Монолог
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2010
Андрей Григорьев
Андрей Григорьев учится на третьем курсе в ЕГТИ (отделение “Литературное творчество”). Публиковался в книге пьес уральских драматургов “Третий глаз” (2009 год). Пьеса “Женщина-облако” в 2010 году была представлена в “Центре современной драматургии” (Екатеринбург).
Женщина-Облако
Монолог
Деревня. Утро… Льют дожди… Ворчит небо… Хилые домики, подорожники. Голубиный помёт на их стёклах рисует царапины божьего дня. Грохочет проходящий поезд, выплёвывая из-под колёс железную стружку. Косолапые вагоны, дребезжа по рельсам, исчезают в вязком тумане.
С деревенского пригорка вываливается овальное туловище, напоминая этакое перекати-поле с окраин гетто. Туловище тащит два коричневых чемодана, плотно зажав их под мышками.
ЖЕНЩИНА (оправдываясь). Это потому что лямки хрустнули и отломились. Наспех я одевалась, а эти паразитки… хрустнули и отломились…
Смекнув, что поезд убывает, туловище свистит в свисток. Достаёт картонку с надписью: “Я не рояль с отломанной ножкой. Я Облако, Женщина-Облако!” Кричит машинисту.
А ещё они халдой меня обзывают. Но я-то ведь не халда. Не халда я! Я — Облако! Женщина-Облако!! Куда ты?!
Туман рассеивается.
Женщина долго и нудно сморкается.
Она выглядит как раненое животное, которому надоело притворяться хищником.
Вываливает содержимое чемодана, садится на корточки, достаёт радиоприёмник. Вытягивает антенну, приставляет к рельсам. Радиопомехи.
Если помехи, это он километров семь. Того уже, получается. Ничё себе?! (Грозит кулаком.) Струсил, да? Пакостливый подонок! Если радиопомехи, значит, того! Тю-тю! (Разводит руками.) Может, догнать ещё получится, а? Догнать пойду? Догнать, а?
Хилые домики жмутся друг к другу, будто напуганные.
А вы чё! Вы чё?? И чё теперь делать? (Пинает по чемодану.) Рухлядь косолапая! Ну как же так-то? Чё ж так погано-то всё? Чё ж так погано-то мне? Стёпа… Степашка! Стё-па…
Идёт по шпалам, ускоряет шаг, бежит, спотыкается, падает лицом в недоеденную арбузную кожуру. Обиженно подымается на локтях. Сплёвывает арбузные семечки.
А если я косолапая останусь или повредила себе чего? Ключицы или лодыжку вдруг вывихнула? Ничё себе хрустнуло. Пойду такая, а нога хрясь и отломится на две половинки. (Грозит кулаком.) Мог бы и подтормозить, зараза! Видит ведь, человеку надо. А он — нет. Ни себе, ни людям. Скорость разогнал и втопил как ошпаренный. Злости на него… зубы аж сводит. Ррр! Ничё-ничё, я тя ещё доконаю! Выцеплю на этом километре! Думает, ложку в пол и убёг? Мгу, как же… Со второго круга тебя возьму. Ну чё ж так плохо-то всё? Чё ж погано так мне? Не, он вообще думает, а? Если б меня на колёса намотало? Он, наверно, так и хотел, специально подсёк. Да у меня, между прочим, билетик даже. Туда… в кармашек его куда-то… прятала.
Женщина чешется.
Ну, ё-моё. Нету! Чё, за вторым теперь идти, что ли? Не, за вторым-то уже поздно, — не пойду. Лучше пешком по шпалам, чем в кассы эти, по ухабам, колдобинам. Калошами по болоту, репейники локтями грести. Уфф… (Садится на шпалы.) Падлы! Паскуды! (Вытирает нос.) Я когда за билетиком-то была… Там знаете? Окошки эти пластмассовые… худые такие, со шпингалетами. А по окошкам туловища дежурят. Сидят себе, чавкают, “камазиды лохматые”! А мне кудрявое такое привидение попалось. О чём ни спроси, туловище грубить тебе сразу… огрызаться будет. Некоторые матерятся даже. Сами завидуют и другим, чтоб тоже… дома сидели, не рыпались никуда. По кубрикам лыбятся. Раззявы свои нарастапашку и эклерами давятся. Я ей вежливо вначале: “Женщина, вы мне билетик-то до города продайте, а? Плацкарт, женщина!” Та заспанная вся. Не слышит, поди, думаю. Я ей громче, туда аж, в будку эту, по самое “здрасти” просунулась: “Женщина, боковушку мне возле туалета, плацкарт продайте, а?” Та наморщилась. Глазёнки свои хитрые вытаращила, выкатила поросячьи. И криво так оторвала, не ровно, чтоб контроль испортить. Коза! На фиг, лучше б вообще не связывалась. Дохлый номер! Я ей: “Заменить!” — так та слушать даже не стала. Локти в бока и гнусаво так: “Вся макулатура посчитана”, — и на защёлку. Сидит, чавкает, я прям слышу, как она лапшу эту вареную из стеклянной банки ложкой ест. “Ну и пошла ты, халда курносая!” Треснуть бы ещё надо, чтоб не выпендривалась. А та подавилась и икать начала, лапша “не в то горло”. Вот кого на колёса наматывать надо. У неё грязь под ногтями и титьки из майки вываливаются.
Долго смеётся. Держится за живот.
