Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2011
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Чем легче голове, тем хуже
Ольга Славникова. Легкая голова.
— М.: АСТ, 2010.Последние несколько лет ни один разговор о творчестве Ольги Славниковой не обходится без тезиса об антиутопии, которую писательница, похоже, полюбила. Не она одна, конечно, ибо сам этот жанр прочно обосновался в словесности “нулевых”.
Славникова, начиная еще со “Стрекозы, увеличенной до размеров собаки” и “Бессмертного”, работала где-то на грани с антиутопией. Местом действия в ранних романах была хоть и не Москва, а некий универсальный провинциальный город, попавший в водоворот новейшей российской истории, но все-таки
— Россия, с ее неизбывной провинциальностью и метафизической ущербностью. Герои славниковской прозы, как бы зависавшие в пустоте бытия, не успевали за ходом времени и постепенно перемещались в другую пустоту, пустоту небытия, не имеющую никаких топографических привязок. Писательница, наблюдательно смотрящая в космос человеческого существования, моделировала четкую антиномию: здесь-существования и там-существования, когда противопоставлялись некая реальная действительность (о ее “реальности”, кстати, рассуждать можно долго) и измерение сознания человека, неизбежно несовпадающие, находящиеся в остром конфликте. Реальность всеми силами пыталась поглотить человеческое в человеке, высосать из него жизненные силы. Человек погружался в зыбкое состояние полузабытья, искаженного существования и неизбежно шел к поражению. Именно этот процесс, растягивающийся на годы путь из пустоты в пустоту и являлся для Славниковой объектом изучения и изображения.С каждым новым произведением антиутопия становилась все четче и очевиднее и наконец вышла на поверхность, когда писательница, уехавшая в Москву и, казалось бы, навсегда распрощавшаяся с уральской провинцией, представила широкой публике роман “из уральской жизни” “2017”. Идея, что мир полностью контролируем и все идущие процессы
— политического, социального, экономического характера — на самом деле продуцируются некими силами, имеющими реальную власть, центральная в этом романе. Люди перестают жить естественной жизнью, ими, носителями насаждаемой повсеместно “идеологии позитива”, легко манипулировать. Вся элита мегаполиса, представленного на страницах “2017”, — чиновники, бизнесмены, медиа-фигуры, — на самом деле не обладает реальной властью, а является именно тем, чем более всего удобно управлять. Относительно свободен в романе только тот, кто за иллюзорной действительностью города видит мир горных духов, не менее иллюзорный, но совершенно хаотичный, и находит в себе силы отстаивать свою идентичность рифейца. Свободен, но не счастлив: роман с Каменной Девкой призрачен и опасен. Это морок, а не роман. Человек в конце концов остается один на один с этим непонятным и враждебным миром рифейской действительности. В этом одиночестве — его слабость и сила, и от одиночества ему никуда не деться.“Легкая голова”, в сущности, о том же самом. Некая перспектива недалекого будущего, смоделированная в “2017”, в романе 2010 года успешно превращается в ретроспективу недалекого прошлого, когда в России выстраивалась вертикаль власти. Действие переносится в Москву, а страна за ее пределами оказывается пространством, состоящим из убогих провинциальных городов, где живут неудачники, не нашедшие себя в постсоветских условиях. Кстати, Уралу Славникова ничуть не изменяет: провинцией в “Легкой голове” оказываются южные города, на чьем гербе соединяются “лебедь и стилизованный шагающий экскаватор”. Урал же
— это уже иная территория, то, что находится дальше провинции, некая граница между провинцией и истинной жизнью, жизнью, которая по определению не может находиться в пространстве, центрированном вертикалью власти. “Люди на Урале — может, потому, что были темно и толсто одеты, — в массе казались ниже привычного роста, но по отдельности были высоки, ширококостны, скуласты, как увиденные Шутовым в музее кузнечные клещи, и чрезвычайно дотошны в копании сути”.Но “Легкая голова”, разумеется, не об Урале. Герои романа, как большинство населения столицы, бывшие провинциалы, перебравшиеся сюда за своей долей потребительского благополучия. Максим Т. Ермаков, где “Т.”
