев.
— Живой? — кричал в телефон генерал. — Здоровый?
Задним фоном в трубке раздавались поставленные актерские голоса, словно где-то рядом демонстрировался фильм.
— К тебе лечу, — продолжал он, подтверждая мою догадку о фильме, который показывали пассажирам в салоне самолета. — Я уже над Африкой. Через пару часов буду. Есть предельно серьезный разговор. В общем, надо что-то делать. Этот бордель пора прекращать, а не то… Ладно, на месте побеседуем.
Тем же вечером я усаживал его в плетеное кресло в своей служебной комнатенке, в которой, кроме холодильника, вентилятора, скрипучей кровати и ноутбука, ничего больше не имелось. Усаживал, а сам, присев на кровать, разливал по рюмкам африканское виски производства какого-то зимбабвийского завода. Редкостное пойло, но со своим очарованием: оно не позволяло расслабиться и впасть в негу. Обостряло чувство реальности. Это важно.
— Бррр! — передернуло генерала, едва он залпом опрокинул содержимое рюмки в рот. Тут же взгляд его засветился особой осмысленностью и передал точное понимание правильного соотношения суровых условий африканской жизни и алкогольных достоинств напитка. — Захвачу с собой пару бутылок, — кивнул он, ставя рюмку на застеленную газетой “Рабочий Африки” табуретку.
— В общем, так, — продолжил, отдышавшись и просветлев ликом. — Через неделю мы выступаем.
Я понял, о чем идет речь, но церемония ведения беседы требовала пояснительных вопросов.
— Где именно?
— В Москве, где еще?! Кремль, министерство обороны, телевидение, список объектов обсужден и утвержден — выступаем разом и со всей яростью, потому что с этой либеральной педерастической кодлой надо заканчивать. Будущего у страны с ними нет. Распадется, развалится наш великий Советский Союз, горе и страдание для народов таится во всей этой изуверской политике нашей правящей верхушки. Не понимают они, что творят! А еще страшнее, что, возможно, понимают и осознанно двигаются в этом направлении. Секретарь ЦК КПСС с послом Российской Федерации в десны целуется — где это видано! При правительстве создана научная группа экономистов и историков — ничего сочетание, а! — по изучению положительного опыта братской России. Только вдумайся в это: положительного опыта!.. Братской капиталистической России!.. Я слышал, что Гринберг этот, посол России, даже на заседаниях ЦК присутствует. Двери в кремлевских кабинетах левой ногой открывает. Вся эта правящая шушера не скрывает, что восхищается рыночной экономикой. Читал последнюю статью Кириенко? С ума сойти: газета “Правда” печатает прокапиталистическую пропаганду! И как будто так и надо. Эксперимент по введению в обиход денежных единиц на ряде территорий признан успешным, решено их увеличить. Короче, по Советскому Союзу шагает призрак капитализма. Шагает и песенки поет. Витек, надо что-то предпринимать! Потомки не простят нам бездействия. Ты с нами?
— Ну хорошо, — я пытался рассуждать без эмоций. — Правящие коммунисты не те, они продались. Но военная махина, которая стоит за ними и продолжает им служить, — она же огромна! Как вы собираетесь ее подчинить? Это просто нереально.
— Все реально, Витек, все реально. Я привез тебе детальный план, составленный лучшими военными стратегами. Готов сделать по нему доклад. Я же не сам по себе выступать собираюсь. Вместе со мной сотни честных, грамотных, фанатично преданных идее коммунизма офицеров из всех родов войск. Скажу тебе прямо и без обиняков: такой опытный и жесткий человек, как ты, да еще вместе со своими лихими ребятками, очень бы нам пригодился. Очень.
— Ничего не могу вам обещать, — ответил я сухо.
Все же мятеж против советской партийной верхушки — это слишком серьезно. И слишком страшно. На полпути не выйдешь. Либо триумф, либо крах. Второе — наиболее вероятно.
Генерал хитро прищурился и какое-то время, смущая меня своей артистичной проницательностью, — мол, знаю я, какое решение ты примешь! — смотрел на меня так.
— Ты сколько за Гарибальди охотился? — спросил наконец.
Я вздохнул. Сколько… Разве упомнишь. Да и вообще, при чем здесь этот террорист? Мне от одного его прозвища нехорошо на сердце становится.
Но оказалось, что генерал и не ждал ответа.
