Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2010
Андрей Щупов
Андрей Олегович Щупов — лауреат премии Юлиана Семенова, премии “Старт”, национальной детской литературной премии “Заветная мечта”, член Союза российских писателей. Автор более двадцати книг. Живет в Екатеринбурге.
По последнему льду
Рассказ
— Хопана!..
В осколках солнца из лунки выпрыгнула серебристая рыбина. Крохотная радуга на миг зажглась и погасла. Упав плашмя, чешуйчатый богатырь замолотил тяжелым хвостом по льду, заплясал сердитую джигу.
— Ага, вот и чебак подоспел! Да жирный какой! — хмыкая и приохивая, Олежа подхватил плясуна, бережно отцепил от крючка. Добычу перебросил в выдолбленное во льду подобие заводи. Там уже плескалось больше дюжины похожих богатырей.
— Чего они тебя так любят? — Павел с удивлением уловил в собственном голосе ревнивую неприязнь. Вроде друзья, и рыбалка самая рядовая, а все равно завидовал.
— Ты же знаешь, я для них бог! — Олежа княжеским жестом, словно открывал золотой портсигар, развернул на колене кулечек с мотылем, насадил очередного червячка. — Вот увидишь, сейчас снова клюнет. Либо чебак, либо что посерьезнее.
Павел нервно качнул удочкой, и темный кивок милостиво дрогнул. Рука сработала, точно катапульта, и по юркому живому трепету изогнувшегося пластика он моментально почувствовал — на крючке что-то есть!
Несколько вываживающих леску взмахов, и из черного зева лунки пулей вылетел ершик. Был он, конечно, сердито встопорщенный, колючий, как дикобраз, но все равно выглядел смехотворно крохотным в сравнении с двухсотграммовыми красавцами Олега.
— Ничего. Из ерша уха самая сладкая… — утешая себя, пробормотал Павел.
— Оно конечно, — фыркнул Олег и тут же взметнул над собой выгнувшееся удилище. Через несколько секунд из его лунки, точно ракета из стартовой шахты, вымахнула самая настоящая щучка. Не особенно гигантская, но вполне габаритная, в равной степени годная и для ухи, и для фотографии.
— Ты гляди, на малинку клюнула! Совсем офонарела рыба…
Павел вновь поймал себя на желании запустить в приятеля чем-нибудь увесистым. Ну, ровно пацан какой! И ведь повторялось так из поездки в поездку! У Олежи клевало, у них — абы как, и друзья нервничали, злились, выходили из себя. Ну не получается у рыбачков не завидовать собратьям везунчикам! Хоть руки себе режь и глаза выкалывай. Так бы и поменялись сейчас лунками! А главное — и удочка у рыбьего любимчика чужая, и мотыль из Толиковой берестянки, а клевать подледная братия все равно предпочитала у Олега!
Толик — тот вовсе не выдержал, — убрел пытать счастья на другой конец озера. Потому как нервный и долго на одном месте усидеть не может. А вот Олежа — куда ни засядет, везде с рыбой. Казалось бы, самый неустроенный из троих, — бесквартирный, бездетный, а все равно везунчик. Потому что глупая рыба перла к нему, точно что чувствовала. Хотя что там было чувствовать? Везло-то Олегу только на рыбалке, — в жизни похвастать тем же самым он как раз не мог. Завел, скажем, машину, — через неделю в асфальтовый каток врезался, сколотил домишко на дачном участке, — пришлые бродяжки тут же его и сожгли. Кстати, на том же участке у Олежи более курьезный случай произошел. Соседи погреб чистили — да не метелками, а серным газом — от грызунов и плесени. Понятно, зажгли серные брикеты и плотненько все закупорили. Не учли одного — что Олежа, наученный горьким пожарным опытом, углядит куцые струйки дыма и бросится спасать чужое имущество. Словом, нырнул бедолага вниз, хватанул легкими газа — и слег у лестницы. Хорошо, соседи вовремя вернулись — успели откачать героя.
