Сегодня и завтра художественной прозы о Великой Отечественной войне
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2010
Владимир Зубков
Владимир Зубков — литературовед, кандидат филологических наук, работает в Пермском государственном педагогическом университете. Публиковался в журналах “Урал”, “Север”, “Театральная жизнь”, еженедельнике “Литература”. Автор книги “Русский поэтический текст: опыт анализа и сопоставления” и множества научных публикаций.
Ожидание? Прощание?
Сегодня и завтра художественной прозы
о Великой Отечественной войне
Пятнадцать лет назад, в дни 50-летия Победы, в городе Екатеринбурге прошёл международный симпозиум “Вторая мировая война и литература”. Я выступил на нём с докладом “Судьба отечественной прозы о войне 1941—1945 гг. как художественно-историческая драма”, который был позже опубликован под заголовком “Полвека прошлого без будущего?”1
Вопрос в заголовке был вызван предположением, что нашу прозу, изображающую и обдумывающую войну 1941—1945 гг., ожидает неизбежный системный кризис. Что уже в ближайшем будущем сократится, а затем иссякнет приток новых произведений, которые удержали бы полноту правды о войне, достигнутую в предшествующих книгах В. Некрасова, В. Богомолова, В. Гроссмана, В. Быкова, К. Симонова, В. Астафьева (список неполный).
Это будущее наступило. Впереди — очередная рубежная дата великой Победы. Сбывается ли прогноз? Обратимся к аргументам и фактам.
Я не открою, очевидно, нового, если скажу, что свой первый после Победы звёздный час проза о минувшей войне испытала в 1946 году. Он стал рубежом не только между войной и миром, но и между военным и послевоенным художественным сознанием. Естественный и необходимый во время войны функционально-пропагандистский, героико-патриотический пафос, определявший в литературных произведениях всё: от системы персонажей до интонационно-речевого строя, от подбора деталей до сюжетов, уступает место другому — достоверному изображению того, “как это было”, для исследования на этой основе всей многомерности явления “человек и война”. Эти две равнодействующие: безупречная, часто почти документальная точность в изображении военной реальности и начавшееся расширение проблематики, нравственно-гуманистическое осмысление этой реальности — и легли в основу прозы о войне.
В этом русле были написаны художественно совершенные произведения, ставшие позже классикой военной литературы: повести “В окопах Сталинграда” (в первом журнальном издании — “Сталинград”) В. Некрасова, “Звезда” и “Двое в степи” Э. Казакевича, “Спутники” В. Пановой, рассказ “Возвращение” А. Платонова. Их авторы первыми откликнулись на общественные ожидания правды о только что отгремевшей войне. Литература о войне начинает пристально вглядываться в нравственные мотивы поведения, которые сопровождают жизнь людей всегда, но обостряются положением воюющего человека между жизнью и смертью. Долг и эгоизм, жестокость и сострадание, душевное оскудение и совестливость, доверие и недоверие к человеку, самопожертвование и шкурничество, боевое мужество и гражданская трусость, ответственность перед людьми и бездумность…
В повести Э. Казакевича это сознание незаменимости отдельного человека среди множества воюющих и боль оттого, что людей продолжают убивать. В рассказе А. Платонова это обретение способности к состраданию и прощению человеком, воспринимавшим прежде “другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса”. В повести В. Некрасова это, по словам Василя Быкова, утверждение правоты и значения на войне интеллигента как носителя духовной ценности в условиях, так мало способствующих какой-либо духовности. Автор “В окопах Сталинграда” обратился, разумеется, в пределах своего исторического кругозора и цензурной планки, к проблемам, которые будут затем постоянно питать военную прозу: след предвоенной жизни в сознании фронтовика, внутренняя свобода и совесть воюющего человека перед лишённой нравственных вожжей властью командира, нерастворимость личности в солдатской массе и её след в общей победе.
