Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2011
Борис Телков — прозаик, очеркист, автор полутора десятка книг. Лауреат Всероссийской литературной премии имени П.П. Бажова, лауреат премии губернатора Свердловской области. Живет в Нижнем Тагиле, работает редактором молодежного журнала “МАКАР”.
Борис Телков
Белая пуговка
Рассказ
I. О, майн готт!
По утрам горный инженер Викентий Львович Полторацкий не спешил открывать глаза. Он любил в полудреме понежиться, погрезить о чем-либо приятном, волнительном, о какой-нибудь прелестной незнакомке, с которой у инженера ничего не было, да и не могло быть, но в полудреме она утренней феей прилетала к нему, оплетала вокруг шеи тонкие обнаженные руки и запечатлевала на устах его сочный поцелуй…
После того как в их доме поселилась новая горничная Стеша и Викентий Львович смог воплотить грезы во вполне реальные ощущения, именно с тех пор утренние эротические фантазии почему-то сменились на грустные философствования, размышления о том о сем… Такая замена не понравилась Викентию Львовичу, он стал искать ее причину и нашел в сути русского человека — какими благами его ни осыпай, он всегда найдет причину для печали, возьмет да расковыряет до язвы какой-нибудь комариный прыщик. Для него чем лучше, тем хуже, и наоборот.
Инженер всерьез уверился, что евреям, немцам, англичанам и другим характерным нациям вредно долго жить в России. В эту страну можно лишь изредка заглядывать. Как в кабак — хватил рюмку водки и тут же домой… А стоит чуть задержаться — и все! Пропал человек… Татары пришли покорить русских и… растворились в них. Русские за это вторжение только косым разрезом глаз поплатились, что их ничуть не портило, особенно женщин, а басурмане потеряли сами себя — теперь они пьют, гуляют, матерятся и страдают со всем размахом русской души.
Именно вечная внутренняя маета и неистребимое, ежечасное желание начать жить по-новому, стремление к невозможному больше всего раздражали Викентия Львовича в жителях России. Полторацкий был лишь на четверть русским, но почему-то признаки всех душевных хворей, характерных для этой нации, он ощущал и внутри себя.
К примеру, инженер не знал, счастлив он или несчастен. Глупый, конечно, вопрос, ибо это обычно чувствуют. А если у тебя все есть для счастья — здоровье, семья, молодая горячая любовница, двухэтажный особнячок, деньги на счету, работа — и тем не менее на душе временами бывает так мерзопакостно, словно кто-то туда нагадил, что тогда?
***
В то солнечное воскресное утро Викентия Львовича еще не посетили мысли о несовершенстве русской натуры, он попросту спал, когда сквозь сон почувствовал тревогу. Инженер поспешил перевернуться на другой бок, надеясь таким образом уйти от неприятных ощущений, как вдруг услышал голос жены, похожий на жестяной стрекот стрекозьих крыльев:
— Вики, я вижу, ты тоже не спишь… Мне надо поговорить с тобой.
Инженер с трудом, как запечатанный конверт, разлепил глаза. Спросонок он был жалок и беззащитен под скальпельным взглядом Луизы Карловны. Облокотившись о подушку, она в упор разглядывала своего мужа. Викентий Львович обреченно понял: предстоит серьезная операция по удалению… Чего именно, инженер еще не догадался, поэтому постарался оттянуть время, чтобы сообразить и подготовиться. Что называется, его взяли тепленьким.
— Прелесть моя, мне снился чудный сон… Можно я его досмотрю?
— Я знаю, кто тебе снился…
Кажется, стало ясно, о чем, вернее о ком, будет предстоящий разговор, поэтому Викентий Львович приложил все свое актерство, чтобы выглядеть невинным зайкой. Нет! — это неудачное сравнение — так жена называла его когда-то в минуты любовных игр за неутомимость. Даже подарила однажды на Новый год белую шапочку с длинными, призывно торчащими ушами…
— И кто же, моя ясновидящая? Как интересно… Пока я спал, ты, Лизонька, смотрела мне в лицо, чтобы прочесть мой сон?
— Нет, Вики, я заглянула в другое место…
— И куда же? Надеюсь, тебя оно не разочаровало? — Викентий Львович постарался придать своему голосу как можно больше игривости.
— Еще как. Вчера я увидела на нашей горничной кружевные панталоны. Кстати, очень дорогие, не по ее жалованью.
— Панталоны? Хм, как интересно… — неосмотрительно пробормотал инженер, почесал затылок пятерней и еле сдержал глупую блаженную улыбку от некстати нахлынувших воспоминаний.
— Не сомневаюсь, майн либер!
— Не кричи так, душа моя! Я хотел сказать “странно”… Хотя ничего в этом дурного не вижу… Не все рудницкие девки носят белье, но Стеша ведь не первый год при господах, могла что-то и перенять. Девушка стремится к чистоте…
— К чему?!
— К чистоте, а что?
— К какой чистоте?!
— Т-тела.
— Ах, т-тела? — передразнила или сама стала заикаться от возмущения Луиза Карловна. — Пусть о душе подумает, дрянь такая… Сходит в церковь, почитает книги, а не прыскается с утра до вечера духами!!!
— Твоими духами, Лизонька? Она что… ворует? — Викентий Львович со страху почти натурально изобразил негодование.
— Нет. У нее все свое — панталоны, духи, колечки. Не горничная, а дама из высшего общества. Вот только мужчина у нас один на двоих! — И, встав на колени на кровати, супруга отвесила инженеру горячую оплеуху. — О, майн готт!
Когда она выходила из спальни стремительным строевым шагом, ее алый пеньюар развевался, как окровавленный плащ полководца.
После того как за Луизой Карловной захлопнулась дверь, Викентий Львович предался размышлениям по поводу случившегося над ним насилия и пришел к выводу, что у супруги нет ничего серьезного против него, кроме догадок. От этой мысли Полторацкому вдруг стало нестерпимо жаль себя, как будто бы он пострадал напрасно. Обида получилась неожиданно пронзительной, как в детстве, когда несчастьем наполняется, кажется, каждая частичка твоего тела. Одно сплошное горе, а не человек. Викентий Львович даже всхлипнул и высморкался в край простыни…
— Уеду!.. Брошу все — и в Варшаву!
Мысленно Викентий Львович уже покупал билеты на поезд до Екатеринграда. Жену он решил оставить здесь, в этом варварском краю. Тут, в Темноводске, ей самое место… Ведет себя, как русская баба, — чуть что, так сразу по мордасам. В родной Германии она бы поостереглась дубасить мужа по щекам. Тем более без причины. Ну, почти что так — не пойман — не вор… Это в России женщины влюбляются с первого взгляда, наставляют рога мужу с каким-нибудь проходимцем или же, наоборот, стреляют в благоверного в порыве ревности. Вот в Европе женщины свое счастье собирают по крупицам, словно дом по кирпичику складывают. Они благоразумны и не разбрасываются мужьями налево-направо. На их интрижки смотрят сквозь пальцы — лишь бы деньги в дом приносили. Сами, конечно, тоже могут себе иногда позволить… Переспят с каким-нибудь усатым поручиком и тут же быстренько домой, ублажать мужа, холить его и лелеять, бульончиком с ложки кормить…
Впрочем, утренние размышления инженера Полторацкого о судьбе иностранца в России, о разнице между русской женщиной и европейской нельзя назвать итогом каких-либо серьезных исследований или на худой конец результатом богатого жизненного опыта и метких наблюдений.
После варшавского детства и Санкт-Петербургского Горного института Викентий Львович три десятка лет прожил на Урале, в Темноводске. В Европу, в основном на ее курорты, он выезжал с супругой несколько раз — Викентий Львович поправлял нервы, чередуя шампанское с минеральной водой и заедая все это виноградом, а Луиза Карловна лечилась от бесплодия.
Донжуанский список инженера выдающимся тоже не назовешь: несколько покорных девушек из прислуги да две-три жены его приятелей, заскучавших в супружестве.
Одним словом, Викентий Львович не ахти какой путешественник и совсем не донжуан. Так что все его постельные философствования — не более чем брюзжания обиженного на судьбу человека.
От душевного перенапряжения Викентий Львович почувствовал, что хочет есть. Идти в гостиную и завтракать как ни в чем не бывало вместе с Луизой Карловной инженер счел ниже своего достоинства. Кликнуть бы Стешу, чтобы она принесла завтрак сюда, в спальную. Да-да, хорошо бы сюда, в постель… В желаниях Викентия Львовича произошло некоторое смещение: теперь он уже не знал, что больше хочет отведать — горячий кофе с сыром или саму Стешу, тоже отнюдь не холодную.
Инженер все еще вертел в руках медный колокольчик, не решаясь позвать горничную, как в дверь осторожно постучали. Вскоре показалась толстуха Лукерья, кухарка, с подносом в руках, накрытым белой салфеткой. В комнате вмиг запахло свежей выпечкой, кажется, расстегаями.
— Барыня велела вам кушать принести…
— Что ж, очень мило с ее стороны, — сухо и даже надменно произнес инженер, при этом невольно хлопая крыльями носа: из-под салфетки благоухало так, что Викентий Львович готов был нагишом выпрыгнуть из постели и выхватить у Лукерьи еду. Хорошо бы, конечно, отказаться от еды с надменно-обиженным видом, но кушать уж сильно хочется.
— Да, кстати, а почему ты, а не Стеша принесла завтрак? Ей что, нездоровится? — как можно безразличнее поинтересовался Полторацкий, пока кухарка пристраивала поверх рыхлого одеяла поднос.
— Ее барыня седни освободили от работы.
— Совсем?!
