Борис Кутенков и Василий Ширяев
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2010
Голос Камчатки, или Критика вне формата
Диалог двух интеллектуалов-2
Борис Кутенков и Василий Ширяев
Борис Кутенков: — Василий, как ты относишься к бульварной литературе (современные детективы, любовные романы и проч.)? Давно “элитарное” и “массовое” искусство разделились на два лагеря, Дж. Кавелти в 1976 году подробно рассуждал об этом в книге “О формульных повествованиях в искусстве”. В последнее время эта проблема всё чаще поднимается в толстых журналах: Марк Амусин в “Вопросах литературы” и др. Пожалуй, одной из самых серьёзных была статья критика Сергея Сиротина “Картина мира по Донцовой”: “критик Донцовой и ее защитник начинают в равных условиях. Тот факт, что книги Донцовой отлично покупаются, уже сам по себе предельно самодостаточен. Здесь не нужны другие слова. Или тот факт, что эти книги “разгружают голову” и “отвлекают от проблем”. Защитнику Донцовой, в отличие от ее критика, здесь ничего не нужно больше добавлять. И через такие примитивнейшие аргументы-сырцы критик в итоге просто не может пробиться, причем дело здесь не в том, что он плохо доносит свои мысли. Дело в том, что наивность этих аргументов, соединенная с их тотальностью, в принципе неуничтожима хоть сколько угодно последовательными и взвешенными контраргументами”… Или о том, что бульварная литература впервые заняла неподобающее место, слишком разрослась в объёмах и тиражах, из-за чего менее слышны голоса других, талантливых. Видишь ли ты корни проблемы и какие-либо пути выхода из неё?
Василий Ширяев (пьёт чай): — Борис, боюсь отвечать не в тон, но тем не менее. Корни проблемы глубже, шире и далее везде. 1) Книжную культуру сильно потеснило кино и ТВ. 2) Россия, в общем, бедная страна и т.д. 3) Это связано с расслоением (об этом последняя статья Т. Щедриной в ЧК). Писатели сами виноваты. Они пишут непонятно.
Как говорил покойный Александр Алексеич Ченцов, против бюрократии работают только подкуп и шантаж. То же и с бульварной литературой. Те, кто умеют писать, должны переходить в наступление и зачищать территорию противника, как делал тот же Сиротин в повести “Прекрасный закат на побережье”. Я говорю общеизвестные вещи: есть “жанр”, то есть вполне нейтральная территория между бульварной и высокой лит-рой, где работают Акунин, Пьецух, Пелевин и др. И работают, в общем, нормально.
Отвечу вопросом на вопрос: а зачем нужна “элитарная”, “высокая” и т.д. лит-ра?.. а зачем литература вообще?.. Тут много позиций: 1) лит-ра нужна людям, которые ей занимаются, 2) лит-ра нужна, потому что как же иначе? 3) а куда девать преподавателей лит-ры?.. Сиротин как-то назвал меня лингвистическим фашистом, поэтому я скажу. Человек может сказать только то, что язык позволит ему сказать. Следовательно, чтоб сказать что-то новое, человек должен или 1) выучить новый язык, или 2) заставить его измениться. Труд писателя — чтобы простому человеку было удобно излагать.
Б.К.: — А стоит ли обвинять писателей в том, что они “пишут непонятно…”? Сложность — не порок. Если брать поэзию, сложны Мандельштам, ранний Пастернак, Тарковский, из более современных — Ольга Седакова, ещё ряд… Я больше склоняюсь к последнему. С другой стороны, читатель за игнор его вкусов может “отомстить” ответным игнором. Когда в 19 веке проводили каталогизацию излюбленных сюжетов, читающие крестьяне предпочитали произведения с замысловатой фабулой и развязкой, из сочинений Пушкина, к примеру, народу нравились только “Капитанская дочка”, “Дубровский” и “Арап Петра Великого”, а у Лермонтова — только “Песня о купце Калашникове”. А цикл “рассказов для народа” Л.Н. Толстого вообще провалился, не выдержав конкуренции с лубком…
Мы на семинарах бьёмся над вопросом — должны ли стихи оставлять впечатление с первого раза, иначе говоря — непременно ли с однократного прочтения “считывание” эмоции, ясность заложенного автором смысла? Одни — за искренность и предельную внятность поэтического текста, “в лирическом мире должно быть тепло и уютно”. “Несмотря на дружно прокламируемый ныне “закат литературы”, в России пишется довольно много порядочных стихов. Они крепко сделаны: в меру профессиональны, в меру умны, в меру элегичны, но при этом нас редко поражает “радость узнаванья” — и совпадение поэтического слова с нашими, ещё не вполне ясными нам самим, ожиданиями…” — это Игорь Волгин в послесловии к книге Марии Ватутиной “Перемена времён”.