Да что погреб, они и сюда добирались, — Олежа единственный из всех умудрился провалиться под лед. И ведь шагал между Толиком и Павлом, а все одно провалился. Последний лед — это вам не весенний. Тот колется звонко, наперед трещит да прогибается, словно предупреждает. Последний же лед просел под Олежей практически беззвучно. Ух! — и нет человека. Одна только голова над снежно-водяной кашей. То есть сумку с водкой Олежа успел отбросить в сторону, а вот удочку, коловорот и червей утопил. Само собой, вытянули его, а он и греться не стал. Отжал наспех одежонку, глотнул из бутыли — и поскорее к лункам. Пока вертел, согрелся. У Павла реквизировал запасную удочку, у Толика приманкой разжился. Выдолбил ямину для будущего улова, поплевал на крючок — и вперед! Правда, волосы до сих пор мокрыми пиявками липли ко лбу, но физиономия так и сияла. Потому как дорвался, обалдуй, до главного своего счастья!
Павлу стало смешно. От собственных егозливых мыслей, от нервной беготни по озеру Толика… Бывают люди, что скучают наедине с собой, а бывают такие, что скучают в компаниях, — Павел скучал в компаниях. В любых, кроме одной-единственной, в которой куковать приходилось с Олегом и Толиком. То есть это в детстве друзей заводят десятками и дюжинами, — в зрелом возрасте душа ищет тишины и уединения. А может, корочкой обрастает недоброй. Друзья ведь не посуда — расставил и забыл, — о них помнить надо, заботиться, любить да жалеть. Значит, хочешь не хочешь, а кусочек сердца вынь да положь, и кусочки — они у людей тоже разными выходят. В детстве-то сердце обхватами меряют, у взрослых — иная картина, иные мерки. Его же дружба с Толиком и Олегом тянулась лет с семи, — обоих он знал как облупленных, и все положенные сердечно-апельсиновые дольки давным-давно поделил с ними поровну. Во всяком случае, для них он точно бы снял последний полушубок со всем полагающимся исподним. К слову сказать, и снимал, — приходилось. Над ними же мог без стеснения потешаться, в свою очередь терпеть ответные насмешки.
— Глянь-ка! Вон и наш деловой бредет!
Оба уставились в сторону размашисто вышагивающего Толика.
— И важный-то какой! Прямо медведь топтыгин! Даже под ноги не глядит. Вот увидишь, ща нырнет…
— Не каркай, пловец! Это к тебе простуда не липнет, а нам с Толяном болеть нельзя. У нас детки малые, тещи с зятьями да женами.
— Знаю, видел у Толика на стене. Посадил, называется, генеалогическое древо. Уже и для внуков кружочки заготовил. Не терпится человеку…
— А что такого? Я тоже внуку бы обрадовался.
— Внуки-то ладно, дело в другом. Все стали деревья рисовать, и вы туда же поскакали. Аристократы хреновы. За модой гонитесь. И называется это уже не интеллигентность, а удобрением собственного тщеславия.
— Удобрением… Стиль-то какой!
— Ну дак! Тоже книжки почитываем. Знаем, чем Лесков от Толстого отличается.
— Бородой, что ли?
— Я не про бороду, — про то, что вам бы нормальные деревья сажать — вот было бы дело!
— Сажают людей, не деревья, — Павел выдернул очередного ершика, взвесив на ладони, отпустил обратно. — Я, кстати, пробовал со своим сынишкой деревья сажать…
— Ну?
— Саженцы не поленился купить, домой привез…
— Ну?
— Вот тебе и ну! — Павел мокрыми пальцами кое-как нацепил мотыля на крючок, спустил в лунку. — Поверишь ли, битый час бродили по дворам, место искали, куда воткнуть наши стволики. Кругом заборы, машины, все в асфальтовой броне. А где не асфальт, там собачек выгуливают — с челюстями, как у тигровых акул. Они стволики вроде наших как соломку перекусывают…
— И что сделали?
— В лес поехали. Там и посадили… В общем, смех и грех.
Павел оглянулся на хрусткие шаги. Странное дело, Толик и в нынешнем сермяжном виде — валенках и полушубке — выглядел начальником. Импортная удочка элегантно возложена на плечо, меховое шапо сидит ровно, как фуражка на военном. Осанка и шаг — соответствующие, несмотря на живот и двойной подбородок.
— Ну? И где рыба? — Олежа блеснул насмешливым прищуром. — Как обычно, оставил народу?
