Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2010
Ильдар Артемьев
Рассказы
Серафимова копь
В этой деревне все камнями самоцветными занимались. А как не заниматься в свободное время, ежели они тут как грибы растут. Иной раз в промоине жила с аметистами обнажится или ветродуй дерево повалит, смотришь — под корнями целое гнездо, словно кто их высыпал. Ну, в этом месте и роют: лишняя копейка в доме всегда сгодится.
Серафим тоже промышлял в свободное время, но всегда один. Другие мужики — бригадой, а его не берут: какой-де из него копач: дерево на жиле растёт — он стороной его обходит, чтобы не загубить. А ему и одному в лесу куда как хорошо! С птицами разговаривал, снегирей, рябчиков так передразнивал, что они к нему подлетят и смотрят бусинами глаз, кто их зовёт. Без семечек в лес не ходил, да и кусок хлеба на ветке не забывал оставить — белкам или ещё кому. Яму начнёт рыть — дёрн в сторону, если ничего путного не попадёт, яму засыплет и дёрн обратно уложит.
Иногда ему фартило. Но хорошие деньги доставались все же редко. Увидит, что покупателю камень понравился, почти за так и отдаст. “Бери, я ещё найду. Я ж его не растил — только нашёл”.
Однажды проснулся Серафим рано, ещё не светало. Ночью гроза была, поначалу где-то далеко, в окошечко сверкание видно было по всему небу. Потом всё ближе и ближе, и уж не сверкание, а как бы небо лопается, бабах да бабах, по всей комнате свет белый. Потом такой ливень, шум по всей деревне, деревья хлещут по окну. Серафим на крыльцо вышел, сам не знает почему, голову под струю воды подставил, что с крыши льется, и хохочет. Гром гремит: и страшно, и любопытно. Потом все тише и тише, последние капли по луже шлёп-шлёп — и пузыри, а воздух — дыши не надышишься. Не пошёл Серафим в избу, на сеновал залез, там сено свежее, пахучее. Полежал и, как дитя, уснул, и улыбка с лица не сходит.
Снится ему, что он в лесу, день солнечный и такой развесёлый — петь хочется, птицы расчирикались, с ветки на ветку друг за дружкой носятся, а потом — раз! — и замолкли. Ветер подул, холодом понесло, небо потемнело, гром шарахает и шарахает. Ну, он под ель спрятался, удивляется, что вроде ничто грозы не обещало. Смотрит: недалеко ельник молодой на бугорочке, и в том ельнике дед стоит, весь в белом и сам белый — и брови, и волосы. Улыбается и рукой на бугорок показывает, как бы манит его, иди, мол, посмотри. Он уж собрался идти, а молния как шарахнет, он аж присел от страха. Глянул: нет старика, небо посветлело, вроде бы и грозы не было. Подошёл Серафим к бугорку, что ельником оброс, а в середине — то ли барсук, то ли медведь ковырялись — лежат кучкой аметисты, да такие, каких он отродясь не видывал.
Проснулся, из сена выбрался, грозу ночную вспомнил, волосы потрогал — ещё не просохли. В себя прийти не может: всё ещё перед глазами тот ельник молодой. И такое ощущение, что видел он раньше это место, только не помнит где, а что был около него — это уж точно. Да ещё дедушка в белом ему запомнился, словно и не сон это, а наяву все было.
Вошёл в избу, жене сон свой пересказал и попросил снеди приготовить. Собрала она ему котомку, перекрестила: “Иди с богом. Всё это блажь, да чё с тобой сделашь, знаю тебя, не впервой”.
Ходил двое дён, вернулся — молчит, по дому что ни делает, все из рук валится. Иной раз вздрогнет, улыбнётся и опять замыкается. Ну, что с него взять, одно слово — блаженный.
В начале зимы Федосья занедужила, как свечка таять стала. Серафиму всё повторяет: “Ты чё без меня-то? Кто за тобой ходить будет, бедненький ты мой?” Он к ней подсядет, седую голову на колени положит и гладит. “Мы, — говорит, — недолго друг без друга будем, мы с тобой, как костёр, по единой головёшке не горим, только когда рядом!”