— Сколько ты да и другие патриоты Родины вылавливали террористическую нечисть во всех сточных канавах этого все еще не очищенного до конца мира? Сколько наших друзей полегло в этой войне? Сколько сил и нервов отдано для спокойствия народа? И что же?.. Вчера состоялся суд над террористами. Да, над Гарибальди, над Сапрыкиным, над Рацем этим, и еще их там с десяток было. Ты не слышал, чем он закончился? Не слышал? Ну, товарищ, тебе стоит порадоваться мудрости и гуманности советского правосудия. Их помиловали!
— Что? — не поверил я своим ушам.
— То, что слышал! Помиловали. В кратчайший срок эти пидоры будут отпущены на все четыре стороны. Политика сейчас у Коммунистической партии такая. Вроде как жестокие войны за справедливость остались в прошлом, начинается эра гуманного милосердия. Так что все убийцы, насильники, террористы, изверги рода человеческого — будьте любезны, на свободу. Продолжайте, пожалуйста, свои злодеяния. Советская власть вам все простила и простит в будущем. Потому что советская власть решила наложить на себя крест.
Я наполнил рюмку до краев зимбабвийским пойлом и зашвырнул его в глотку. Стало тотчас же хорошо и ясно.
— Генерал, — произнес я, — давайте обсудим детали вашего плана.
Утром генерал улетел в Москву, а ближе к обеду я собрал в актовом зале весь личный состав подразделения “С” и сообщил о своем намерении выступить на стороне мятежников против Центрального Комитета КПСС, проводящего в жизнь предательскую, антинародную политику. Я постарался проявить понимание, такт и дать своим людям возможность выбора. В конце концов, у каждого может быть свой взгляд на действительность и собственные планы на будущее.
Ребята поняли меня правильно. Первым выступил Бузин, твердо и решительно поддержав меня. За ним поднимались другие бойцы подразделения — все с пониманием и желанием присоединиться. Я с радостью отметил, что у парней загорелись глаза перед Большим Делом. Перед Правым Делом. Черт, у нас есть шанс! С таким желанием и стойкой волей мы сломим хребет любой силе.
Четверо, однако, отказались. Я уважаю их выбор. Но ночью всех отказников мы расстреляли в постелях. У нас нет права на ошибку.
Выступление было запланировано на ночь с двадцать первого на двадцать второе апреля 2033 года. Символичная дата. Словно бы говорящая: дело Ленина, позабытое и превращенное в музейный хлам, снова выходит на передний план актуальной действительности. Снова тот праведный жар, с которым вел он за собой миллионы, сияет в небесах над русской землей. Вставайте, патриоты, вставайте, неравнодушные, на спасение советской власти! На сохранение выстраданного веками унижений и кровопролитий величественного коммунизма. Очистимся от скверны, отряхнемся от ржавчины, уничтожим гнилых и сомневающихся — и снова воссияет наш коммунизм во всей красе и праведности. Нет его справедливее и прекрасней!
На оперативном заседании, что прошло в каком-то подмосковном дачном поселке прямо на даче у одного из офицеров-мятежников, мы провели небольшую учебную игру по отработке всех механизмов взаимодействия при проведении операции. Моему подразделению отводилось чрезвычайно ответственное задание: захватить центр управления ракетно-космическими войсками, чтобы установить контроль над военно-космическим флотом Советского Союза со всем его ядерным и лазерным оружием. Ибо любому военному стратегу известно: тот, кто контролирует космос, контролирует Землю. Впрочем, в глубине души я немного жалел, что задержание либеральных членов ЦК отводилось другим подразделениям. Причем им строго-настрого вменялось в обязанность сохранить этим предателям Родины жизнь. Напрасно. Их надо уничтожать на месте, без жалости и сострадания. Выгадывать от того, что удастся заставить подписать их какие-то бумаги, чтобы придать перевороту легитимность, — это слишком наивно. Впрочем, опытным офицерам, которые разрабатывали план, видней. Будем надеяться, они знают, что делают.
