[Марина Палей. Хор. — “Волга”, № 7–8, 2010.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2011
КНИЖНАЯ ПОЛКА
“Одна за всех
— из всех — противу всех”Марина Палей. Хор.
— “Волга”, № 7–8, 2010.Имя прозаика Марины Палей нередко сочетают со словом “мизантропия”. Правда, с непременным добавлением, что она в достойной компании: Лермонтов, Ходасевич, Сартр… (список обширный). На мой взгляд, с мизантропией как холодной и рационализированной неприязнью к человечеству в целом трудно соотнести ту огненность (максимальную степень неравнодушия), которой пронизаны практически все тексты Палей, о чем или о ком бы ни шла речь. Воистину автор, подобно саламандре
— сквозному образу из последней вещи, — танцует в огне, будучи сам огнем, обжигаясь и обжигая.Все вышесказанное в полной мере относится к “Хору”.
В этом романе речь идет о любви. В 1945 году девушка из Полесья, угнанная на работу в Германию, чудом избежав изнасилования и смерти на гребне праведного гнева братьев-победителей, соединяется с молодым голландцем Андерсом. Брак, дети, размеренная жизнь в уютной и чистенькой европейской стране… Какие чувства испытывает героиня к мужу, остается “за кадром”, он же любит жену глубоко и искренне. Именно глубина и подлинность чувства приводят его, после пятнадцати лет супружества, к самоубийству.
В чем причина трагедии? Жена не изменяет, не порочит добрую фамилию, она отличная хозяйка и мать. Но есть в ее натуре такое
— как выяснилось на шестом году совместной жизни, — чего душа Андерса принять не может: она любит петь. И не одна, а с кем-то, а еще лучше — в хоре.Марину Палей сравнивают со множеством мастеров, но свойственный ей особый симбиотический сплав прозы-поэзии я не встречала, пожалуй, ни у классиков, ни у современников.
…и они поют,
и каждая вплескивает свою дикую кровь в другую,
и не может остановиться,
и каждая заглатывает дикую кровь другой,
и не может наглотаться,
и обе они захлебываются-заливаются, жены поющие…
они обе
они мехом покрыты…
Андерса убивает
— в прямом смысле слова — пропасть между ним и женой. Последняя ни разу не названа по имени — зачем имя тому, кто охотно растворяется в рое, в стае, отдается на волю стихии, смешивая сознание, стирая уникальность в гудящей в унисон толпе. На первый взгляд кажется, что это противопоставление между двумя способами существования: западным, индивидуалистским, — и славянским, православно-соборным. Но все не так просто.Марина Палей немного лукавит, рисуя поначалу героя обыкновенным среднестатистическим европейцем: рассудительным, благопристойным, уважающим закон и порядок, регулярно возносящим в маленькой кирхе молитвы Деве Марии. Он такой
— в глазах окружающих. Да и собственная жена отмечает в супруге разве что “не стопроцентно голландскую” мечтательность.Конечно же, Андерс иной. По признанию автора, она хотела дать главному персонажу самое общее имя
— Человек, или Андрей. И потому назвала его Андерс. Но, уже закончив роман, осознала, что в Нидерландах такого имени не существует, поскольку на нидерландском (равно как и немецком) слово “андерс” означает “другой”. Аналогично получилось и с фамилией — Риддердейк, которая выбиралась исключительно на слух, и лишь потом пришло понимание, что означает она — “рыцарская дамба”. Именно дамба — как преграда для тотальной пошлости — может иллюстрировать благородство характера. Такая вот получилась художественная диктатура текста, чьи корни — если текст настоящий — глубоко в бессознательном, а ветви — в сверхсознательном, или надмирном.Другой Андерс
— родной брат Клеменса, персонажа одноименного романа, написанного шесть лет назад. (Причем иномирность Клеменса сознательно подчеркивается: и сизоватой дымкой, что мерещится влюбленному в него герою, и невозможностью запечатлеть его образ с помощью фотоаппарата.) Оба они одиночки, лишние в мироздании. Люди без кожи (сиречь — защищающей брони), без способности приспособляться или мимикрировать, притворяться и лгать — чтобы выжить.О ранимости и инаковости героя говорит и эпизод детства: в шесть лет Андерс увидел, как играет с мышью любимая домашняя кошка (свисавший из пасти мышиный хвост был им поначалу принят за шнурок от ботинок), и потрясение было настолько болезненным, что не обошлось без врача. (Эпизод перекликается, сплетая узорную канву текста, с финальной сценой, когда шнурками от ботинок повесившегося в сарае Андерса играют котята.)
