Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2011
Владимир Мирзоев —
театральный и кинорежиссер, лауреат Государственной премии РФ. Ставил спектакли
в театре им. Вахтангова, драматическом театре им. Станиславского и др.
Режиссер-постановщик фильмов “Человек, который знал все”, “Борис Годунов” и др.
Живет в Москве.
Владимир Мирзоев
Тринадцатое королевство
Трон
— по-старославянски “стол”, отсюда
“престол”, “столица”, в которой толпа столицая,
отсюда же “стольник” — не путать с
купюрой достоинством в сто рублей (нарубил бабла и
пошёл к своей).
“Краля” — нечто среднее между “крольчихой” и “королевой”. У нас говорят, если
душу украли–ищи под хвостом у “левой” (то есть у
крали).
В Тринадцатом
королевстве стол в каждом доме — стало
быть, каждый сам себе князь, сам себе Сталин.
В России покойники любят сниться к
дождю, поелику ливень совокупляет землю и небо. Сколько раз мне хотелось
сказать вождю: “нам не треба”…
Дальше расфокус.
Оператор мира силится выйти на связь, но ему с земли повторяют: “Каждый сам
себе князь”.
Здравствуй,
родина — капище, камера, скит. Мне
плевать на твой нынешний блядский прикид. Я люблю твою боль, просиявшую в книге живых,
и кровавую соль, и холопский “яволь” — сапогами под дых. Не надейся, не бойся, чужую судьбу не
проси — на Голгофу настройся, нехай
себе жуть моросит.
И уходит во сне по кривой колее, по
косой, как Церера слепая с державною ржавой косой.
Дрожь стёклышек цветных внутри картонной
трубки. Малевич отдыхает на краю той пропасти, в которую вот-вот сорвётся мир
подобием голубки.
Химера — это мрамора прожилки и химии меланхоличный хвост, заправленный под
форменные брюки, запрятанный под фирменные юбки. Аменхотеп оставил этот пост за
полчаса до Маршала Минутки.
Слеза омывает глаз, но это в последний
раз.
Разъяв
материю, как труп, я вижу струны микромира. История стройна, как лира. Когда её
коснёшься губ, она сейчас же залепечет и перельёт в твои уста секрет горящего
куста. Корделия находит Лира в тени креста.
Россия-актриса ушла за кулисы в святом
заповедном лесу и там провалилась сквозь пол, как Алиса, — она задурилась в дыру,
в Глокую Куздру, в
мещерскую щель, застряла костью в сыром веществе — в советском своём веществе.
В промежутке между цивилизацией либерти
и ордынским “мать вашу ети”. Между свистом и твистом
считайте меня коммунистом.
Кандид Кандинский на коня садится с каменной гримасой — готов скакать через кордоны, через леса, через
моря. Он расщепляется на числа и рассыпается на части, теряя совесть в поле
чистом, надежду, веру и колчан. Хотя и не был он чекистом, всегда готов
собраться снова — и с мыслями, и с
перспективой, и доскакать куда-нибудь.
Ритуальное убийство здравого смысла.
Они сели в железные кресла. Тяжёлые
чресла прикрутили стальными болтами, скрипели зубами. Страна говорить
разучилась. У них получилось мычание вместе со свистом — мечта футуриста. Мечта фаталиста, садиста,
расиста, мечта сталиниста. У нас, россиян, своя
радость, своя реконкиста. У нас повторятся погромы, мориски, марраны. Но главное, будут опять грохотать барабаны. А кожу
на них, как всегда, поставляют бараны, которые строем шагают, стуча в барабаны.
Славься,
язычество наше державное: горькая редька, дорический хрен. Ищет милиция, ищут
пожарные, и не находят больших перемен.
Славься, отечество наше сиротское: зубы
на полку и руки по швам. Армия Сталина, армия Троцкого — белые кости с песком пополам.
Славься, терпение наше трёхжильное,
— сонное царство, ботва в голове. Где-то в
истории будет извилина, небо в алмазах и море лавэ.
Народ безумец, богоносец, опять себе
даёт урок: не по сердцу ему совок, зато в подкорке броненосец. Где черви мясо
не съедят, там призракам найдётся дело. Гниёт вода, гниёт омела, но жив
классический откат.
Авангардом
бы в аду нам разведывать руду. Но взмолилися гномы и
гоблины: “Не желаем ни гогля, ни могля
мы. Надоели нам мобили Татлина — тьма податлива и понятлива…
Что кубисты, что гэбисты,
одинаково плечисты, а глаза как холодец — им
хана, и нам пипец”.
С вами Бог, а с нами кто? Борона и
решето?
Звонят
из сфер — престолы? силы? — не прогибайся, не глупи. Что иррационально Пи, не
просекаешь до могилы, где кот учёный на цепи тебе мурлычет: “Милый, милый”.
Самый
короткий путь — который
знаешь: выбираться медленно, ретроградно–из проклятой норы. Хотя у пролога
новой истории явное сходство с эпилогом истории старой.
Вот Чернобыль, Чечня, плащаница.
Первородство и чечевица.
Я
вижу в прореху свод бренного неба, похожий на город большой огород, сгоревший
до самых костей небосвод, созревший дотла, до углей-снегирей, до нулей, до
простейших пустых пузырей.
Немного
нас — их тьмы, и тьмы, и тьмы. Куда
пойти учиться всепрощенью? Потомки палачей и стукачей
— они к суду взывают или к мщенью? В них
воскресает батюшка Кощей.
Внутри у чёрта есть черта — за ней не видно ни черта.
Народ, слепой от слёз, не видит, кто там
влез на этот трон высокий. Не бодрствует, не спит, не царствует, не служит, а
только в небе кружит, как лётчик-инуит. Как
вор-иезуит с Евангелием пятым, крадётся, чтобы льстить и врать своим ребятам.
Лети, лети, аэроплан, — пердемонокль наведён. Когда б не
пятилетний план, мы были бы в конце времён.
А
ну-ка, ребята, кончай воевать — мы
делаем общее дело. Мы скважины роем, а родина-мать своё закалённое тело в огонь
окунает опять и опять.
Жар-птица,
ночь в саду среди падучих яблок, падучих, как болезнь царевича-жреца. Мы
караулим Смерть, и наш серийный амок всё гонится в мозгах за логикой лжеца.
Король,
дама, валет. Корона, картина, кастет. И маленькая собачонка, зажаренная на
костре.
Кто-то
жертвует мясо и птицу, кисломолочно постится —
русский Емеля-дурак
богу сливает в кулак–всё своё время.
Воссоздать
Священную империю невозможно, поскольку святости в нас ни на грош. Давайте
заточим свой каменный варварский нож и пойдём бездорожно. Встанем во тьме
где-нибудь под сосной, под берёзой, дождёмся Сороса или Делёза.
А там — где наша
не пропадала — начнём всё заново,
спервоначала.
“Резать нужно по косой”. Пикассо.
А
в Тринадцатом Королевстве славно жить, зажмурив очи,
заложив словами уши, задурив стихами жабры. Даже фирменные фибры
запечатав сургучом. И тогда твой персональный, твой
задумчивый ковчежек, может статься, доберётся до
обители прекрасной чистых денег, честных нег.
Традиции
революции из Франции и Прострации, как импорт тарарабумбии
без пошлости и без пошлины, купечеству в назидание. Кровавая коронация на
площади Подсознания, где всхлипы и завывания, но так закалялась нация. Но так
обнажалась Порция на страшном суде в Венеции. Иуде нужна не лоция, а только
терновый венец Его. Прости меня, Флора русская, сурепка, прости, смородина. В
стихах выживает грустная, замшелая наша родина.