— Не-е, до завтрева.
— Отчего ж такая милость?
— Нам неизвестно. Только барыня сказала ей, пусть отдохнет и подумает…
— Наша горничная что, мыслитель, философ? Хм… И о чем же Стеша должна подумать?
Лукерья пожала округлыми плечами, вздохнула:
— Вам, барин, виднее…
Возникла неловкая пауза. Слова кухарки смутили инженера, и он досадливо крякнул:
— Эк-кая ты, баба, дура… Пойди-ка прочь!
От расстройства у Полторацкого неожиданно пропал аппетит. Он без всякого удовольствия съел один расстегай. Рыба показалась инженеру сыроватой, с каким-то странным привкусом.
— Чего доброго, пронесет от такого завтрака… Ну, спасибо, Луиза Карловна, какая ты добрая, — пробормотал Викентий Львович, с подозрением поглядывая на второй расстегай. — Хорошо, хоть не отравила…
И тут инженер осекся… О, матка боска, а почему бы и нет?! Точно! Стешу выпроводила из дома, сама кушает в гостиной… А этот горьковатый вкус рыбы! Викентий Львович подпрыгнул под одеялом, потом замер, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Вроде ничего пока не болит, ни резей, ни удушья… Вот только в самом паху что-то жжет, просто огнем горит. Этого еще не хватало… Тьфу, да это чай опрокинулся! Жить-то как хочется, боже!..
Нет, скорее в Варшаву, в цивилизацию! Прощай, дикарский край…
II. Странное слово “маевка”
“Наверно, я уже старею…” — испугалась Стеша своего раннего пробуждения. Она вспомнила матушку, которая вставала еще затемно и шарахалась по дому как нечистый дух. Стеша сделала попытку вновь погрузиться в дрему, как заходят в теплую реку, но что-то мешало ей расслабиться и уплыть в уютный девичий сон. Совсем некстати вспомнился вечерний разговор с разгневанной фрау…
Стеша уже раздевалась, чтобы лечь в постель, как в ее комнату без стука вошла Луиза Карловна. По всей видимости, она хотела дать какое-то задание на утро, но, увидев на своей служанке дорогие кружевные панталоны, хозяйка обомлела. Она догадалась, что эта интимная вещица куплена не самой Стешей, но и доказательств причастности ее мужа к покупке белья у нее тоже не было.
— Кто тебе это купил? — грозно спросила Луиза Карловна и, подойдя к служанке вплотную, возмущенно дернула за край ее панталон.
— Сама, а что? Вам нравится? — с дерзким вызовом ответила Стеша и, отступив на шаг, огладила себя по бедрам.
— Дрянь какая! Это ты заработала… — возмущенная хозяйка замешкалась, не зная, как произнести это слово — по-русски или по-немецки, потом сказала: — Одним местом!
Луиза Карловна еще долго брызгала слюной, грозилась прогнать Стешу без пособия, если она будет “вертеть юбка” перед носом ее мужа.
“Знала бы ты, коза немецкая, чем он передо мной крутит-вертит, когда тебя дома нет, сразу бы заткнулась!” — мстительно подумала Стеша, набрасывая на голову стеганое одеяло: откуда-то прилетел комар и стал нудеть прямо над ухом.
Под одеялом оказалось тяжело и душно, как под Викентием Львовичем. Девушка, отбросив край одеяла в сторону, стала смотреть на свои голые плечи и чуть обнаженные груди в надежде пришлепнуть разрушителя сна, когда он опустится попастись на их нежные и гладкие поверхности.
Насекомое, в отличие от мужчин, проигнорировало Стешины прелести, улетев куда-то под кровать.
Сна как не бывало. Вместо комара ее стали донимать разные неприятные мысли. Например, что делать, если Луиза Карловна выгонит ее вон. Ясно, что на рудник или в прачки Стеша работать не пойдет. Не для того она столько лет обучалась грамоте и господским манерам! Можно снова устроиться в горничные, в Темноводске достаточно приличных домов, так опять же не всюду ее возьмут. Стеша — особа, в заводском поселке известная. Репутация у нее девушки умной, чистоплотной, но опасной для мужчин. Так уж повелось… Стеша для себя решила: пусть чья-то содержанка, любовница, но не заштампованная законным кулаком жена заводского работяги.
С последнего места работы ее выгнали со скандалом. Стеша тогда нанялась мыть пробирки и колбочки в аптеку доктора Семена Моисеевича Искакина. Вскоре сообразительная девушка уже помогала поселковому эскулапу растирать и смешивать снадобья, разносила по больным лекарства. Ей нравился даже сам едкий запах аптеки, и ее уже не смешил плакат “Таблетки “АРА” слабят легко и нежно”.
Неизвестно, какой химический процесс она нарушила, но только однажды рано утром из дома доктора вдруг раздались вопли старой еврейки Эммы Валентиновны, а через некоторое время из дверей на улицу выскочила растрепанная Стеша, на ходу затягивая узелок с бельем. Следом вылетела распалившаяся хозяйка, потрясая медными щипцами для завивки волос. Поняв, что молодую беглянку ей не удастся догнать, она хищно посмотрела на стеклянные, наполненные разноцветной водой шары, стоявшие в витрине. Эти резервуары были гордостью ее мужа — в вечернее время он подсвечивал их снизу, отчего комната казалась сказочным морским дном. Эмма Валентиновна, кажется, испытывала большое искушение расколоть эти шары, но природная скаредность победила злобное желание. Она нашла более дешевый способ удовлетворить свои инстинкты — всю следующую неделю Семен Моисеевич проходил с царапиной на птичьем носу.
Одним словом, найти хорошую работу в Темноводске Стеше было непросто, и она это ясно сознавала. Мысли о том, что ей снова придется мыкаться в поисках работы, экономить медные деньги, расстроили девушку, и она тихонько всплакнула.
Вскоре под солнечными лучами слезы высохли на ее румяном со сна личике.
“Середина мая, а такое яркое солнце…” — щурясь, подумала Стеша, и тут вдруг ей вспомнилось странное слово, которое вчера она услышала от подруги, — “маевка”.
Что это такое, Машка и сама толком не знала. Она прибегала к ней вчера в гости и шепнула на ухо следующую новость: в поселке объявились какие-то необычные люди, зовут себя большевиками. Завтра тайно собираются на горе, на Лысом Камне, приглашают туда всех, кто недоволен своей жизнью. Все это сборище якобы и называется “маевка”.
— Хм, так все недовольны, и что? — усмехнулась тогда Стеша. — Они что, мне денег дадут?
— Ну, нет, наверно, — растерялась Машка. — Зато расскажут, как надо жить дальше.
— А по мне, лучше денег… Жулики, наверно, какие.
— Да ты что! Говорят, люди сурьезные, непьющие, царя собираются свергнуть.
— Тогда точно жулики!
— Не пойдешь?
— Не-а.
— А я пойду! — с вызовом сказала подруга. — А еще там будет выступать студент из Екатеринграда, зовут Андрей. Краси-и-ивый парень! Со стеклышками на глазах, как наш управляющий. Наши девки его мельком видели: он к Полозовым этой ночью приехал.
Если вчера Стеша отнеслась равнодушно к предложению посетить маевку, то сегодня она решила все же прогуляться до Лысого Камня, тем более что Луиза Карловна временно освободила ее от работы, чтобы у легкомысленной горничной было время подумать над своим поведением. Почему бы не сходить на эту самую маевку? Может, действительно приглянется кто… А кроме того, у нее достаточно причин быть недовольной жизнью!
III. “Постреляем, товарищ?”
— Может, кого еще возьмем с собой? — предложила Стеша, зайдя поутру к подруге. — Веселее будет…
— Да ты что?! — Машка возмущенно выпучила глаза и прошипела: — Это страшная тайна! Если б братишка не услышал от рудницких, я бы тоже никогда не узнала… Строго-настрого велено идти на гору не больше чем по два человека! Если полиция увидит, пусть думает, дескать, прогуляться вышли…
— Ой-ой-ой!.. Я уже боюсь, — Стеша достала из сумочки зеркальце и поправила волосы. — А студент там точно будет? А то как дурочки в такую даль попремся понапрасну…
День был по-летнему солнечный. Прошлогодняя трава в лесу была сухой, слипшейся, как будто вылизанной коровьим языком. В оврагах голубели небольшие озерца.
По пути то там, то здесь им попадались такие же попарно идущие люди. Встретившиеся многозначительно переглядывались и отходили в сторону, чтобы не идти рядом.
Стеше начинала нравиться эта игра. Далее оказалось еще интереснее…
У самого подножья горы Стеша увидела крепкого парня в черной косоворотке, валявшегося на траве под деревом. Пожевывая кончик спички, он улыбнулся девушкам и помахал им картузом.
Машка как-то чересчур рьяно ответила ему взмахами сразу двух рук.
— Что это тебя так прорвало? — насмешливо спросила Стеша. — Просто лебедь-птица, того и глядишь, в небо сорвешься!
— Да ты чо?! Это же караульщик! Он смотрит, чтобы жандармы на гору не попали, — жарко прошептала ей на ухо Машка, когда они отошли от парня на некоторое расстояние.
— Хм, человек просто прилег отдохнуть, а она — караульщик! — Стеша уже откровенно подзуживала свою простоватую подругу.
— Знаешь что?!
— Что?
— Иди-ка ты домой!
— А я в чем виновата? Тебе мужик рукой помахал, а ты уже невесть что вообразила…
— А ты, милая моя, не заметила, какие у него были пуговки на косоворотке? — Машка не на шутку рассердилась, даже сорвала со своей головы платок и скомкала его в руках.