В изображении воюющих людей под углом зрения вечных начал бытия выразилась гуманизация литературы, её сопротивление колоссальному обесцениванию жизни в обстоятельствах фронтовой повседневности. При этом гуманистические идеи вырастают из развёрнутых в конкретном времени и пространстве достоверных картин окопного и тылового быта, боевых ситуаций, армейских отношений. На страницах “Звезды” поражает профессиональная точность в описании “технологии” разведки. В хронике сталинградских боёв В. Некрасов “воскресил в нашей памяти бесчисленное множество виденных всеми, но либо забытых, либо попросту впопыхах незамеченных деталей и черт, без которых, тем не менее, общая картина войны не может быть ни полной, ни правдивой”.2
О первостепенном значении для пишущего о войне его собственного присутствия на фронте К. Симонов выразился в одном из писем 1943 года так: “Если после войны писателю, проведшему её на фронте, удастся остаться живым, то он может всю остальную жизнь чувствовать себя богачом”.3
Три года назад в истории литературы о Великой Отечественной войне произошло событие неожиданное и редкостное, обогатившее наше представление о прозе послевоенных дней. Была опубликована написанная петербуржским интеллигентом, фронтовиком Всеволодом Петровым в том самом сорок шестом году и пролежавшая в столе шестьдесят лет повесть “Турдейская Манон Леско (история одной любви)” (Новый мир. 2006. № 11). Словно из глубины прошлого выплыли врезавшиеся в зрительную и эмоциональную память автора картины прифронтовой полосы сорок третьего года. Бесконечные линии воинских эшелонов на запасных путях. Привокзальные домишки, где можно достать водку. Танцульки в уцелевших станционных зданиях. Движущийся к новому месту назначения госпитальный эшелон, скученная вагонная жизнь на нарах и под нарами. Далёкие разрывы бомб, вспышки пожарищ, печальный вид сожжённых деревушек, редкие налёты немецких самолётов, поливающих поезд пулемётными очередями… И в этой безупречно достоверной изобразительной раме — история счастливой и печальной любви офицера-интеллигента к простенькой сандружиннице. Психологическая проза о вечной загадке женщины, её верности и неверности в любви.
Повесть Вс. Петрова явилась из небытия словно для того, чтобы подтвердить закономерность прозы сорок шестого года — паритет детализированных картин фронтовой реальности и нравственно-психологического осмысления этой реальности как части общечеловеческого бытия. С предельным лаконизмом о подобном замечательном сплаве отозвался главный редактор журнала “Знамя” Вс. Вишневский в письме Э. Казакевичу от 11 декабря 1946 года, прочитав рукопись его повести: “Звезда” — это настоящая вещь: точная, умная, насквозь военно-грамотная, полная размышлений и души”.4
Нормальное развитие послевоенной прозы оказалось недолгим и было остановлено в конце 1946 года партийным окриком в постановлении ЦК ВКП(б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград”. Помимо обвинения известных ленинградских писателей в аполитичности, здесь директивно указывалась единственная задача для пишущих по “военному ведомству”: “Показать новые высокие качества, которые проявил наш советский народ в Великой Отечественной войне”.
Новый и более длительный подъём прозы о войне принесла послесталинская оттепель пятидесятых — конца шестидесятых годов. Он начался, как известно, с повестей В. Богомолова “Иван”, Ю. Бондарева “Последние залпы”, Г. Бакланова “Пядь земли”, романов К. Симонова “Живые и мёртвые” и В. Гроссмана “Жизнь и судьба”, а завершился повестями В. Астафьева “Пастух и пастушка”, В. Быкова “Круглянский мост” и “Сотников”. В фундамент этой прозы легла идейно-художественная традиция сорок шестого года как исследование общечеловеческих проблем и нравственно-психологических коллизий советского мира в конкретных обстоятельствах войны.
Как выразился в те дни В. Астафьев (“Нет, алмазы на дороге не валяются”), у пишущих о минувшей войне нарастала “внутренняя потребность не просто рассказать о виденном и пережитом, но и осмыслить его… с общечеловеческих позиций…”5. С эпическими романами К. Симонова и В. Гроссмана произошло мощное жанровое расширение прозы о войне, ничего равного им уже не появится вплоть до следующей эпохи, до астафьевских “Проклятых и убитых”.
На время завершения этого романа В. Астафьева, последнее десятилетие двадцатого века, приходится третий и, очевидно, уже последний расцвет прозы о Великой Отечественной войне, стимулированный как окончательным освобождением от генштабовского и цековского диктата, от догматики соцреализма, так и полувековым юбилеем Победы.