У нас деревня — перепутанные все, одинаковые. Ребятишки в курточках синих с капюшонами треугольными, как пельмешки завёрнуты. Мужички воротники дыбом подымают, чтоб головы туда совать удобней было. Чтоб как у филинов — в дупла. Женщины кофты на пуговицах и “там-сямов” за капюшоны тискают. “Там-сямы” — это я ребятишек так называю. Они потому что хулиганят очень и банки пивные к собачкам привязывают. Вчера одного “там-сяма” за капюшон поймала, держу его крепко. Не отпускаю. Так тот царапаться, вёрткий такой крысёныш оказался, визжит. Я ему: “Извиняйся перед собачками”. А тот булыжником схватил на меня и держит. Еле увернулась. Платьишко моё. Я теперь в нём как селёдка в троллейбус. Сами поглядите. Во-от. (Оттягивает угол платья. Она выглядит как раненое животное, которому надоело притворяться хищником). Чё за придурок придумать такое мог? Он был водителем КамАЗа, жена опухшая от слёз! От какие стихи-то надо! Ладно… едем дальше. Девки наши совсем уже чокнулись. Кремами покупными стали мазаться. Из журналов, выписывают по каталогам. Жмурятся и мажут. Это они кариозные стяжки маскируют. Кляксы такие синие, на осьминогов похожие. Раньше ни у кого, а как реклама эта долбаная началась, про “стяжки на бляшках”, так все разом свихнулись. Я им: “Девки, дурачат же!” А те не верят. Скоро до дыр себя протрут, “Камазиды!” Но это уже не моя забота, я-то ведь уезжаю сегодня. Думаете, жалко? Да тут по кроме работы одна только радость — дорога железная с проходящими и рюмочная 24 и 7. Раз в день поезд товарный. Вся деревня поглядеть на него. Ребятишки монетки суют под колёса, чтоб плющило. Чтобы монетки плоскими получались. Мужички пиво на корточках, зажигалками чиркают. Женщины сердятся. Бабушки зато передачи по целых два километра смотреть успевают, пока сигнал не дребезжит. А как отпускает, то снова помехи. У нас даже коровки приучились, когда поезд, так они с поля, своим ходом, рогами в калитку. И все-все. Вся деревня приходит сюда по вечерам. Я ему цветочки под колёса кидаю. С утра, пока соседи дрыхнут, нарву букетик за сараем. Потом, когда вечер уже, газетку разворачиваю и под колёса ему. Он мне за это гудит в благодарность. Все женщины думают, это он им. А это он мне. У меня ведь платье нарядное. Серёжки пластмассовые, правда. Но ему-то ведь это не важно. И пусть, что бижутерия. Зато вона какие. Он потому что особенный. Я это сразу поняла, что он не такой, как другие. Я за него подраться даже могу, если надо с кем. Ведь между нами что-то такое. Пока не поняла. Не разобралась ещё. Но что-то важное и крепкое. Когда я про него думаю, мне здеся вот щекотно, и улыбка наворачивается. Наверно, у него тоже так. Не знаю. Ещё у него рубаха синяя, как у милиционеров, и кепка задом наперёд надетая. Я после него болтики собираю, которые отпадывают. Когда поезд проезжает, столько сразу болтиков вокруг валяются. Погнутые, неаккуратные. А я подбираю их. Подбираю, чтоб другие не растащили. Потому что, когда мы с ним встретимся. По-настоящему уже, когда встретимся, чтоб не мямлить, а я ему кучу целую болтиков сразу отдам. Или две. Или четыре. Я ведь много уже накопила. Во-от. А он рукава закатает, похвастаться, какие руки у него большие, крепкие. Короче, обнимемся мы с ним. Дождь. И потом я чумазая вся буду от поцелуев его. Большие такие поцелуи, крепкие. Как у животного дикого. Голодные такие поцелуи. И обморок у меня случится. Буду в обмороке лежать, притворяться, чтобы он “плохого” про меня не подумал. А то ещё скажет, что я легкомысленная. Когда в поезде едешь, всё чумазое такое. Берёзы в болотах, как рваные кости мёртвых животных. А над серыми, вспотевшими улицами. Лапша проводов, вьётся кудрями. Ужас как красиво всё это. И голод! Много голода надо чтоб было. Россия должна быть чумазая и голодная. Вспотевшая и лохматая. Неотёсанная и грубая. И локтями. Локтями ползти по болотам. Все такие голодные и неряхи будут, а мы в поезде едем. Чух-чух! Я бы всех школьников тоже к нам в поезд и увезла, куда им понравится. А все туловища курносые здеся пускай остаются. В грязи и нищете. Пусть лапшу варёную из банок чавкают. Гы-гы… Камазиды! Мама меня совсем не понимает, куда, говорит, уезжать тебе, вздумала? Такая послушная была, а теперь уезжать куда-то? Мамы, они как “ребёнки”. Моя мама помимо этого, самая несчастная. Она на войне воевала. И стреляли по ней даже. Так она, представляете, всю жизнь с пулей в голове, оказывается, была. Представляете, пулька настоящая, свинцовая. Ей тогда