— Ты ж знаешь, я рудницкими и заводскими парнями не интересуюсь, — пожала плечами Стеша.
— Твое дело! Ну, так вот: у парня на косоворотке среди черных пуговок была одна белая, перламутровая, — примета такая отличительная. Это — большевик!!!
Чем выше девушки взбирались на гору, тем чаще они встречали парней в черных сатиновых косоворотках с белой пуговкой. Караульщики провожали их таким внимательным взглядом, что у Стеши от напряжения немела спина. Ей уже было не до издевок над Машкой, а та откровенно торжествовала: смотри, неблагодарная, куда тебя я привела…
***
На вершине горы собралось сотни две человек, в основном молодые заводские рабочие и горняки. Было немного и местной интеллигенции, конторских служащих, учащихся. Собравшиеся держались кучками, разговаривали меж собой, смеялись. Одна компания пришла с гармошкой и вполголоса пела разудалые песни. На вершине сосны, на ветке, сидел парнишка и вертел головой в разные стороны — следил за движением на лесных дорогах.
Стеша, взяв под ручку свою подругу, прошлась туда-сюда. Она чувствовала, что на них смотрят, и от этого волнение ее усилилось. В небольшой кучке интеллигентов она увидела знакомых, которые заходили как-то в гости к инженеру Полторацкому. Когда она принимала у них из рук шляпу и трость, они норовили потрепать ее за щечку. Теперь, встретившись с ней взглядом, эти сладострастники старались спрятаться за чужие спины.
Прошло еще с полчаса, но на вершине Лысого Камня ничего интересного так и не произошло, только людей стало в два раза больше.
Стеша заскучала, она хотела уже пойти на соседнюю лужайку пособирать первые весенние цветы, как в толпе произошло какое-то движение, голоса поутихли, и на каменном валуне она увидела ладного чернявого парня в пенсне. Молодой человек поднял вверх правую руку и прокричал:
— Товарищи!
Оратор был худощавого телосложения, но голос имел сильный и упругий.
Стеша догадалась, что это и есть тот самый знаменитый Андрей. Она протиснулась поближе, чтобы подробнее рассмотреть студента. Тонколицый, с черными усиками и длинными кудрями. Особенно хороши были пронзительный взгляд и время от времени промелькивающая белозубая улыбка. Одет как рабочий, но за версту видно, что другой породы.
— Нужно захватить власть в свои руки! Долой самодержавие! — выступал студент, посверкивая стеклышками пенсне.
Через четверть часа, когда ораторствующий уже разогрел толпу и оттуда стали доноситься отдельные одобряющие выкрики, Стеше захотелось домой. Девушка поняла, что день потерян. Свергать царя она не собиралась, даже как-то вообще не думала об этом, ей бы свою судьбу устроить. Андрей действительно привлекателен, но недоступен, поэтому все равно что его нет на свете.
Девушка кое-как выбралась из тесной толпы и, не окликая Машку, пошла вниз по тропинке в сторону дома. Дойдя до первой же поляны, она стала собирать желтые купавки. Стеша собрала целый букет, когда со стороны вершины горы услышала длинный разбойничий свист. Потом донеслись приглушенные крики, а через некоторое время то тут, то там затрещали кусты и девушка увидела бегущих вниз людей. Они летели под склон, как катящиеся камни. По воздуху закружился пух — дамочки разодрали в клочья в густом сосняке свои шляпки с перьями.
Поддавшись общей панике, Стеша бросила букет и тоже куда-то побежала. Мелькали деревья, кусты били по лицу, коряги цеплялись за подол платья. Запыхавшись, девушка выбежала на неведомую тропинку и решила: все, будь что будет, никуда она больше не побежит. Ей нечего бояться, пусть эти, с белыми пуговками, по лесу скачут.
Только Стеша успокоилась, как вдруг услышала позади себя топот и прерывистое дыхание. Она испуганно обернулась и увидела студента. Андрей бежал прямо на нее, в одной руке его был револьвер. Он дикими глазами посмотрел на девушку и остановился.
— Здравствуйте… — пролепетала Стеша.
— Здравствуй, товарищ, — прохрипел студент, озираясь по сторонам. — Жандармов не видела?
— Нет, — девушка почувствовала, как страх быстро улетучился, а на его место пришло любопытство и даже какое-то ощущение власти над растерявшимся студентом. — Пойдемте, я провожу вас в поселок окольным путем.
— Да-да, это было бы кстати…
И по дороге Стеша, не удержавшись, насмешливо спросила:
— Что же вас друзья-то бросили, а?
Студент хотел что-то объяснить, но, поняв, что незнакомка подтрунивает над ним, простодушно рассмеялся:
— А черт их знает!.. Наверно, решили, что поодиночке легче уходить…
— Не-а, струхнули! — с наслаждением вынесла безжалостный приговор Стеша.
Теперь они рассмеялись оба.
Стеше студент нравился все больше и больше.
Когда они вышли на середину большой поляны, Андрей оглянулся назад и крикнул шепотом:
— Жандармы! Ложись…
Они упали на траву. Увы, она еще не стала такой высокой, как в середине лета: беглецы, даже лежащие, были как на ладони.
Жандармы шли вдоль леса и, кажется, их не видели, так как смотрели совсем в другую сторону. Возможно, Стеша с Андреем так и остались бы незамеченными, если б к пешим полицейским не подъехал конный. Именно он указал шашкой в их сторону.
Бежать было бесполезно.
И тут Стешу озарило. Она кинулась на Андрея и накрыла сверху своим телом. От неожиданности и недоумения он хотел отпихнуть ее, но девушка прошипела ему прямо в лицо:
— Лежите тихо!..
И впилась губами ему в рот.
Студент дернулся и притих, догадавшись, что задумала Стеша.
Девушка постаралась как можно незаметнее для приближающихся жандармов расстегнуть на себе платье. Затем она оголила плечи, почти до грудей. По расширившимся черным глазам студента Стеша поняла, что ее он боится больше, чем полицейских, и этот его страх придал девушке куражу. Она стала крепко, до засосов, целовать его в шею и тут увидела белую пуговку на косоворотке. Ни секунды не раздумывая, она откусила ее и перегнала во рту языком за щеку.
Метрах в двадцати жандармы остановились. Вытянув шеи и хихикая, как подростки, они принялись наблюдать за происходящим. Стеша тем временем уже расстегивала косоворотку на Андрее. Он лежал под ней смущенный и покорный.
Неизвестно, чем закончилось бы эта игра, если б вдруг из леса не выскочила группа маевщиков. Жандармы их увидели и кинулись за ними в погоню.
Молодые люди остались одни на поляне.
— Хотите, я вам кое-что передам… — Стеша припала губами ко рту студента и в поцелуе передала ему пуговку. Он удивленно замычал и достал изо рта неизвестный предмет.
— Фу ты, а я думал, что у меня зуб сломался… — тихо рассмеялся Андрей, отбросив пуговку в сторону.
Они лежали и смотрели в глаза друг другу.
Вдруг Стеша почувствовала, как что-то твердое уперлось ей в живот.
— Ого! Вы, кажется, совсем ожили… — с радостным удивлением сказала она и запустила руку меж их телами. Увы, это было не то, о чем подумала Стеша: под брючным ремнем торчал револьвер.
Стеша достала оружие и положила его в изголовье. Потом, приподняв голову, огляделась по сторонам. Вокруг никого не было. Стеша освободилась от платья по пояс и качнула наливными грудями перед самым носом Андрея.
— Ну что, постреляем, товарищ? — сказала она и принялась распускать ремень на его брюках…
IV. В Варшаву, в Варшаву!
— Викентий Львович, а где же твоя чаровница, а? — высматривая нужный шар, пристав Землевич прошелся вокруг стола с кием наперевес, как охотник с ружьем. — Наслаждаешься втихомолку, а мне даже взглянуть на нее не позволяешь…
— О ком ты, Павел Константинович? — удивленно-равнодушно спросил Полторацкий, а сам между тем поднялся с кресла и резко распахнул дверь. Там никого не было.
— Ага, боишься, муж-прелюбодей! — довольно отметил полицейский.
Раздался хлесткий удар, и шар обреченно забился в сетчатом мешочке.
— Представляешь, Павел Константинович, как заяц обложен со всех сторон! — пожаловался приставу инженер. — После того как Луиза обнаружила на Стешеньке, извини за подробность, панталоны, она открыла на меня настоящую охоту!
— Панталоны?!
— Ну да!
— И что же? А в них — тебя? — хохотнул Землевич.
— Вроде тонкий ты человек, Павел Константинович, а иной раз такое скажешь… — обиженно засопел Полторацкий. — Пишешь стихи, чудесно играешь на гитаре, увлекаешься театром… Э-э, да, кстати, как твой роман с нашей примой Нинель?
— Да-а, ну и чем ты, любезный Викентий Львович, от меня, солдафона, отличаешься, а? — хмыкнул пристав, посылая второй прямой шар в лузу. — Изучаешь историю, философию, а спрашиваешь такие бестактности?
Оба рассмеялись и, подойдя к столику в углу комнаты, выпили по рюмке водки, закусив бутербродами с соленой семгой.
— А если кроме шуток, Викентий Львович, будь осторожнее со Стешей, — вытерев рот салфеткой, предупредил инженера Землевич. — Как друг говорю! Другие времена, дорогой мой человек, настали, другие…
— Что ты имеешь в виду?
— Да все! И губернаторов убивают за сущий пустяк, и с прислугой, а особенно с ее слабой половиной, надо быть осторожнее. Не так, как наши деды и отцы! Пороли их, как хотели, а теперь только тронь! На всю Россию ославишься… Слышал что-нибудь про “Общество защиты женщин”?..