Другие считают, что главное — звук, лежащий в первооснове стихотворения (припоминается высказывание Ходасевича о “бессвязных речах” и “звуках, которые правдивее смысла”). Мол, если отшлифована форма и грамотен русский язык, то содержание уже приложится, оно по своей природе вторично, когда речь идёт о поэзии. А смыслы? Смыслы оставим прозаикам. В этом плане и “закрытая” лирика может быть ничуть не хуже “внятной” и исповедальной, а отсутствие лирического героя — претензия незначительная, потому что дилетантская.
Я поддерживаю вторую точку зрения. “Впустить” или “не впустить” читателя в свой мир — дело автора. Котлеты отдельно — мухи отдельно. Не все стихи (да и к другим видам художественного творчества этот тезис применим), написанные “душевно” и поражающие “радостью узнавания”, близки к поэтическому совершенству. Рыдают же домохозяйки от “мыльных опер” и восторгаются Ларисой Рубальской, а безупречный филологизм Ольги Седаковой, напротив, вызывает у многих отторжение. Амусин, кстати, в упомянутой мной статье в “Воплях” относит того же Акунина и ряд других авторов, “занимающих нейтральную территорию”, к “качественной популярной прозе”. Должен быть контроль за качеством.
В.Ш.: — Борис, что ты предлагаешь? Я простой человек и поэзию изволю предпочитать простую. Сейчас Емелин делает “простую поэзию”, которая сразу считывается.
Я формалист и большой разницы между простой и сложной поэзией не вижу. Разная форма, разный набор слов. Всё можно объяснить. Поэтому, если есть необходимость заставить меня, читающего, скажем, Емелина и слушающего Высоцкого, прочитать Седакову, о которой я много наслышан, лучше дать пословный комментарий. А вот заходы с психологического фланга будут непришейрукав, потому что совершенно посторонняя область. Хотя, если объявить литературу — всего лишь отраслью психологии, многое прояснится. Да и писать станут лучше.
Мне всё равно, что читает мой сосед или какой-то посторонний человек. У меня лично нет никакой возможности заставить их читать, хотя, конечно, я хотел бы, чтоб они читали, например, “Войну и мир”. Но я не ставлю заведомо невыполнимых задач.
Теоретически всё очень просто. Чтоб люди читали (или хотя бы покупали) правильных писателей, надо, чтоб эти писатели были некими полубогами. Тому есть прецеденты-инструменты: ТВ и т.д. Но меня это совершенно не касается. Мне просто интересно читать книжки и, скажем так, кратко их пересказывать для своих друзей, которые эти книжки не могут прочесть. Мне интересно, как написана книжка, как читается книжка и как книжка пересказывается. Вот и всё.
Б.К.: — У меня менее практичный и более упрощённый подход. Я отделяю личные предпочтения от объективных, художественных критериев. Могу иногда, чтобы отдохнуть от сложной поэзии, взять в руки “разгрузочный” детективчик (кстати, в прозе, в отличие от поэзии, у меня вкус дурной), но при этом совершенно точно знаю, что ситуация, когда, допустим, у книги Емелина или Седаковой тираж 500 — 1000 экземпляров, мизерны и тиражи толстых журналов, а у “банальной” поэзии вроде Рубальской, Дементьева огромные, — неприемлема. Я слежу за современным литературным процессом, постоянно читаю толстые журналы, посещаю литстудии… Мне больно видеть, как талантливые поэты и прозаики выпускают свои книги мизерными тиражами и читают свои стихи “в кулуарах”, в то время как востребованы ловкие коммерческие дельцы. Больно видеть и то, как переворачиваются с ног на головы нравственные ценности. Вопрос отношений “читатель — писатель” давно уже превратился в вопрос бизнеса. И это вне вкусовой оценки. Возможно, задача теоретически невыполнима, но говорить о ней стоит. Иначе зачем всё?
В.Ш.: — Борис, ты совершенно прав. Но я уже указал вторую составляющую, почему так. И это как раз в части касающейся. С одной стороны, предположим, бюрократия и нарочное желание население “абрютировать”. С другой — ещё более плохо — писатели пишут непонятно!! Пользуются непонятными словами. Причём я даже соглашусь, что они не со зла, а по глупости. Ну, хотят умственность свою заявить.
Проблема не только в злой воле чинов и письменных людей. Проблема в том, что русский язык давно распался на письменный и устный (с разной грамматикой): письменному учат кое-как, устному не учат вообще. С другой стороны, всё не так плохо. Поэтов всегда мало печатали. Это часто приводимый довод: выступления Евтушенко на стадионах — это многовато.
По нравственным ценностям надо рассуждать конкретно. Что такое хорошо и что такое плохо. Я могу сказать лишь одно: порядок должен быть.