Человек толпы изначально сильнее. (В известном труде социолога Э. Дюркгейма “Самоубийство” приведен примечательный факт: протестанты с их приматом частной жизни, закрытости и индивидуализма кончают с собой на порядок чаще, чем католики с их соборностью и межсемейственной теплотой.) Поэтому закономерен финал: пережив два инфаркта и несколько тщетных попыток получить спасительный совет у брата, друга, священника, психоаналитика, Андерс переплывает пролив
— хмурый перевозчик в роли Харона — и завершает (обрывает) жизнь на облюбованном ранее неприютном островке. Жена же — уже в статусе вдовы, по-прежнему бодрая и жизнелюбивая, приводит в хор четверых повзрослевших детей, и они поют они поют они поют они поют они поют они поют…Марина Палей определила свой текст как роман-притчу. В ранге притчи, или гиперметафоры, повествование обретает новые грани и смыслы. (Кстати сказать, это характерно для прозы Палей в целом: каждая повесть или роман многогранны, многослойны и могут рассматриваться с самых разных точек зрения: психологической, социальной, поэтической, экзистенциально-философской, теологической.) Роман “Хор” читать тяжело. И дело даже не в финальном самоубийстве героя. Самое тяжелое это: “…Твой первый крик при появлении “на свет” будет официально зафиксирован как жалоба истца, которого, нимало не спросив, лишили законного
— законного “по умолчанию” — права быть нерожденным”.Похожий мотив звучит и в “Клеменсе”, и в других вещах, свидетельствуя, что это не отдельная мысль или образ, но лейтмотив, болевой нерв, выношенный и выстраданный итог. По этой причине повествование может показаться лишенным катарсиса, безысходным и беспросветным. Но свет есть.
Одно из самых сильных и неожиданных мест в романе
— лирическая вставка, где автор обращается к своему персонажу. И то, что творец под хмельком и монолог получается чуть захлебывающимся и сумбурным, — особенно хорошо. На трезвую голову ведь и не выразишь столь запредельные вещи.Связь автора и героя не в сфере фантазии или интеллектуальных построений, а самая что ни на есть кровная: “Зачем ты так любил свою жену, Анди? Вот, скажешь ты, писатель с якобы надмирным сознанием, а ревность-то у тебя, автор, все та же, с человечинкой. Да, Андерс, да. Я люблю тебя, а эту любовь, которая уже сама собой разрослась, как опухоль, никакой травкой не забьешь. Ее можно лишь экстирпировать вместе с пораженным органом, то есть с сердцем”.
Авторская любовь к своему персонажу, творца к твари, сочувственный и теплый голос извне и свыше
— искупают безысходность и болевой настрой текста.А ты ничего не бойся, Андерс.
Я с тобой.
Ты слышишь меня, Анди?
Я с тобой.
Архитектоника “Хора” сложна и причудлива. В романе присутствуют два творца, два демиурга
— каждый в своей сфере, включающей одна другую по принципу матрешки. Один пассивен и безмолвен: это Всевышний, Творец всего, к кому то и дело обращаются два голоса — автора и героя — то с мольбой, то с безответными вопрошаниями, то с упреками в жестокости, равнодушии, лени. Другой — активен, он в процессе создания локального мира-текста, в который вовлечен полностью. Младший демиург любит свое творение — одинокого другого Андерса, но и мучает, сполна напитав отчаяньем, приведя к роковому концу.В этой связи хочется провести параллель с Достоевским: великий классик тоже одаривал наиболее острыми страданиями самых заветных персонажей. Истязал, любя. Правда, в финале приводил, как правило, к свету (за исключением разве что самого любимого
— князя Мышкина).То, что разговор с читателем ведется не в горизонтальной
— социально-психологической — плоскости, подчеркивается и завершением каждой части романа цитатой из Экклезиаста, самого поэтичного и самого пессимистичного библейского текста.Чуть ли не в каждой рецензии на тексты Марины Палей звучит имя Набокова. То в качестве похвалы, то с упреком. Параллели формальные, касающиеся стиля, вполне очевидны. Но если говорить о глубинном родстве, общей “группе крови”, то иное великое имя приходит на ум: Марина Цветаева. С гениальной тезкой Палей объединяет редкое сочетание аналитического ума и вулканической страстности. Ну и предельная искренность, конечно. И последовательный, бесстрашный отказ жить “в бедламе нелюдей” и выть “с волками площадей”. И нелицеприятный подчас разговор с Творцом всего сущего, с которым как-никак они коллеги.
Александра СОЗОНОВА