К весне схоронил он её, около могилы молодую пихточку посадил. После похорон, когда все ушли, сел к окошку, около которого Федосья любила сидеть. Так и сидел, пока не увидел: Федосья идёт, ему машет, улыбается, похоже, что-то сказать хочет, а не может. Побежали слёзы у Серафима, сидит, слез не вытирает. Встал он, взял котомку, избу даже не запер, в лес направился — в ту сторону, куда Федосья ушла.
Идет по лесу, и тропа словно ведёт его, и всё-то ему знакомо, и день яркий, солнечный, и птицы заливаются, ну, как в тот день, что он во сне видел. Подходит к ельнику и даже ту самую ель видит, под которой грозу пережидал и деда в белом видел. Деда, конечно, нет, а аметисты — вот они, гуртом, под солнцем сияют, как дождём омытые. Взял один камень, что понравился, посидел около них, и так ему стало хорошо, словно он главное дело в жизни выполнил.
Вернулся в деревню и соседу аметист подаёт. Тот глаза вытаращил, камень в руках вертит, налюбоваться не может. “Собери мужиков, — говорит Серафим, — там на всех хватит, а найдёте по зарубкам, я их много наделал. Только не жадничай, пойдешь один — не найдёшь, всех позови”. — “А тебе что, не надо самому?” — “Два сапога на одну ногу не наденешь, две ложки в рот не запихаешь”. Взял свою котомку, повесил на плечи, батожок в руку, и нет его!
Собрали мужики лопаты, вёдра, каёлки и — туда, под ельник. Роют-роют, камней много, все отличные, а как делить, не знают. Кому больше, кому меньше? Кто предлагает по едокам в семье делить, другой за то, чтобы делили по выработке. Ну, и началось, аж за грудки взялись. Тут и потемнело, гром загремел, молнии хлещут. Все под ель сгрудились, побросали инструмент у ямы, где аметисты, ещё не поделенные, кучкой лежат. Вдруг около них дедушка, весь в белом, возник — стоит, головой качает.
Гроза кончилась, мужики подбегают к яме, а она вся в воде. Смотрят: аметисты все в трещинах, бледные, куда такие, только в собак кидать. Идут домой, молчат, друг на друга не смотрят: без нечистой силы не обошлось.
Яму эту геологи на карту нанесли, называется “Под ельником”, другие Серафимовой кличут. Есть и такое ещё название — Раздериха. А деревня — Сизиково, она и на карте есть.
Аметист в подарок
— Деда, а деда! Когда же мы пойдём искать камни? Ты обещал: как приедем в деревню, так сразу и пойдём. Вон всё уже зелёное стало — и поле, и лес. Так и лето пройдёт! Ну, что же ты, деда, меня не ведёшь?
Так терзала меня внучка Катя уже не один день. Я отнекивался, просил подождать: земля, мол, ещё не оттаяла, клещи в лесу, да и в огороде всё посадить надо. У меня для неё уже были приготовлены лопатка, скребок, и вот настал день, когда я ей вручил этот инструмент.
Идём по деревне, встречные спрашивают: “Куда с таким “струментом” направились? Нечто по грузди?” Катюша гордо так всем отвечает: “За самоцветом идём”. — “Ну-ну, дай-то бог, чтоб повезло, видно, что не ленивая растешь”.
А денёк ну прямо по заказу, соловьи друг друга перепеть стараются, речка журчит, а от черёмухи дух такой, что надышаться не можешь. “Деда, — просит Катюша, — расскажи, почему одни камни в одном месте, а другие в другом. У нас в огороде тоже иногда хрусталь попадается”. — “А оттого разные и в разных местах, — начал я ей ликбез преподавать, — что в разных породах родятся. Тебе как начинающей наверняка попадёт, примета такая. Так что давай-ка вот тут и начнём, видишь, кварцу много, значит, аметист может быть, и порода гранитогнейс, в ней всегда аметист живёт”. — “Деда, а ты откуда всё знаешь, ты что, землю насквозь видишь?”