— Чего там оставлять, — мелочевка… — Толик пренебрежительно качнул плечом, поочередно заглянул в мешок к Павлу и в самостийную заводь Олега. — Ага, как обычно: дуракам везет, лентяям — не очень.
— Профанирует! — Олежа кивнул Павлу на Толика. — Прогулял всю рыбалку, даже ершей не надергал и нас же с тобой ссорит.
— Разделяй и властвуй… — поддакнул Павел. — Начальники — они завсегда так. Особенно, когда с уловом незадача.
— Как говаривал барон де Кубертен: главное не победа, а участие, — невозмутимо откликнулся Толик. Присев на корточки возле Олеговой заводи, точно котят принялся оглаживать плавающих подлещиков и чебаков.
— Куда руки суешь! Своих гладь, мои этого не любят!
— Не бурчи, ласку все любят.
— Все, да не всякого!
— Просто вы оба мне завидуете.
— Мы?!
— Ага, — Толик спокойно кивнул. — С самого первого класса. Я пирожками вас кормил, вы завидовали. Списывать алгебру давал, опять же завидовали. Теперь статусу моему завидуете, уму и богатству.
Олежа, услышав такое, даже удочку на лед положил.
— Ты что, в самом деле считаешь себя богатым?
— А разве нет? У меня трехкомнатная квартира, авто, дача.
— У многих авто с дачей!
— У меня еще сто кустов крыжовника, сто смородины, трое детей, две собаки и два глуповатых друга. Плюс жена — работящая и неглупая. Ониоманка, правда, но это уж такая у них природа — по магазинам шастать. Словом, есть все, что положено богатому человеку.
— В самом деле, сто кустов крыжовника — это сильно…
— А еще я раз в квартал надираюсь до беспамятства и нормально возвращаюсь домой, — с ухмылкой добавил Толик. — Своим ходом, заметьте! Трижды в год катаюсь с семьей в Европу или куда подальше.
— Куда подальше посылают, а не катаются.
— Демагогия, — коротко отсек Толик.
— Пижон, — парировал Олежа. — Раз в квартал он надирается… Нашел, чем хвалиться!
— В самом деле, — подыграл Павел. — Раз в квартал — как-то даже неприлично.
— Приличнее не получается… — Толик вздохнул. — А вообще-то я про Самоката хотел сказать.
— Какого Самоката?
— Забыли уже? Вовку нашего Самокатина.
— И что Вовка?
— Ничего. Умер он.
— Да ты шутишь!
— Все правда. Сестра его только что отзвонилась. По мобиле. Звала на похороны. Я потому к вам и пришлепал.
— Да-а… — Павел переглянулся с Олежей.
— Чего сразу-то не сказал?
— Так это… Подготовить хотел.
— Ну, подготовил, дальше-то что?
— А дальше — похороны.
— Здрасьте! Мы-то здесь при чем?
— Она и вас звала. Однакашники все-таки… В общем, вся процедура завтра в десять. Сбор возле школы.
— Да ты с дуба рухнул! — Павел даже поперхнулся. — Как это завтра?
— Мы же на два дня сюда приехали! — подхватил Олежа. — И за домик вперед заплатили. Можно сказать, только-только начали.
— Мое дело передать.
— Вот и забудь, что передал. Мы тебя не видели, ты нас не слышал…
— Хорошо, я мобильник до сих пор не купил! — порадовался Олег. — Как вы живете с этими мяукалками, не понимаю.
— Я свой тоже на рыбалку не беру, — поддержал его Павел.
— Погодите, погодите! Вы к чему это клоните? Мне что, одному на похороны переть? — возмутился Толик.
— Зачем переть, с нами оставайся.
— Ну вообще-то как-то не того…
— Чего не того! Если бы к другу или приятелю позвали, понятно, а это же Самокат. Ты что, дружил с ним?
— Нет…
— Вот и успокойся! Сиди вон отдыхай возле лунки.
— С Самокатом вообще никто не дружил, — качнул головой Павел. — О покойниках, конечно, не положено плохо, но… Гадом ведь был, сами знаете. У своих крысятничал, по портфелям лазил. Только и знал, что юлить между вашими и нашими.