— маркер поколенческой и социальной принадлежности, — именно таков. Приехав с юга России и став успешным менеджером в крупной рекламной компании, он живет вполне комфортно, занимается продвижением некачественного, но популярного шоколада, распилом рекламных бюджетов, в общем, всей той деятельностью, с которой современный читатель, заглядывавший в Бегбедера или, на худой конец, в романы С. Минаева, подробно ознакомлен. Славникова как бы играет в новый для нее литературный жанр, используя стандартный набор его декораций. Играет — для того чтобы в один прекрасный момент вывернуть все это наизнанку. Гламурная жизнь оказывается в романе разрешенно гламурной, так как, вспоминая Пелевина, можно сказать, что не “гламур” правит обществом, а “дискурс”. Гламурная жизнь — эта та пена, которая скрывает реально существующую систему, жесткую вертикаль власти, устанавливающую контроль во всех сферах жизни. И в первую очередь ей необходимы мощные рычаги по управлению процессами, происходящими в природе и обществе.ФСБ и “главный головастик страны” Сергей Кравцов, занимающий в этой организации высокую должность, используют в своей работе некие алгоритмы, которые помогают с математической точностью прогнозировать катастрофы различного уровня. Они исследуют причинно-следственные связи, которые на самом деле есть живые существа, и находят аномалию, представляющую собой “легкую голову” Максима Т. Ермакова. “Время от времени у причинно-следственных связей наступает вегетативный период. Тогда и появляются люди, именуемые у нас Объектами Альфа. От них, как ни странно, зависит дальнейший ход многих, очень многих событий”. Объект Альфа должен быть устранен. Трудность для Кравцова заключается в том, что устранение должно пройти на добровольных началах. “Без вашей жертвы, извините, что называю вещи своими именами, причинно-следственные связи будут развиваться в крайне нежелательную сторону. Вы уже видите начало: цунами, климатические сдвиги. Все
последствия просчитать трудно. Но уже в ближайшее время они коснутся многих лично. Из всего спектра возможностей будут осуществляться самые негативные. Вот Людмила Викторовна Чеботарева у вас, секретарь начальника отдела. У нее маленький сын болен, врожденный порок сердца. Он умрет. В Москве и Петербурге обрушатся торгово-развлекательные центры, жертвы будут исчисляться тысячами. Произойдет серьезная авария нефтепровода. Начнется новая война на Кавказе. Где-то в крупном сибирском областном центре следует ожидать большого теракта. Потом разразится глобальный экономический кризис…”С этого “интересного” предложения Кравцова и завязывается конфликтный узел романа, строящийся на противостоянии героя целой системе, которое, несмотря на жесткую вертикаль власти, оказывается все-таки возможным. Можно, скажем, уйти от слежки на суперскоростном мотоцикле, можно сымитировать самоубийство и исчезнуть из поля зрения Кравцова и его сотрудников (Максиму Т. Ермакову это почти удается, ломает весь план предательство старого
знакомого, неучтенный психологический фактор), можно жить вопреки масштабно организованной травле, когда система, используя новые технологии управления “дискурсом”, запускает реалити-шоу и компьютерную игру на основе реальных декораций, взятых из жизни Ермакова, в которую играет вся страна, мечтающая убить “причинно-следственную аномалию”. Важно здесь то, что писательница очень четко уловила, насколько виртуальное в нашей жизни стремительно воплощается в реальное, как компьютер способен формировать круг представлений человека и социума, как виртуальная идея может материализоваться и изменить действительность.В противостоянии героя и системы есть одна деталь, которая настораживает более всего. Дело в том, что доказательств уникальности Максима Т. Ермакова в романе не приводит никто. Ощущение “легкой головы” или ее отсутствия, данное герою с раннего детства, ни о чем не свидетельствует
— это вполне может быть индивидуальной особенностью организма, как, скажем, шестипалость или что-нибудь в этом роде. В таком случае на месте Максима Т. Ермакова может оказаться каждый, ибо нет одинаковых людей на свете, у всех есть свои отличительные черты, которые в одно прекрасное время могут быть объявлены аномальными. Система, таким образом, способна поставить вне закона каждого, и механизмов защиты от ее напора, как показывает исторический и художественный опыт, не так-то уж и много. Даже “срамной затвор” Шутова и его последователей, не говоря об одиночном противостоянии Ермакова, не выдерживает натиска системы.“Легкая голова”, конечно, метафора. Она передает состояние поколения Максима Т. Ермакова, живущего в рамках потребительской цивилизации, где реальность неизменно вытесняется симулякрами. “Легкая голова”