А я смотрю на неё и себя пацаном вижу, только вот деда у меня не было, чтоб в камнях да в породах научил разбираться, ну, да люди знающие и книги научили, а ещё больше научишься, когда тысячи ям да копей переворочаешь.
Катюша осторожно ковырялась в земле лопаткой, потом скребком, и всё ей попадалась пустая порода. Копает и на меня посматривает: “Ты, деда, нашёл что-то, а мне не показываешь”. — “Это, Катюша, красивый чистый обломок хрусталя, ничего пока интересного, хочешь, на него погляди. Деды-старатели выбирали камень чисто, оставались те, что в грязи были или по невнимательности. В яме-то со свечой да масляным светильником разве всё увидишь? Вот потому камушки в отвал и попадали. Это вроде как привет нам от них”. — “Побольше бы таких приветов, а то, деда, пока ни одного”. — “А ты, Катюша, думаешь, у них каждый день камни хорошие попадали. По полгода, может, рыли, пока дороются”.
Так в беседе проходит у нас времечко незаметно. Катя притомилась, но упорно перебирала породу, иногда вскрикивая: “Деда, посмотри, какой рисунок на камушке, словно кто-то старательно писать учился”. — “Так этот камень и зовут письменным гранитом! Чем лучше письмена, тем больше вероятность в них хорошему кристаллу родиться. Жди, вроде место хорошее”. И когда она размяла кусок белой глины, на руке у неё лежал прекрасный аметист, который без всякой натяжки можно назвать идеальным. Все грани целые, глянцевые, и цвет густо-фиолетовый в головке, донизу почти такой же и очень походил на бочонок. Катя замерла, ошарашено, широко раскрытыми глазами, смотрела на него. Потом вскочила и закричала на весь лес: “Деда, деда, смотри, что я нашла! У тебя в твоей коллекции я такого не видела”. И стала облизывать его, смотреть на солнце. “Ну, дай мне-то подержать!” — просил я, но ей так не хотелось выпускать камень из руки, словно частичка счастья уйдёт из неё. “Ну, да я в твоей руке посмотрю. Смотри-ка, красавец какой, чудо-камень. Ох, и везучая же ты, Катерина!”
Её глаза блестели, она смотрела камень на солнце, вытянув руку, поворачивала его вокруг оси, а он, преломляя свет, то поблёскивал гранями, то загорался причудливым фиолетовым светом, и трудно было даже мне, видавшему много камней, не восхищаться им.
Собрали инструмент и медленно двинулись к дому. Катя молчала, но видно было, что о чём-то думает, улыбка бродила по её лицу. “Деда, а деда, а у мамы скоро день рождения. Что, если попросить деду Лёву огранить камень, а я бы его подарила ей. Деда Лёва успеет его огранить?” — “Успеет, конечно! А не жалко тебе его дарить? Когда подрастёшь, тебе кольцо сделаю с этим камнем”. Она так посмотрела на меня, словно я сказал какую-то глупость, и тихо ответила: “Маме же подарок, она камни любит, а я с тобой ещё когда-нибудь найду себе”.
Дед Лёва долго вертел в руках камень и всё не верил, что Катя сама нашла его. Когда же она всё подробно расписала, он предложил: “Давай вместе и ограним его, ты помогать мне будешь”. От такого предложения Катюша потеряла дар речи: снова чудо, которое ей досталось второй раз в один и тот же день. Станок включен, камень приклеен на кичку мастикой, и вот первое касание планшайбы. Лёва направлял Катину руку, а она, вспотев от волнения, шевеля от усердия губами, как это делал дед, поворачивала камень и, сточив одну грань, подставляла другую. Камень терял свою красоту, становился меньше размером, грани уже не блестели, становились матовыми. Лёва успокоил её: после полировки камень будет играть и блестеть лучше прежнего. С большим усердием она дошла до полировки, и Лёва, сменив планшайбу, стал с водичкой подсыпать полировальный порошок. Первая грань заблестела, и Катя поверила в то, что это она открыла окошко к свету в камне.
