Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2010
Наум Лейдерман
Тема не закрыта
Во всей тысячелетней истории России не было более трагического испытания, чем Великая Отечественная война. Было монгольское нашествие, были малые и большие войны. Россию заставляли платить дань, от нее старались отгрызть лакомые куски земли, перекрыть выходы к морям, но никто — ни Батый, ни Наполеон, ни японский микадо, ни кайзер Вильгельм — не стремился уничтожить Россию как страну, а русский народ как нацию. Даже большевики, ослепленные экстремистским ражем, самоуверенно брались переделывать Россию, но всё-таки до мысли об ее уничтожении они не додумывались.
Война народов России с коричневой чумой была войной не на жизнь, а на смерть — отчаянной борьбой за спасение от тотального уничтожения. Поэтому есть все основания утверждать, что именно война с гитлеровским фашизмом стала самым главным, самым решающим событием в тысячелетней истории России. Недооценка значимости этой войны приводит не только к искривлению национальной памяти, но и сказывается на национальном менталитете. Без осознания своей родословной, без душевного сопереживания судьбе дедов-прадедов вырастают хамы, не помнящие родства.
У народов мира издревле средоточием исторической памяти стали Священные книги, а главные религиозные праздники теми ритуалами, когда народ заново переживает судьбоносное событие. Адресаты подобных ритуалов — дети, это ради них заново проговариваются страницы Завета, разыгрываются сцены из легендарного прошлого. Таков едва ли не самый надежный механизм передачи эстафеты исторической преемственности, так учат осознавать кровное родство со своим народом и землей праотцов и отцов.
Для народов России таким сводом священной памяти стала великая литература о Великой Отечественной войне. Ее способность выполнять такую миссию доказана временем. Она родилась буквально 22 июня 1941 года и до сих пор доносит до нас свой голос. Сейчас совершенно очевидно, что именно литература об Отечественной войне составляет самый мощный, самый талантливый пласт истории русской словесности за последние семьдесят лет.
Из огромного массива произведений, рожденных войною, вошли навеки в сокровищницу русской культуры “Священная война” Лебедева-Кумача и “Клятва” Анны Ахматовой, “Жди меня” Константина Симонова и “Землянка” Суркова, “Василий Теркин” Твардовского и “Возвращение” Андрея Платонова, “В окопах Сталинграда” Виктора Некрасова и “Звезда” Эммануила Казакевича, шолоховская “Судьба человека”, “Сотников” Василя Быкова, отдельные стихи Семена Гудзенко, Михаила Дудина, Юлии Друниной, Бориса Слуцкого… В них запечатлелась вся гамма духовного бытия нашего народа в годы войны: тревога и надежда, героика и безутешное горе, ненависть к врагу и сердечная преданность близким, вера в победу добра и предупреждение о зле, которое таится в идеологии национальной исключительности. Эти произведения вросли в нашу генетическую память.
Память о войне питала творчество писателей в течение всех минувших лет. И вот что примечательно: сколько бы времени ни отделяло написание книг от времени войны, они всегда со-временны и своевременны. Они пылают страстью, рождают острые споры у читателей-современников. Какие дебаты вызвали в 1957 году повести Константина Симонова “Еще один день” и “Пантелеев” (это были фрагменты, убранные автором из будущего романа “Живые и мертвые”), где впервые без прикрас была показана атмосфера начального периода войны! Какие только ярлыки не навешивали на первые фронтовые повести Бакланова и Бондарева — “ремаркизм”, “окопная правда” (в смысле — узкий взгляд на войну). В каких только грехах не уличали Виктора Некрасова за рассказы “Сенька” (о парнишке-самостреле) и “Вторая ночь” (герой рассказа, храбрый разведчик, не приемлет глумления над поверженным врагом). Нередко книги о войне прямо или косвенно полемизируют друг с другом. Достаточно хотя бы поставить рядом два больших романа, созданных уже в 1990-е годы: “Прокляты и убиты” В. Астафьева и “Генерал и его армия” Г. Владимова, насколько же несовместимы воплощенные в них концепции Отечественной войны — ее сущности, ее движущих сил, ее героев и злодеев.
Свидетельством того, что литература о войне еще очень далека от исчерпанности, служит тот факт, что немало выдающихся произведений только в последние три десятилетия выступили из мрака забвенья.
Примерно двадцать лет пробивалась к читателям добротная психологическая повесть Вячеслава Кондратьева “Сашка”. В 1979 году она наконец увидела свет (благодаря поддержке К. Симонова). Сегодня трудно представить нашу военную прозу без этого Сашки — простого паренька-красноармейца, который даже в обстоятельствах войны, даже в смертельной схватке с вражеским солдатом, не поддается ожесточению.