— Журнал классный в костре сжег, а свалил все на Ваську Третьякова, — кивнул Олег. — А когда зеркало в физзале мячом кокнул, все как лоси осколки собирали, я вон руку порезал в семи местах, а он свинтил. Сам раскокал — и свинтил.
— Меня из-за него старшаки побили, — припомнил Павел. — Нос сломали.
— Помню, — кивнул Олежа. — Это когда они внизу курили, а он им на головы кирпичугу уронил?
— Ага. Только он с четвертого ронял, а я, балбес, на третьем сидел, на солнышко щурился. Вот они меня и узрели. Поднялись и чуть мозги не отшибли. Это я потом допер, что Самокат за какие-то свои обидки мстил.
— Да уж, мстить он умел, — кивнул Толик. Потерев массивные ладони, неспешно продолжил: — У меня раз в папке пирожки с повидлом лежали, для вас купил, а он увидел и разобиделся. Словом, минут через десять озираюсь — папки нет. С вами же потом искать пустился. Нашлась в туалете на первом этаже у первоклашек. Без пирожков, понятно, и вся набита чинариками. Я тогда чуть не заревел. То есть пирожки — ладно, а вот от махры папку полгода отмывал. Не простая ведь папка — отец подарил, специально из Финляндии привез. Знал, что я о такой мечтал.
— Да уж… На подлости малый был изобретательный…
— Зато и били его сколько раз.
— Били несчетно, это точно. Было за что.
— А в итоге — замкнутый круг, — подытожил Толик. — Мы его, он — нас…
Какое-то время молчали, глядя в лунки. Рыба, словно почувствовав перемену в настроении, перестала тревожить резиновые сторожки. Даже у Олега кивок замер на месте.
— Хана клеву, так, что ли?
Переглянулись невесело. И верно, подумали об одном и том же. Самокат сглазил. Такие вещи он тоже умел делать мастерски.
***
Люди поедали время, время пожирало пространство, а поезд ехал себе как ни в чем не бывало, переползая с одной параллели на другую. Ему-то, железному, было все равно, где находиться, — рельсы повсюду тянулись одинаковые. Но одинаково все-таки не было, и если над тем же озером солнце сияло и сверкало, то ближе к городу природа начала откровенно хмуриться. На небосклоне, как на гигантской переносице, бровями сходились множественные тучи, улыбка недавнего дня превращалась в пасмурный оскал. Лес в окне замелькал чахоточный, в косую ученическую линейку, воронья стало больше, а уж синева — та и вовсе пропала.
То есть город за окнами только начинался, но Павел уже чувствовал его астматическую близость — будто вошел в вагон рыхлый неряшливый клошар в засаленной одежонке, с нездоровым селедочным дыханием. Верно, таким город и стоило рисовать в современных карикатурах — неопрятным, с несуразно большим туловом, с загребущими руками-ручищами, в плотно нахлобученной на шиферно-цинковую голову кепке из туч.
В такие реалии, по идее, лучше возвращаться одним нырком, но, увы, нырком не получалось. Поезд не спешил, плавно огибая земные волдыри и фурункулы, подкрадываясь к станции, точно удав к зазевавшейся жертве. Немудрено, что Павел задремал. Правда, и во сне перед глазами стоял обросший ледяными сосульками сторожок. Обидно, но после новости, что принес Толик, рыба не клевала даже во сне. Потому Павел и удрал с дружеской ловли. Выдумал скороспелую отговорку для друзей и удрал. Тошно стало сидеть на льду, прискучило глядеть в распахнутый роток лунки. Наверное, только сейчас он признался себе, что дело было вовсе не в клеве. И даже не в том, чем огорошил их Толик. Скверная оскомина появилась после того, как все хором они перемыли кости покойному Самокату. Срамному, в общем-то, человеку, но все-таки человеку…
Прислонившись к вздрагивающей от движения оконной раме, Павел и сейчас продолжал вспоминать. Подобно разогнавшемуся дизелю, память не желала сбавлять обороты. Картинки прошлого выныривали из небытия, как гладкие усатые тараканы из подпольных катакомб. Хотелось прижать их стопой, прищемить до хруста, чтоб не было их вовсе. Да только с памятью подобные номера не проходят, и само собой всплывало, как Вовка Самокатин чернилами мазал сиденья, как метко плевался, забравшись на верхушку клена, как в драках норовил вооружиться, колотя противника циркулем или шариковой ручкой. Случилось однажды и так, что вся школа повально заболела брызгалками: первоклашки и увальни из десятых — все обзавелись масленками, клизмами и бутылями из-под шампуня, окатывая на переменах друг дружку пулеметными струями, на уроках поблескивая мокрыми лицами. Невинная вроде забава, но Самокат и здесь показал себя с особой стороны. В свою воду он как-то намешал машинное масло, и бог знает сколько ребят ходили потом в школьной униформе с позорными, ни чем не выводимыми пятнами. Многим тогда крепко перепало от родителей, и Самоката за подлую “масленицу” били толпой. К слову сказать, и Павел бил, и Толян с Олежей. Хуже нет, когда наваливаются кучей на одного, но очень уж тогда у всех накипело. Вот и свершили святую месть, хотя много позже Павел понял: святой мести не бывает. Даже в самых слезных фильмах.