Б.К. (пьёт чай): — Василий, ты сейчас прямо говоришь словами невесты из чеховской “Свадьбы”… Писатели пишут сложно не потому, что “хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном”. Знал бы ты, сколько претензий я выслушал во время обсуждений своих стихов в прошлом году! Добрая доля из них касалась использования непонятных слов, терминологии, которая, по мнению высказывавшихся, тормозила восприятие, мешала получить эмоцию… Как тогда быть с поэмой Клюева “Погорельщина”, которую нужно читать со словарём северорусского говора — создаётся ощущение, что она вся написана на иностранном языке… Суть претензий я понимаю и с ней не спорю, но всегда этим читателям (как и себе относительно того же Клюева) говорю: если не знаешь слово или несколько — возьми словарь, заодно и просветишься… Как говорится, то, что ты не понимаешь, — это не проблема говорящего: собери информацию и пойми. Согласись, иметь определённый образовательный уровень и при этом не уступать читательским запросам, не снижать планку в угоду коммерческой выгоде — такой подход вызывает уважение. И особенно когда ты сознательно готов платить за подобную позицию непониманием, маленькими тиражами… Поэты-шестидесятники — прекрасный пример: им удавалось сочетать безупречность формы с сюжетностью и при этом не впадать в тривиальность, в отличие от многих их советских коллег по перу… У Евтушенко — талант совершенно другого рода, чем у меня, которого любая попытка загнать стихотворение в сюжетные рамки сковывает, заставляет делать фразы вымученными. Я же редко специально выбираю темы — обычно они возникают “стихийно”, сначала слышится музыка, ритм, из неё получается нечто стихотворного порядка, не обязательно с чётко заданным сюжетом. Хотя у меня есть и удачные, на мой взгляд, сюжетные вещи — например, “В провинциальной библиотеке”, опубликованное в журнале “Юность”. У того же Евтушенко есть замечательное стихотворение про “непонятных поэтов”, которых он называет “единственнейшими предметами своей зависти”… Ни то, ни другое не плохо и не хорошо абсолютно — просто разность позиций. И “конкретные рассуждения” сложны, учитывая условность понятий “хорошо” и “плохо”.
В.Ш.: — Чехов — это прекрасно, ему сейчас какой-то юбилей отмечается. Ты не допускаешь, Борис, что героиня “Свадьбы” права?.. То, что баба-дура, ещё не значит, что она не может проговориться и сказать подчас умную вещь. “Сейчас появилось много идиотов, говорящих правильные вещи” (Штирлиц-Исаев).
Вот ты пишешь: “собери информацию и пойми”. У большинства не хватит времени-воли собирать информацию. Я сам массу времени потерял из-за отсутствия простых учебников. В конце девяностых в институте учебников не хватало, были “распечатки”, толстые и неудобные, и то не сразу. Некоторых книг и сейчас нет. Поэтому идите вы навстречу читателю не “снижением планки”, а комментариями к своим стихам. Я слаб в стиховедении, но мне интересно было бы, чтобы стихи для меня были понятно размечены. Вот у тебя в стихотворении есть “лезвеё”, и я помню, что это Блок. А другой прочтёт и подумает, что ты писать не умеешь. Надо договариваться. (Пьёт чай.)
Хотелось копнуть о сущности “поэзии”, что ли. Вот Бавильский напомнил, по поводу новомирской статьи Ильи Кукулина: “для того, чтобы быть стихами, стихи не должны быть стихами”. Остроумно, но для меня как формалиста бессодержательно. Каково твоё мнение?
Б.К. (прихлёбывая чай): — Комментарии к стихам — вариант. Я лично не вижу в нем ничего предосудительного (сноски там, объяснения…), но тут же найдётся много читателей, которые упрекнут стихотворение в том, что оно не самодостаточное. Так было, например, с книгой Марианны Гейде “Слизни Гарроты”, послесловием к которой служили длинные авторские комментарии. Но с “лезвеём” ты несколько переборщил — значение слова, по-моему, понятно без словаря.
Насчёт стихов — не знаю, что имел в виду г-н Бавильский, но могу предположить, что эта максима — призыв отказаться в стихах от филологичности в пользу эмоции. Это может относиться к затронутому нами вопросу о звуке и технике. Максим по поводу поэзии было великое множество. Мне близка кольриджевская — “лучшие слова в наилучшем порядке” и бродская — “лучшее в любой литературе — это поэзия”. А покойный Д.А. Пригов говорил, что поэзии вообще не существует… Здесь как с дефиницией любви: есть любовь, и есть всё остальное, и если найдётся человек, который сможет дать универсальное определение любви (=поэзии), ему дадут Нобелевскую премию. Развитие поэзии, её нравственность полностью отражает дух эпохи. Сейчас эпоха уже упомянутой демократии-вседозволенности, полнейшего раздолья, — отсюда многочисленные мнения об отказе от силлаботоники, её умирании, мода на верлибр и расшатанность формы.