ещё, давно, врачи сказали, что, мол, царапина, рикошет от стены, пустяки. А ей жевать больно, и голова часто кружится. Потом рентген когда провели, а там пулька свинцовая. Несколько лет в голове валялась. Мама, она водку пломбиром заедает. Это её только и спасло. Так бы давно уже того! Разгерметизация, и капут. Мама мне всегда говорит: “Оксан, не обижай никого, не то опарышем превратишься”. Когда маленькая была, мама меня перед зеркалом вертит и косички туго, чтоб я улыбалась чаще. У меня болезнь редкая. Улыбаться не получается. Вот мама и придумала косички мне туго, чтоб я “лыбилась” чаще. Считается, что часто улыбающиеся люди — они несчастные и искусственные. А ещё это вредно для здоровья. Когда мы с сёстрами старше уже стали, мама нам обыски регулярные проводила. По карманам шарится и варежки мокрые нюхает. Это чтоб куревом не пахло. Думала, мы прячем от неё, недоговариваем чего. Ночью будит и на кухню по одной, выпытывать, чем занимались сегодня. Если мы по-разному ей говорили, то коленками на горох наказывала. Коленки щиплет, и Библию надо читать без запинок. Ещё я церковь люблю за то, что она тоже большая. Люди там все маленькие со свечками. Греховные все. Морщиться там нельзя, а то Боженька обидится и не будет ни с кем дружить больше. Я тоже греховная за то, что свечки возле Николаевского собора покупаю. Там дешевле просто. А ставлю их в Серафимовском. Там на потолке рисунки гораздо цветнее. Только в которой из них Бога-то больше? В церкви, когда служба идёт, все нарядные такие. У батюшки борода кудрявая, начёсанная. Он бороду-то гладит, а когда надоест, под пуговки её прячет, в подрясник. Ещё там женщина специальная есть, она за порядком смотрит, следит и, кто без косынок, того щиплет и на ступеньки выпроваживает. Это потому что Бог сетуется. Всегда нужно только тремя пальчиками креститься. Кто двумя делает, того тоже пускать нельзя. Надо головой о доски ударяться, чтоб краска ко лбу лепилась, и Боженька тогда любить тебя больше всех будет. Когда веточку вербную надломите, надо тряпкой вокруг обмотать и бантиком повяжите, чтобы веточка выздоравливала скорей. Заповеди нужно подсказками лепить на бумажках. Вот, скажем, мусор когда пошла выносить, на ведёрко ко дну повесить — “не согреши”. А между дверей, ключиком когда проворачиваешь, надо сделать — “не прелюбодействуй”. А если в магазин пошла, в бакалейный или хозяйственный, то там, где мелочь в кошельке копится, надо — “не укради”. А на халатике рабочем в подворотничке нацарапать — “возлюби ближнего своего”. И тогда ссориться ни с кем не будешь. Всегда вежливой будешь и опрятной. Вот Евгения не ходит в церковь, напарница моя по столовой. Говорю ей: “Ложки-то алюминиевые с железными порознь складывай”. А та всё в одну кучу, и те, которые погнуты, тоже. Я ей объясняю, что у нас столовая общественного питания, к нам общество приходит. Может директор комбината с проверкой или комиссия какая прийти. Всегда нужно, чтобы прибрано было, аккуратно. А та совсем меня не слушает, сидит нога на ногу и черёмуху лузгает. Она, если честно, плохо торгует. Вот я когда за прилавком, у меня каждая рюмочка полирована, сдоба влёт уходит. Потому что у меня фартук нарядный, с рюшечками. А эта чумазая вся, “Камазида”, сядет себе в уголке и черёмуху лузгает, пока во рту синим всё не будет. Конечно, кто к ней пойдёт? Стряпает-то она хорошо, а вот чтобы торговать, тут умение надо, сноровку. Чтоб ни одна булочка не сворована. Помещение продувалось. Потому что я стараюсь, домой приду, один халатик уже выстиранный, а на утро другой приготовлен, свежий. Про Евгению в жалобной книге сказали, что у неё волосы немытые и чем-то кислым изо рта. Я только наругать её думала, потом вспомнила, её ведь муж дома бьет. Жалко мне стало, надо свечек пойти за неё поставить. Чтобы покойники не мерещились — это лево, а за здравие — правое крыло. А ещё у нас байка такая по деревне, что вроде как мужик такой был. Он в тюрьме когда сидел, загадал желание сына своего увидеть, и пришёл к нему пластмассовым солдатиком с шевелящимися глазками. Не сразу, конечно, а когда сыну передали коробку мёртвого отца. А потом этот мальчик. Сердце ему лечить надо было. А в город дорого везти. Да и успеют, навряд ли. И придумали ему свиное сердце от поросёнка. А когда мальчик узнал про это, что сердце у него, как там говорят, кошерное, не кошерное. В общем, ему по религии нельзя было. Так он ножницами себя расколупал и сердце из себя вынул. Как Данте!!
Неподалёку гогочет гусь.