Он отвернулся от пестрящего заоконного пространства и старчески вздохнул. На донышке души ящерицей ворохнулось раздражение. На друзей, преспокойно оставшихся удить рыбу, на того же Самоката. Ведь даже умер не вовремя, словно нарочно подобрал момент их совместной рыбалки. То есть вроде бы умер — и поделом ему, да только смерть давнего недруга ничего, оказывается, не решала. И она, смерть эта, буравила мозг, заставляла отворачиваться от самого себя. Прищурившись, Павел глядел на изгвазданный следами пол, на покачивающихся пассажиров и ровным счетом ничего не понимал.
***
Домой он в этот раз не спешил — без того прикатил на день раньше. Шагал, озирая место, где жил, которое по всем параметрам следовало величать родиной. Все было близко и узнаваемо, и все было в равной степени чуждо. Старое выглядело облезшим и изможденным, к новому — высоченному и стеклянно-неживому — тоже никак не привыкалось. А уж от вездесущих машин податься было и вовсе некуда. Слава прозорливым фантастам! — механизированная жесть действительно победила. Все сбылось как по-писаному, и только человечество еще не видело, в какую пропасть ему лететь и лететь.
Пронзительно ударил сигнал, Павел качнулся в сторону. Из промчавшейся вблизи иномарки взрывной волной дохнуло рэповой долбежкой. Еще шагов через двадцать машина тормознула, выплюнув легко одетую девчушку. Павел поневоле скосил глаза, — молодушка была с ног до головы покрыта булавками. По три на мочках ушей, в нижней губе одна, в ноздрях — маленькие и разноцветные, а по кайме расклешенных брючек — штук сорок, а то и более. В общем, полная раскрасавица. Можно сказать, мисс Булавка… Проходя мимо, Павел деликатно отвернулся и тут же разглядел в окне второго этажа пацаненка лет восьми-девяти. Высунувшись в форточку, тот торопливо курил. Дома, верно, было нельзя, а тут вроде как уже и на улице…
Нет, именовать город родиной у Павла не поворачивался язык. Не хватало какой-то малости — пустяковой, но крайне важной…
— Раненько же ты вернулся!
— Что поделаешь, — не клевало.
— Вот и хорошо, — супруга Зоя помогла снять полушубок. — А тебе звонили.
— На похороны звали?
— Откуда ты знаешь?
— Знаю…
В прихожую выскочил сынуля Максим, кенгуренком заскакал вокруг рыбацкого ящика.
— Чё поймал, чё поймал? — тоненько заголосил он.
— Ничего. Ершиков с пяток, один чебачок.
— Ура-а! — сынуля захлопал в ладоши. — Папа кучу рыбы поймал! Сейчас в ванну запустим…
Павел благодарно погладил макушку Максима. Хоть этот понимал, что дело не в количестве.
— На похороны-то в чем пойдешь?
— Ни в чем, — Павел хмуро раздевался. — Не пойду я никуда.
— Почему? — удивилась Зоя.
— Потому, — Павел вновь ощутил нарастающее раздражение. Жена смотрела в глаза, ждала объяснений, а объяснять-то как раз ничего и не хотелось. Не рассказывать же, каким был этот Самокат в школе, что вытворял и как крепко его не любили.