Заблестели все грани, и когда камень сняли с кички, промыли спиртом, то восторгу не было предела. Вышли на улицу, подставляли камень под солнце, и он, впитывая солнечный свет, дробил его на тысячи разноцветных искр, и такие же искры радости блестели в глазах Кати. Она побежала к бабушке и, сияя от восторга, задыхаясь от бега, говорила и говорила: “Бабуля, это я оживила камень, это мы с дедом Лёвой”. Она с благодарностью чмокнула подошедшего с камнем своего учителя в небритую щёку. Лёва погладил не вымытой еще рукой Катюшкину голову, повторяя, что ученица уж больно способная.
Вечером Катя долго ворочалась в постели, потом спросила меня: “Деда, когда ждёшь что-то хорошее, почему так медленно идёт время?” — “ А ты спи, притомилась ведь. Вот и время пройдёт быстро”. От всего пережитого за этот день она не заметила, как уснула, а я ещё долго смотрел на её лицо, по которому бродила счастливая улыбка.
Приехали родители, все бросились поздравлять и обнимать именинницу, а Катя заговорщицки подмигивала нам, чтоб мы преждевременно не раскрыли тайну. Накрыли стол, прочитали поздравительные стихи. Лена подарила свои рисунки, и наступил торжественный момент, может, самый торжественный момент в жизни Кати. Она подошла к маме и сказала: “Мамочка, закрой глаза и не открывай, пока я не скажу”. Ушла в свою комнату и тотчас же вышла, неся на вытянутой руке сверкающее чудо. Камень под светом электрической лампы переливался, и казалось, что в Катиной руке лежит не камень, а что-то живое, или невиданный цветок, или неизвестная науке бабочка с крыльями, переливающимися всеми цветами радуги. “Открывай глаза, смотри. Это тебе, я сама нашла и сама гранила, деда Лёва помогал. Это не только от меня, а и от бабушки, и от дедушки, и от деда Лёвы, от всех нас”. Мать, потрясённая то ли от этой красоты, то ли словами дочери, сидела не шевелясь, и только слезинки радости текли из её глаз. “Ну, мам, ты не плачь, радоваться надо”. Она прижала Катю к своей груди и гладила, гладила её голову, повторяя: “Чудо вы мое — и ты, и твой камень. Спасибо, такого подарка я за свою жизнь ни разу не получала”.
И кто из них был счастливей, я так и не понял. Катя, замерев на груди матери, или мать, обнимающая Катю. Но главное, думал я, не в камне дело, а в том, что осчастливить себя и других можно по-разному. Мы все прикоснулись к такому, от чего сердце сжимается и когда слов не надо.
В заповедных местах
Вы когда-нибудь слышали название реки Калар? Нет, это не Урал и не Саяны. Это там, где прошли рельсы БАМа. Это там, где на хребте Удокан нашли одно из крупнейших месторождений меди. Мало кто раньше слышал и про реку Чару, пока в горах, где она прорезает порогами хребты, не открыли месторождение единственного в мире минерала чароита, названного по имени этой реки. В посёлке Чара мы и услышали о реке Калар: там, на хребте Удокан, на высоте две тысячи метров — её исток.
Нам предстояло сплавляться по этой реке. И не зря это место называется Чара: всякий, кто сюда попадёт, очаровывается суровой красотой этих мест. Если в других местах горы начинаются предгорьями, то здесь хребты, словно спины гигантских динозавров, вырываются из недр земли.
Два года подряд мы с Володей Пивко и Геной Васильевым пытались попасть на Калар, но перевалить хребет и выйти к истокам реки нам не удавалось. То перевалы были завалены снегом, то в горах летом бушевали грозы с ливнями такой силы, что было ясно, нам туда не попасть. Мы, конечно, не теряли времени и посетили многие необыкновенной красоты места Чарской котловины. Сплавились по Чаре, по Олёкме. Но недоступный Калар манил нас всё сильнее и сильнее. К тому же мы знали от геологов, которые работали в посёлке Чара, что там могут быть в вулканических “бомбах” кристаллы оливина, исландского шпата и, по рассказам эвенков, попадаются голубые кристаллы, возможно, топазы.