А ты чего пришёл, щеблоглуд!! Ну, здорова! (Пинает гуся ногой.) Предатель! Уди! Уди, палкой щас кину! Гусяка это мой. Сёма… (Берет гуся на руки.) Со мной захотел, что ли? А со столовой тоже, да, убежал? Ушла хозяйка, так разлюбили все разом? Не нужен никому стал, блохастый? Щуришься, горемыка? Глазища, человечьи будто. А вместо крякнуть, закашлять, гад, хочет. Это Митя был, я сразу поняла, что он. Ему ведь ровно столько же, как гусю этому косолапому. Семь лет, как того! Правильно говорят, мёртвые к живым от недосказанности возвращаются. К тем, у кого хорошо им было. А придушить жалко! Так и живёт в столовой у меня, на кухне. Шею высунет через доски и глазами на меня клянчит. А вместо крякать — закашлять, гад, хочет. Митя, когда плохой совсем уже стал, у него лицо, онемевшее от пьянок, сине-зёлёное получилось. На пепельницу стал похож. Сморщенный такой. Щурится и моргает на меня. “Оксана, — говорит, — ты вот, Оксана, добрая, как табуретка. Как табуретка, ты добрая”, — а сам на лесенках шатается. И табуретку мне приволок самодельную. Как знал, видимо, что отправится он на ней, туда! На небо путешествовать отправится. И углём написал так красиво: “Петля хапуга меня усыновила! Петля хапуга… Прощайте, человеки!” Мне кажется, я тоже его любила, только стеснялась. Потому что стыдно то, что он сине-зелёный весь, на пепельницу был похож. Мы втихаря с ним, чтоб сплетен меньше было. С огорода я его пускала. Теперь-то понимаю, что могла больше для него сделать. Может, любви ему моей не хватало, вот он и пил, что не понимает его никто. Бабки беззубые с ведёрками помойными встали над ним и спорят: “Бороды-то покойникам постригайте. Прежде чем в гроб класть, бороды-то отстричь надо”. “Кости-то, они тяжёлые. Кости-то, они не влазят. Надо ж боком его повернуть. Боком перевернуть надо”. “Надо бороды покойникам ножницами, чтобы аккуратно они. Чтоб не щекотно им на том свете. Надо, чтоб не как стружка железная, а под два пальца”. И крестятся. Крестятся, стоят с ведёрками помойными. Крутят, поворачивают его по разные стороны… “Оксана, добрая ты как табуретка. Как табуретка, ты добрая. Петля хапуга! Прощайте, человеки!” Печёное яблоко. Это душа сердитых алкоголиков. Он меня один раз в киоске оставил, взамен на бутылку портвейна. Как же он мне потом сказал-то ещё? Слово-то такое, красивое. Как же сказал? Ага, вспомнила. Он сказал… Привязанность — это ловушка, выбираясь из которой, терпишь боль и несёшь потери. Во!! Красиво-то как. Просто ужас! Не сам, поди, придумал. Скоммуниздил откуда-то, паразит. Но вот, это вот. Как же. Привязанность — это ловушка, выбираясь из которой, терпишь боль и несёшь потери. Сам еле на ногах и умничает ещё стоит, гад, зараза. И поехала я в город, Мите за фото-овалом. “А вы верите в каслинское литьё?” — спросил меня мужик “во фтобусе”, у самого глаза хитрые, как с поминок. Шатается, подлюга, и рукояткой от зонта тычет. Протяжно так: “Женщина!” Как пить будто хочет: “Женщина, а вы верите в каслинское литьё?” И сверлит меня зенками своими лупоглазыми. Я аж заморгала от наглости его. Как дам ему фото-овалом этим! Мрамором по башке как тресну! Ничё, стерпел. Потом, когда вышли, я проследила за ним, далеко куда-то. Тупики. Дома. Тупики. К арке ближе когда подходить уже стали, зонт у него выхватила и порвала его вдребезги. Когда рвала, там спицы эти вытаращились, железные. Я в лужу ими макала и по щекам хлестала его. Обратно иду. Куда сворачивать, не знаю. Заблудилася я, в общем. А там. Там-ма вокруг негодяи одни полоротые. Ходят, туловищами своими чавкают, один другого поганее. Носом шмыгают и подкрадываются со спины. Один даже говорит: “Женщина, дайте я вас отряхну, — гнусаво так, услужливо говорит, — вы сзади запачкались”. А сам руки мне под одежду суёт, хорошо, спицы мне эти — у мужика из автобуса. Не, я, конечно, поганее видала. С уголовником даже жила. Колян Потёмкин! Это его в честь броненосца так назвали. За то, что он от пуль уворачивался ловко. Как в КПЗ у него квартирка. Лампочка мерцает, и стены коричневые, страшные. Он борщ с четвертого дня только ложку в рот. Чтобы прокисший был, как баланда тюремная. Отстоялся чтоб. Гаденький такой, в наколках весь. Голос писклявый. Хитрый как арбуз. Смешной был пряник! Перлами всякими разговаривал. Он говорил: “Алкоголь — это кроватка для мозжечка…”, — и по две рюмки за раз выпивал. Потом в обморок грохался. Думала, перевоспитаю. Человека из него. Приличный выйдет. Во! Фига! Он сам кого хочешь издурачит, обует! В розыске даже числился. По ерунде, правда. За кражу бижутерии из киоска газетного. Это он когда серёжки мне стыбрил. Где кто чихнёт, оборачивается. Напуганный вечно, нервный такой. На взводе. Голову в воротник спрячет и трясётся, как суслик. Мне так жалко его стало, что несчастный он весь, неблагополучный такой. С детства по тюрьмам, по лагерям. Обижали его