Борис Лукин в предисловии к моему сборнику “Пазлы расстояний” приводил цитату из беседы с редактором журнала “Юность” Валерием Дударевым, что, мол, “говоря о молодой поэзии и, в частности, об опыте первых свободных постсоветских лет, мы не могли не отметить как явное приобретение явное расширение словесного запаса в поэтической лексике, её повышенной разнопластовости, что ли, внутренней безцензурности…” Я в этом плане считаю себя традиционалистом: перепробовав множество форм, решил остановиться на силлаботонике, которая мне представляется наиболее приемлемой и цельной. Изредка используя акцентный стих, ощущаю себя идущим по канату без страховки. А “свободный стих” для меня остаётся пограничным жанром — большинство из верлибрических текстов мне хочется записать прозой, и мало что изменится. Что же касается содержания — для меня одним из обязательных условий поэтического текста остаётся его нравственность. Кажется, Сократ писал в древние времена, что, если стихотворение действует разлагающе или расслабляюще, поэта следует гнать за городские ворота. Сейчас, по-моему, проблема воздействия на слушателя в поэтических текстах встала достаточно серьёзно.
Кстати, интересно в этой связи затронуть вопрос критики… Вот ты, помнится, отзываясь недавно об одной моей рецензии на подборку смоленского автора Алекса Фо, упрекал меня в том, что рецензента должно быть много — а я свою фигуру в рецензии отодвигаю на второй план, и приводил в качестве положительного примера статью Игоря Манцова по поводу книги Фредерика Дж. Тёрнера “Фронтир в американской истории”). Моё правило: побольше автора, поменьше себя любимого. Ты ещё советовал писать “по-гаспаровски”: с анализом рифм, строфики… я же не учебник стихосложения пишу, а развёрнутую рецензию. Слишком суховато получится — простой анализ рифм, строфики, размеров. Я обычно много придираюсь к формальной стороне (на семинарах, литстудиях), иногда чересчур, за что меня ругают. Но в рецензиях, рассчитанных на публикацию, эти “кулуарные” вещи отмечать не всегда уместно (поскольку я писал про автора-победителя конкурса, то подразумевается, что с формой всё пристойно — у Фо так и есть, а 2—3 технических придирки кашу не испортят). Поэтому мне интереснее было проанализировать психологический контекст (мне вообще-то это всегда интереснее).
В.Ш.: — Согласен с оговорками. Надо учитывать читателя: лично мне интересна техника, тебе психология, хотя стихи заявлены как антипсихологичные, остальным стихи вообще неинтересны, поэтому, если поэт свою личность в стихах никак не проявляет, должно быть много рецензента. Это как с фильмами ужасов: не надо показывать “ужасы” — надо показать Страх. То же со стихами: простого человека ты не убедишь в том, что стихи прикольные, лучше опиши лирического героя-автора рецензии, которого “колбасит” от этих стихов. (Пьёт чай.) Обоснуй, почему тебе интересен псих. контекст и почему терпеть не можешь много рецензента?..
Б.К.: — Когда выдвигают себя за счёт автора — это цинизм. Есть термины “автор статьи” и “герой статьи” (в данном случае говорим о критическом разборе), что уже само по себе определяет, кому принадлежит пальма первенства. Иногда читаешь предисловие к книге или критическую статью об уже ушедшем поэте, и противно становится — так ненавязчиво вставлены ссылки на опубликованные произведения АВТОРА СТАТЬИ, его достижения, сравнивается “похожесть” и “разность” АВТОРА СТАТЬИ с настоящим ГЕРОЕМ статьи (что, в конечном счёте, отношения к разговору о ГЕРОЕ, его творчестве не имеет, и понятно, что это сделано с целью пиара АВТОРА, популярности его книг… мол, посмотрите, я тоже не лыком шит). А если автор с помощью таких вот, казалось бы, ненавязчивых методов приподнимает себя над героем — начинает создаваться ощущение мэтровости, это самое худшее… Критик никогда не ставит себя выше критикуемого, иначе хорошей рецензии не получится. Всегда следует держать себя с противником на равных, даже если по твоим представлениям он слабее, а слабого добивать… В момент написания статьи лучше абстрагироваться от ваших человеческих отношений (если они присутствуют), железно разделяя автора и текст, и лучше забыть, что перед тобой оппонент и противник, попробовав посмотреть не с высоты критического (возрастного, профессионального…) полёта — просто побыть на равных, в каких-то случаях, возможно, поставить себя на место ГЕРОЯ. Хотя и эти рецепты не универсальны, каждый случай индивидуален.