Вскоре нам повезло. Геологи попросили нас сделать на Каларе и его притоках шлиховую съёмку и собрать образцы пород. Снабдили нас картой и — о счастье! — пообещали забросить туда вертолётом. Мы ждали несколько дней, чтобы хребет освободился от туч. И вот день исполнения мечты настал: мы в иллюминаторе видим Чару, Чарскую пустыню, ровную строчку полотна будущей железной дороги БАМа и понимаем, что с окончанием строительства “затерянный мир” откроет свои сокровища и сотни туристов смогут попасть в этот очарованный край. Пики хребта обступали вертолёт со всех сторон, жерла потухших вулканов проплывали под нами, далеко впереди показалось тёмно-голубое озеро, больше похожее на огромный сапфир, в котором плавали неправдоподобно прозрачные льдины. И это летом, в конце июля. Неожиданно через хребет перевалила чёрная туча, и ударили десятки молний. Лётчик занервничал, тут же нашёл небольшую площадку и, зависнув, показал, чтоб мы побыстрее выбросились.
Оказалось, что приземлились мы удачно. Если бы не гроза, вряд ли можно было начать сплав. Столько камней лежало в русле! Сейчас же они быстро скрывались под водой. Накачали лодку, побросали рюкзаки, вставили вёсла. Лодка рванула с такой скоростью, что мы не гребли, а только правили, чтобы не наскочить на береговые скалы и едва видимые под водой камни. На нас не было ни спасжилетов, ни касок, и, видимо, Калар решил нас наказать за безрассудность. Вот весло, скользнув по камню, глубоко ушло в воду, я, пытаясь выдернуть его, перевалился через борт лодки, но весло застряло между камнями, и меня выбросило в ревущий поток. Был ли страх, не помню, помню только пузыри вокруг себя и удар по голове.
Пришёл в себя на берегу, Гена и Володя снимали с меня одежду и, увидев, что я открыл глаза, радостно заулыбались. Первое, о чем я подумал: цела ли лодка? Она была целой и, вытащенная на берег, лежала, отсвечивая оранжевым боком в лучах заходящего солнца, как апельсин.
Голова болела, но явных переломов и сильных ушибов я не ощущал, и все же мы решили дальше не плыть. Разбили лагерь, с горем пополам набрали дровяной мелочи.
Утром, садясь в лодку, я с опаской поглядывал на скалы, и противный холодок ощущался где-то в груди, под сердцем. Теперь мы осторожничали, услышав сильный шум воды, причаливали, подходили к опасному месту, выбирали наименее рискованный путь и спокойно проходили это место.
Но впереди, справа перед притоком Читканда, мы увидели такое, что на всю жизнь врезалось в память: там, где она впадала в Калар, образовалась огромная наледь. Вода промыла в наледи туннель, похожий на туннель в метро, только прозрачный, и конца его не было видно. Обойти его на лодке не было никакой возможности, и мы решили проплыть по этому туннелю. Плыли и удивлялись: такой красоты нарочно не придумаешь. Тысячи прозрачных струй стекали со звоном с потолка туннеля, вода отливала голубым светом, да и сам туннель был небесного цвета, словно твёрдое небо в безоблачный день. Вода катилась по отполированному ложу из того же льда голубого цвета, что и лёд туннеля. Вот впереди обозначился выход из туннеля, и все облегчённо вздохнули.
Пора заняться шлихованием. Все взоры обратились на меня. Я в 16 лет уже стал опытным шлиховщиком, работая летом в геологоразведке. И вот снова, стоя в воде, я медленно качаю лоток, переливая воду с одного конца на другой, одновременно перемешиваю ее рукой, чтобы ушла муть. Через несколько минут на белом листе бумаги лежал первый шлих. Стали по очереди всматриваться в шлих через лупу — кроме магнетита, в нем оказалось несколько зёрен оливина, его прозрачные крупинки под солнцем переливались оливко-зелёным цветом. Сразу все заохали: вот бы найти крупные кристаллики!
