[К.В. Васильев. Россия, Блок, “Двенадцать”. — Ярославль: Изд-во ЯГПУ, 2010.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2011
КНИЖНАЯ ПОЛКА
“Не умирает век тревог…”
К.В. Васильев. Россия, Блок, “Двенадцать”.
— Ярославль: Изд-во ЯГПУ, 2010.Константин Васильев (1955–2001) вряд ли известен уральскому читателю, который в лучшем случае вспомнит художника с тем же именем или, порывшись в Интернете, найдет еще пару Константинов Васильевых, впрочем, не имеющих к искусству никакого отношения. Тем не менее имя Константина Васильева из Борисоглебска желательно бы знать: поэт был трагический, оставил богатое литературное наследие. Недаром на Ярославщине каждый год проходят Васильевские чтения, которые состоят из полноценных научных и литературных мероприятий, приезжают серьезные филологи, поэты из разных регионов страны.
Наряду со стихами К. Васильев писал и публиковал в местной печати литературные эссе, где по-своему исследовал поэзию М. Кузмина, М. Волошина, Г. Иванова, В. Ходасевича, А. Блока, то есть Серебряный век, который для К. Васильева значил очень много, можно сказать, был некоей отправной точкой для его творчества. Эссе К. Васильева, посвященное поэме А. Блока “Двенадцать”, не так давно было выпущено отдельной книжечкой под редакцией Т. Глушаковой Ярославским педагогическим университетом им. К.Д. Ушинского. Издание этого эссе как полноценной книги наводит на мысль, что перед нами, возможно, один из наиболее ценных в наследии поэта текстов. По крайней мере, он предлагает не только новое прочтение поэмы Блока, но и дает ключ к творческой личности самого К. Васильева.
Как бы то ни было, эссе действительно примечательное. И это несмотря на довольно-таки незатейливое название и соответствующие читательские ожидания, когда ждешь, что автор наверняка в пятьсот пятьдесят пятый раз озвучит прописные истины о тексте, который многие помнят еще со школы. Да, название простое, но из общих мест здесь можно встретить только про сгоревшую усадьбу Блока в Шахматово и реакцию Зинаиды Гиппиус на “Двенадцать”. Да и как обойтись без этих мест, если объектом исследования в эссе становится не только и не столько поэтика, а скрытый смысл, связанный с самой личностью Блока и его судьбой, неизбежно связанной с судьбой России?
Учитывать надо и тот факт, что эссе создавалось в 1980–1990-е гг. и было во многом продуктом своего времени. Общие места еще не были таковыми — русскую литературу в пору перестройки, как известно, открывали и прочитывали заново. Недаром на страницах эссе столь остра полемика с советским литературоведением. К тому ж сама эпоха подсказывала, на что следует обратить внимание в поисках исторических и, возможно, символических аналогов (недаром в это время к “Двенадцати” обращался и М.К. Мамардашвили, отмечая, что “Блок колебался, кого поставить впереди двенадцати, — история поставила того, кого следовало, — Сталина и Ленина”). “Двенадцать” как революционная поэма, или, по словам автора эссе, “художественная квинтэссенция российских реалий всякого революционного времени”, оказалась вновь востребованной, ее символы — вновь актуальными и наполненными смыслами. (В связи с этим как-то само собой напрашивается вопрос, а почему именно сейчас, спустя девять лет после смерти поэта, издали это эссе, неужели вновь наступила пора “Двенадцати”?) “Не умирает век тревог…” — писал К. Васильев в одном из посвященных Блоку стихотворений.
К. Васильев, напряженно всматриваясь в свою эпоху, как бы примеряет на себя профетическую, по его же утверждению, маску Блока. ““Ночную мглу” тоталитаризма мы, кажется, преодолели. С “зарубежной мглой”, которая наступает на нас через “массовую культуру” и дешевые соблазны современной цивилизации, справиться будет нелегко, и мне кажется, настоящий момент является критическим. А все-таки бояться не надо: искус “зарубежной мглы” неизбежен, но пройдем и через это. <…> И, “начиная жизнь заново”, негоже забывать то, что с нами однажды уже случилось”. Прошлое, настоящее и будущее, по воле автора, переплетаются на страницах эссе, являя причудливый путь, по которому исторически движется Россия.