Павел закрылся с сыном в ванной, занявшись традиционным делом. Ершей с чебачком выпустили в воду, и снулый чешуйчатый народец вяло зашевелил хвостиками. То есть крохотные ершики почти сразу ожили, а вот чебачок завалился набок.
— Папа, он умер?
— Заснул, — не сразу нашелся с ответом Павел. — Люди умирают, а рыба засыпает.
— Это как твой знакомый, да?
Павел молча вышел из ванной.
— Все-таки надо пойти… — негромко напомнила Зоя. Павел не ответил. Наперед знал, что больше она этой темы не поднимет. Зойка была умной женщиной, и настроение супруга понимала отлично. Но главное, что, как и положено умной жене, она знала: уламывать и уговаривать мужчин — себе дороже. Им надо скупо капать на мозги — в нужные моменты и в должных пропорциях. И мирно соглашаться с любой сказанной в ответ чушью. А уж тогда веревочку можно вить из любого упрямца — да так, что он сам того не заметит.
Поужинав, Павел снова заглянул к сыну в ванную. Чебачка Зоя успела убрать, ершики же плавали от бортика к бортику, и, конечно, Максим уже вовсю жалел их, мечтая выпустить в какой-нибудь океан или на худой конец — в оттаявшую котлованную лужу во дворе, чтобы к лету ершики выросли в приличных акул и отомстили Гошке Митрохину из соседней многоэтажки за убитого голубя. Увы, не все светлые мечты сбываются, и Павел объяснил расстроенному сыну, что акулы из ершей не вырастут, даже если их откармливать хлебом и кошачьим кормом, что океана в ближайших окрестностях не водится и что самому Максиму уже давно пора спать и видеть полнометражные вполне симпатичные сны.
Проводив сына в спаленку, Павел в свою очередь попробовал отвлечься, поставив видеокассету с каким-то французским детективом. Кассету он одолжил у Толика больше года назад, но все не получалось досмотреть и домотать. Мелькали кадры, ум-разум не поспевал за юрким сюжетом, и к месту подумалось о невеселом — о том, что раньше брали почитать книги, теперь берут диски с кассетами. Вывод напрашивался неутешительный: были людьми, а стали телепузиками.
***
В эту ночь ему не спалось.
Обычно у детей две крайности: либо очень хочется есть, либо к еде за уши не притянешь. Тогда у них, верно, преобладало первое — потому как росли и требовали калорий. Вот и стянули из школьной столовой несколько горячих коржей. Очень уж сосало под ложечкой. А поднос с коржиками как нарочно выставляли на самом виду. Неудивительно, что многие поглядывали на чертов поднос с вожделением. Так и получился у них случайный тандем: пока Самокат приватизировал коржики, Павел его прикрывал на шухере. И потом уже в укромном закутке добычу поделили пополам.
— Это умну, а это сеструхе, — откусывая от коржика, радостно сообщил Самокат. И его исчерканная чернилами, вся в цыпках пятерня переправила один из коржей за пазуху.
