Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2010
Елена Миленски
Елена Миленски — родилась в Екатеринбурге. Окончила Уральский техникум метрологии и стандартизации, студентка IV курса Екатеринбургского государственного театрального института (отделение: “Литературное творчество. Проза и поэзия”). В журнале “Урал” публикуется впервые.
Счастливчик Бенечка
Рассказ
С самого начала Бенечке везло, практически с момента зачатия, которое уже само по себе было большим везением. Мать его, годовалая элитная той-терьерша с замысловатым заморским именем Гризелда-Грантю-Анабелл, прижила его по случаю от местного помоечного пса по кличке Крэкс. В то время как хозяйка, держа её на поводке, увлечённо болтала с владелицей соседской таксы о собачьих витаминах, коротконогий урод белой масти с рыжим пятном на правом глазу самым наглым образом совратил юную Гризелду. И когда хозяйка, на секунду отвлекшись от болтовни, бросила-таки мимолётный взгляд на свою подопечную, то пришла в неописуемый ужас, видя, как король помойки сосредоточенно глумится над представительницей голубых собачьих кровей. Однако прерывать процесс глумления она не стала, дабы ненароком не травмировать свою любимицу, а, краснея от стыда и гнева, отвернулась и дождалась окончания экзекуции.
Труды Крэкса не прошли бесследно, и в положенный срок Гризелда приготовилась стать матерью. Но то ли сердце у неё было слабовато, то ли первый плод был крупноват, то ли причине своего юного возраста, бедная Гризелда скончалась, едва успев вылизать своего первенца, коим и оказался вышеупомянутый счастливчик Бенечка. Остальное же потомство погибло внутри Гризелды-Грантю-Анабелл, так и не успев появиться на свет.
Крохотный сиротка дрожал и отчаянно дёргал тоненькими лапками. Однако ему повезло в очередной раз, потому как хозяйка покойной Гризелды не стала банально топить его в ведре, а милосердно отдала на выкармливание соседской таксе. Таксиных щенков к тому времени уже разобрали, и все её соски вместе с содержимым были в полном и единоличном распоряжении приёмыша.
И началась безмятежная жизнь Бенечки. Сон и кормление сменяли друг друга, и рос собачёныш здоровым и бодрым. В положенное время ему купировали хвост. Бенечка долго и пронзительно “причитал” от боли и обиды, беспокойно крутя крохотной ноющей культяпкой, торчащей вместо хвоста, но приёмная мать заботливо вылизала ранку, и вскоре он успокоился и уснул, не выпуская изо рта её тёплый сосок. Через пару недель Бенечка совсем забыл о пережитом потрясении, зато когда подрос, то стал выглядеть как чистокровный тойтерьер, потому что, к счастью, уродился в мать.
Спустя два месяца произошло событие, которое рано или поздно происходит у любого порядочного щенка — за Бенечкой пришли. Правда, Бенечка об этом ничего не знал и никак не мог понять, почему руки с чужим запахом отняли его от родного тёплого живота таксы и подняли так высоко, что закружилась голова. Незнакомые глаза смотрели на него в упор, и розовый вкусно пахнущий рот говорил приятным голосом:
— Ой, какая прелесть! Это мальчик? Ой, мальчик! Папуся, мы же возьмём его? Возьмём? Мы тебя возьмё-о-м, моя ла-а-пушка.
Женщина прижала Бенечку к щеке. Он потянулся носом к её рту и лизнул в губы. “Так вот что так вкусно пахнет!” — подумал Бенечка и начал энергично слизывать помаду.
— Ой, какой забавный! Целует свою Мамусю! — рассмеялась женщина. — А как мы тебя назовё-о-ом? Папуся, как мы его назовём?
— Назови, как тебе нравится, — послышался откуда-то издалека хрипловатый бас.
Бенечка вздрогнул, услышав его, встопорщил свои ушки — “локаторообразные”, как у летучей мыши, и игрушечно зарычал… от страха.
— Мне нравится — Бенечка. Бе-е-енечка — мамин ребё-о-оночек… Полное имя будет Бенедикт. Как тебе?
— Мне всё равно. Если тебе нравится — назови, — пробурчал бас, и Бенечкина судьба была решена — он получил самую главную для всех собак штуковину — своё имя.
Через минуту он уже находился у кого-то за пазухой и был весьма доволен, поскольку не мёрз, был сыт и ничто его не беспокоило. Вскоре он заснул и проснулся уже в своём новом жилище, где предстояло провести ему всю его собачью жизнь.