Однако было бы неверно считать, что политика и перестроечные чаяния составляют своеобразие данного эссе. Как отмечает научный редактор и автор сопроводительных статей Т. Глушакова, “сверхцель Васильева — защитить имя и поэзию Блока от неадекватных прочтений и обвинений как пристрастных современников, так и уставших от идеологических клише потомков”. Удалось ли К. Васильеву защитить? Сложно ответить на этот вопрос. Очевидно лишь, что эссе ценно самим прочтением текста, исключившим привычные стереотипы. Здесь есть как элементы столь нелюбимой борисоглебским автором филологии (К. Васильев не читал работ Ю. Лотмана,
Б. Гаспарова, З. Минц, О. Клинга и др.), так и поэзия, которая, несомненно, искажает первоисточник, но через эти искажения укрупняются ключевые для интерпретатора-поэта смыслы, выявляет себя метафизика самого Васильева, ведущего напряженный диалог с Блоком.
Вот только некоторые интересные наблюдения, предложенные в эссе. Такова, например, параллель с текстом столь любимой Блоком поэмы Некрасова “Коробейники”, где главные герои — Катерина и Ванюша — имеют трагические судьбы, словно бы продолженные судьбами Катьки и Ваньки в “Двенадцати”. Блок, по мнению автора, начинает там, где закончил Некрасов. Недаром важную роль в “Двенадцати” сыграют слова “Холодно, товарищи, холодно!”. Именно после них начинает развертываться действие поэмы. Сравните у Некрасова: “Холодно, странничек, холодно, / Холодно, родименький, холодно!”
Кроме того, К. Васильев настойчиво обращает внимание читателя на, казалось бы, второстепенного персонажа, с которым в поэме вроде бы всегда было все понятно. Буржуй на перекрестке, прячущий нос в воротник, — это враг двенадцати красноармейцев. Черный пес, жмущийся к его ноге, — символ старого мира. Эти фигуры вызывают в лучшем случае жалость: они попали в переплет истории. При этом К. Васильев замечает, что Блок, изображая буржуя, “перепевает строки собственных стихов о себе самом” (“Поэт в изгнаньи и в сомненьи…”, “Земное сердце стынет вновь…”). Буржуй — это автопортрет Блока на фоне революции. Это он, Блок, стоит на перекрестке, с которого видно все четыре стороны света. “И не приходится сомневаться: Блок понимает, что и он сам — как и весь “старый мир”, обречен на гибель, будет уничтожен”.
Разделяя мнение С. Булгакова, что Христос “в белом венчике из роз”, ведущий красноармейцев в самое сердце вьюги, это Антихрист, борисоглебский автор прочитывает поэму как некую объективацию блоковского демонизма, то есть текст, с помощью которого Блок изживает собственный демонизм, без которого поэт не был бы поэтом и после утраты которого он стал просто человеком. “Стихи Блока — путь вочеловечения; стремленье поэта стать человеком, чтобы пострадать за людей, как это сделал Христос. <…> Следовательно, Иисус Христос в поэме тоже есть. Настоящий, а не тот, поддельный…” Не стоит пугаться христианской риторики, к которой прибегает К. Васильев, она — следствие увлечения русской философией начала ХХ века, но никак не способ подтолкнуть читателя к религии. Автор эссе, без сомнения, выходит за пределы рационального способа постижения феноменов действительности и идет путем интуиции. Он идет путем русских мыслителей начала века — Н. Бердяева, В. Розанова, — без которых сложно представить и современную литературную мысль. Нет смысла подробно излагать аргументацию К. Васильева, она уходит корнями в его метафизику. Нет смысла и анализировать картину мира автора. Скажем только, что демонизм, приписываемый Блоку, есть и у самого К. Васильева, который через представление о демонизме описывает сущность отношений поэта и поэзии.
Очевидно, что в своем исследовании К. Васильев слишком увлекается метафорами. Однако сложно в этом случае не вспомнить слова Э. Кассирера, что “мир самостоятельно созданных знаков и образов, исполненный самобытности и изначальной силы, противостоит тому, что мы называем объективной действительностью, и главенствует над ней”.
Жанр васильевского эссе определяется как близкий интеллектуальному детективу. По нашему мнению, это полноценное эссе поэта о поэзии. А следовательно, чтение не может быть скучным.
Юлия ПОДЛУБНОВА