— это, обзовем так, симулякр головы. В ней нет иного содержания, кроме тех образований, которые сформированы различного рода манипулятивными дискурсами: от рекламы до государственной риторики. В ней нет иных проблем, кроме проблем частного потребления. Такая голова не болит, и эта неболезнь — приговор целому поколению офисного планктона, взращенного на просторах постсоветского пространства, и в частности в России, где метафизика традиционно составляла содержание жизни русских мальчиков. Весь роман можно прочитать как путь героя от “легкой головы” к голове человека, имеющего душу и дух, и, в таком случае, последней точкой на этом пути, пунктом назначения, становится самоубийство, это еще Достоевский объяснил.Итак, сопротивление системе возможно, и каждый вправе выбирать свой путь. Да, Кравцову удалась его игра, и он, организовав теракт в московском метро и отправив беременную жену Ермакова на тот свет, добился прогнозируемого результата: герой сломался и взялся за пистолет. Но зато против призрака деды Валеры система сделать ничего не смогла. “Смутные социальные прогнозисты ухватили деда Валеру за полуистлевший коричневый пиджак и поволокли в коридор. Вредный старик приседал, елозил по полу своими картонными покойницкими ботинками. <…> Однако не успел затихнуть шум в коридоре, за нарушителем даже еще не захлопнулась наружная дверь, как деда Валера преспокойно вылез из стены
— будничным движением, каким через голову надевают одежду”. Система не всесильна, ей, как и в “2017”, противопоставлен мир духов, чье измерение не поддается прогнозированию. Однако кто, как не деда Валера, подтолкнул Ермакова к женитьбе и тем самым приблизил его гибель?Интересен поколенческий расклад в романе: если деда Валера принадлежит миру духов, сам герой
— типичный продукт потребительской цивилизации, то родители Ермакова, про которых в романе сказано немало жестких слов, — реликты советской эпохи. Дед бунтовал против системы (хоть и был в 1930-е ударником, но пришедшим было за ним чекистам взять себя не позволил), родители жили, как все, приспособившись, и не одобряли никаких бунтов. “Попробуй-ка пробудить этих седых и больных младенцев к реальности — получишь катастрофу. Понимаешь умом (не сердцем, увы), что мать и отца держали в черном теле, что они несчастные люди, что им всегда есть что предъявить в ответ на твои претензии: два букета никогда толком не леченных в районной поликлинике застарелых болезней, две пары отяжелевших рук и заскорузлых ног, вытоптанный, как газон, зеленый палас, треснутый кухонный подоконник с невыводимым отпечатком некогда присохшей газеты, мутные баночки с какой-то едой в дребезжащем холодильнике, вросшие ногти, сломанные очки, вечно протекающую “дачную” крышу. Они на самом деле не осознают, что с ними произошло. Не понимают, что государство их имело по полной, как и “родной” завод, что никем, собственно говоря, не планировалось ни их долголетие, ни их благополучие”. Столько горькой правды про “отцов и детей” в рамках новой российской истории сказал, пожалуй, только Роман Сенчин.Ермаков, хоть и уехавший в Москву и таким образом “цивилизовавшийся”,
— сын своих родителей. У него нет духовных ориентиров, как не было их у его отца, всю жизнь работавшего на заводе, или матери, превратившей музыку в бесконечные уроки, приносящие гроши, без которых, впрочем, семья бы не выжила. Риторика Кравцова, взывающая к совести героя, на него не действует, потому как нет у него этого измерения, измерения совести, нет до тех пор, пока в его собственной жизни не наступила катастрофа. Дед и Ермаков в романе четко запараллелены: они оба жили во времена укрепления вертикали власти и оба сопротивлялись вторжению власти в их частное существование, как могли. Они действительно в этом плане были аномальны. Потому как даже находящийся в разладе с властью Шутов, бывший кандидат технических наук, ушедший с головой в религию и собравший вокруг себя таких же готовых на все верующих, совершенно неубедителен. Остается чувство, что шутовская религия — это очередная риторика, с ее стереотипами и клише призванная “опустошить голову”, лишить ее ощущения реальности.А реальность в романе Славниковой не очень-то и привлекательна: постоянные катастрофы, экологические проблемы (чего стоят только страшные московские реки, по которым течет “лимфа” города), тотальное равнодушие людей. Та самая Россия, которая есть общий вагон. И сколько его ни модернизируй, сколько ни прогнозируй, он катится сам по себе, неизвестно куда, но точно не в обещанное очередными машинистами поезда светлое будущее.
Юлия ПОДЛУБНОВА