Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2010
Андрей Расторгуев
Слоновая кость
Пусть Империя шагает вперёд, а мы… поднимемся
на самый верх нашей башни из слоновой кости…
Гюстав Флобер. Письма
Шея твоя — как столп из слоновой кости…
Песнь песней.
I
А время, сделав оборот,
опять застопорилось будто.
И вновь безмолвствует народ,
и власть шарахается бунта.
И родина в ночную тьму
летит подобием трамвая,
неискушённому уму
судьбы своей не выдавая.
И я пути не тороплю,
но в сонном воздухе витает,
и деревянному кремлю
слоновой кости не хватает.
II
Баню затоплю, согрею кости,
хоть ещё о старости не речь.
В башенке моей сосновой кости —
недораскуроченная печь.
Банным одурманенный туманом,
расправляя тесные бока,
посижу на лавке, словно мамонт,
недоразмороженный пока.
Вросших во отеческую глину,
да не торопящихся нырнуть,
нас от Кёнигсберга к Сахалину
преизрядно, если ковырнуть
и расслышать посреди куплетов
и недоусвоенных основ,
что Россия — родина поэтов
и немного всё-таки слонов.
III
Спелёнутая полосами ливня,
согретая дыханием костра,
ты родилась из мамонтова бивня,
а вовсе не адамова ребра.
Вобрав людские встречи и разлуки,
сопутные потокам мировым,
твои непокладаемые руки
отсвечивают воском яровым.
Устав глядеть на родовую смуту,
не закрывай ладонями лицо —
мне так спокойно в редкую минуту,
когда они смыкаются в кольцо.
Русская карта
I
Я и в Господа слабо — не то что в судьбу или карму:
одному не под силу — сумеем рядком да ладком…
А намедни вгляделся в родимую русскую карту —
и овеяло тёплую плоть изнутри холодком.
На брюхатой кобыле, на миг обернувшейся твердью,
скачет маленький всадник полярные дни напролёт.
Он спиной на восток прислонился к морозному ветру,
а на запад лицом проголосную песню поёт.
То ли грудь выгибается в долгом серебряном звуке,
то ли тонкие плечи от поступи мерной свело —
раскрываются миру его неокрепшие руки,
упираются ноги в подбитое мехом седло.
Так поёт бессловесно и скачет — ребёнок ребёнком.
И молозиво каплет с кобыльих сосцов на траву.
Но когда наконец разродится она жеребёнком,
я увижу навряд ли, покуда на свете живу.
II
Смешанных памятей и кровей,
мы отродясь о себе забыли…
То ли невиданный муравей
тащит на запад брюшко Сибири,
то ли неведомый скарабей,
пену холодной волны глотая,
от монотонных степных скорбей
катит угрозою ком Китая,
то ли громадный живучий краб,
чувствуя жгучую боль в грудине,
держится, чтобы ни край, ни град
не разорвались посередине…
* * *
Ровно столько нам отмерено
по уму или судьбе,
чтобы всё, что не проверено,
испытали на себе,
а в чём не было сомнения
над поверхностью земли,
от безмолвия-забвения
в памяти уберегли
да уведали-увидели
все начала и концы…
Неужели долгожители
в самом деле мудрецы?
* * *
Когда я душу отведу —
ни дня не знаю, ни дороги…
Её незримому труду
неосязаемы итоги.
Не рви её и не трави
у невесомого предела:
о нерастраченной любви
жалеет вянущее тело,
а ей мирское — пустяки,
не заболит, не захлопочет —
несуетливые стихи
лелеет, лепит и лопочет.
* * *
Как будто Библией и Ведой,
не укорачивая взгляд,
живём великою Победой,
а ей уже за шестьдесят,
и, как подхлёстнутое плетью —
на завихрениях мутит —
уж не двадцатое столетье,
а двадцать первое летит.
И всей ободранною кожей,
сердечной мышцей и строкой
победы хочется такой же…
Войны не хочется такой.
* * *
Захрустело. Это значит,
ночью выпал снег.
За окном собака плачет,
будто человек.
Добрый кто, надев рубаху,
в снежное новьё
суповую костомаху
вынес для неё,
или это первопутки
топчутся уже,
или не в пустом желудке
дело, а в душе?
На душе бывает пусто
даже у собак…
Свежий снег ложится густо,
упирается до хруста,
как солёная капуста
на зубах.
* * *
Жизнь идёт в глубину,
долготы не прибавлю —
ничего не верну,
ничего не исправлю.
Время тянет ко дну
на траву и на травлю —
ничего не верну,
ничего не исправлю.
Запоздало прильну,
покрывало поправлю —
ничего не верну,
ничего не исправлю.
Ни казну, ни страну
сыновьям не оставлю —
ничего не верну,
ничего не исправлю…
Но очнусь — продохну
через мокрую марлю:
ничего не верну.
Ничего не исправлю.
* * *
Ирине Леоновой
Голубица-горлушка,
дал Бог тебе горлышко.
Дал Бог тебе песенки —
точно в небо лесенки…
У высокой горочки
в мировую сушь
сбрасывают корочки
луковицы душ.
Алустон
С.К.
I
Если дюжина рёбер —
в одном да объявится бес.
Если бороду брить —
седина в бороде остаётся…
Но текучему времени
следом и наперерез
только лёгкая соль
языку на губах достаётся.
II
Как виноградные грозди —
мягко бери, не дави —
клонятся в ёмкие горсти
полные груди твои.
Не приключалось дочасно,
чтобы, сливаясь дотла,
так соразмерно согласны
были людские тела…
III
От соприкосновений
снова без перемен
падаю на колени
между твоих колен.
Это давно не битва,
не совершение —
наша с тобой молитва
за воскрешение…
IV
В полуночной тьме балкона
плесни, умеряя страсть,
горчащего Алустона
прохладную полусласть —
причастие виноградом
к тому, что сегодня есть.
А будущим листопадам
достанемся ли — Бог весть.
Байконур
Владимиру Берязеву
Семью семь. Душа на цыпочки привстала,
но земною частью быть не перестала,
пуповины тонкой не пересекла.
Если тела мало, дела тоже мало —
на вершине или снизу пьедестала.
Потихоньку возле сердца подрастала,
и гляди — совсем его переросла.
Под упругою рукою тело плотно,
многоплодно и еще не беспилотно,
кабель-мачтою стихи не отошли.
И понятно, что уже бесповоротно,
но зато беспроводно-беспереводно
и свободно можно кутаться в полотна
токов жизни, восходящих от земли.