В два часа ночи мы выступили. Мое подразделение добралось до территории ракетно-космического центра на двух грузовиках. В километре от него мы спешились и совершили молниеносный марш-бросок. Я чувствовал: удача на нашей стороне. Практически бесшумно нам удалось снять часовых и проникнуть на территорию. Полусонные дневальные в здании Информационно-аналитической палаты, головного мозга всего центра и, соответственно, ракетно-космических войск, тоже оказались нашей легкой добычей. Без активных боевых действий советская армия за последнее время сильно сдала: это чувствовалось везде — при малейшем взгляде на военные базы и войсковые подразделения. Даже глядя на парад, что традиционно вышагивал по Красной площади, по отъевшимся мордам солдат и офицеров безошибочно угадывалось: армия гниет и разлагается. Элитная охрана военно-космических сил Союза также оказалась подвержена этой гнили. Удивительно, как повстанцы-антикоммунисты не решились провести захват этого центра и подобных военных объектов. Чрезвычайно велика вероятность, что и их попытки закончились бы удачей. Впрочем, им никогда не хватало мозгов и стратегического понимания ситуации для больших дел. Они довольствовались мелкими пакостями.
Пострелять все же пришлось. Собрав в палате всех офицеров, имевших коды доступа к управленческим консолям, я объявил, что им необходимо поделиться информацией со мной. Кое-кто заартачился. Я все понимаю: это были честные парни, преданные долгу и присяге. Жалко было их убивать, но ничего не поделаешь: задача есть задача. После того как второй из героев рухнул на пол с пулей в голове, все коды были мне переданы.
В четыре часа утра я сообщил в штаб операции, в этот самый дачный домик, что все наиболее значительные государственные, военные и промышленные объекты Советского Союза находятся под моим прицелом. Я контролировал Землю. Это была победа!
Вскоре стали поступать сообщения об успешном проведении других этапов операции. Практически все члены ЦК были арестованы, Кремль и министерство обороны захвачены, телевидение и Мировая Сеть находились под нашим контролем.
В восемь часов утра с обращением к гражданам СССР выступил генерал Виктор Дробышев, взявший на себя функции председателя Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению. Трансляция велась на весь мир.
— Дорогие сограждане, — он заметно волновался, даже единственная рука подрагивала, — братья и сестры! Я выступаю перед вами в суровый час испытаний, которые затронули весь советский народ. Выступаю по поручению Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению, созданного распоряжением генерального секретаря ЦК КПСС товарища Григория Романова. Вас наверняка удивит то, что я собираюсь вам рассказать. Удивит, но и наверняка порадует. Дело в том, что в самую верхушку политической власти СССР затесались предатели. Изменники Родины и ее интересов. Имена их хорошо известны: это секретарь ЦК Немцов, председатель правительства Кириенко, первый секретарь Московского горкома Явлинский, председатель ВЦСПС Хакамада. Они планомерно и осознанно принялись внедрять в жизнь антисоветскую, антинародную, антикоммунистическую политику, вылившуюся в реставрацию денежных экономических отношений в ряде республик Союза ССР, в принятии противоречащих человеческой физиологии законов об однополых браках, в преступном малодушии и гуманности к террористам и прочим врагам советского строя. Список их преступлений можно продолжать бесконечно. Чему же здесь радоваться, наверняка спросите вы? Да тому, что наш великий лидер, мудрый и бескомпромиссный отец народов Григорий Васильевич Романов вовремя распознал в этих высокопоставленных партийных и государственных деятелях преступные намерения и принял решение отстранить их от занимаемых должностей. Более того, этих проштрафившихся горе-политиков ждет строгий народный суд, который даст суровую оценку их деятельности и определит им адекватное наказание. Во избежание возможных провокаций с восьми часов утра сегодняшнего дня распоряжением генерального секретаря ЦК КПСС Романова Г.В. на территории СССР объявляется Чрезвычайное Положение. Все противоправные действия будут строго подавляться. Повторяю: строго подавляться! Для оздоровления политической, общественной и экономической ситуации в стране Государственным Комитетом по Чрезвычайному Положению объявляется ряд мер. Прежде всего это…
Объявлять о том, что Романов мертв, пока никто не отважился. Мы справедливо решили действовать от его имени, потому что он оставался единственным непререкаемым авторитетом для всего советского народа. На совещании было решено: вот утрясется все, войдет в колею — тогда и объявим. Главное сейчас — выиграть время.
— И гулким праведным эхом, — завершал генерал свое выступление, — разносятся слова великого руководителя Григория Романова: “Оставаться честными до конца. Не сбиваться с коммунистического курса!” Так будем же, товарищи, верны этим благородным призывам нашего руководителя. Да здравствует советская власть! Да здравствует коммунизм! Наше дело правое, мы победим!