все, горемыку. В общем, привела его, с мамой знакомиться. Маме мой Коля понравился сразу. Она сходила серванты на ключ запереть и халатик рваный одела. Это чтоб нищету в доме показать. Что брать-то с нас нечего, если что. Живём — колготимся себе, не трогаем никого, тихонькие. А сёстрам вообще не велела из комнат высовываться, чтоб на шухере, если Коля диковать вдруг начнёт. А Коля мой такой сердечный был в тот вечер, так хотел маме моей понравиться. Даже цветок ей в горшочке принёс подарить, алое. Не расцвёл, зараза! Ещё показывал, каким он вежливым мог бы быть, хозяйственным в доме, в быту. Чайный пакетик — один на три кружки заваривали, экономия чтоб! Мы когда курочку-то кушали, Коля косточки из тарелки выгребать стал. Мама его: “Ты их куда?”, шлёп по рукам. А Коля собачкам их, овчаркам моим, складывал, конечно! Куда ж ещё-то ему? “Во дворе собачки дохнут, — говорит, — им возьму”. Потом Коля начал рассказывать, что в стране пассивная демография и про то, что любит меня. На руках готов носить. А я, смекнув что к чему, сказала сдурр-ру: “К Коле хочу переехать”. Мама слушала-слушала да разозлилась на него под конец. Выпроводила Колю моего и даже косточки, овчаркам которые были, отобрала. Как мне стыдно за неё перед Колей было в тот вечер. Как можно быть такой примитивной и предвзятой к человеку? Впервые его видит, и уже куча претензий. Коля, он, конечно, сам всё понимал, что карапузина я ещё была. Обнял меня и сказал на ушко: “Ладно, ты, Оксан, не реви, нормально всё будет”. А сам обокрал наутро нашу квартиру. Я им в тот день так гордилась. Он слепок успел подмутить, представляете? Во мужик, ага? Ключ в пластилине отпечатал, пока мамка его за придурка, думала, принимала. Ха-ха… Недооценила Колю моего, бандюгу. Мы даже с девками уроки решили двинуть в честь этого. Повела им Колю своего показывать. Хвастаться. Но Колян к тому времени успел на попутках смотаться. А я столько про него хорошего девкам наговорила. Про то, что ему за тридцать и что женщин он бьёт. Это я специально для них, дурочек, чтоб поверили. Так эти дуры, представляете, пришли наутро в синяках, и избитые типа как будто. Ага, так я им и поверила. Но Колян-то мой больше не объявлялся. У него было всё поддельное: документы липовые, паспорт просроченный, рука вывихнута и даже зубов некоторых не хватало. Вставные. Колян умный. Умел всякие пакости придумывать. Поделки из мякиша хлебного лепил. Матрёшки там, слоников. А один раз сестрёнке моей “трансформера” даже сделал, “Оптимус Прайма”. Ещё кошек он перекрашивал, чтоб продать их на птичьем подороже. Породу им так менял. А старушкам тайники урановые в стену монтировал, чтобы они молодыми умирали. Счастливыми чтоб. И квартиры на него переписывали. Ещё он фольклором увлекался. Песни тюремные сочинял на магнитофон. Даже на кассете мне некоторые оставил, я храню как память, альбом называется “Страдающий пахан-2”. Там строчка такая есть: “Страдал пахан. У пахана несчастье”. И припев такой жизненный: “На-нары! Ныры-нары-нары! Нары-нары-нары-на”. Ну и так далее. Я так хотела, чтобы его быстрее арестовали. Чтоб передачки ему в тюрьму. Малявы от него получать. Мол: “Живу нормально, в камере по четверо, каша невкусная, ребята хорошие, о тебе вспоминаю, хочу к маме, люблю Оксану. Твой Коля уголовник”. Да меня б ни одна мразь на районе, огрызаться бы даже забыли. Да по мне такая б дурная слава покатилась. Мол, воровская тёлка, обидишь — кирдык. Общаг — голяк. Все козыри бубны. И всё такое. Я ему б бить себя понарошку разрешила. Ну, это чтоб когда выпустят, авторитет перед пацанами на районе держать. И сынок у нас тоже быдло б получился. Лучше чтоб незаконнорожденный. Какой-нибудь Борис в законе! Школьников шугать. Карманы им выворачивать на переменах. Пиво глазом открывать. “Семками в падике” хрустеть. И кепка чтоб “шестигранка” была, матёрая. Задом наперёд одетая. И чётками щёлк-щёлк. А кому неймётся, того по рёбрам хлоп-хлоп. Мы б тогда всей семьёй мусоров ненавидели. Блатняк на магнитофоне, им назло. А потом бы я вдова. А как? Ну, конечно, вдова. Какой он блатной, если его даже ни разу не грохнут. На фиг мне такой сдался! Надо, чтобы в конце его грохнули обязательно, по-снайперски. А я показания буду давать. Плакать буду. Водку из железной кружки. Кашлять. Потом тоже сдохну с горя. И “опаньки”, нате, ещё один сирота. Клёво, да, я придумала? С малолетки по тюрьмам. С тюрьмы по малолеткам. Ну, в общем, это непрерываемый круг… Коля… У него шрам над верхней губой. От стекла бутылочного, когда он розочкой отчима своего завалил. Ещё наколки у него: товарищ Сталин в ночнушке с гармошкой, товарищ Ленин скворцов с ладошки кормит и товарищ Берия карлик суровый, какает на корточках. Коля хотел грамоту нотную выучить, чтобы его в кружок самодеятельности приняли, песни про нелёгкую жизнь пацанов по ту сторону проволоки петь. Про