— Как я понял, от мужчин?
— Ну да! Учреждено под председательством августейшей особы, у общества свои отделения в крупных промышленных центрах…
— Пардон, и чем же это общество занимается?
— У-у, много чего в их положении понаписано, а что касательно тебя, Викентий Львович, то могу сказать следующее: твои действия по отношению к прислуге расцениваются как преступное вовлечение женщины в разврат, и, не дай бог, Стеша (а она девушка грамотная, сообразительная!) подаст на тебя в суд, то это общество будет рьяно защищать ее права и интересы. А общественное мнение?!
— Тьфу-тьфу-тьфу! — перепуганный Полторацкий постучал козонком пальца по борту бильярдного стола.
Довольный произведенным эффектом, Землевич потер кончик кия мелом и продолжил воспитательную беседу:
— Но это еще не все! В Петербурге, в Москве, в Варшаве (кстати!) и в некоторых других городах созданы союзы прислуги. Некоторые из них имеют в своем составе по тысяче и более человек. Попробуй тронь, греха не оберешься… Еще несколько лет, я думаю, это эмансипэ доберется и до Темноводска…
— Ну, спасибо за лекцию, Павел Константинович! — насупился инженер. — Теперь я не только к Стеше, я и к Луизе буду бояться прикоснуться…
— Воздержание похвально, мой впечатлительный друг, — голосом проповедника сказал пристав и внимательно поглядел в приунывшие глаза Викентия Львовича. — Э-э, да, кажется, я перестарался! Да не пугайтесь вы так, не будет Стеша жаловаться на вас — не дурочка же она? Как иначе она на дорогое белье заработает, а? Не на руднике же…
Пристав нанес еще один удар по шару, но промахнулся. Разочарованно пожевал губами.
— Действительно, дурацкая тема! Даже кий из рук валится… Пойдемте-ка еще по рюмашке откушаем!
***
Пристав своими нравоучениями возле бильярдного стола загнал любвеобильного инженера в угол, как шар в лузу. Дело в том, что за несколько дней до этого разговора произошло следующее…
После обеда Луиза Карловна отправилась на примерку платья к своей модистке. Лишь только она вышла за ворота, Викентий Львович тут же с капризной нетерпеливостью затрезвонил в колокольчик.
Он встретил Стешу призывной улыбкой, полулежа на диване. На его жилете нижняя пуговка была расстегнута, совсем как у известного модника короля Эдуарда, — инженер хоть и давно жил в провинции, но следил за европейскими новинками по заграничным журналам.
Томно поднявшись с дивана и расстегивая на жилетке пуговицу за пуговицей, он направился к горничной. Подойдя к девушке вплотную, потерся своей грудью о ее упругие выпуклости. Понимающе усмехнувшись, Стеша мягко отступила на шаг. Викентий Львович бойцовым петушком скакнул вперед и поймал девушку в кольцо рук. Ойкнув, она трепыхнулась, а затем покорно подставила под тягучий, изнуряющий поцелуй мягкие губы.
— У нас есть немного времени… — горячо прошептал хозяин.
Инженер усадил Стешу на диван, осторожно снял с ее волос наколку из белых накрахмаленных кружев, а потом, встав перед горничной на колени, запустил ей под платье свои нетерпеливые руки.
— Да-а, у нас осталось немного времени… — откинувшись назад, проговорила она как-то загадочно, сделав акцент на слово “немного”.
— Ты о чем? — полюбопытствовал Викентий Львович, поглаживая под платьем гладкие, прохладные икры с редкими волосиками. — Что, крови должны скоро пойти?
— Ага, две недели назад… — глядя внимательно в глаза инженеру, с ухмылкой сказала Стеша.
Увлеченный близостью молодого доступного тела, инженер не придал особого значения этой последней фразе, но день спустя вечером поймал в коридоре Стешу и как бы между прочим поинтересовался, как ее “девичьи делишки”.
— Да никак, — пожала плечами горничная.
— Странно, — пробормотал инженер, чувствуя, как вокруг становится мало воздуху.
— А по-моему, все понятно, Викентий Львович… — девушка слегка прищелкнула Полторацкого подтяжкой по его птичьему брюшку. — Готовьтесь стать папой. Сколько можно бездетным жить? Угу-гу, да?
Инженер, оглянувшись по сторонам, пригрозил девушке пальцем:
— Не дури мне!
Стеша невинно пожала плечами и пошла на кухню.
Она хорошо изучила своего покровителя. Девушка была уверена, что с этого дня он потеряет покой, потому что смертельно боится своей супруги Луизы Карловны.
Когда хозяйка гневалась, у нее появлялся рубленый немецкий акцент, она не говорила, а каркала, чем до смерти пугала Викентия Львовича, так как сразу же делалась похожей на своего отца, пехотного полковника, поклонника палочной дисциплины. Однажды Луиза Карловна даже поколотила эфесом сабли папеньки законного супруга, когда он в очередной раз попытался выбраться из-под ее каблука.
Отныне каждое утро перед тем, как отправиться на службу, и вечером после нее инженер, выгадав время, когда они со Стешей на несколько минут оставались вдвоем, задавал один и тот же вопрос:
— Ну как?
— Да никак, — неизменно отвечала девушка.
Это слово вскоре стало бесить Полторацкого. Ему казалось, что горничная произносит “никак” с особым наслаждением и даже с издевкой. Викентию Львовичу хотелось наорать на Стешу от отчаяния. Предмет вчерашней страсти теперь представлялся ему не иначе, как злодейкой, проникшей в его дом с единственной целью разрушить его.
Более всего было мучительно это неведение: на самом деле Стеша беременна или у нее неполадки с женским здоровьем. Конечно, можно отвезти ее к доктору, но это значило бы озвучить пикантную ситуацию на весь поселок.
Викентий Львович стал рассеян на работе, за полмесяца схлопотал несколько выговоров от начальства. Обычно общительный и даже болтливый, теперь он старался как можно меньше находиться в конторе, среди коллег, чтобы они не лезли с расспросами по поводу его мрачного вида. Полторацкий один бродил по заводу, но от этого ему не становилось легче. Паровые котлы недавно построенной электростанции и даже кожухи доменных печей, стянутые металлическими бандажами, — все напоминало инженеру о животе беременной женщины. Внутри них тоже протекала своя, невидимая людям жизнь, которая в любую минуту могла вырваться наружу.
Картины одна кошмарней другой рождались в его воображении. Вот Луиза Карловна выхватывает из ножен саблю, доставшуюся ей на память о фатере, и гонится за ним по двору. Со следами насилия на лице он приходит на службу, где становится всеобщим посмешищем. Стеша подает на него в суд за совращение…
“Бежать, бежать в Варшаву, домой!..” — шептал в безумстве сластолюбец, совершая круг за кругом по заводу…
Инженер после того, как понял, что его возлюбленная безнадежно и бесповоротно беременна, не просто охладел к ней, но стал всячески избегать ее общества. Даже в присутствии своей супруги. Бдительную Луизу Карловну такое поведение мужа сначала обрадовало, потом стало вызывать подозрение.
— Что-то ты, Вики, последнее время как-то странно себя ведешь, — заметила она как-то за завтраком. — Стеша тебе уже не нравится?
— Лиза, я бы попросил… — инженер почувствовал, как кровь прилила к его свежевыбритым, благоухающим щекам, и он постарался изобразить благородное негодование, поэтому в сердцах бросил на скатерть серебряную ложечку.
На Луизу Карловну этот жест не произвел никакого впечатления. Она продолжала:
— Еще недавно радовался ее стремлению к чистоте, не исключаю, что именно ты давал ей деньги на панталоны…
— Послушай, дорогая, это невыносимо уже!
— Помолчи, майн либер. И что я наблюдаю сейчас? Ты готов залезть под стол, как только в комнату заходит наша красавица. Вас ист дас, а? — откровенно издевательски поинтересовалась супруга.
— Тебе показалось, моя радость, — Викентий Львович попытался избежать назревавшего скандала: он поднялся с кресла, шутливо поцеловал жену в длинный хрящеватый нос и направился к выходу. — Я — на службу!
— У русских есть такая поговорка: шила в мешке не утаишь… — услышал инженер вдогонку.
Эта фраза жены преследовала Полторацкого. “Да, такое шило не спрячешь… О, матка боска, что же делать, что делать?” — в минуты печали и отчаяния Викентий Львович вдруг вспоминал, что он на одну четверть поляк, и начинал молиться на полузабытом языке.
У женатых приятелей он как бы между прочим поинтересовался, на каком сроке беременности у женщин делается заметной выпуклость живота, и схватился за голову: жить ему осталось месяц, от силы — два.
***
В отличие от впечатлительного хозяина, находившегося уже на грани помешательства, Стеша знала, что происходит и что ей надо делать в сложившейся ситуации.
Вскоре после любовного приключения в лесу девушка поняла, что забеременела. Вернее сказать, студент так сильно глянулся ей, что Стеше захотелось от него ребенка. Конечно, во время соития она вообще ни о чем не думала, эта мысль появилась сразу же после того, как они расстались с Андреем сумеречным вечером на окраине поселка. Студент пообещал, что скоро вновь приедет в Темноводск и обязательно найдет ее. Он был трогательно нежен, целовал Стеше руки — его длинные кудри щекотали ее запястья, по коже пробегали мурашки.
Его черные глаза то с дерзким мужским вызовом, то испуганные, как у мальчика, преследовали ее по ночам. Такого любовного томления она еще не испытывала. Все особи мужского пола, включая инженера Полторацкого, не волновали ее душу и сердце, они были лишь средством выживания, избавления от того кошмара, в котором жили рудницкие девушки.