Как любая находящаяся в здравом уме и памяти собака, Бенечка интуитивно понимал, что дом это территория, существа, населяющие эту территорию — члены стаи, а в стае каждый должен знать свои обязанности и права. И поскольку Бенечка, несмотря на весьма скромные размеры мозга, был довольно разумным существом, он быстро уяснил, что вожаком стаи, несомненно, является Мамуся. Во-первых, она всегда находится на территории, во-вторых, она распределяет пищу между всеми членами стаи, в-третьих, она спит на самом удобном месте и каждый старается на ночь пристроиться поближе к ней. Мамусю Бенечка беззаветно обожал.
Кроме Бенечки жило в доме ещё одно животное — сиамская кошка Антонида. Первое время нового члена семьи она попросту не замечала по причине его крайне мелких размеров. Но когда Бенечка, подрастая и пытаясь разнообразить свой рацион, однажды проявил нездоровое внимание к её миске, Антонида сразу же обратила внимание на большеухого наглеца. Добротой нрава она не отличалась, Бенечку открыто презирала и считала придурком. При каждом удобном случае она так и норовила то зацепить его когтем, то цапнуть за ухо, потому как конкуренции потерпеть не могла и не хотела. А поскольку Антонида была намного крупнее и сильнее, то без лишних вопросов присваивала себе лучшие куски. Потому Антониду Бенечка боялся и уважал.
Чего никак не мог понять Бенечка, так это положение в стае Папуси. Дома он бывал мало, каждое утро уходил куда-то, добычи не приносил. Однако еду получал самую лучшую, да ещё и ел не из миски на полу, а сидя за столом, так что ни Бенечке, ни Антониде не было видно, что там в его тарелке так вкусно пахнет. И спал он всегда на самом лучшем месте — рядом с Мамусей на кровати, мало того, он беспардонно мог в любое время спихнуть оттуда и Бенечку, и Антониду. За что ему были даны такие привилегии, Бенечка не мог додуматься, как ни старался. Папусю Бенечка не любил и в редкие случаи, когда Папуся пытался неуклюже его приласкать, он рычал, прижимая уши-локаторы, и, дурея от собственной смелости, показывал свои крохотулечные клыки, а бывало, что и кусался, оставляя на Папусиной ладони следы, за которые Папуся прозвал его степлером. Однако он отлично понимал, что, хоть Папуся и не самый главный в стае, всё равно с ним придётся считаться, что и делал, в душе постоянно борясь с ревностью и видя в Папусе главного конкурента. Папусю Бенечка не любил, и, как ему казалось, не без взаимности.
Ещё Бенечка не понимал, почему время от времени наступали дни, когда Мамуся отказывалась вставать с постели, а всё лежала и лежала. Такая тихая… Папуся в это время сидел рядышком, держа её за руку. Обычно вскоре в доме появлялась целая куча народу. Все в одинаковых зеленовато-голубых одеждах, пахнущие лекарствами, немногословные, они толпились возле кровати, где лежала Мамуся, “колдовали” над ней, переглядываясь и тихо переговариваясь друг с другом. Бенечка всегда страшно переживал за Мамусю. Если Папуся не успевал запереть его в туалете, он, тихо поскуливая, путался под ногами у “зеленовато-голубых”, безуспешно пытаясь заглянуть в лицо Мамуси… “Зачем они пришли? Это хорошо или плохо, не пойму я что-то…” — беспокойно помахивая куцым обрубком, вопрошал Бенечка Антониду. Та, нервно передёрнувшись, зевала и, не глядя на него, отвечала: “Ну и придурок же ты… Увезут — плохо… Оставят — значит, оклемается…” Иногда “зеленовато-голубые” и впрямь уносили Мамусю из дому на носилках, иногда Мамуся уходила с ними сама, но чаще оставалась дома и ещё пару дней не вставала, а потом потихоньку начинала подниматься, ходить, и мало-помалу жизнь возвращалась в обычное русло.
Ещё в будущность Бенечки щенком, в качестве постели ему была предложена корзинка со старой песцовой шапкой с тёплой грелкой внутри. Днём он охотно нежился на мягкой лежанке, но ночью отказывался от неё наотрез и, истошно вопя, настырно карабкался на кровать, смешно задирая задние лапки и требуя, чтобы его пустили туда, где спят Мамуся и Папуся, на полном серьёзе считая, что и он, Бенечка, тоже вполне имеет на это право. Доброе Мамусино сердце не выдерживало, и Бенечка каждый раз засыпал возле её тёплого уютного бока. Немного погодя, он уже сам мог запрыгивать на кровать и ежевечерне по-хозяйски подныривал под одеяло и, сделав пару тройку оборотов вокруг себя, укладывался возле Мамуси и засыпал здоровым крепким собачьим сном.