В 1986 году читателей потрясла повесть Константина Воробьева “Это мы, господи!” — трагическая до сюрреалистической жути история испытаний человека, его психики, его воинской стойкости, его духовного самостоянья нисхождением по кругам ада гитлеровских пересылок, концлагерей, пыточных камер. А ведь написана она была еще в 1943 году, через несколько месяцев после побега автора из плена.
А вот открытие 90-х годов — сборник “Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена”: “Ущербная совесть”, “Мой товарищ, в предсмертной агонии/ Не зови понапрасну людей…” и еще много других суровых искренних стихов. А написаны они были буквально в самом пекле войны — Деген был танкистом.
Наконец, совсем недавно, в 2006 году, увидела свет повесть Всеволода Петрова “Турдейская Манон Леско. (История одной любви)”. В предисловии к ней известный специалист по литературе XIX века С.Г. Бочаров написал: “Из тайников словесности мы получаем прозу классического свойства”. Действительно, изложенная тонким, можно сказать — изящным слогом, история трепетной любви молодого офицера к ласковой и всеотзывчивой греховнице, медсестре Вере, приобретает особый, надвременной, “вечный” смысл благодаря свету, идущему от “старомодной” книги аббата Прево о Манон Леско и кавалере де Грие.
А томилась повесть Всеволода Петрова в “тайниках словесности” ровно шестьдесят лет!
Но и по сей день в истории литературы об Отечественной войне есть еще немало болевых точек и “белых пятен”.
Так, остались еще недопрочитанными, недопонятыми и оттого недооцененными некоторые подлинные шедевры. Вот хотя бы драма Леонида Леонова “Нашествие” (1943). Ее толковали да и до сих пор толкуют как возвращение блудного сына, преодоление отщепенцем своей отчужденности от народа, и такая трактовка приобрела несомненность аксиомы. А ведь пьеса была о том, как человек, которого советская власть репрессировала, превратила в изгоя, возвышается в годину смертельного испытания родины над озлобленностью и обидой, как восстанавливается душевное и духовное родство людей, которое перед войной было подорвано подозрительностью и страхом.
До сих пор ждет объективного прочтения мудрая философская повесть Казакевича “Двое в степи” (1948), которую при выходе заклеймили “за отзвук столь чуждой советской литературе библейской торжественности, туманной значительности апокалипсиса”. (Цитирую по “Литературной газете” от 10 июля 1948 года.)
Конечно, жизнь литературы не обходится без потерь. Но есть потери и потери…
В армии есть разные виды оружия. Есть те, которые предназначены бить прямой наводкой, с самого переднего края. Такие боевые задачи выполняла в наибольшей степени публицистика. Яростные памфлеты Ильи Эренбурга, величественные строки “Слова о родине” Алексея Толстого, саркастические “Письма к неизвестному американскому другу” Леонида Леонова в годы войны были на слуху у миллионов. Но с окончанием войны их актуальность угасла, и они ушли из культурного обращения. Однако историки литературы не вправе забывать о них, как нельзя забывать о бойцах, отдавших все силы ради победы.
Но есть и потери иного рода.
Ни одна тема отечественной литературы не подвергалась столь жёсткому идеологическому давлению, как тема Отечественной войны. Произведения, написанные буквально кровью самих авторов, кромсали, запрещали, на них навешивали убийственные ярлыки.
Существует даже целый пласт — ошельмованная литература. Загляните хотя бы в сборник документов “Власть и художественная интеллигенция” (Москва, 1999), где в разделе о периоде войны представлены разные постановления ЦК, докладные записки партфункционеров и прямые доносы из “органов”. В число “идейно порочных” попали, в частности, произведения О. Берггольц, М. Дудина, А. Межирова, В. Лившица, ведь они “проникнуты мотивами страдания, смерти, обреченности”. Владимира Лившица, например, осуждали за стихотворение “Противотанковый ров”:
Во рву, где закончена стычка,
Где ходят по мертвым телам,
Из трупов стоит перемычка
И делит тот ров пополам.
Михаила Дудина осуждали за поэму “Костер на перекрестке” (в доносе цитируются такие “крамольные” строки):
Я знаю всё. Я ел солдатский хлеб.
Я видел столько горя. Я ослеп.
Я разучился в воскресенье верить,
Гнилую накипь желчи и тоски
До гробовой неструганой доски
Мне никакою мерой не измерить.
“Целый ряд политических ошибок” углядели у известных поэтов — Ильи Сельвинского, Николая Асеева и Маргариты Алигер. Литературоведов из ЦК возмутили вопросы, которые задавала героиня поэмы Алигер “Твоя победа” летом 42-го года, когда наша армия откатывалась к Волге:
Мой хороший народ, мой смелый,
Как же так, почему такое?..
Я хочу не сдавать Ростова,
На Дону не сдавать переправу.