В.Ш.: — Опять с оговорками. Я же не о том, “как мы с Володей бухали”, а об отношении с текстом. Автор мне не интересен, как формалисту в принципе. Мне дан только текст, и я излагаю свой расколбас от текста, то есть я (рецензент) присутствую в любом случае. Тем более если автор сам устраняет себя в стихе — есть такое поветрие.
Отношения “писатель—критик” — это местничество. Многие поэты-писатели склонны равные отношения считать “неравными” для себя, потому что, дескать, они по умолчанию выше критика. (Это они всё в титанов не наигрались.) Мне, критику, это разумеется, неприемлемо. Манцов пишет интересней любого писателя. Я вообще считаю это условностью: критик, писатель, какая разница. Нормальный поэт должен уметь пилу развести.
Кстати, анекдот. Знаешь, как Людовик XIV боролся с местничеством?.. Он заставил всех маршалов и принцев крови заседать стоя.
Б.К. (задумчиво): — Интересен только текст — практически всегда, когда я его разбираю. А его автор, человек — в каждом индивидуальном случае, может заинтересовать, может не заинтересовать (но зачастую занятно, какая личность стоит за стихами, что-то про себя домысливаешь). Отчуждённое отношение к тексту — тоже неплохо: невыражение личной позиции в пользу объективного повествования. С другой стороны, текст, где автор смело выражает свою личную позицию вне “фригидного” разбора — интереснее. Манцов гораздо ярче, читабельнее, чем могущий быть на его месте отстранённый анализ художественных достоинств и недостатков книги Тёрнера.
В.Ш.: — Рецензия — это выдуманный жанр. Манцов пишет эссе, и оно интересней и рассказа, и рецензии, потому что он пишет о том, что его реально по жизни задело. Поэтому он подтягивает кроме Тёрнера ещё много всего: кино, мысленаблюдения и путевые заметки. И получается хорошо. По-русски “эссе” хорошо перевести как “отсебятина”.
Б.К. (прихлёбывая чай): — Ну не то чтобы выдуманный, просто различие жанров. Слово “recensio” (нем. “Rezension”) само по себе означает “анализ”, “разбор”. Эссе — это всё-таки больше литературный жанр, в дефиниции которого заложены индивидуальные впечатления и соображения автора по конкретному поводу или предмету, отсутствие исчерпывающей трактовки темы. А свободные вещи, как известно, читать интереснее, так же как говорить со свободными людьми и совершать свободные поступки…
Предлагаю поговорить о литературных предпочтениях. За чьим творчеством ты особенно пристально следишь в последнее время в критике, прозе, поэзии? Какие яркие имена среди дебютантов и “маститых” писателей можешь назвать?
В.Ш.: — Борис, я не понимаю слова “жанр”. Именно поэтому оно вытесняется словом “формат”. Как говорил Штирлиц, с лит. предпочтений и надо было начинать. Мои предпочтения: Свифт. В качестве критического критика пристально за творчеством коллег, чтоб накинуться и раздраконить. Это Топоров, Данилкин, Анкудинов, Беляков, Рудалёв, Надя Аверьянова. Манцова всегда читаю с удовольствием. Хорош Галковский. Последнее время много читаю ЖЖ, это утомляет.
Яркие имена… (Пьёт чай.) Честно, не могу сказать за яркие имена. Я настоящий читатель, мне нравится книга, которую я читаю в данный конкретный момент. Horribile dictu: это “Венерин волос” Шишкина. Похоже на исковерканного Бунина, но это ни о чём не говорит, конечно. А ты за кем следишь особенно внимательно?
Б.К.: — Я как человек, пишущий стихи, больше внимания уделяю поэзии. Навскидку могу назвать нескольких авторов, за чьим творчеством заинтересованно слежу: из ныне здравствующих — Сергей Арутюнов, Инна Кабыш, Дмитрий Быков, Дмитрий Воденников, из покойных — Борис Рыжий, Татьяна Бек… Это, разумеется, не все. Среди прозаиков недавно открыл для себя Романа Сенчина, с тех пор стараюсь не пропускать его новые произведения. А вообще — читаю много и разно, разных веков и народов, слежу за тем, что творится в “толстых” журналах.
Как ты относишься к возможности литературного обучения и нападкам на Литинститут? Не секрет, что нашу “alma mater” любят критиковать либо те, чьи произведения отклонили на творческом конкурсе, либо те, кто вовсе имеет приблизительное представление о принципах его работы… В результате складывается много мифов о Лите, которые хотелось бы развеять.