Частенько Папуся приносил Мамусе странные цветные коробки, сладковато пахнущие ванилью, какао или ещё какой-нибудь гадостью, вроде коньяка. “Зачем он приносит эти коробки? Не пойму я что-то, это хорошо или плохо? И почему Мамуся так радуется им? Если бы они пахли колбасой, сыром или на худой конец хлебом, я бы понял, а так в толк не возьму, какой в них прок?” — недоумевал Бенечка. Антонида, не глядя на него, брезгливо фыркала: “Придурок… Это ж конфеты. Их в знак любви и внимания дарят. А впрочем, тебе этого не понять, с твоими-то мизерными мозгами…” Что означает “в знак любви и внимания”, Бенечка представлял весьма расплывчато, но был уверен, что это что-то хорошее и Мамуся этого, конечно, достойна. “Эх, я бы тоже ей что-нибудь подарил в знак любви и внимания…” — мечтал Бенечка и время от времени приносил ей косточку или огрызок чего-то так давно бывшего съедобным, что уже трудно было понять, чем это было “при жизни”. Мамуся улыбалась, ласково гладила его по головке, приговаривая: “Это мне? Ах, ты моё солнышко. Мамин ребёночек…” Однако никогда не ела его подношения, а почему-то бросала их в высокое ведро, из которого всегда чудесно пахло манящей смесью запахов заплесневелого хлеба, картофельных очистков и ещё какой-нибудь неизвестной кислятины.
Когда было тепло, Бенечка с Мамусей много гуляли… Если Бенечка уставал, ему достаточно было остановиться и с немым укором посмотреть на Мамусю, как она подхватывала его на руки, и дальнейший путь он проделывал, наслаждаясь видами окрестностей с высоты Мамусиных рук.
Когда наступали холода, Мамуся гуляла одна. Правда, иногда она брала Бенечку с собой, но такие прогулки ему были не по душе. И что за радость сидеть за пазухой? Не видно ж ни черта! Да и лапы затекают… И к тому же нет никакой возможности оставить свои “вензеля” на разных кустиках-былинках, урнах и углах домов… Бенечка вскоре начинал дремать и просыпался, только когда Мамуся раздевалась, вернувшись домой, и вытряхивала его на пол. Бенечка вяло тряс ушами, нехотя вилял обрубком, давая понять Мамусе, что не сердится на неё за доставленное беспокойство, и заваливался досыпать куда-нибудь, где помягче…
Так прошло несколько лет. Бенечка был счастлив и доволен жизнью. Правда, иногда накатывало на него, и он вдруг ясно начинал ощущать, что чего-то в его жизни всё-таки не хватает… Наступало пару раз в году такое время, когда он не находил покоя и его наполняло странное необъяснимое чувство не то тревоги, не то волнения. Он плохо спал и, сам не понимая почему, вдруг начинал оставлять свои “вензеля” на ножках стола, дверных косяках, обуви и сумках, оставленных на полу… После он, виновато поскуливая, жался к Мамусиным ногам и исподлобья смотрел на неё тоскливыми слезящимися глазёнками, словно прося прощения. Папуся, обнаруживая “следы преступления”, приходил в ярость, каждый раз обещая “выбросить пучеглазого степлера с балкона”. Но Мамуся спокойным голосом обрывала подобные заявления: “Не бойся, Бенечка, писай куда хочешь — Мамуся уберёт. Ты — мамин ребёночек…” И убирала. Через какое-то время странный период заканчивался, и к Бенечке возвращалась его безмятежное и спокойное состояние духа. Вероятно, так и дожил бы он свою собачью жизнь в любви и холе, если бы не случай, перевернувший не только его жизнь…
Бенечка проснулся среди ночи и совершенно ясно ощутил, что что-то не так. Он вылез из-под одеяла, прислушался. Папуся спал, как всегда с открытым ртом, и храпел в свойственной ему манере. А Мамуся… Она как-то странно затихла… Бенечка приблизился к её лицу, лизнул в щёку — Мамуся не шевельнулась… Бенечке стало не по себе… Он одним прыжком подскочил к Антониде, спящей в ногах Мамуси, поддел её носом в бок: “Она какая-то не такая…Что-то не пойму я, хорошо это или плохо?” Антонида перевернулась на другой бок и, потягиваясь, выгнула спину: “Чё те не спится, придурок? Какая не такая? Если не такая, иди Папусю буди, пусть в трубку говорит… Наверное, опять надо “зелёно-голубых” звать…”