Если инженер Полторацкий с ужасом считал дни с того срока, с какого должны были начаться у их горничной месячные, то сама Стеша тайно радовалась, тихо светилась счастьем от самой мысли, что в ней зарождается ребенок.
У нее появилась сокровенная мечта: если Андрей приедет в следующий раз в Темноводск не раньше, чем через год, она встретит его с ребенком на руках. Почему-то она была уверена, что гость будет счастлив от такого подарка. Потом он заберет ее к себе, прочь от пересудов из поселка — из краткого рассказа Андрея о себе Стеша уловила, что у его родителей есть свой домишко в Нижнем Новгороде.
Все это мечты, но девушка умела не только грезить и витать в облаках. Она понимала, что, как только у нее округлится живот, Луиза Карловна с позором прогонит ее прочь из дома, поэтому она решила перед уходом обеспечить себя деньгами. Страх Викентия Львовича был тут весьма кстати…
В воскресный полдень, когда Луиза Карловна дремала на диване после сытного обеда, девушка тихонько прокралась в кабинет к Викентию Львовичу и осторожно задвинула за собой защелку.
Инженер вжался в кресло. Он понял: вот оно, началось…
Сложив руки на животе и как бы уже поддерживая его, Стеша спросила бесцветным голосом:
— Ну и что, Викентий Львович, мы будем с вами делать?
— Ты о чем? — закинув ногу на ногу, инженер прикинулся игриво настроенным.
— О том, — Стеша многозначительно погладила себя по животу, и Полторацкому показалось, что рука ее описала дугу.
— Ах, об этом!.. — Викентий Львович сделал неопределенное движение рукой, которое он пытался выдать за легкомысленно-беспечное, но пальцы предательски подрагивали. — Н-ну, давай что-нибудь придумаем… Например, я тебе дам денег, а ты найдешь какую-нибудь знахарку, где-нибудь подальше от поселка, и избавишься от нашего… э-э-э недоразумения. По-моему, это выход, а, Стеша?
Горничная медленно покачала головой и отвела свой взгляд на картину, где местный художник изобразил Викентия Львовича гарцующим на коне вороной масти. В руке он держал саблю своего тестя.
— Постой, я тебе еще не все сказал! — начал откровенно суетиться инженер. — Я дам денег не только этой ведьме, а еще и тебе. Много денег! Тебе хватит и на новое платье, и на сапожки…
Стеша продолжала внимательно рассматривать картину.
— Что ты от меня хочешь?! — взвился Викентий Львович и тут же в ужасе прикрыл ладошкой рот: у Луизы Карловны был чуткий сон караульного.
Несколько секунд он молчал, прислушиваясь к звукам в доме.
Полторацкий решил сменить тактику и перейти в наступление.
— Послушай, красотка, а не дурачишь ли ты меня? Может, это ребенок вовсе не от меня, а? Я тебе от доброты душевной предложил денег, а ты отказалась. Ну и дура! Все, иди прочь…
Стеша, хмыкнув, взялась за дверную ручку:
— Луиза Карловна сама увидит, от кого… киндер.
Девушка хотела уйти, но инженер, сорвавшись с кресла, метнулся к двери. Схватив горничную за руку, он покрыл ее поцелуями:
— Ну, прости, прости, Стеша! Ты же знаешь мою супругу: пронюхает, мне — смерть! Пошинкует саблей, как капусту! Давай решим наш вопрос полюбовно, а?
Еще немного, и Викентий Львович готов был упасть перед Стешей на колени и целовать ее туфельки.
И тогда будущая мать изложила свои условия. Они были жесткими и не подлежали обсуждению: Стеша завтра же берет расчет, в положенный срок рожает ребенка, воспитывает его, а инженер пять лет платит ей ежемесячно жалованье, равное ее нынешней оплате за работу горничной.
Полторацкий молча согласился. Он еще не знал, откуда будет тайно выкраивать эти деньги, но все равно испытал облегчение.
V. Где ты, студентик?
Дочь Стеши подала свой писклявый голосок сразу же после крещенских морозов. Когда она после кормления наконец-то засыпала, выронив красный, истерзанный сосок груди из своего требовательного ротика, молодая мама долго рассматривала черты лица дочери, пытаясь увидеть сходство с любимым человеком. Порой ей становилось страшно: если глядеть девочке прямо в лицо, то явственно угадывался облик Андрея, а вот если посмотреть сбоку, то можно заметить схожесть и с инженером Полторацким. Кроме того, дочка была такой же чернявой, как и два ее возможных отца.
Схожесть новорожденной с Викентием Львовичем была хоть и неприятна Стеше, но зато помогала ей вытягивать деньги из инженерского кармана. На тайные встречи с ним молодая родительница приходила не одна, а со свертком, распеленывала личико и поворачивала розовую мордашку профилем к инженеру. Полторацкий подносил к своему воспаленному лбу бледную ладонь, вздыхал и безропотно распахивал кошелек.
Стеша жила ожиданием приезда Андрея. Мучительным было то, что она не знала, когда это случится. По ночам она тихонько плакала от мысли, что студентик, возможно, вообще забыл ее. Бегает сейчас где-нибудь от жандармов или, того хуже, прячется под заботливым крылышком молодой вдовицы. А может быть… его убили?
От мыслей об Андрее не спасали даже хлопоты о дочери.
Так прошел год, другой… Дуня уже топотала пухлыми ножками в вязаных носочках по комнате. Встреча в лесу стала забываться, во всяком случае, после пробуждения от сна, в котором ее посещал Андрей, бывшей горничной уже не хотелось отравиться. Порой Стеше даже казалось, что студента-большевичка вовсе не было в ее жизни, а дочь родилась от инженера. Когда Дуня капризничала и выплевывала изо рта кашу, молодая мама ворчала, вытирая запачканный ротик: “Ишь ты, благородная… По заднице щас получишь!”
Чтобы не сойти с ума от тоскливой скуки, она решила устроиться на работу. Стеша отвезла Дуню на окраину поселка, где в избушке жила ее мама. Она оставила денег, чтобы матушка и дочь ни в чем не знали нужды, а сама вернулась в свою комнату, которую снимала в доме неподалеку от базарной площади.
Как она и предполагала, найти работу оказалось не так-то просто: хозяйки из благородных, жены обеспеченных мужей, даже не захотели с ней разговаривать, а в непрестижных домах Стеша сама не хотела работать. В конце концов она нашла место прислуги у богатой вдовы.
Казалось бы, воспоминания о той встрече в лесу навсегда растворились в ее памяти, если бы однажды Стеша не встретила на улице бывшую подружку Машку и та под страшным секретом не рассказала, что она по-прежнему “водит дружбу с большевиками”.
— Да?.. — рассеянно спросила Стеша, чувствуя, что внутри нее все дрогнуло, затрепетало. — И что? Все ходите по маевкам? Не надоело?
— У-у, у нас такие дела!.. — И Маша взахлеб и опять же под страшным секретом поведала ей о своих новых друзьях, о той тайной жизни, которая проходит по ночам на секретных квартирах.
— А помнишь, тогда студентик такой выступал, чернявый, кажется, Андреем звали… Он с вами?
— Ну-у, товарищ Андрей — это большой человек! Мы о нем только слышим…
— И что же, он с тех пор ни разу так и не приезжал в Темноводск?
Машка уже раскрыла рот и округлила глаза, чтобы сказать Стеше что-то важное, как вдруг смутилась и, загнанно оглядевшись по сторонам, неожиданно пробормотала, опустив глаза под ноги:
— Какого Андрея? Я даже и не знаю такого…
Стеша поняла: ей тоже надо сойтись с большевиками, ибо все, что связано с Андреем, — страшный секрет…
***
Стеша была девушкой не только грамотной, но еще и сообразительной от природы. Таинственные ночные люди, одетые, как рабочие, но говорившие гладко, без матерных слов, сразу же выделили ее из группы заводских и рудницких девчат и парней. Она недолго простояла в карауле, охраняя сходки, вскоре ей доверили разносить листовки по адресам и даже распространять революционную литературу.
Поселок постепенно пропитывался вольнодумством. Большевики смогли разложить даже простоватые умы таких верных служак, как казаки, и власти были вынуждены заменить их ингушами.
Они разъезжали по поселку на тонконогих резвых лошадях и гикали на пробегавших через дорогу детей. Сверкали глазами из-под мохнатых шапок. Ночью гонялись с нагайками за одинокими путниками. Среди множества избитых до полусмерти оказались и подпольщики.
У Стеши работы прибавилось — руководители подполья решили, что женщин ингуши не тронут.
Они ошиблись. Однажды невесть откуда взявшийся патруль налетел на нее на просторной улице. Стеша едва успела бросить в крапиву пакет с листовками — благо было темно. Когда храпящая лошадь поравнялась с ней, девушка, закрыв голову руками, хотела присесть на землю, но в это время сильная жесткая рука подхватила ее поперек талии и единым рывком перебросила через седло. Пока подпольщица, полуобморочная от страха, тряслась неведомо куда, она чувствовала, как всадник грубо, по-хозяйски не торопясь, ощупывает ее беззащитный зад, как ягненка, перед тем как пустить его под нож. Ингушу сдобная Стеша понравилась, и он крикнул что-то восторженное своим товарищам, которые скакали рядом. Те заклокотали, как вороны: им тоже должно было что-то перепасть от добычи.