Глава девятнадцатая
Триумф и крах
В День международной солидарности трудящихся на Красной площади вешали террористов. Сразу после демонстрации. Это было мое предложение: проводить публичные смертные казни наиболее одиозных врагов советской власти, демонстрировать их по телевидению и каналам Мировой Сети. Предложение хоть и со скрипом, но все же было принято на заседании ГКЧП. Принято во многом благодаря горячей поддержке председателя, генерала Дробышева. Приговор суда о помиловании террористов был нами пересмотрен. Срочно собранный новый состав Верховного суда принял суровое, но справедливое решение: применить по отношению к ним смертную казнь.
После того как власть в целом удачно перешла к нам в руки (некоторые республики, однако, отказались признать ее легитимность: мы разрабатывали против них военные операции, которые позволили бы обойтись малой кровью, — не бомбить же их ядерными бомбами, хотя не исключалось и это), генерал предложил мне должность руководителя аппарата ГКЧП. Очень высокая должность. Фактически — это центр всего политического руководства страны, его нервный узел. Не без колебаний — все же нелегко брать на себя такую ответственность — я согласился.
Ребятам из своего подразделения я тоже подобрал ответственные руководящие посты на самых сложных участках. Опыта руководящей работы у них, конечно, нет, но зато люди надежные, жесткие и решительные. Это куда главнее.
В центре Красной площади, прямо напротив Мавзолея, был установлен помост с дюжиной виселиц. Смотрелась эта инсталляция просто шикарно: даже я, наблюдая за приготовлениями к казни с трибуны Мавзолея, где восседал в числе других членов ГКЧП, испытал настоящий трепет перед величием момента. Да, вот так безжалостно советская власть намерена расправляться с врагами. Пусть за этим наблюдает весь мир, каждый взрослый человек и каждый школьник. Наблюдает и наматывает на ус: коммунизм здесь незыблем. Никому не позволено сомневаться в нем.
— Виталий Валерьевич! — услышал я шепот помощника. — К вам посол Российской Федерации прорывается.
— Посол? — удивился я. — Что здесь нужно этой сволочи?
— Прогнать его?
Я помолчал, раздумывая.
— Его обыскали? — спросил. — Он один?
— Обыскали, оружия нет. Один-одинешенек.
— Хорошо, я спущусь. Сам его пошлю на три буквы.
Жалкий, бледный, совершенно потерянный, что не могло не порадовать меня, посол Эрефии мялся в полусотне метров от Мавзолея под прицелом двух автоматчиков. Я приветствовал его радушной и презрительной улыбкой.
— Куда же потерялся весь ваш былой лоск, Павел Вениаминович? — вопросил я, приближаясь к нему. Руки, естественно, не подавал.
— Я ищу возможности встретиться с вами, чтобы высказать настоятельный призыв остановить это безумие! — гордо выпалил он, пытаясь сохранять осанку и высокомерный взор.
Нет, Гринберг, не то. Жалок ты сейчас и ничтожен. Вошь ты вонючая, а никакой не посол. И почему я только с тобой разговариваю?
— Решение о казни террористов принято Верховным судом СССР. Вы же понимаете, что я не в силах его отменить.
— Но я знаю, что это ваше предложение.
— Знаете? От кого?
— Виталий Валерьевич, одумайтесь! Вы не понимаете, какой трагический эффект возымеет это действие. Публичная казнь — это же варварство, дикое средневековье! Российской Федерации придется разорвать дипломатические отношения с Советским Союзом!
Я рассмеялся.
— Боюсь, боюсь! — вытирал выступившие от хохота на глазах слезы. — Ох, и повеселили же вы меня. Вы еще глупее, чем я думал. Да Советский Союз сам в ближайшие дни разорвет отношения с капиталистической Россией. А вы, любезный, будете объявлены персоной нон грата и пинком под зад отправлены в вашу благословенную и загнивающую Россию.
— Но это не в ваших интересах!
— Нет, дорогой посол, вы определенно тупы. За вашу противоправную деятельность против советского государства вас, по правде говоря, нужно было тоже казнить. За создание шпионской агентурной сети, за всевозможные информационные и идеологические провокации. За Гарибальди, в конце концов, которому вы или ваши люди нашептали провокационную информацию, касающуюся моей жизни в России. Вы враг советского народа. Скажите спасибо, что вы пользуетесь дипломатической неприкосновенностью, а то бы я лично разнес ваш череп на куски. Впрочем, мы еще подумаем, не наплевать ли на все дипломатические условности.