А Николая Асеева уличали в том, что он “клеветнически изображает советский тыл”, речь шла о стихотворениях, в которых поэт запечатлел вопиющее социальное расслоение в советском обществе, черствость, ожесточенность — то мерзкое, что вылезло наружу в суматохе массовой эвакуации.
Люди из трюма смотрят угрюмо,
Холодом веет жестокая дума.
Обитатели верхних кают
Грозно стоят за фанерный уют.
Особый гнев у авторов доноса вызвали строки:
За пароходом — звенела волна,
За пароходом — СВИНЕЛА война.
(В послевоенных изданиях сделана замена на нейтральное описание: “За пароходом — синела вода”.)
Большинство из произведений, ошельмованных идеологической цензурой, так и не дошли до печатного станка, другие — единожды пробившись в периодику — уже не переиздавались, третьи подвергались переделкам, существенно ломавшим первоначальный смысл. Этот пласт военной литературы еще ждет своих исследователей.
Даже те произведения, которые все же пробивались к читателю и вошли в арсенал признанных книг, нередко были основательно искромсаны цензорскими ножницами. Например, допечатные редакции нескольких замечательных повестей Василя Быкова имели куда более трагические финалы. Историкам литературы еще предстоит порыться в архивах толстых журналов и издательств, сравнивая то, что хотел сказать автор рукописи, и что удалось сказать после идеологических проработок и цензурных вымарок.
А иные книги о войне были выдавлены из культурного поля по соображениям политической конъюнктуры.
Такова была судьба книг о плене. Сначала эта тема вообще была под запретом, потому что всех побывавших в плену Сталин велел считать изменниками родины. С началом “оттепели” вырвался целый поток: тут и документальная повесть Юрия Пиляра “Всё это было!” (1955), тут и сборники воспоминаний бывших узников лагерей смерти — Бухенвальда (“Война за колючей проволокой”), Заксенхаузена (“Незримый фронт”), Равенсбрюка (“Они победили смерть”), тут и мемуарные книги А. Лебедева (“Солдаты малой войны”). А. Пирогова (“Это не должно повториться”), В. Сахарова (“В застенках Маутхаузена”).И ряд других. (Кстати, самое первое свидетельства узника фашистского лагеря увидело свет у нас, в Свердловске, в 45-м году — книжка под названием “Тридцать четыре недели в Майданенке”. Это были письма узника № 10920, двадцатилетнего Льва Адаскина (в изложении известного уральского писателя Юрия Хазановича). На обложке — рисованный портрет молодого, красивого парня с повязкой на одном глазу.)
В мемуарах, вовсе не претендовавших на художественность, порой описываются такие сцены, которые не снились Босху и Гойе. Приведу только один пример — из воспоминаний узника Бухенвальда Юрия Сапунова (в сб. “Война за колючей проволокой”):
Я увидел гору высохших трупов, с полминуты смотрел на них, не отрываясь, и вдруг — нет, это не галлюцинация — куча зашевелилась, откуда-то из середины опустилась рука, нащупывая землю, за ней другая, и на грязную мартовскую землю вывалилось жуткого вида человеческое существо. Судорожно хватая воздух черным провалом рта, живой скелет потянулся к лужице воды и напился. А потом ползком вернулся к трупам и затих…
И в этих же воспоминаниях описываются такие акты сопротивления фашистской машине, каких не знает ни одна героическая эпопея. Чего стоит один только рассказ генерала А.С. Зотова о подростке, который выбрался на волю, пройдя по изоляторам линии ограждения с током высокого напряжения. Или воспоминания учителя истории Кюнга о том, как он, чтобы поддержать веру в возвращение домой, рассказывал соседям по бараку историю странствий Одиссея.
Но в начале 60-х власти спохватились, посчитали чрезмерным внимание к судьбам “честных пленяг”, как их саркастически обозвал в какой-то важной речи первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов. Теперь об этом Павлове осталась только язвительная строчка Евтушенко: “румяный комсомольский вождь”. А тогда он был рупором партийного руководства. Тема плена была прикрыта. И книги эти оказались забыты.
К сожалению, почти забыт и Сергей Сергеевич Смирнов, который имел мужество первым заговорить о тех, кто не по своей воле оказался в плену. (Кстати, в немалой степени именно огромными усилиями С. Смирнова был спустя двадцать лет после войны восстановлен праздник День победы, подлинно общенародный праздник.)
Одиночным прорывом сквозь завесу молчания стала повесть Виталия Семина “Нагрудный знак “ОСТ” (1976), которую тридцать лет вынашивал известный прозаик, в юности — узник трудового лагеря в Германии. Это означало, что тему плена загасить все же не удалось.