В.Ш.: — Не знаком с Литинститутом. Но образование у нас вообще хреновое. Специально катить бочку на Литинститут я бы не стал. Я учился в 95—00 на инъязе, было очень стрёмно: не было учебников, затёртые кассеты. Местами препы сами не знали, чему учить. Свои языки доучивал уже после миллениума. При этом тусовался с филфаком на соседнем этаже. Они не собирались идти учителями, просто любили литературу, достоевщину итд. Поэтому претензия, что, дескать, не каждый выпускник становится писателем, и наоборот, что не каждый писатель — выпускник Лита — это какая-то романтическая глупость.
Скажу более. Я за нормативную грамматику (сейчас описательную грамматику выдают за нормативную), я за нормативную поэтику. Я не считаю, что лит-ра должна за каким-то х-ром развиваться. Лит-ра должна быть канонической. Этому мог бы способствовать Лит. Но я думаю возможны и вольные академии подобного рода. Сам с удовольствием развожу учеников.
Б.К.: — Мне с образованием повезло. Поступил в 2006 году. Можно сказать, что Лит дал мне всё, что сейчас я имею — друзей, цель в жизни, любимое дело, работу. Учёба в Лите дает знание законов писательского дела. Возможно, кто-то со мной не согласится, но я не понимаю стихотворцев, которые гордятся незнанием основ версификации. Интерес к теоретической стороне своей профессии проявляли Сумароков, Пушкин, Тютчев, многие другие великие писатели. Как любит повторять руководитель семинара критики Владимир Иванович Гусев, “научить таланту нельзя, помочь таланту можно”. Нужно уметь шлифовать способности, даже самые выдающиеся, вырабатывать эстетический вкус, представления о хорошем и плохом, — всем этим в полной мере занимается Лит. На 1-й курс я принёс стихи, выдержанные в стилистике 19-го века, — эта их особенность была отмечена оппонентами и преподавателем на обсуждении. Тогда же я получил совет — читать как можно больше современной поэзии, который очень помог мне в дальнейшем, — я расширил кругозор, стиль моих стихов изменился в лучшую сторону.
Я постоянно слышу критику в адрес Литинститута, мол, нет ли опасности после изучения законов версификации, канонов литературы стать “зашоренной лошадью”, а ещё — что Лит, мол, слишком “отшлифовывает” стихи, для которых якобы вовсе не нужна техника… Я всегда отвечаю: знание не ограничивает свободу, а даёт ещё большую. Думаю, что Леонардо да Винчи сначала научился элементарно работать карандашом, а потом создал “Мону Лизу” и изобрёл ножницы.
“Изучение” не есть зубрёжка теории, это, прежде всего, практика, попытка создать что-то своё, неповторимое (пригодное, возможно, как “основы для изучения” последующими поколениями).
А на “вольные академии” подобного рода я насмотрелся, посещая помимо Лита различные литстудии. Минус их, на мой взгляд, в том, что они не дают системного образования, а руководители их — зачастую люди, имеющие о литературе отдалённое представление. В то время как среди литинститутских преподавателей немало учёных с мировым именем, а их профессионализм сложно оспорить…
В.Ш.: Как ты видишь свою жизнь в качестве поэта и на хрена они вообще в государстве?.. Ну и чего хочешь от жизни вообще?.
Б.К.: Написание стихов — это сейчас не профессия. Мы пришли в литературу в плохое время. Ещё при Карамзине поэт считался первым человеком в государстве, достойным уважения, а сейчас его статус в обществе резко понизился. Само слово вызывает среди масс усмешку: в сознании обывателей это что-то лениво-романтическое, страдающее бездельем, поплёвывающее в потолок во время внезапных приступов вдохновения, а то и вовсе — полусумасшедшее, “не от мира сего”. СМИ преподносят нам “поэтов для народа”, в основном песенников, которые, как выясняется при рассмотрении “критическим аппаратом” людей, что-то в этом деле понимающих, далеки от поэзии вообще, а некоторые из-за частых появлений на центральных каналах просто превратились в пародии на самих себя. Что касается заработков, то прошли советские времена, когда за членство в Союзе писателей давали квартиры-дачи, а механизм книгоиздания был таков, что любая поэтическая книжка расходилась обширным тиражом по всему Союзу, и автор ещё получал за это деньги. Сейчас заработать, как ты понимаешь, этим нельзя. Как на днях сказала Инна Кабыш на одной встрече о своём отношении к Дмитрию Быкову, “Дима — поэт. Но он не может жить без денег, поэтому пишет то, за что платят деньги — идёт в журналистику, критику и т.д.”. Поэтому я рад, что в дипломе выпускника Литературного института написана не специальность, по которой тот обучался, “поэт” или “прозаик”, а “литературный работник”. То есть параллельно с основной специальностью — более “хлебной”, как переводчик, или “голодной”, как поэт, мы изучаем большой комплекс филологических дисциплин, которые позволят нам работать в различных отраслях — от преподавания до вышеупомянутой критики и редактуры. Свою “поэтическую будущность” и будущность коллег по перу я вижу так: после окончания Лита большинство бросят писать стихи и перейдут на что-то более прибыльное (написание детективов, упомянутые преподавание-критика-редактура…). Самые стойкие (и я, надеюсь, буду в их числе) продолжат заниматься стихотворчеством. Мои наполеоновские планы скромны — глаголом жечь сердца людей в маленькой редакции с видом из окна на памятник нерукотворный мне, пророку в любимом Отечестве. Ещё хочу заняться альпинизмом и взобраться на вершину горы Парнас. Ну а если серьёзно — хотел бы совмещать поэтическое творчество с работой журналиста и литературного критика, благо опыт и той, и другой работы уже имеется. Памятуя о том, что плох тот солдат, который не хочет стать генералом, со временем, надеюсь, — более-менее умеренная известность (если амбиции не угаснут), продолжение публикаций, выступлений — стандартная биография поэта XXI века — опять же, если не перестанут удачно складываться жизненные обстоятельства. Пока мне везёт. А там — как получится. Ещё не хотелось бы терять связь с любимой “alma mater” — надеюсь даже после окончания аспирантуры в Лите вернуться туда в качестве преподавателя.