Собственно, больше ни о чем они тогда и не говорили, но этот момент запомнился крепко. Покрытая цыпками рука и бережно спрятанный в карман коржик. Для сеструхи. Той самой, что звонила Толику на мобильный телефон. Интересно, догадывалась ли она, что на похороны к брату никто не придет? Ни с работы, ни из класса. Да и кто бы к такому пошел? Бывают ведь тихони, что вечно топчутся в стороне, опаздывают, стесняются. Тихонь память плохо удерживает, но и злом таких, как правило, не поминают. А вот с Самокатом двух мнений быть не могло, — черное было черным, и прочих оттенков они в ту максималистскую пору попросту не замечали…
Ворочаясь в постели, Павел вдруг мысленно увидел затылок Самоката — шишкастый, коротко стриженный, много раз битый линейками, указками и учебниками. Это было, как случайно найденная фотография. Не было, не было, и вдруг нашел. То есть одно время Вовка и впрямь сидел прямо перед ним, и на протяжении нескольких месяцев Павел созерцал его тылы. Правда, вот вспомнилось только сейчас. И ведь как вспомнилось! — до мельчайших деталей! Будь он художником, наверное, смог бы изобразить затылок Самоката на полотне. Багровеющие сквозь короткий ежик царапины, белесая птичка шрама, крохотная бородавка на левом ухе, легко пунцевеющая шея…
Кстати, с чего бы Самокату краснеть? Но ведь краснел же! И не лицом, а именно шеей. Павел отчетливо это помнил. Как помнил и первые Вовкины слезы. Учительница поставила тогда Самокату кол за ошибки в диктанте. “Жи” и “ши” пиши через “и”, но почему через “и”, для какой такой надобности? В первом варианте Самокат, кажется, написал все через “ы”, получив законную двойку, во втором, дополнительном, в голове у него что-то перещелкнуло, и искомое “и” он начал вписывать после всех попадающихся в словах “ж” и “ш”. Тогда-то вознегодовавшая учительница и влепила ему кол — огромный, в полстраницы, и оттого вдвойне обидный. Никому еще в классе не ставили кол, а Самокату поставили, и горе-ученик, глядя в тетрадь с многочисленными багровыми почеркушками, сидел за своей партой и тихо плакал. Кажется, они были всего-навсего второклашками, и еще не выросло деревце коллективной неприязни к Самокату. Да он и Самокатом еще не был. Во всяком случае, Павел смутно припоминал, что в ту минуту плачущего Вовку жалели. И Павел жалел. Потому что шея у впереди сидящего была помидорного цвета, а тоненькие лопатки под синим сукном часто подрагивали.
А было еще и такое: он, Толян и Олежа как-то ждали Самоката у школы, чтобы поквитаться. Не просто так — за очередную пакость. Но за Самокатом пришла мать — грузная, некрасивая, с распухшей от варикоза правой ногой. Никому из ребят она не понравилась, — очень уж громко и неестественно говорила, почти кричала, и детей путала по именам. Однако что-то в них тогда дрогнуло. В правой руке женщина держала хозяйственную, набитую продуктами авоську, в левой — ручонку маленькой девочки. Девочка на мать не смотрела — больше косилась на них и на брата. А они, расположившись в школьном палисаднике у оградки, жевали стебельки трав и задумчиво глазели на уходящих. Мать Самоката по-утиному ковыляла, неловко перенося вес тела с больной ноги на здоровую, девочка семенила рядом, а чуть впереди брел Вовка — маленький, тощий и тоже весь перекошенный, — потому что нес материнскую авоську с молоком и кефиром.
— Помощничек! — протянул тогда кто-то из них, и Павел тоже зачем-то хмыкнул…
Несмотря на ночное время, за окнами браво рванул салют. Кто-то гулял, отмечая либо свадьбу, либо юбилей. А может, праздновали победу российской сборной по хоккею. Без салютов подобные мероприятия теперь не проходили.
Устав ворочаться, Павел поднялся и прошел в кухню. Вспомнив мальчонку, курившего в форточке, пожалел о том, что бросил это тлетворное занятие лет десять назад. Сразу после женитьбы…
За окном вновь взлетели ракеты, слабеющими искорками потянулись к ночному небу. Глядя на них, он подумал, что то же самое, возможно, видит в эту минуту сестра Вовки. Видит и думает, наверное, о душе брата. Вероятно, вспоминает о коржиках, об играх, о каких-то давних словах Вовки. А может, ни о чем она не вспоминает. Просто горюет и все.
Попив воды, Павел вернулся в спальню. Подушка была влажной, тугой и неудобной. Укладываясь на скрипучий матрас, он неожиданно подумал, что даже не знает, как зовут Вовкину сестру. А вот их имена она как-то разузнала, даже вызвонила по телефону. И конечно, надеялась, что кто-нибудь, да придет.
***
Утро выдалось хмурым — под стать его настроению. Ни слова не говоря, Павел привел себя в порядок, надел самый темный из костюмов. Пересчитав наличность в портмоне, отложил несколько купюр в боковой карман. Для родных и близких покойного. В зеркале из-за спины привидением возникла жена, огладив на нем пиджак, кротко кивнула.
— Правильно. Надо сходить…
Павел промолчал. И все же мысленно отметил: слова супруги раздражения не вызвали. Стало быть, настроился. А правильно оно или нет, это уж потом откроется, а пока… Пока — гори оно все синим пламенем, и будь что будет.