Со второй половины 80-х годов, с началом перестройки, наконец увидела свет “задержанная литература”. Это и арестованный по указанию ЦК монументальный роман Вас. Гроссмана “Жизнь и судьба”, в котором впервые со страшной очевидностью вскрыто сродство двух тоталитарных режимов — гитлеровского и сталинского, ГУЛАГа и Маутхаузена. И повесть Анатолия Приставкина “Ночевала тучка золотая”, которую автор написал в середине 70-х годов, но рукопись закопал у себя в саду. Когда началась чеченская война, эта повесть вновь стала жертвой политической конъюнктуры: о ней нет ни слова в статье о Приставкине в монументальном биографическом словаре “Русские писатели 20 века” (2000).
Однако в годы перестройки родился новый вариант конъюнктурности: конъюнктурность под противоположным идеологическим знаком, которая проявилась в эдаком высокомерном принижении некоторых талантливых книг только потому, что они в свое время проходили по ведомству соцреализма. Задвинули невесть куда эпическую повесть Бориса Горбатова “Непокоренные”. Стали отмахиваться от фадеевской “Молодой гвардии”, не вспоминают “Знаменосцев” Олеся Гончара. Конечно, многое в этих романтических эпопеях сегодня видится наивным, звучит декламационно. Но герои там живые, и чувства их искренние и благородные. В свое время эти книги вовсе не подгибали сознание молодых читателей под казенные догмы, но, напротив, поэтизировали высокие благородные идеалы, за которые отдавали свои жизни совсем молодые ребята.
Наконец, просто уходят в тень, выпадая из культурного поля, некоторые умные, талантливые, но лишенные налета сенсационности книги. Не уверен, что нынешний молодой читатель берет в руки “Пядь земли” Григория Бакланова или “Последние залпы” Юрия Бондарева, повести, которые, явившись в конце 50-х, придали “второе дыхание” военной теме. А кто сегодня помнит великолепную социально-психологическую дилогию Алеся Адамовича “Война под крышами” и “Сыновья уходят в бой”? (Война глазами белорусского подростка, который вместе с матерью и братом ушел в партизаны.) Или роман Леонида Первомайского “Дикий мед”, философское размышление о поведении человека под прессом бесчеловечных обстоятельств, о его ответственности за вольное или невольное соучастие в терроре? А рассказы, написанные выдающимися мастерами русской прозы — “Ясным ли днем” Виктора Астафьева и “Красное вино победы” Евгения Носова, где ранее неведомыми гранями открывался характер так называемого “простого человека”?
Все эти книги — из шестидесятых годов. По меркам истории литературы — не так уж и давно. Но ведь в той же мере не востребуемы написанные уже в 70-е годы “Клавдия Вилор” Д. Гранина (о женщине-политруке, прошедшей через все испытания плена), “Хатынская повесть” А. Адамовича (о палачах из зондеркоманд, добросовестно сжигавших своих соотечественников, жителей белорусских деревень), “Капитан дальнего плавания” А. Крона (о легендарном подводнике Александре Маринеско и его драматической судьбе)…
***
Шестьдесят пять лет прошло со дня Победы, почти семьдесят лет существует литература о Великой Отечественной войне. Она и сейчас остается живым энергетическим потоком художественного процесса. Она еще нуждается в исследованиях, которые должны закрыть “белые пятна” в ее истории, очистить литературные первоисточники от цензурных и конъюнктурных наслоений. Нам нужно еще заново перечитать ряд выдающихся произведений, восстановить незаслуженно забытое.
И кто знает, может быть, сейчас внук или правнук солдата Отечественной войны пишет свою книгу о той войне. К сожалению, у него вполне может иметься за плечами собственный кровавый опыт (Афганистан, Чечня). А может, где-то в семейных бумагах, архивах издательств или надзирающих ведомств еще ждут первооткрытия рукописи, написанные тогда, в “сороковые, роковые”…
Очень важно, чтобы книги об Отечественной войне в с е г д а оставались в культурном пространстве России, в круге чтения новых поколений. Ибо через эти книги проходит главная нить исторической памяти нашего народа. Благодаря своим эстетическим качествам они делают эту память зримой, насыщают ее сопереживанием, гордостью, состраданием, болью, стыдом. И если мы не будем закрывать глаза на отвратительное явление нашего времени — проникновение неофашистской идеологии в среду современной молодежи, внуков солдат Великой Отечественной, то объяснение, что такое нацизм, будет более чем актуальным.
Того, кто слышит набатный голос “Священной войны”, кто знает наизусть “Клятву” Ахматовой, кто любовался Василием Теркиным, кто прошел вместе с лейтенантом Вороновым по всем кругам фашистского ада, кто представлял в воображении, какой ценой отстаивали герои Григория Бакланова пядь родной земли, кто произнесет, как свои собственные, строки из стихотворения Симонова “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…” — того не надо учить патриотизму.