В.Ш.: Я сперва писал стишки, потом начитывал под Panjabi MCs, потом писал рассказы под Зощенко. Потом подражал Маркесу. Получалось, как у Садулаева. Потом перешёл на критику. Я хотел бы немножко зарабатывать писаниной, потому что мне это нравится. Вообще писать могут и должны все. Иначе придётся в массовом порядке готовить психоаналитиков.
Как ты относишься к премиальному процессу?
Б.К.: — Я тоже, сколько себя помню, всегда что-то писал. Могу сказать, что лет в 10—11 уже “творил” в самых разных жанрах — от гражданской до любовной и даже политической лирики, правда, ещё незрелой. Например, у меня было стихотворение, посвящённое Великой Отечественной войне, или “медитативный” текст о природе, начинавшийся такими словами:
Лижут гребни морского прилива
Берег синего моря пустой.
Чайки смолкли над гладью морской,
Что таинственна и молчалива.
В серых тучах нахмурилось небо,
И пейзаж морской дышит романтикой.
Скоро дунут из-за моря ветры,
В ветре будет дыханье Атлантики…
Это в 10 лет. Вообще, без ложной скромности скажу, что я рос разносторонне одарённым ребёнком: писал “в стол” и стихи, и даже произведения по сериалам, и детские детективы, которыми тогда все повально увлекались. Но со временем решил отдать предпочтение стихам.
Что касается литературных премий, то их наличие — объективный факт, от которого никуда не деться. Как учил Дейл Карнеги более тридцати лет назад, человеку свойственно любить себя, а самым сладостным звуком является звук собственного имени. Поэтому нет ничего выдающегося в том, что человеческой природе соприродно стремление радоваться “отмечанию” заслуг. Это приятно, повышает самооценку. Обычно вокруг любой премии образуется “тусовка”, которая награждает “своих”, исключительно исходя из личных или вкусовых пристрастий. Тут всегда будут как довольные, так и обиженные. Сейчас очень много развелось окололитературных конкурсов для “узкого круга” — раздают призы в рамках одного или нескольких регионов или вокруг литобъединений и расходятся. Призы, разумеется, тем лучше, чем больше спонсоров находится. Потом, как правило, фуршет — опять же, в зависимости от количества бабла… Никакого широкого отклика такой формат, как правило, не получает и ничего, кроме скуки, не вызывает. Ну, собрались, ну, потешили самолюбие. Здорово, да. Другое дело — что нужно понимать условность и относиться к любому премированию иронически, чтобы не “съезжала” крыша. Как писал Борис Леонидович, “и пораженья от победы ты сам не должен отличать…”. И ещё то, насколько опосредованное отношение всё это имеет к творчеству.
В.Ш.: Самолюбие тешится в любом случае. При письме в стол оно особого рода.
У арабских и норвежских скальдов было два хлебных жанра: песни хвалы и песни хулы. За хвалу платили, от хулы откупались. А искренность имитировали для близких людей и для себя. Потом потребитель стал анонимным и сразу захотел искренности. То есть той же хулы/хвалы, только искренне и бесплатно. Хула и хвала стали маскироваться под “гражданскую лирику” от Некрасова до Бродского. Я категорически не согласен по премиям. Премий должно быть много и очень много, пусть даже их дают “не тем”. Главное — копошение, движуха итд. Твоя позиция (и случай Ульяны Гамаюн) — оттого, что даже если премию получишь, не прозвучишь, как Евтушенко. Поэтому и непонятно, кому слагать хулу, кому хвалу.