Стешу спасла чистая случайность — в “кильдым”, который горцы завели себе в избушке одной из вдов, заехал с проверкой исправник со свитой. Ингуши выкинули уже полураздетую Стешу в окно… Она скатилась по косогору вниз к реке, вскочила на ноги и тут же присела, не зная, в какую сторону бежать. После пережитого ужаса ночной поселок ей показался незнакомым.
Эти “приключения” отрезвили Стешу. Девушка решила, что достаточно сделала для большевиков, чтобы ей доверяли и сказали такую малость, где находится ее “студентик”. Но на все ее хитро-невинные расспросы о “товарище Андрее” руководители подполья по-прежнему отвечали молчанием. Вскоре это стало не просто обижать Стешу, а злить.
Однажды ей нанесли еще более жестокую обиду. Стеша узнала, что на днях Андрей приезжал в Темноводск, выступал с речью, но никто не сказал ей об этом. После такого недоверия у нее даже возникала мстительная мысль сдать всех в полицию.
“Хорошо… — решила она в итоге. — Раз вы так, разносите свои бумажки сами, мне до них дела нет. Боритесь за восьмичасовой рабочий день, за кусок хлеба, да за что угодно, но без меня. Себе на жизнь я всегда заработаю!”
Стеша перестала посещать большевистские сходки, ссылаясь на болезнь ребенка. Не сразу, но товарищи оставили Стешу в покое. Девушка осознала: хватит играть с судьбой, пора взяться за ум. Это для нее означало одно — пора выходить замуж за серьезного, обеспеченного человека…
Стеша так и не смогла собрать себя для поиска достойного претендента на ее руку и отчима для дочери — ею заинтересовались жандармы.
Поджарый белокурый офицер пригласил ее в кабинет и закрыл за ней двери. Эти действия девушке неожиданно напомнили приготовления к любовным утехам Викентия Львовича. Страх перед полицейским немного отпустил, появилось что-то вроде любопытства и даже некоторое волнение, отнюдь не неприятное.
— Ротмистр Александр Платонович Попов, — представился белокурый.
Он сразу же взял ее в оборот. Резким тоном, не терпящим возражений, сообщил ей, что ему известно о ее связи с подпольщиками.
Это было так неожиданно, что размякшая было Стеша сразу же выдала себя: она пролепетала еле слышно:
— И что же теперь со мной будет, Александр Платонович?
Жандарм тоже не ожидал, что подозреваемая так быстро сознается, поэтому посмотрел ей в глаза. Они некоторое время смотрели друг на друга: он удивленно-недоверчиво, она — испуганно-умоляюще. Попов первый не выдержал ее влажного взгляда.
— Ну что вы плачете? Раньше надо было думать… Ведь у вас маленький ребенок, не бедствуете, а туда же… Зачем?
Стеша расплакалась навзрыд. Не могла же она сказать, по какой причине связалась с большевиками.
Александр Платонович еще несколько раз вызывал к себе Стешу, предлагал вспомнить всех, с кем она встречалась на большевистских сходках. Девушка, как могла, выкручивалась, называла тех, кто уже арестован, или тех, кто покинул поселок.
Попов смотрел на Стешу серыми глазами, курил папироску и кивал головой. Девушка пыталась понять, что значат эти кивки: одобрение или издевку. Дескать, ну-ну, не думай, что я верю…
Однажды он, переодетый в гражданское, пришел к ней на квартиру поздно вечером с коробкой конфет.
— Поставь-ка чаю, попьем, кое о чем покумекаем…
Стеша уловила от него запах вина. Она догадалась, что ротмистр зашел к ней не только по делу.
Так оно и получилось.
Он предложил ей стать осведомительницей, потом положил руку на колено…
Стеша не отказала ротмистру. Во-первых, потому что не хотела отправиться по этапу, во-вторых, ей понравился его умный, внимательный взгляд.
Наверно, как агентессе Стеше надо было отрабатывать свою свободу доносами, но девушке пришелся по сердцу другой способ: Александр Платонович был без ума от нее как от любовницы и не требовал больше ничего.
Однажды после постельных развлечений ротмистр обмолвился, что наконец-то арестовали главного большевика — “товарища Андрея”. Ему грозит многолетняя каторга…
VI. Скомканная жизнь
Революция, к которой Стеша отнеслась с любопытством и даже проходила несколько мартовских дней с пришпиленным к дошке кокетливым алым бантиком, неожиданно и больно ударила по ней. Так милая собачка вдруг прокусывает насквозь руку, протянутую для поглаживания.
Многочисленные демонстрации и митинги, организованные Советами по разным поводам, вскоре ей наскучили. Кроме того, участвовать в них стало небезопасно. Если ранее хождение по улицам поселка напоминало народные гуляния с всеобщим братанием, пением “Марсельезы” и “Смело, товарищи, в ногу!”, то ближе к лету демонстрации превратились в толпы перепившихся денатуркой и кислушкой, злобно настроенных людей. Они уже не кричали восторженно “Да здравствует демократическая республика!”, а сотрясали воздух улюлюканьем, пением матерных частушек и угрозами смещения той власти, которую выбрали совсем недавно. Среди демонстрантов было много серых, небритых солдат с оттопыренными под тяжестью револьверов карманами шинели.
В начале осени проезжавшие через Темноводск демобилизованные солдаты начали погром винных складов. Спирт тек рекой из разбитых бочек, его хлебали прямо из луж. Три дня поселок находился во власти пьяных солдат. Были поколочены стекла всех домов на центральной улице, раскурочены два ювелирных магазина, аптека и несколько лабазов.
Некоторое время единственным развлечением оставался электротеатр. Там ежедневно крутили страсти вроде “Смерть Гришки Распутина”, а однажды на ночь глядя после обычного сеанса за дополнительную плату показали фильмы “Третий пол” и “Когда пробуждается зверь”. Когда в зале зажегся свет, зрители от стыда не решались смотреть друг другу в глаза. Так и вышли в темноту улиц молча, с опущенными глазами. Поселок долго еще пузырился, колобродил липкими шепотками о сценах из этих фильмов.
К концу этого тревожного года Стеша потеряла всех своих мужчин.
После того как завод перестал коптить небо, инженер Полторацкий продал за бесценок дом и наконец-то укатил в свою вожделенную Варшаву. Перед отъездом он вдруг вспомнил про Стешу и прислал ей записку, в которой просил о встрече и свидании с дочерью. Стешу удивил и даже взволновал этот клочок бумажки, переданный ей во дворе дома каким-то оборванцем, — Викентий Львович впервые назвал Дуню дочерью.
При встрече Полторацкий неожиданно расчувствовался, слезно обнял в охапку свою бывшую любовницу и ее дочь, затем надел каждой на шею по тоненькой золотой цепочке с образком. “Доченька моя, прощай навсегда…” — прохлюпал инженер всей душой и чмокнул девочку в лоб. Это было так трогательно, что Стеша тоже всплакнула, и, если бы не Дуня и не извозчик, ожидавший инженера под окнами, она бы на прощанье увлекла бы Викентия Львовича в постель и горячо отблагодарила его. На посошок.
В отличие от инженера Александр Платонович исчез не попрощавшись. Стеша не обиделась на него. Она понимала, что ему нельзя оставаться в поселке, — еще весной с него под гогот толпы сдернули погоны и отобрали шашку. Потом поджигали его дом, дважды арестовывали и неохотно отпускали. Пока. Иногда по ночам тайком он наведывался к Стеше, но эти редкие встречи нельзя было назвать любовными. Он одичал, по внешнему виду мало чем отличался от рабочего, даже курил дешевую махорку “Феникс” вместо дорогих сигар “Мерседес”. Серебряную спичечницу заменила зажигалка из немецкой гильзы. Бывший ротмистр стал угрюм, неразговорчив, выкладывал на стол сверток с едой, доставал из кармана пиджака бутылку самодельной водки. Стеша садилась рядом и клала ему голову на плечо. Выпивала с ним рюмку-другую. Улегшись в постель, Александр Платонович мелко дрожал, как от озноба, а уснув, скрежетал зубами. И вот он исчез совсем. Возможно, его посадили на нож и сбросили с камнем в заводской пруд.
Хоть война и приучила население поселка к очередям за продуктами и скаканью цен, но такого беспорядка, какой принесли с собой две последние революции, обыватель не ожидал.
Все стало как-то жестче, откровенней, наглее. Даже мальчишки-разносчики, кажется, никогда так требовательно не приставали к прохожим и не кричали так оглушительно в окна домов, как в эти беспокойные времена. После их нашествия в ушах потом еще долго и назойливо свербило: “Вот папиросы: двадцать штук, деревянный мундштук!”
Купцы боялись открывать свои лавки — обозленная толпа могла в одночасье разграбить их или устроить распродажу по ею же установленным ценам. Продукты теперь можно было купить у спекулянтов на базарной площади, но втридорога. Стеша, надеясь, что эта неразбериха вскоре пройдет, на первых порах ни в чем не отказывала себе, потом стала испытывать нехватку денег. В довершение всех бед вдова-хозяйка едва не отказала ей в работе, Стеша кое-как уговорила ее оставить, согласившись прислуживать лишь за кормежку и подношения в виде поношенных платьев. Стеша была рада работать и на таких унизительных условиях, потому как знала: в поселке невозможно найти работу не только приличную, но и как таковую.