то, как они спать ложатся. Зубы чистят. Ну и всё такое. Ещё там в слоников не надо соглашаться играть, не то станешь обрадованным, как паровозик. И ещё сало западло! Конфеты сосательные “барбариски” только. И вены. Вены должны быть набухшие, как вагоны пузатые в метрополитене в час пик. Потому что там в надрывае все. Не печеньки, а крекеры. Вашу мать! Они там как камикадзе все нервные. Ворчат и сутулятся. И кипятильники мальчикам-колокольчикам с кляпом во рту, пока не лопнут. Да вообще, туда не надо никому. Погано там! Ладно… позже дорасскажу. Потом. Потом мне Алёша-паинька подвернулся. Алёша был добрый. Мягонький такой, щуплый. Маму во всём слушался, как ребёночек. Что не так, то его мама наругает и в угол наказывала. А про меня гадости всякие сочиняла, что не надо бы, чтоб такая неприличная девочка с его правильным сыночком виделась. Здорового парня в угол — смешно, да? Он был такой тихоня. Стеснялся болтнуть лишнее. И щёчки краснели, как у девочки. Ещё у него шутить не получалось, но он очень старался. Один раз Лёша придумал, что он музыкант, и начал одевать на себя всё что под руку. Джинсы рваные варёные. Волосы на пиво. Вся деревня на нас косились. Мне не по себе было. Я его стесняться даже начала с непривычки. И с друзьями у него тоже всё запутано. Когда им негде было ночевать, они к Лёше просились. Да и вообще, нам разговаривать-то с ним не о чем особо было. Если только про рыбку, которая жила у Лёши в аквариуме. У него была селёдка. Жирная такая. Он её в продуктовом купил. Ему понравилась за то, что рыбка большой была. Правда, она еле-еле умещалась в аквариуме. Не плавала, а брюхом по дну скользила, пока, наконец, совсем не вывалилась оттуда. Он любил рассказывать про то, как она весной отправится на нерест, метать икру и знакомиться с другими рыбками. И ещё у него в клетке жил голубь со странным именем Игорь. Он даже хотел подружить их с рыбкой, но не успел. Если вспомнить, Алёша был ко мне добр. Даже жалко теперь, что нет при тебе такого смешного недотёпы, с которым можно придуриваться или просто сидеть, заткнув рот. Это как привязанность к чему-то, которое не обидит. Но я была ему нужна лишь затем, чтобы хвастаться перед друзьями. Типа, и у него тоже была своя девчонка. Я стала искать дальше и решила на какое-то время не встречаться с молоденькими парнями. Нужен был взрослый, как Колян. Но откуда такого найти? У меня не было взрослых подруг. Поэтому надо было познакомиться с той, у которой были б женатые друзья. В итоге подружилась с одной воспитательницей из детского сада. Тем более они такие всегда тонкочувствующие, эти воспитательницы. Выпить любят. Неблагополучные. Мы с ней в основном разговаривали про всякую ерунду и про мужиков. Поэтому пить стали много. Нас становилось больше и больше с каждой стопкой. Две воспитательницы, потом третья, и с детьми ещё какая-то “оладушка” притащилась. И все несчастные. Одна на другую похожи, как самки пингвинов, ещё от них луком воняло. Пили они всегда в складчину, а я, как самая малявка, за бутылками им бегала. Короче, меня заколебала эта секта неудачниц, и я ушла от них. Дальше мы жили с учителем музыки из школьного оркестра. Он называл себя дирижёром. Выяснилось, что дирижировал он только стопками и моими деньгами. Причём я не сразу сообразила, чё к чему. Да какие там, собственно, деньги? Пустячки… то, что со столовой было. Я, конечно, копила понемногу, но не так, чтобы уж сильно откладывать. Так, по копеечке, что закатится за диван, про то и забывала. Я мечтала увидеть хоть одну их репетицию, но мне не разрешалось. Они тогда “Глинку” у меня на кухне репетировали, а меня на улицу выгоняли. Но один раз я всё-таки решила подглядеть за ними. И что вы думаете? Подглядела, а там он с детьми, водку пьют на кухне. Дети-то ещё такие — из бедных, нищие как будто. И из-под крана запивают. Я стучусь: “Живо выходите”, — кричу!” А тот смеётся надо мной: “Под дверь, — говорит, — просунь рублей пятьдесят, нам на репетицию”. И ржёт. Потом брезгливый был, чистюля весь такой. Нога на ногу. Даже щёткой моей, которой я зубы, в туфельной подошве ковырялся. Ногти по всей комнате постригает и телевизор щёлкает. Я за ним, как дурра, с веником хожу, злюсь на него, подметаю. Нудный весь такой, чистюля. Сколько я его помню, он никогда не отлеплял задницы от телевизора. Локтями будто туда врос, в днище. Мне иногда снилось, как из него вырастают железные пружины. И сверлят его туловище. …Ну, чё ж не едет-то он? Темнеет, а он всё не едет. Может, случилось чего? Запутался в шпалах этих… Их вон сколько, лежат себе, глупые. Заблудили они его. Или наговорили про меня чего, он и не хочет теперь. Надо букетик ему насчитать, чтобы нечётные были, 17 или 19 цветочков. На рельсах сяду и не пущу. Не пущу никого. А вдруг не понравимся мы друг дружке? Скажет, другую себе представлял. За диваном спрячется