Бенечка кинулся к Папусе, начал тыкаться в его лицо мокрым носом, торопливо лизать лоб и щёки и громко тявкнул. Папуся проснулся и, выругавшись, вяло отмахнулся от Бенечки. Тот залаял. “Тихо ты, степлер! Перебудишь щас всех! Переполох пучеглазый…” — сердито проговорил Папуся и покосился на Мамусю. Она не двигалась. Тронул её за плечо: “Мамуся…” Она не отвечала. Он начал её трясти, потом вскочил с кровати, распахнул окно, и в комнату ворвалась ночная прохлада. Папуся схватил телефонную трубку, начал в неё говорить, потом кричать, и голос его срывался и звучал как-то незнакомо, испуганно и обречённо… Вскоре появились “зеленовато-голубые”, покрутились возле Мамуси и быстро уехали. А Мамуся продолжала лежать на кровати неподвижно и так тихо, что Бенечке стало жутко и он тихонечко завыл…
“Заткнись ты, тварь безмозглая!” — заорал Папуся. — “Не мог раньше разбудить? Видишь, поздно всё! Поздно! Нету её больше… Нету… Осиротели мы…” Он сел на пол возле кровати, положил голову на бледную руку Мамуси и просидел так до утра. Утром пришли какие-то люди, положили Мамусю на старое покрывало и унесли из дому. Папуся лёг на кровать туда, где совсем недавно лежала Мамуся, и закрыл глаза.
“Что же это происходит? Что-то не пойму я… Она ведь вернётся?” — Бенечка встревоженно смотрел на Антониду. “Какой же ты всё-таки придурок… Разве ты не понял, что она умерла? Её больше нет”, — Антонида, сощурив глаза в щёлочки, отвернулась. “Как умерла? Почему? А я как же?” — испуганно заморгал Бенечка. Но Антонида больше не проронила ни слова. Она запрыгнула на подоконник, села у открытого окна и уставилась на улицу. Бенечка заскочил на кровать к Папусе и тихонько ткнул его носом в бок, как бы спрашивая, что же теперь будет? Папуся открыл глаза, взглянул на него. “Аа, это ты… Осиротели мы, пучеглазый… Она тебя любила…” Он протянул руку, чтобы погладить Бенечку, но тот по давней привычке отпрянул и зарычал, давая понять, что он “мамин ребеночек”. Папуся горько усмехнулся: “Опять рычишь, степлер? А заступиться-то некому…”, рука его бессильно упала, свесившись с кровати, и он снова закрыл глаза. Тут только до Бенечки начало доходить, что Мамуся не вернётся. Что её больше нет. И не будет. Никогда. Внутри у него что-то дёрнулось, и под ложечкой возникло незнакомое мучительное чувство, и захотелось выть, кататься по полу и биться обо что-нибудь головой, только чтобы выбить, вырвать из себя это тяжкое ощущение, а выбив, затихнуть, забиться в самый дальний и тёмный угол и не выходить оттуда. Никогда. Бенечка оглянулся на Антониду: “Что-то плохо мне… Что это со мной?”
Антонида посмотрела на него, зрачки её вытянулись в узкие полосочки на зелёных радужках: “Больно?” Бенечка сосредоточенно прислушался к себе, задумался на секунду: “Кажется, да…”
Антонида вздохнула: “Это называется тоска…”
Потом были похороны. Столько народу сразу в своем доме Бенечка никогда раньше не видел. Все ходили медленно, говорили тихо, словно боялись разбудить кого-то… Бенечка забился под кухонный стол. Иногда он просто лежал с закрытыми глазами, иногда засыпал, ему давно хотелось пить, но в чашке было пусто, а налить воды, видно, никому не приходило в голову. Наконец все как-то засуетились и направились к выходу. Бенечка насторожённо посмотрел на дверь. Ему вдруг пришло в голову, что если Мамуся больше к нему не вернётся, значит, он сам отправится к ней. Куда? Он ещё не знал. Пёсик потрусил в коридор и, лавируя между большим количеством разных чужих ног, выскользнул за дверь. Знакомым маршрутом он юркнул в лифт и через пару минут уже выбежал из подъезда и забегал по двору, нюхая воздух в надежде учуять запах Мамуси. Мамусей не пахло. Совсем. Зато он учуял Папусю и увидел, как тот садится в красный с чёрными полосами автобус. Бенечка ловко запрыгнул следом за ним, дверь с шипеньем закрылась, и автобус тронулся.