Покосившись на ручные часы, мельком подумал, что у друзей, должно быть, начинается второй клев. Машут, небось, удочками, счет боевой ведут и в ус не дуют, что тут в городе и почем. И только он, самый умный да совестливый, прется неведомо куда и неведомо зачем.
— Счастливо! — жена чмокнула Павла в щеку, тихонько прикрыла за ним дверь.
Школа располагалась рядом. Ни транспорта, ни личного авто не понадобилось. Он и дистанцию эту давным-давно выверил до минут и до секунд. Десять лет — не просто срок, это жизнь. А то и две, если поделить на детство и юность. Это у взрослых все вырождается в одну торную и нудноватую тропку, а школьная пора похожа на взрыв. Вроде сегодняшнего ночного салюта, когда ракету разбрызгивает в огненные гроздья. Высоко, ярко — и никакого тебе одиночества. Еще молоды и сильны родители, живы бабушки с дедушками, а друзей — тех и вовсе не сосчитать. Как и веселого с грустным. Да что там! — даже на этой недлинной дороге до школы с ним случилось столько всякого, что хватило бы на десяток взрослых жизней…
Уже на подходе к знакомой ограде он рассмотрел сгрудившихся людей и несколько воодушевился. Значит, полной пустоты не будет — уже хорошо. Тут же на отдалении стояли машины, пара автобусов, катафалк. Павел замедлил шаг. Джип, с которым он поравнялся, был точь-в-точь как у Толика. И даже номер вроде бы совпадал…
— А я иду гадаю — ты, не ты…
Павел обернулся. Его догонял смущенно улыбающийся Олег. В кургузом пальтишке, в кепке с опущенными ушами, в зимних старомодных ботах.
— Не понял! — брови Павла подпрыгнули. — Вы же это… На рыбалке должны быть!
— Ну ее! Ты уехал, клев пропал, настроение усохло…
За спиной щелкнула дверца, наружу из автомобиля грузно выбралась знакомая фигура.
— Ну вот, начальство, как всегда, самое распоследнее.
— Зато с цветами… — пробормотал Павел. Сам он о венке вспомнил только сейчас. Все же Толян не зря был начальником — приехал, как и положено — с охапкой гвоздик, с траурным венком. Разглядев друзей, хозяин джипа на мгновение опешил, но сумел все же справиться с собой. Ногой мягко захлопнув дверцу, неспешно приблизился.
— Выходит, все тут. Понятненько… — он кашлянул.
Всем стало малость неловко, словно каждый в чем-то обманул прочих. Отчасти так оно и было, хотя и стыдились того, чего стыдиться не следовало.
— А чего ж, проводим по-людски, все-таки товарищ, — Олежа неловко отобрал у друга венок. Он даже не понял, насколько верное слово только что подобрал.
Товарищ…
Павел с ужасом понял, что лет двадцать уже ничего подобного не слышал. Господа, граждане, пацаны, электорат — стали куда привычнее для российского уха. А ведь словечко-то было славное! Очень порой уместное.
Взгляд его скользнул по ленте, вольной резьбой опоясывающей венок, споткнулся на золотистых буквах. Траурная надпись была предельно лаконичной: “ОТ ДРУЗЕЙ”. Павел прочел простенькую строку трижды. Каждое прочтение, словно движение автомобильных дворников под черепной коробкой, гнало вязкий туман прочь, добавляло резкости зрению.
Да и что, собственно, его удивило? Реакция друзей? Но разве сам он не пришел на похороны? И словам их, кстати, не думал поражаться. А значит… Значит, все было правильно, и все было честно. На похороны так и надобно приходить — друзьями и товарищами. Неблизких людей на подобных встречах быть не должно.
Волной накатило ощущение чего-то забытого и светлого, с привкусом горьковатого меда. Павел невольно улыбнулся. Как ни крути, но они в самом деле пришли сюда вместе. К человеку, которого не любили при жизни, с которым много и дружно воевали, про которого еще совсем недавно готовы были рассказать сотню некрасивых историй. Тем не менее сегодня они пришли к этому человеку. Чтобы, не сговариваясь, простить и попросить прощения.