и не выйдет. Не… он так не скажет. Он не такой, он хороший. Мы с ним путешествовать будем. Только надо, чтоб пружины из сиденьев не торчали, а то знаю я, как бывает, сядешь, а там жвачки под сиденьями понатыканы и пружины ещё всякие. Я ему куртку кожаную подарю. Настоящую, китайскую. Я копила… Кожаная, чтоб с заклёпками железными была. На матрасе постелю, чтобы он ногами к батарее, не простудился, и вообще. От ног ведь все болезни. В церковь с ним ходить будем. Подсказками ему понатыкаю из заповедей, чтобы мы верующие оба были. В подворотник, и в портсигар, и в рюмочку ещё. Он рюмку переворачивать когда будет, а там, бульк, подсказка. Главное, надо слов побольше всяких выучить. “Ноутбук” мне очень нравится слово. И “блендер” тоже хорошее. С утра бужу его: “Дорогой”. А он: “Чё?” А ты ему: “Как чё? Джус!” Это можно, когда рассол огуречный предлагаешь. Он так удивится сразу, а ты ему неожиданно миксер показываешь. Так он вообще обрадуется. И будем мы с ним по гостям, видеокассетами меняться, у кого много их. А то думают, что я вообще уже спятила… Недавно пришла в гости к подруге, так её муж, они с детьми компьютер одеялом от меня спрятали. Одеялом от меня накрыли, будто я утащить его собиралась. Так мне неприятно сразу стало. Чай выпила, а сушек даже не предложили. Умные нашлись! Глазами моргают, как с поминок. Одеялом клетчатым завесили, будто я не понимаю, что компьютер там торчит. Мы Стёпаньку, когда получка у него будет, трико обязательно спортивное и канапе в дом купим. Диван такой раскладной на двух. А то чё он, как дурак, у батареи лежать всё время будет? А так мы на канапе хоть ляжем, удобней. Трогать-то я не разрешусь, привыкнуть надо вначале. Придумать какие-то совместные хобби, увлечения. Ещё нужно много разговаривать, не болтать просто, а разговаривать про картины какие-нибудь. Вот я сегодня которую принесла — “Девочка на шаре” — рисовал Марк Шагал! Я вначале с кошками что-то просила, а мне эту показали. Я так, для приличия, потрогала деревяшку. “Эмбранд?” — говорю. А женщина-продавщица: “Нет, Рембрандта ещё не подвезли, может, Ван Гог?”—“А чё он?”—“Жирный мазок!” Решила взять обе. И эту ещё, с подсолнухами, тоже мне понравилась. На кухне повешу, и будем мы со Стёпой на красотищу эту любоваться. Руками не дадим трогать, а то заляпают. Выпьем по рюмочке и “Девочку на шаре” смотреть будем. Потом блендер включу и спать на канапе ляжем. Хорошо!! Чё там? (Пробует настроить радиоприёмник.) Помехи… Далеко ещё, значит, где-то. Плетётся. (Стучит по крышке приёмника.) Надо, чтобы не дребезжало. Ну, давай! Едь же… Едь же уже, Стёпа! А я букетик уже отсчитала, пока рассказывала. (Гусь закашлял.) Гуся, если тебя не возьмут, то ты не обижайся. Ладно? (Гусь закашлял.) Ладно, спрячу тебя. Спрячу. (Сморкается.) Рева-корёва глупая. Напридумывала себе… Ы! (Пьёт молоко, хнычет, вытирает с локтя.) Это я не из-за него. Не подумайте. У нас дети просто к собачкам банки алюминиевые привязывают, пивные. Это я не из-за Стёпы. Дети банки пивные к овчаркам привязывает. Жалко их просто. Ы… Ы. Я никогда не плакала. У нас в семье плакать нельзя, стены тонкие потому что. Ы-ы… Все наши деревенские свинарями работают. Все как на подбор дутые такие, плотненькие, а вокруг хрюшки бегают чумазые, жёлуди растут. Хрюшки юркие, пузами об забор стукаются, потому что непослушные очень. Резвые. А женщины проволоку тюремную плетут. “Металло-штамп” когда полетел, за долги разорился. Его под проволочный комбинат оборудовали. Все колонии и тюрьмы проволокой оплетаем. На всю страну стараемся. Только руки вот об неё режутся. Ладошки царапаются. Ещё у нас тюрьма неподалеку, и отсидевших много с куполами на животах. Их когда отпускают, они к женщинам нашим идут сначала. Потом к своим по городам возвращаются. У меня тоже один такой в сарае жил, из отсидевших. Обещал: “Автобус тебе куплю, денег много будет, дети…” Как намыкалась я с ним, бедная. Быдло такое, придёт, глазами чиркает. Морда-утюг треугольная. Туловище, одним словом. За волосы поймает и визжит так гнусаво. Кашляет. “Ай ты, халда курносая”, — и промеж дверей холодильника меня суёт. Чтоб злобу свою тюремную сорвать на мне. Я ушки прятала, чтобы меньше больно было. И дверь эта ещё, помню, как колокол кровавый. Он мне “набаты бухенвальдские” устраивал регулярно. Язык выкатит и любуется. Я, когда волнуюсь, моргать сразу начинаю. Сижу бледная. Голову в воротник прячу, как Коля мне показывал вместе с подбородком. А этот губами дышит так щекотно, ушки мои погнутые. И снова потом в холодильник меня. Голова как колотый стакан, кружится всё вокруг. Потом я смотрела на него, как он ест. Мне хотелось расцарапать ему живот и вывалить оттуда всю варёную картошку. Когтями расцарапать и руками выскрести. Уйти страшно от него было, убить обещал. Он каждый день внушал, что я овощ. Что я недееспособная. На какое-то