Хотел бы сам порулить Литом или каким-нибудь лито?..
Б.К.: — Думаю, жанр хулы никуда не пропадал, особенно он процветает в рамках Живого Журнала. Моё мнение: критике следует быть мягче, при этом не теряя твёрдости суждения и аргументированности. Возможно, из-за большого количества инвектив и отрицательной оценочности текстов и держится в обществе мнение о критике как о “литературном прихлебательстве”. Нет, я не против отрицательных рецензий и ни в коем случае не призываю к тому, чтобы этот жанр превращался в нечто нейтральное (помнишь, в Откровении Иоанна Богослова Бог угрожает Ангелу Лаодикийской церкви: “ты не холоден, и не горяч — и потому изблюю тебя из уст своих” — потом вошло в “Братья Карамазовы”), позиция обязательно должна быть. Но высшее искусство — выразить эту “холодность или горячесть” твёрдо и в то же время максимально корректно и уважительно. В конце концов, критика в переводе с древнегреческого — искусство разбирать, суждение. А по большому счёту, всегда следует помнить, что любое суждение — субъективно, и не претендовать на истину в последней инстанции. Против эпиграмм я тоже не возражаю, но доброжелательно-юмористических и не бьющих по больным местам.
А то, что я хотел бы когда-нибудь вернуться в Лит в качестве преподавателя (предел мечты — руководитель творческого семинара), я уже говорил. Обычно у меня всё задуманное получается, так что, думаю, и за этим дело не заржавеет. Примеры перед глазами уже есть — многие студенты Лита возвращаются в родной вуз в качестве преподавателей: Сергей Арутюнов взял заочный семинар после смерти своей учительницы Татьяны Бек. Е.Винокуров, Ю. Кузнецов, К. Ваншенкин, Н. Старшинов и многие другие тоже сначала учились, а затем учительствовали сами в наших священных стенах.
В.Ш.: Писателю не обязательно быть талантливым — главное, чтобы нашёлся талантливый читатель. Напоследок общие вопросы: как жить? что делать? кто виноват и как нам обустроить Россию? И, раз уж ты столько рассказал о себе как о поэте, то не прочитаешь ли пару своих стихотворений?
Б.К.: Жить прежде всего честно. И делать всё возможное, чтобы такой принцип жизни становился нормой для нас и для нашего окружения. А стихи вот:
Человек идёт со смешным саквояжем.
Багажа немного, зато — с куражом и ражем,
с ощущеньем смешной зимы.
Мы однажды тоже пожитки в мешок завяжем,
на пороге потопчемся, робко скажем:
Господи, это мы.
Свет струится из глаз, и легчает поступь.
Люди думают: что за блаженная особь.
Человек усмехнётся и — вниз, к реке.
У него за душой такие сума и посох,
что лучше сойти с ума, чтобы просто,
просто и налегке.
Время совершает кульбит вокруг света.
Наверху — Иисус выезжает из Назарета,
Божий храм, торги, кутерьма.
Человек не ждёт от судьбы привета,
ибо знает он: чем господне лето,
тем дьяволей зима.
Ибо если любишь — то ненадолго,
если в царство Божье — не сквозь иголку:
не богат, слава Богу, и не верблюд.
Он идёт на вокзал.
Затихает Город.
Немощен абсолют.
Так застыла столпом cоляным жена Лота.
Так, должно быть, Лилит стояла в момент ухода
и немотствовал позабывший её Адам.
Так юродивый луч бьётся исподволь год от года,
проливая свет на тайну древнего кода
рыбам, цветам, камням.
* * *
Лето, шитое лыком в две строчки,
зарифмовано бедно и вкось.
Будто прежнее отмерло прочно,
будто новое не началось.
Всё мешается в дивную ересь:
кривда книжная, дурочкин плач,
физик Ваня, что спит, разуверясь
в простоте нерешённых задач.
Да и есть ли на свете задача,
что годна для кривого горба?..
У него — полусгнившая дача,
смерть жены, имбецилка-судьба.
Он встряхнётся, отыщет в полыни
купоросный обломок луны,
погрустит о несбывшемся сыне
и — обратно: досматривать сны,
где и символ-то — даром что вещий —
перед жизнью в долгах как в шелках,
но пропитан блаженством увечья
кацавейки неловкий распах.
А лукавое Слово на запах
поспешает, на одурь и дым,
ёжась в Божьих корёжистых лапах,
словно мрак — перед светом земным.
Василий Ширяев, Камчатка, поселок Волканый
Борис КУТЕНКОВ, Восточно-Европейская равнина, город Москва