— Гарибальди? — изумился посол. — Провокация? Я не понимаю, о чем вы говорите. Я никогда не общался с этим человеком… Одумайтесь, Виталий! Все это не закончится ничем хорошим. Посмотрите, во что вы превратились! Признаться, я недооценил вас. Вашу жажду власти и ваш фанатизм. Вы не человек, вы робот какой-то.
Я посчитал разговор законченным. Не надо его было и начинать.
— Гнать его взашей! — приказал солдатам. — Пинками, автоматами — чем угодно. Не стесняйтесь, этот человек того заслуживает.
Гарибальди стоял вторым с краю. Уже без бинтов, но не менее уродливый. Лицо как таковое отсутствовало, лишь безобразная маска из обгоревшей и плохо зажившей кожи. Не моргая, он смотрел в мою сторону. Видимо, он просто не мог моргать, потому что сгорели веки. Почему-то я опасался увидеть на его лице некое подобие улыбки или еще хуже — ухмылки, но он был серьезен. По крайней мере, так мне казалось. Я почувствовал себя намного увереннее и отвечал ему презрительно-испепеляющим взглядом. Ты должен сдохнуть, шептал я. Ты враг. Нас ничто не связывает. Тебе нет места в этом праведном мире.
После боя кремлевских курантов, обозначивших точное московское время, равное пятнадцати часам, экзекуторы приступили к казни. Я с некоторым недовольством отмечал нерасторопность этих парней: отобранные из солдат-срочников Кремлевского полка, они явно стеснялись своих действий. Надо было маски им хоть на лица надеть, все же по телевидению показывают. Телевизионных операторов работало здесь четыре человека: двое на самом помосте, еще двое в непосредственной близости внизу. Это не считая операторов панорамных съемок и тех, кто снимал народ. Воодушевленная толпа в колыхающихся волнах советских флажков растянулась на всю ширину Красной площади вдоль ГУМа. Прищуриваясь, я вглядывался в нее, пытаясь распознать настроение людей, и с удовольствием отмечал, что оно более чем положительное. Народ искренне поддерживал усилия власти по борьбе с терроризмом, народу нравилась наша жесткость.
— А почему они на нас смотрят? — спросил вдруг меня, обернувшись, председатель ГКЧП Дробышев. Он имел в виду террористов. — Мы здесь ни при чем, мы слуги народа. Они должны смотреть туда, на народ. Перед ним каяться.
И точно! Террористы должны принимать смерть, глядя в глаза простым людям, а не власти. Я тотчас же подозвал помощника.
— Быстро передать командиру экзекуционной команды: террористов развернуть лицом к народу! Живей, живей!
Тот умчался передавать приказ. Бандитов повернули к нам спинами. Вот так, мерзкий Гарибальди, сдохни лицом к людям. Пусть они полюбуются на твое уродство.
Народ почему-то притих. То ли действительно ужаснулся от их противных морд, то ли жалость проснулась. Психологически это понятно: Робин Гуды всегда в чести у черни, но да эти шакалы отнюдь не Робин Гуды, да и советский народ категорически не чернь. Сейчас он справится с новыми и сложными эмоциями и твердо продемонстрирует опущенный вниз большой палец.
Председатель Верховного суда поднялся на помост и подошел к микрофону, чтобы зачитать текст постановления. Едва он закончил, солдаты принялись накидывать на шеи приговоренных петли.
На совещании, где обсуждались детали казни, я категорически возражал, чтобы террористам надевали на голову мешки. Их агония должна быть во всей красе видна телевизионным зрителям. В этом вся соль. Меня поддержали.
Предложения по другим видам казни, которые тоже высказывались на заседании, были большинством отклонены: расстрел, яд по вене, удушение газом. Нет, и еще раз нет! Лишь старое доброе повешение — оно ярче будет восприниматься людьми на площади и телезрителями. Я бы, конечно, не возражал и против рубки голов или даже четвертования, но море крови — это уже как-то слишком. Женщины расстроятся.
Взмах руки командира — и участки помоста под ногами приговоренных, распахнувшись, разверзли перед ними бездну. Все произошло очень быстро, какие-то доли секунды: все двенадцать разом рухнули вниз, петли сомкнулись, тела забились в агонии — и постепенно затихали. Вот лишь трое еще совершают какие-то лихорадочные, судорожные движения, вот уже двое, а вот и один… Черт, все дрыгается! Что там с ним, веревка не та? Нет, вы смотрите — все дергается и дергается.
Второй с края. Это Гарибальди! Что происходит? Кто мне объяснит, что здесь происходит?