время я даже стала ему верить. Стала податливая, как овощ. Он приучил меня, чтобы я всегда виновата. В каждой его неприятности. Он был типичный мазила! Поэтому неприятностей нам хватало вдоволь. Ещё у него развлечение такое было, схватит меня и макает в ведёрко, пока я захлебываться пузырями не начну. Ему нравилось иметь при себе женщину, которую можно оскорблять. Которой всего-то и нужно было, внушить о том, что она несовершенна, и помыкать весь остаток её жизни. Затем он умел так тебя запутать, что ты и не понимала, может, сама всё-таки виновата. И мешкалась. Всё время мешкалась. Потом он вставал на колени и плакал. Хотелось спрятаться от него, убежать. Раствориться, чтобы он… он остался хорошим. Оставался хорошим. Ведь что-то… Что-то же в нём нравилось. Что-то же было хорошее. Я ведь уже после второго раза знала, что будет хуже. Будет хуже. Я стала податливая марионетка в руках кукловода с немытыми руками. Человека с железными зубами. Такого кукловода, который заставляет своих марионеток кашлять. А куклы, заражаясь от своего хозяина жестокости, перенимают его повадки, перенимают его настроение и перестают ему подчиняться. Потом я поняла, что это были всего-навсего дешёвые манипуляции сделать меня неуверенной и слабой. Помыкать грязными руками. У него получилось. Я стала слабой. Слабой! У него получилось. Я о себе много-то не воображала. Знала, кто мои родители. Знала, какая я. Откуда, и вообще. Но было интересно. Интересно подчиняться. Подчиняться его гадостям, чтобы как в дешёвом кино — интересно, чем закончится. Перемотать на самое важное и узнать, чем оборвётся плёнка. Понять, когда он истратится? Но ничего никогда бы не окончилось. Я просто с ним кое-чего сделала. Его нашли со стёклами в животе. Я перехитрила его. Переступила через его дряблый труп и пошла дальше. АЙМЭ АЭРОПЛАН. Потому что я не рояль с отломанной ножкой. Я Облако. Я Женщина-Облако.
Включает радиоприёмник, приставляет к рельсам. Шипение потихоньку начинает рассеиваться, туман сгущаться.
Слышите? Вы слышите? Я вам не врала. Вы слышите? Едет! Он едет! Вы слышите?
Слышен звук приближающегося поезда.
(Говорит быстро.) Я ведь ещё котёнка подобрала, Шпалой его назвала. На рельсах он в пыли валялся. Шпала, Гуся, бегите! Бегите скорее сюда. Все обижали его, а я из пипки выкормила. Как грудничка, выкормила. Он страшненький такой. Коленки боятся. Шатается по сторонам. Глазки выпучит и клянчит. Слышите, гудит? Мне гудит! Мне… потому что я ждала. Руки нарастапашку сделаю и полечу. Слышите? Берёзки вокруг погнутые плыть будут, как кости мёртвых животных. А потом мы уже старенькие когда станем, отстегнём вагоны и плакать будем. Потому что весело всё было. И по овражкам гулять пойдём. В варежках по овражкам. И Альпингольды кушать будем. Колёса помою ему. С мылом ему помою, и отцепим их уже наконец-то. Мне всё время попадались недоразвитые недотёпы. Но я их перехитрила. Я не спятила! Не спятила… потому что я не рояль с отломанной ножкой. Я не спятила. АЙМЭ АЭРОПЛАН. Я как чайка, только с отломанным крылом. Я не спятила. Он защищать меня будет. А ещё так бывает, когда небо ворчит. Небо ворчит, а потом брызжет. Трескается небо, и всё капельками. Как это называется, сыпется когда капельками повсюду? И лужи везде скользко потом. Калоши чавкают по глине. Небо… когда небо ворчит. Как оно? Если с другой стороны стекла встать, то будто царапанное. Царапинами будто лепится. Когда небо хрустит. Ну, вы поняли? И все деревья. Всё сразу шатается. И все маленькие. А оно вона какое большое. (Разводит руками.) Даже слона больше по огромности. Небо ворчит.
Женщина сквозь стружку, брызги, голубиный помёт идёт против ветра, её сносит, раздувает волосы.О… Это? Это что-то неповоротливое и доброе. Ещё у такой шов на одежде хрустнуть обязательно должен. Ребятишки дразнят её “Грыжа”. А она по лужам в невесткином платье, чтобы представить, будто и у неё тоже получилась. Арбузы кушайте!
Мимо стремительно проносится товарный поезд, без остановок.
Я не грыжа… Я Облако! (Запись.) Теперь я мечтаю… Не знаю… А про что я мечтаю? Я мечтаю… Про…
Женщины, недоверчиво моргая, протискиваются в очередях. Мужчины с поднятыми воротниками сутуло озираются по сторонам. Прячутся от вымышленных страхов. Дети от любопытства тыкают покойников палкой. Вдруг зашевелится. Вдруг, а? Вечером все собираются на старом месте. Садятся на корточки, откупоривают пиво. Пьют. Чиркают зажигалками. И никого… ни поезда, ни облака…
Я танцевала, чтобы раствориться. Чтобы сильно-сильно раскружиться и исчезнуть. У меня получилось! У меня получилось… Вы ведь понимаете? Жизнь такая короткая и всего один раз. Ещё и притворяться? Хм… Перед кем? Зачем? Жизнь такая короткая и всего раз. Надо так успеть. Так много всего успеть. Не притворяться. А по правде. Чтоб получилось. Чтобы успеть. Не притворяться…
Темнота
Занавес
Конец