Какое-то время она жила мечтой, что вдруг в Темноводск приедет Андрей и спасет ее с дочерью от подступавшей нищеты. Она даже живо себе представляла, как все это произойдет…
Андрей, возмужавший, с седыми висками, в кожаной тужурке, будет выступать на постаменте памятника перед жителями поселка. Вокруг него — свита товарищей, местных и приезжих из Екатеринграда. Стеша с дочерью проберутся в первые ряды. Андрей, увидев свою забытую любовь, переведет взгляд на девочку, стоящую рядом с ней, такую же кудрявую, черноволосую, как и он сам, и все поймет. Слезы подступят к его глазам…
— Извините, дорогие товарищи! Не могу говорить…
Он сбежит вниз по ступенькам и заключит в объятия сначала Стешу, потом свою дочь…
Вскоре он вернется на трибуну и, еще раз извиняясь за прерванную речь, объявит всенародно:
— Это моя жена и дочь… Я их не видел больше десяти лет!
Толпа загудит от удивления и радости за то, что такая встреча состоялась и что в их рабочем поселке живет любимая женщина известного человека. Расчувствовавшиеся бабы будут промокать глаза кончиками платков.
Как только воображение вырисовывало ей такую трогательно-сладкую картину, у самой Стеши проступали горячие слезы на глазах. Впрочем, будучи от природы человеком практичным и вполне реально оценивающим жизнь, она понимала, что такое хоть и возможно, но маловероятно. Андрей, даже если он и приедет в Темноводск, вряд ли узнает ее, кроме того, и встреча-то может не состояться, и потом, с чего она решила, что бывший студентик жив, не сгнил на каторге?
Во время перехода власти от красных к белым и обратно Стеша продала все когда-то подаренные мужчинами украшения и тряпки. В резной деревянной шкатулке одиноко перекатывалась лишь белая пуговка, когда-то откушенная от косоворотки Андрея.
Неизвестно откуда объявившийся Александр Платонович навестил ее в день ухода белых войск на восток, в Сибирь, умолял поехать вместе, но Дуня накануне схватила тиф, поэтому Стеша не решилась на дальнюю дорогу с больной дочерью. Ротмистр, получив отказ, с досады хлестанул плеткой коня и упылил. Теперь уже навсегда.
***
Советская власть смяла Стешину жизнь в комок. Осталось только выбросить в мусорную корзину, как черновик. Ей не нашлось места при новом раскладе.
Ее бывшая подруга Машка, теперь “товарищ Марья”, или Марья Захаровна, женщина малограмотная, ходила в красной косынке и чем-то заведовала в отделе охраны материнства и младенчества. Стешу она не различала и на расстоянии трех шагов. Куда бы ни шла “товарищ Марья”, всюду под мышкой она сжимала разбухший от квитанций и директив потертый шагреневый портфель с вырванным куском кожи на месте монограммы бывшего владельца.
Стеше, бегло читавшей и знавшей десятка три иностранных слов, но имевшей небезупречную женскую и политическую репутацию, новая власть не доверяла ничего серьезного, только самую грязную черновую работу, ту, от которой она все предыдущие годы воротила свой напудренный носик.
Так Стеша стала сначала прачкой, а потом поломойкой в рабочей столовой. Теперь в ней трудно было узнать прежнюю кокетку в модных ботиках и в шапочке с перышком заморской птицы. Она опустилась, иногда ходила целые дни нечесаная, в засаленной кофте и мужских сапогах. Она перестала смотреться в зеркало. А зачем? Люди все равно видят только ее оттопыренный зад в грязной юбке и согбенную спину. Знакомые из тех, кто относился к ней доброжелательно, звали ее теперь Степанидой, а злые — Стешкой или вовсе неприличным словом.
Степаниде с дочерью временно выделили сырую комнатку без удобств в двухэтажном купеческом доме. Похоже, раньше это была кладовка. В комнате по ночам цокали по полу тощие крысы.
Радовала лишь дочь. Она поступила в педтехникум, ее приняли в комсомол. Дуня остригла свои роскошные черные кудри и сделала прическу под польку. Она ходила в юбке из мешковины и в обувке, сплетенной из веревок, но при этом собирала средства на оказание помощи голодающим, беспризорным и даже политическим заключенным в капиталистических странах. По вечерам репетировала в театре драмы и эстрады, а по выходным участвовала во всех субботниках.
Вечера Степанида коротала с бутылкой кислушки, купленной в тайном шинке.
Ближе к ночи приходила Дуня и взахлеб рассказывала о подготовке к какому-нибудь факельному шествию по Темноводску с пением антирелигиозных частушек. Засыпала активистка с куском хлеба во рту. Степанида гладила спящую дочь по стриженым волосам и не знала, радоваться за ее судьбу или тревожиться.
Такая жизнь была ей незнакома.
VII. Не все потеряно!
Все складывалось для Степаниды хоть и неладно, но все равно — коптить небо было можно.
И тут — новый удар. В поселок приковылял из неведомых краев бывший истопник инженера Полторацкого Прохор Иванович, мужчина с седыми чуть ли не от рождения волосами и красным лицом. Когда-то он оказывал знаки внимания Стеше тем, что встречал и провожал ее сальными шутками. Хватать ее за прелести он боялся: как бы девушка не пожаловалась инженеру. Теперь Прохор Иванович был инвалид: ему оторвало ногу шальным взрывом снаряда. Всюду он говорил о себе как о пострадавшем от белогвардейских извергов. По этой причине он был обижен на весь белый свет и считал, что мир у него крепко в долгу.
На несчастье Степаниды, Прохор Иванович получил комнату в том же доме, что и Степанида с дочерью.
Он сразу же признал бывшую горничную.
— А-а, инженерская подстилка!.. — со злобной радостью приветствовал он Степаниду, встретившись с ней в коридоре. — Я думал, ты с беляками укатила… Что, попользовались и выбросили?! Может, теперь и мне что перепадет, а?!
И женщина ощутила ожог от его просмоленной клешни на своем заду.
С тех пор инвалид не давал ей проходу. Он сделался одержим идеей завладеть Степанидой и тем самым осуществить свою давнюю мечту.
Однажды, когда пьяный Прохор Иванович требовательно стучал костылем к ней в комнату, Степанида распахнула дверь и плеснула из тазика горячей водой прямо ему на грудь. Потом долго сидела за дверью с кухонным ножом в руке и дрожала от страха: ей казалось, что взбешенный домогатель пойдет за топором и высадит ей дверь.
Он отомстил ей более изощренно.
Инвалид, одевшись в купленную на рынке, застиранную до белизны гимнастерку и нацепив на грудь красный бант, пошел к директору педтехникума. Ему он представился человеком, понесшим увечье от рук белогвардейских сатрапов. Клокоча обидой, он спросил, почему в советском техникуме учатся такие буржуйские отпрыски, как Дуня, и за что они, простые работяги, кровь проливали?
Директор, сутулый человек в круглых очках, встав с деревянного кресла, осторожно, но настойчиво пытался защитить девушку, говорил, что она хорошая комсомолка, активистка. Прохор Иванович не хотел его слушать. Не найдя понимания, он плюнул на зашарканный ковер желтой и тягучей, как смола, слюной и застучал костылем к двери.
Директор, оцепенев от неприятного разговора, долго стоял возле стола. Его снедала тоска: он понимал, что правдолюбец пойдет выше, но и отчислять Дуню по классовому принципу он тоже не хотел… Во-первых, он считал, что дети не должны отвечать за деяния своих родителей, а во-вторых, потому, что директор техникума сам был из “бывших”.
***
Прошел месяц, и на внеочередном комсомольском собрании встал вопрос об исключении из союза Дуни и еще двух поповичей. Чтобы остаться в его рядах, все трое отказались от своих родителей.
Вечером Дуня пришла к матери и стала молча собирать свои вещи.
— Ты куда это на ночь глядя? — удивленно спросила Степанида.
— Я ухожу от тебя, — буркнула Дуня.
— Куда это? Надолго? Неужто замуж собралась? — пошутила мать.
— Это ты неизвестно от кого детей плодишь! Ты мне не мать! — подхватив узелок, с ревом выбежала из комнаты девушка…
После того как Дуня переехала жить к бабушке на окраину поселка, Степанида запила пуще прежнего.
Однажды она купила себе на закуску сушеную воблу. Рыба окаменела от времени и напоминала острие копья. Под тупым ножом она стреляла во все стороны сколами чешуи и рыжими кристалликами соли. Степанида развернула старую газету, чтобы собрать в нее мусор со стола, как вдруг ей показалось, что она увидела чью-то знакомую физиономию. Это был портрет Андрея в траурной рамке. Руки ее задрожали так, что она едва смогла прочесть некролог. Узнала, что по всей области прошли митинги, на которых решено в честь ее “студентика” город Екатеринград переименовать в Андреевск.
На ночь глядя Степанида побежала к дочери через весь поселок. Это было небезопасно, но ждать до утра она не могла.
С порога она начала размахивать свернутой в трубку газетой и кричать, что теперь все узнают, кто отец ее дочери. Она завтра пойдет в техникум и утрет всем нос. Они ответят ей за оскорбления.
— Мама, ты что, совсем уже допилась?! — Дуня, сидевшая на расправленной кровати в марлевом платьице, в испуге прикрыла рот ладошкой. — Какой отец? Ты считаешь, мне не хватило того позора, ты хочешь еще? — И она с истерическими рыданиями бросилась на тощую подушку.
— Все дело в том, кто у тебя отец, — со значением ответила Степанида и торжественно выложила на стол газету. — Вот! Иди и посмотри, что я принесла.
— И что? Там написано, кто мой отец? — сквозь слезы с вызовом ответила дочь.
Старушка, матушка Степаниды, первая взяла в руки газету.
— Ой, ктой-то помер, что ли? Страсти какие… Мужик смурной… А где про Дунькинова батяню прописано?
— Мама, положь газету… Букв не знаешь, а туда же… Дунька, иди сюда!
Дочь нехотя поднялась с кровати и, вытирая розовым кулачком слезы, подошла к столу.