Потом Папуся, все остальные, а вместе с ними и Бенечка вышли из автобуса и оказались в каком-то странном месте — деревья, памятники — то ли парк, то ли что… Бенечка прыгал из сторону в сторону, стараясь не попасть никому под ноги. Он отчаянно пытался найти среди них Мамусины, но ног было очень много, а Мамусины никак не находились. Бенечка устал, жажда стала совсем невыносимой, он сел под какой-то скамейкой, стоящей у дорожки, и, высунув язык и часто дыша, смотрел на происходящее вокруг слезящимися глазами. И вдруг…
“Что-то не пойму я… Кажется мне или…” — он навострил уши и прислушался. Нет, не кажется. Он явно слышал голос Мамуси, только никак не мог понять, откуда тот доносился. Голос словно звучал в его голове. Бенечка оглянулся по сторонам. И увидел её. Мамусю. Она стояла у кладбищенских ворот и махала ему рукой. Бенечка стремительно бросился к ней, заливаясь радостным лаем…
Папуся с каменным лицом стоял у свежего могильного холмика, обложенного со всех сторон венками и цветами, когда кладбищенскую тишину прорезал пронзительный лай. Папуся вздрогнул, оглянулся: “Степлер…”? По дорожке к центральным воротам с лаем нёсся Бенечка. “Степлер!” — крикнул Папуся. Но он не обернулся и, продолжая звонко лаять, выбежал с кладбища.
Бенечке оставалось лишь перебежать на противоположную сторону дороги, туда, где стояла улыбающаяся Мамуся и призывно махала рукой. Он помедлил секунду и шагнул на проезжую часть. “Сте-епле-ер!” — снова послышался крик Папуси, Бенечка обернулся на его крик, и одна мысль мгновенной искрой чиркнула в его мозгу: “Что это? Что-то я не пойму, хорошо это или пло…” Раздался скрип тормозов и почти сразу глухой неприятный звук.
В следующее мгновение Бенечка с удивлением осознал, что он плавно летит куда-то вверх, а потом вроде уже и не летит, а как будто прилетел и стоит посреди бескрайнего цветущего поля. Вверху плыли розоватые облака, вокруг разливался странный свет — белый, но не слепящий, а в ушах звучал едва слышный приятный гул. Бенечка огляделся и увидел Гризелду-Грантю-Анабелл. Она приветливо помахивала крохотным остатком хвоста, точно таким же, как у Бенечки, и улыбалась ему так, как может улыбаться только добрая собака.
“Мама…” — проговорил Бенечка и сам удивился тому, что он это знал. “Здравствуй, Бенечка”, — Гризелда внимательно смотрела на своего единственного ребёнка любящим взглядом. “Мама, что же это происходит? Не пойму я что-то… Хорошо это или плохо?” — удивлённо спросил Бенечка. “Это хорошо, сынок. Хорошо. Просто ты вернулся. А что может быть лучше, чем возвращаться туда, где тебя любят?” Бенечка вздохнул и сразу же почувствовал, как тяжёлое томление, которое Антонида называла тоской, пропало из его груди, и стало удивительно легко, и сердце переполняли радость, нежность и любовь. От восторга Бенечка звонко тявкнул и подпрыгнул на месте. И тут он снова увидел Мамусю. Она стояла чуть поодаль на поле посреди цветов и, улыбаясь, протягивала ему навстречу руки. Бенечка и Гризелда переглянулись и весело помчались по полю к Мамусе.
Дальше они пошли вместе в сторону горизонта, Мамуся, Гризелда и Бенечка. Искрящийся свет ласково окутывал и согревал их, и Бенечке было так хорошо и радостно, что хотелось носиться кругами и лаять от восторга.
Они всё шли и шли, а горизонт был по-прежнему далеко-далеко…
И было счастье.
И счастье было бесконечным…
Возле кладбища у дороги прямо на земле сидел мужчина. Мимо проезжали машины, спешили прохожие, кто-то смотрел на него с любопытством, кто-то с жалостью, кто-то делал вид, что не видит… А мужчина глядел в одну точку и ласково поглаживал рукой лежащую рядом маленькую чёрную собачку.