Резким движением руки я подозвал помощника.
— Что такое? Почему один еще жив?
Тот недоумевал не меньше меня.
— Не знаю, товарищ Шаталин, — бормотнул он. — Живучий какой-то…
— Быстро устранить проблему!
— Как? — на него жалко было смотреть.
— Меня не колышет как! — рявкнул я. — Сделать так, чтобы он не двигался, ясно?! Пристрелите его, на худой конец.
Помощник исчез, и вскоре к все еще подающему признаки жизни Гарибальди подбежали двое солдат, а за ними и командир экзекуционной команды; схватив его за ноги, они принялись тянуть террориста к земле, полагая, что так веревка сдавит шею плотнее. Гарибальди не затихал: по выражению лиц экзекуторов можно было понять, что они смущены и напуганы. Толпа загудела. Происходящее ей явно не нравилось. Симпатии стремительно переходили к бандиту.
— Да пристрелите вы его наконец, бестолочи! — гаркнул я, вскакивая с места.
Командир экзекуторов, услышав меня, торопливо полез в кобуру за пистолетом, достал его и, пугливо прищурившись, сделал в Гарибальди несколько выстрелов. Рискуя промахнуться и попасть в кого-нибудь из нас, высокопоставленных зрителей, сидевших на трибуне Мавзолея.
К счастью, все обошлось. Гарибальди замер, поник головой и лишь слегка покачивался из стороны в сторону. Военный оркестр, расположенный невдалеке, заиграл гимн Советского Союза. Мы вытянулись по стойке “смирно”. Народ снова радостно заколыхался в красных бликах советских флажков.
Правосудие свершилось.
Наше будущее могло быть блестящим. Я имею в виду будущее нашего правительства, которое жесткими и решительными мерами выжгло бы из общества все протестные антикоммунистические настроения. Я имею в виду будущее всей советской страны. Где мы просчитались? В чем были не правы? Когда, в какой момент просмотрели появление в своих рядах предательства?
У нас не хватало опыта, да. Слишком многому приходилось уделять внимание, заниматься всякой ерундой, оставляя на потом что-то более важное. Мы легкомысленно отнеслись к подбору кадров. Нельзя предоставлять высокие должности лишь по принципу дружеских отношений. Никакой дружбы в мире больших идей не существует! Вчерашний друг — это твой завтрашний враг. Кому, как не мне, понимать эту вечную истину.
В чем наш принципиальный просчет? Ведь мы вполне успешно перетягивали на свою сторону мятежные территории. Где-то лаской, где-то угрозами, где-то военными операциями и кровью. Мы справились бы со всеми, я уверен. Народ, по крайней мере его большинство, выражал нам полную поддержку. Мы успешно управляли экономикой Союза, не допустив нигде, даже в самых отдаленных частях государства, даже на островах Тихого океана, ни голода, ни сколько-нибудь заметного продовольственного дефицита. И все же мы продержались лишь полтора месяца.
Это выше моего понимания. В государственном устройстве есть нечто, что всегда будет ускользать из логики в какую-то гнусную мистику. Возможно, недостаточно мудрым, недостаточно прозорливым и гибким руководителем оказался Виктор Дробышев. Возможно. Но есть в нашем крахе и что-то запредельное. Нечто, что не поддавалось расчету ни при каких условиях.
Если даже само Провидение отвернулось от нас, истинных коммунистов, то что же произойдет с этим государством, этой планетой, этой Вселенной в самом ближайшем будущем? Без твердого коммунистического стержня, без ясных нравственных ориентиров? Я стараюсь об этом не думать.
Проходило рядовое рабочее заседание ГКЧП, когда двери вдруг стремительно и звучно отворились, и в зал ввалилась целая кодла вооруженных солдат. Не меньше роты. Они были бледны, взбудоражены и злы. Они пустили несколько очередей в потолок и приставили автоматы к нашим затылкам.
Ими руководил мой старый друг и подчиненный Егор Бузин. После нашего прихода к власти он стал главкомом Воздушно-десантных войск. Эта высокая должность не помешала ему пойти на измену.
— Внимание, товарищи коммунисты! — объявил он с кривой усмешкой на губах. — Вы арестованы за противоправные действия по захвату государственной власти в СССР. Распоряжением генерального секретаря ЦК КПСС Григория Романова ваш Комитет объявлен преступным сборищем авантюристов и подлежит немедленному расформированию. По отношению к членам ГКЧП будет применена вся строгость советского закона. Немедленно сдать имеющееся на руках оружие и проследовать в комфортабельные автобусы, которые доставят вас в не менее комфортабельные следственные изоляторы. Любое сопротивление будет жестко подавлено.