— Ну?
— Вот твой отец! — торжественным, звенящим голосом сказала Степанида и ткнула пальцем в газету.
Наступила тишина. Женщины напряженно смотрели на девушку, та недоуменно, даже тупо, разглядывала портрет “безвременно ушедшего”.
— Так это же товарищ…
— Да, да, твой отец!
— Отец?!
— Ну да, дурочка! И завтра я докажу это всем…
Дуня недоверчиво покачала головой. И снова заплакала.
— Мама, не ходи, не позорься! Никто тебе не поверит…
— Почему? У меня есть доказательства, — раздельно, со значением произнесла Степанида.
Дуня обреченно покачала головой.
— Не помогут.
— Почему? — начала раздражаться мать.
— Ты не обижайся, мама, — тихо сказала дочь. — Ты знаешь, кто он и кто ты? Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похожа…
Степанида сдернула со стола газету и молча ушла в ночь, домой.
Хотелось незамедлительно выпить, но в комнате ничего спиртного не было. Идти за очередной бутылкой она побоялась — по коридору кряхтел, чадил махоркой Прохор Иванович.
Степанида долго смотрела на портрет в траурной рамке. Кудрявый черноволосый мужчина в кителе ответил ей строгим взглядом сквозь пенсне. Он ее не узнавал, будто чужой.
— Что ж ты, Андрюша, дел натворил и прячешься от меня, а? И имя у тебя другое… У-у, сколько же лет мы с тобой не виделись! Две войны прошло, революция, я в старуху превратилась. А помнишь, какой я была? Э-э-э…
Степанида медленно подошла к осколку зеркала, висевшему на веревке возле двери. Стянула с головы платок, поправила рукой волосы. В зеркале была видна лишь голова, а Степаниде хотелось разглядеть себя целиком. Она приставила к стене табурет и примостила на нем зеркало. Зажгла еще две свечи.
Грязная на грудях кофта, косо сидящая юбка, из-под которой торчали тупые носки войлочных чуней.
— Да, Дуня права — никто не поверит, что Андрюша или как его там на такую образину позарился…
Напряженно вглядываясь в свое отражение, Степанида расчесалась, одернула с боков юбку. Потом быстро сбросила с себя всю одежду и замерла нагой перед зеркалом.
Она давно не интересовалась своим телом, даже как-то забыла о его существовании. Оно жило само по себе и не тревожило ее болезнями, а иного повода вспоминать о нем у Степаниды не возникало.
В осколке зеркала она увидела белую, напряженно смотрящую на нее женщину. Если прежнее девичье тело было для любования и осторожных мужских ласк, то нынешнее — для активной, требовательной любви. Узкие плечи с трогательными ямочками у ключиц, когда-то стыдливо красневшие от поцелуев и колкого подбородка, теперь округлились и уже не хрустнули бы, как бывало ранее, от грубых объятий. Грудям было тесно, и они поползли в разные стороны. Их розовые, в белых пупырышках носики искали тепло. Подрагивали, словно принюхивались к миру. Живот потяжелел, налился животворящим соком и готов был выкормить не одного младенца.
Степанида была как зрелое яблоко, которое нужно съесть прямо сейчас, с хрупаньем, с брызгами сока, иначе потом оно подвянет и станет горьковато-кислым.
В ту ночь Степанида так и не легла спать. Она согрела воду и вымылась в тазике с крохотным кусочком душистого мыла. Достала из сундука все свои тряпки и выбрала лучшие из них. Их было так немного, что Степанида решилась на то, чего никогда не делала: примерила на себя чужие вещи, принесенные ей на стирку. Большого стыда при этом она не испытывала: слишком важна была поставленная ею цель…
Ей понравились расклешенная черная юбка и блузка с рукавами “фонариком”, украшенными по обшлагу множеством перламутровых пуговок. Раскрасневшаяся от былых воспоминаний Степанида слегка пожалела, что среди блузок и кофточек, принесенных ей на стирку, не нашлось ни одной с глубоким вырезом на груди. Ей еще было чем смутить мужчин.
VIII. С пуговкой в новую жизнь!
Утром разряженная Степанида отправилась в техникум. С собой она прихватила из шкатулки белую пуговку.
Директор, усталая, думающая голова, сидел за столом, заваленным бумагами. Перед ним — стакан морковного чая, сухарик на блюдечке. Степанида с невольной жалостью подумала, на что же способен мужчина, питающий свое тело так скудно.
Хозяин кабинета сквозь очки досадливо посмотрел на вошедшую, как будто она оторвала его от роскошного пиршества. Бросив прощальный взгляд на сухарик, он, как кот мышку, перенес свою еду на подоконник, за штору.
— Извините, не успел дома покушать… Присаживайтесь. Что у вас?
Степанида хотела начать разговор уверенно и даже дерзко, а вместо этого промычала что-то невразумительное, как глухонемая. За годы унижений она разучилась разговаривать с начальством, тем более что-то требовать от него. При встрече с большим руководящим чином у нее даже кровь, кажется, похолодела и загустела, суставы заколодило, и Степанида кое-как разжала пальцы, чтобы расстаться с дверной ручкой.
— Вы, наверное, чья-то родительница? — услужливо пришел ей на помощь директор.
Степанида часто-часто закивала головой. От перенапряжения ей хотелось расплакаться.
— Присаживайтесь к столу. Выкладывайте, что случилось…
Осторожно присев на краешек стула, Степанида тяжело вздохнула.
— Ну, не волнуйтесь вы так!
Прежде чем начать свою речь, она решилась все же взглянуть в глаза директору и вдруг с удивленной радостью обнаружила, что встречный взгляд под стеклышками очков смущенно дрогнул. Да, да! — почти так, как бывало когда-то раньше, в младые годы. Значит, он видел в ней не только очередную просительницу, а еще и женщину. Это придало ей сил и уверенности.
И Степанида поведала директору о том, кто приходится истинным отцом Дуни.
— Скажите, что мне теперь делать? Как помочь дочери? Ведь ее у вас обижают, хотели исключить из комсомола…
Директор слушал молча, опустив глаза и вертя в руках карандаш. Степанида нервничала, она не понимала, как этот кабинетный человек относится к сказанному.
Наконец он произнес:
— Какие у вас доказательства, что товарищ Андрей — отец Дуни?
— Вот! — и Степанида, суетливо порывшись в кошельке, достала из него белую пуговку.
Директор разглядывал пуговку так внимательно, словно пытался прочесть на ней имя владельца.
— Это не доказательство, — как показалось Степаниде, сухо и безжалостно вынес приговор директор.
— Хорошо, ладно. А если я расскажу все, что происходило на той самой маевке, поверят? — уже с вызовом предложила она.
Директор покачал головой.
— Ну почему?
Хозяин кабинета молча поднялся со своего кресла, прошел к двери и плотно прикрыл ее. Присев на стул рядом со Степанидой, тихо произнес:
— Товарищи наверху, — директор осторожно ткнул пальцем куда-то в лепной потолок, — считают, что биография товарища Андрея должна быть безупречна. Он все силы и жизнь отдал делу революции, а тут вдруг какие-то дети на стороне. Вы меня понимаете?
— Что он, святой был, что ли? Не мужчина? — не унималась Степанида. — Я вам могу сказать, вполне нормальный мужик, правда, очень стеснительный…
— Тиш-ше, тиш-ше… — испуганно махнул на нее бледной ладонью директор. — Забудьте о нем, если не хотите неприятностей. Вас обвинят в том, что вы порочите имя борца революции. Пострадаете и вы, и ваша дочь…
— Не понимаю, что плохого в том, что у товарища Андрея есть дочь. Вы-то хоть мне верите? Да?
Директор пожал плечами.
— Это неважно, тем более что я сам скоро уезжаю в другой город. Там строится грандиозный завод, там люди начинают новую жизнь. Я ведь инженер, и биография моя тоже… некоторым товарищам не нравится. Я даже не смогу защитить вашу дочь. Скажут, своих прикрываю…
Директор снял очки и устало потер глаза.
— Значит, пуговку могу я выбросить… — обреченно сказала Степанида.
— Ну почему же? Оставьте на память. Можете пришить куда-нибудь…
Степанида подняла тоскливые глаза на директора, чтобы понять, не смеется ли он над ней.
Нет, он был тоже невесел и задумчив. Директор, близоруко щурясь, смотрел на дождь за окном, и Степанида имела возможность разглядеть своего собеседника. Начинающая седеть бородка, красное пятно от очков на переносице, на остром кадыке несколько несбритых волосков. И тут Степанида увидела такое, что вызвало у нее тихую понимающую улыбку.
— Вы, наверно, человек холостой? — осторожно спросила она.
— Ну, да. А как вы догадались? Что, вид неухоженный? — беспокойно заерзал в своем кресле директор — в его окружении никого не интересовал этот вопрос, да и он сам давно перестал о нем думать.
— Да нет, с видом у вас все хорошо. Только на косоворотке пуговка потерялась. Одна нитка торчит. Давайте я вам свою пришью. Тем более что она уже никому не нужна…
Степанида чувствовала в себе давно забытый волнительный кураж. Она встала со стула и, вытащив из-за ворота кофты тайную иголку с ниткой, подошла вплотную к мужчине. Мягко, почти игриво, коснулась бедром его плеча.
Директор вскочил на ноги. В смущении он поднял руку, как бы защищаясь от нее, но Степанида уже цепко держала его за ворот рубахи:
— Давайте, давайте, я — быстро! Не зря же я несла сюда эту несчастную пуговку? Пока я шью, расскажите мне лучше, где это люди начинают новую жизнь…