После пережитого напряжения нам надо прийти в себя и заняться поисками минералов. В горах не видно, как солнце садится за горизонт, просто там нет горизонта. Оно прячется за гору, и оттуда, где солнце спряталось, идёт свет, а в самом ущелье темнеет быстро. Противоположная сторона скалы ещё освещена, и мы с удивлением видим, что скала в разных местах даёт свечение зелёного цвета, и главное: свет идёт из резко очерченных гранями мест, переливаясь от изумрудно-зелёного до жёлтого. Медленно надвигается темнота, и огонь в этих огромных пятнах затухает и становится, как и все окрестные скалы, чёрным.
Неужели это лабрадор? Но он переливается синим, с разными оттенками, цветом, я знаю украинский лабрадор, видел эти пятна на облицованных им зданиях, изредка на памятниках, поставленных на могилах, да и сам, выбирая красивые места, использовал его в ювелирных изделиях. Но те пятна, похожие на кристаллы, были всего в несколько сантиметров. Гена вспомнил, что есть на Мадагаскаре и Шри-Ланка зелёный лабрадор, называющийся спектролитом. Но здесь размеры свечения почти до метра. Неужели такое возможно? Придётся ждать утра. Наконец стало светать. Переплываем на противоположную сторону и ещё внизу, около скалы, в осыпи, находим большие образцы спектролита. Стена состоит из плагиоклаза, и в нем, с резко очерченными шестиугольными сторонами, тоже просвечивает спектролит. Набиваем лучшими кусками карманы и не верим, что такое возможно.
Через определённые расстояния делаем шлихи, в некоторых ручьях всё дно усыпано оливинами и иногда попадаются почти не окатанные кристаллы с горошину. В одном ручье нам попался обломок, похожий на сапфирин, халцедон синего цвета, но почему-то зернистый, а некоторые зёрна были почти прозрачны и имели густо-синий цвет. Проверили на твёрдость, и сомнений не осталось: это корунд, который вполне годился для ювелирных целей. Поднялись вверх по течению и нашли ещё несколько почти не окатанных кусков. Несколько образцов отдадим геологам, а самим останется по камню на память о Сапфировом ущелье.
Вы знаете, что такое заповедные места? Это когда по берегу идут маралы, заходят в воду и, не обращая на вас внимания, пьют воду, фыркая и лениво обмахивая себя хвостами. Когда медведь с обрыва сбрасывает камни и долго слушает, как они, стуча, прыгают по крутизне и бултыхаются в воду. Когда бросишь палкой в огромного глухаря, чтобы его сфотографировать при взлёте, а он, вращая головой, никак не может понять, что нужно этим существам на двух ногах. Нужно отдаться созерцанию этого прекрасного мира, который ещё сохранился, и любить эту землю, чтобы не превратить её в помойку ради наживы.
Самое приятное — это смотреть, облокотившись о борт лодки, в воду. Кажется, что воды нет: до того чистая, виден каждый камушек. Вон рыба метнулась от тени лодки, а вот смотрит на тебя обросший водорослями огромный камень, за которым прячется ленок, медленно шевеля туда-сюда хвостом. Кажется, что прошли самое трудное и можно отдаться созерцанию проплывающих мимо тебя берегов. Скалы, похожие на загадочные замки, ручьи, сбегающие с гор маленькими водопадами.
Новая стоянка, прекрасный пляж из галечника, вокруг выброшенный топляк, не надо лазить за дровами, вот огромный куст ольхи — можно привязать на ночь лодку, и место для рыбалки лучше не придумаешь. Река проложила русло между двух крутых берегов, и только метрах в ста от нас снова начинаются скалы, и там, в ямах около скал, наверняка дремлют томные таймени. И кажется, что именно нас они дожидаются.