Пришлось подчиниться. Нам связали руки, надели на головы бумажные пакеты и, бесцеремонно тыча в спины автоматами, вытолкали из Кремля по всем этим замысловатым коридорам и лестницам наружу, где так же грубо зашвырнули в автобусы.
Спустя какое-то время я оказался в одиночной камере неозвученного тюремного заведения. Как ни странно, я был спокоен. На стены не кидался и в дверь не колошматил. Видимо, внутренне, сам того не осознавая, я был к чему-то подобному готов.
На следующий день меня стали навещать следователи. Было их почему-то много, не меньше четырех, все крайне тупы, крайне неприятны, и все лоснились от обильного потоотделения. Они расспрашивали меня о причинах, “побудивших решиться на государственный переворот”, показывали центральные газеты, кишевшие броскими названиями вроде “Фашистская хунта арестована!”, фотографиями вернувшихся к исполнению своих непосредственных обязанностей членов ЦК, причем в обнимку с самим Романовым, распоряжениями в очередной раз активизировавшего руководящую деятельность Григория Васильевича и бравыми отчетами с мест о ликвидации последствий правления хунты.
Там же, в газетах, я узнал, почему мы стали вдруг фашистской хунтой. Оказывается, по версии центральных советских газет, переворот был совершен в день рождения Гитлера, а наша жестокость по отношению к инакомыслящим была сродни политике фашистской Германии в годы Второй мировой.
Со следователями я общался неохотно и на большинство вопросов отвечать отказывался.
Через полгода состоялся суд. Мы, члены ГКЧП, предстали на нем в несколько усеченном составе: трое из нас, включая председателя, предельно честного и бескомпромиссного генерала Дробышева, пребывая под следствием, в камерах покончили жизнь самоубийством. Как-то раз и меня посетило отчетливое желание распустить носки и соорудить из них петельку, чтобы гордо расстаться с этим подлым миром, в котором я, неравнодушный и свято верящий в возможность вселенской справедливости человек, оказался вдруг в роли загнанного и презираемого зверя. Слабость длилась недолго, лишь пару минут. Я сумел обуздать эмоции и отогнать это гнусное наваждение. Я не проигравший. Я победитель. Еще ничего не решено, еще ничего не закончилось. Борьба продолжается — продолжается до тех пор, пока ты жив. Я буду бороться за свой коммунизм и свой Советский Союз до последнего вздоха.
И даже когда сиплый голос мерзкого судьи с бегающими глазками томно назвал мое имя и определил приговор — “Смертная казнь!” — я не испытал никаких эмоций.
Что жизнь, что смерть, если ты знаешь, к чему стремиться и за что бороться? Если уверен, что годы, отданные справедливой борьбе, были волнительны и прекрасны?
Глава двадцатая
“3-Игрек”
Я шел и шел по коридору, а выстрел все не раздавался. Один поворот, второй, третий… Что же они тянут, начинал я злиться. Что же это за издевательство над приговоренным к высшей мере?
А выстрел так и не прозвучал. Открылась массивная железная дверь, меня ввели в просторное помещение, по периметру которого стояли, с любопытством взирая, несколько сосредоточенных человек, большинство из которых — в белых халатах. Меж ними значились серьезные товарищи в военной и гражданской форме. В одном из них я узнал Горбунова — ссыкло вонючее, он растворился в воздухе, едва мы взяли власть в свои руки. А теперь вновь воскрес.
Меня подвели к большому, причудливому агрегату с серебристым саркофагом в центре конструкции и стали измерять давление, пульс и проверять зрачковый эффект. Агрегат, к моему немалому удивлению, один в один напоминал тот, в каком меня переместили из России в Союз. Еще один такой же стоял метрах в десяти поодаль. Похожие процедуры проходила перед ним нечесаная и страшноватая тетка с немытыми, всколоченными волосами и в идентичной с моей светло-розовой робе смертника. Я почувствовал в груди непонятное волнение.
— Это что, межпространственная машина? — решил я задать вопрос одному из докторов, тому, что светил мне в глаза миниатюрным фонариком.
— Совершенно верно! — радостно и дружелюбно отозвался тот.
— Как же это понимать, вы отправляете меня обратно в Россию?
Я был поражен животной тупостью кремлевских либералов. Что ж они, решили, что это для меня наказание? Что я сдохну там без коммунизма? Да я тотчас же включусь со всей яростью в борьбу с миром капитала. И смею вас уверить, что сейчас, с моим опытом, это будет получаться у меня несоизмеримо эффективнее.
— Нет, Виталий Валерьевич, что ты! — артистично воскликнул, приближаясь ко мне, Горбунов. — Чтобы ты и там народ баламутил? Это было бы слишком милосердно для тебя. Незаслуженно милосердно.
— Игорь Михайлович? Какая трогательная встреча. Вылезли из болот на руководящую работу? Или где вы там прятались…
— Ах, не жаль меня своим поломанным жалом! Это слишком комично выглядит в твоем положении. Я остался верным Родине и присяге, а вот ты совершил предательство.
— Где вы сейчас? Все там же, в отделе специальных проектов?
— Бери выше. Председатель КГБ СССР.
— Вона как! В таком случае о безопасности страны можно забыть.
Горбунов деланно и ядовито усмехнулся.
— Куда меня отправляют? Почему отменена смертная казнь?
— А она не отменена! — обрадовал меня председатель КГБ. — Приговор будет приведен в исполнение через пару минут.
— Вы научились использовать эти машины для убийства? Растащите меня на молекулы?
— Не совсем. Ты останешься жив. По крайней мере, все здесь на это надеются. Но то место, куда тебя отправляют… Ну, фактически это несколько хуже, чем смертная казнь.
Черт, мне нравился этот остроумный мужик!
— Я чувствую, что вы готовы сообщить мне название этого райского поселения.
— С удовольствием сообщу. Это параллельная Вселенная “3-Игрек”. Недавно открытая, надо заметить. Будешь ее осваивать. А мы с помощью микроскопических устройств, помещенных в твое тело, будем за тобой наблюдать. И изучать эту крайне интересную для нас неизвестную Землю. Вряд ли ты продержишься там долго, но даже несколько дней, несколько часов твоего пребывания там дадут нашим ученым бесценную информацию об этом островке причинности.
Мне хватило лишь мгновения, чтобы сформулировать самый правильный в данной ситуации вопрос.
— Какой там общественно-политический строй?
— Там нет никакого строя, — улыбнулся Горбунов. — Это параллельная Земля, в которой не появился человек. Там царствует дикая, беспощадная природа. Нам даже неизвестно, существует ли в тамошнем хаосе доминирующий вид. Впрочем, у тебя будет шанс это узнать.
Мне сделали укол и подвели к саркофагу.
— А что это за баба? — успел спросить я, укладываясь на дно металлического гроба. — Вы тоже ее перемещаете?
— Совершенно верно, — отозвался председатель КГБ. — Она — твоя напарница. Розалия Марино, перуанская маньячка и серийная убийца. Вырезала три семьи. Как ни странно, признана вменяемой и приговорена к смертной казни. Как и в твоем случае, казнь решили заменить на участие в научном эксперименте.
— На хрен она мне там сдалась?
— Ты знаешь, я тоже не вполне одобряю ее участие в эксперименте. Но некоторые фантазеры-ученые решили дать вам двоим, что называется, большой-пребольшой шанс. Они полагают, что вы могли бы там выжить и даже нарожать детей, чтобы создать в этом диком мире человеческую расу. Полный бред, на мой взгляд. Но должен признать, что понаблюдать за вашими попытками стать там царями природы будет весьма забавно. Впрочем, я полагаю, шансов у вас нет никаких. Даже самых крохотных.
Крышку уже закрывали.
— Шансы есть всегда! — крикнул я этому циничному подонку. — Я еще вернусь вышибить из тебя дурь!
Глаза стремительно застилало туманом. Погружаясь в потерянность, я успел зафиксировать угасающим взором, как внутреннее пространство саркофага стремительно осветилось пронзительным в своей белизне светом. Свет пронизывал насквозь и растворял в себе.
Не дождетесь, бормотал я злобно, теряя сознание. Даже не надейтесь, сволочи! Думаете, я тотчас же откину копыта в вашей ужасной безлюдной Вселенной?! Черта с два! Я подчиню себе всю окружающую действительность, саму природу подомну под себя, но построю там вожделенный коммунизм! Потому что другого выхода нет, потому что иначе и быть не может.
Потому что коммунизм обязательно наступит — пусть хоть в самой потерянной и замшелой дыре бесконечного мироздания.