Тайное место хрустальной жилки
За окном снег с небес валится так, что кажется: кто-то там, наверху, огромной лопатой скидывает его с туч на землю. Он огромными хлопьями летит, оседает на ветках деревьев, заметает тротуары, и первые прохожие протаптывают тропинки, будто ты не в городе, а в деревне. За стеной падающего снега даже не видно противоположных домов. Хорошо сидеть в тепле у батареи и наблюдать, как белым покрывалом покрываются городские дворы. И вдруг глаз останавливается на двух идеально чистых кристаллах хрусталя, и ты, вспоминая историю этих находок, начинаешь улыбаться, потому что с ними связана особая история.
Все, кто собирают минералы, люди, конечно, на отличку. Каждому хочется найти свою жилку, чтобы в спокойной обстановке, без конкурентов, порыться от души, а потом удивлять собратьев найденным камнем. Понятное дело, задают вопросы, а ты с хитринкой в глазах темнишь, говоришь несусветное, но все улыбаются, зная, что пока ты место не рассекретишь, но потом-то, ясное дело, расскажешь. А кой-кто затаит в душе интерес, как бы вычислить, вызнать богатое место. И начинается слежка. Первое дело — узнать, на каком автобусе и в какую сторону поедет.
Все, кто камнем занимаются, жужжат: Мурзинка, Адуй, Асбест, Костоусов, и почти никто про места первомайские не знает. А места тут славные. Озеро Аятское, речка Ельничный исток, да ещё небольшое озерцо ближе к реке Адуй есть. Ну и, понятное дело, от Первомайки до знаменитых Колташей дорога пошла, где Зверев рубины мыл, да и не только он. В её окрестностях золото жильное и россыпное, а на Ельничном истоке хрусталь — волосатик с рутилом, ну и порфиры аятские. Так вот, в районе Первомайки, когда ещё не открыты были месторождения хрусталя в Челябинской области, про Приполярный Урал, где этого хрусталя целые погреба, мало вообще кому известно было, нашли хрусталь чуть ли не тонну весом.
А от Первомайки до Пьянково и до Черемиски не так уж и далеко, там золота невпроворот, особенно по реке Сап. Там золото со времен Демидова в кварце, на одной жиле меньше кварца — больше золота. А ещё так называемые таракашки были. Ну, это самородки размером с таракана, прямо под дёрном в песке лежали. В Аятском одна бабушка рассказывала и показала. Да я и сам в одном ручье, когда пить нагнулся, прямо в гальке золотинки увидел. Эка невидаль! Вот хороший волосатик с чёрным турмалином — это мечта. Такую гальку приполируешь — оконце откроется, а в нем — как чёрные волосы, словно кто-то их сплёл или кусочками нарезал. Вот это красота! А то — золото, золото… Кто коллекцию увидит, первым делом о нем спрашивает. Но любителя камня не называют любителем золота. Им пусть старатели занимаются, так в старину звали тех, кто золотом промышлял. Те же, кто камни самоцветные добывал, горщики были.
Правда, среди старателей тоже, видать, красоту камня понимали, не всем золото глаза застило. Ту же гальку волосатиков выбирали или кристалл обкатанный. В Горном музее в Свердловске редкая коллекция невьянских волосатиков из золотых россыпей находится. Да и в жиле не всё одно золото. В ней и минералы попадаются, даже редкие. В том же Аятском месторождении киноварь открыли. Ну, а пиритовые друзы да хрустальные! Кто от такой красоты отвернётся, да если ещё с галенитом? На Урале, мне кажется, равнодушных людей нет. Кто к камню отношения и не имеет, а в доме всё равно какую-нибудь друзочку или камушек интересный на буфете держит, вроде бы и ни к чему, а красота, выбросить жалко.
Так вот, помните, когда Олег с Валерой билеты брали, Первомайку назвали, значит, где-то там их искать надо. Мы местных поспрашивали, куда это двое городских с каелками направились. Оказывается, видеть их видели, а вот в какую сторону пошли, не приметили, вроде за поскотину, там узкоколейка, так, может, на кордон Белоусики. Что делать, пошли. Время обеденное, солнце шпарит, оводы жарят, а мы по дороге следы от сапог высматриваем. Только тут все в сапогах шастают, поди разбери, чьи. Идём, сворот с дороги увидели. Ага, это могут только они, кому ещё-то. Ну и прём, ветками обмахиваемся, на поляну вышли. Мужики деревья валят, фу ты, ну ты! Говорят, таких, как мы, не видели. Спрашивают, зачем они ним, а когда рассказали, что они где-то тут добывают хрусталь, рассмеялись. Темните, говорят, кому он нужон, видать, золотишком интересуетесь, иногда тут по Мостовой речке моют втихаря.
Так ничего и не добились, иди найди в лесу. До того набродились, еле ноги тащим. Сидим, палатки нет, еду не взяли. И давай планы строить. Путного пока в голову ничего не пришло, больше думали, как обратно до дому добраться. Автобус без нас ушёл. Поймали попутную машину и, сидя в кузове, подставив лицо ветру, любовались, как солнце пряталось за деревья и лучи его пробивались сквозь частокол веток и окрашивали без того золотистые стволы в неестественно жёлто-розовые. Быстро надвигается темнота, и деревья сливаются в сплошную стену и кажутся непроходимыми. Пыль, поднятая колёсами машины, тоже сначала была золотистой, а потом и она стала серой. Почему-то виденное и перевиденное, места гораздо красивее не так запоминаются, как эта пыль, эти золотистые сосны и этот ветер, тёплый душистый вечерний ветер.
Всю неделю думали, как найти эту яму, в которой Олег и Валера добывают такие чистые хрустали. И уже не так камни нужны были, а просто интерес. Тем более что по образцу они нам подарили. Но очень уж они верили, что никто не догадается, где это место.
В следующий раз я предложил Толяну одеться в женскую одежду, и все кончилось тем, что привели его ребята прямо к месту — среди болотца бугор и прямо в центре яма ихняя. Вернулся Толян, ухохатывается: узнаем, когда их жёны не отпустят, вот тогда и сбегаем, посмотрим, как там и что у них. Через две недели узнали: Олег с Валерой дома сидеть будут. Мы — на автобусе до Первомайки и прямиком на яму. За две недели, что прошли, многое в лесу изменилось: черника завязалась, на открытых местах земляничка покраснела, маслята подросли. Значит, вечером грибочками побалуемся. И вообще после города в лесу благодать.
Толян уверенно идёт, не забыл дорогу. Болотце перешли, на бугор поднялись, вот и яма. Капитально ребята поработали. Рядом старая закопушка, видимо, по ней и вычислил жилку хрустальную. Основательно они её обиходили: ворот новенький, бадью где-то настоящую, старинную на верёвке подвесили. Сруб, чтоб стенки не обвалились, лестница, рядом отвал уже приличный, значит, глубина метра четыре. Вот трудяги. Где-то инструмент запрятан, не таскать же его туда-сюда. Навес, кострище, под навесом лапник. Ну, прямо настоящие горщики.
Поковырялись и мы в отвале свежем, обломки хрусталя, пару кристаллов неплохих нашли. Но манит в шурф спуститься. Да, главное-то чуть не забыл. Как они узнают, что мы, именно мы нашли яму-то ихнюю? Взял нож и на вороте вырезал свое имя, да ещё из костра угольком замазал, чтобы на белом фоне свежего ворота хорошо читалось. А то ишь какие тайные добытчики!
Прошла неделя, вторая, Олега с Валерой не видал, а тут вдруг звонок в дверь. Открываю — Олег стоит и с налёту: “Ну, вы даёте! Зачем на вороте имя вырезал? Ты представь: целый день ворот крутишь, и целый день имя твоё перед глазами!”
Он, похоже, не обиделся. Раз, говорит, вы такие находчивые, можете с нами работать.
Не довелось. Летом в Забайкалье уехали — другие места всегда посетить охота, а хрусталики-то — вот они, на полке. Только нет уже ни Толяна, ни Валеры с Олегом. Да и той ямы может уже не быть, поди, завалилась, заросла, а если и найдут, то, конечно, скажут, что вот дедовская закопушка, надо бы в ней порыться.