Бесспорно, что все значительные произведения военной прозы этого времени (за единственным исключением — замечательным романом Г. Владимова “Генерал и его армия” — Знамя. 1994. №№ 4, 5) созданы авторами, опирающимися на собственное, из первых рук, знание подлинных обстоятельств фронтовой жизни, видимых и скрытых, и одновременно на современное осмысление острейших проблем жизни людей на войне. Таковы последние повести В. Быкова: “Стужа” (Знамя. 1993. № 11) и “Полюби меня, солдатик” (Дружба народов. 1996. № 6), односуточная повесть А. Солженицына “Адлиг Швенкиттен” (Новый мир. 1999. № 3), маленький роман В. Бута “Орёл—решка” (Дружба народов. 1995. № 4), роман “Прокляты и убиты” В. Астафьева и его повесть “Весёлый солдат” (Новый мир. 1998. № 5, 6).
В повести А. Солженицына приоткрывается завеса над тем, почему и как в победном сорок пятом гибли лучшие, умелые солдаты. Праздничный январский рейд армии по нетронутой боями Восточной Пруссии; ночной прорыв отсечённой немецкой группировки; вбитый в наших командиров ещё с лета 1942-го, с приказа “Ни шагу назад”, страх за самовольную, пусть и необходимую для дела, смену позиций; трагическая гибель дивизиона тяжёлых пушек, оставленного штабом артбригады без связи и пехотного прикрытия, увёртливость и безнаказанность штабных чинов, обвинивших в случившемся погубленных ими людей…
Роман В. Бута, говоря словами написавшего предисловие В. Быкова, ещё одна новая и честная страница о прошлой войне. Автор — свидетель и участник описываемых событий, с документальной достоверностью привязанных к судьбе трагического десанта в Крым осенью 1943 года. Десант этот закончился разгромом; очевидно, тому находится немало причин. Но легче ли от этого было тем, кто тонул среди артиллерийских разрывов в штормовом проливе, кто истекал кровью на крошечном плацдарме крымской земли, кто потом был брошен на произвол судьбы и сам искал спасения?
В двух книгах романа “Прокляты и убиты” и повести “Весёлый солдат”, выросшей из набросков к третьей, так и не написанной книге романа, соединились автобиографическая достоверность Астафьева-солдата и осмысление Астафьевым-писателем узловых пространственно-временных отрезков Отечественной войны. Бессмысленная муштра сбитых в безликое скопище новобранцев в учебно-каторжных лагерях. Адские муки кровавых боёв за Днепр. Обездоленность демобилизованных солдат, надсаженных войной и равнодушием спасённого ими государства.
В каждой из этих книг — мотив античеловечности и антинародности всякой войны, кем бы она ни велась; народный мир в переплетении его нравственного здоровья и нравственной порчи; глубокий разрыв между народом и большевистской властью. “Прокляты и убиты” стали первым подлинно солдатским эпическим романом о Великой Отечественной войне, о том, как святое дело защиты родины объединило разобщённых людей в русский народ, о глубоком надломе сил народа-победителя и его самосохранении вопреки безбожному и бесчеловечному сталинскому режиму.
Последняя по времени появления и, к сожалению, единственная за минувшее десятилетие книга, в которой современное осмысление Отечественной войны опирается на точное знание автором её реалий, — повесть Д. Гранина “По ту сторону” (Дружба народов. 2003. № 1). В её двойном времени и двойном пространстве открываются неожиданные грани прошедшей войны и памяти о ней.
Осень сорок первого года, немецкое наступление под Ленинградом, жёсткие краски неразберихи, отход почти безоружных ополченцев. Батальон лейтенанта Шагина с трудом удерживает старый парк и дворец, куда завтра придут немцы. А потом Шагин обстреляет, вопреки запрету, этот сияющий огнями дворец, в котором немцы празднуют Рождество. Во втором, сегодняшнем времени — банкет в очередной юбилей Победы с участием гостей — ветеранов вермахта, среди которых и солдат, раненный осколком при том самом обстреле. А потом — ответный визит отставного полковника Шагина в нынешнюю Германию, долгие споры о войне с бывшими врагами.
По ту сторону — это о времени, меняющем людей. На одном конце его — молодой лейтенант Шагин в горячке войны, крепкий, освобождающий Европу, и маршал Конев хлопает его по плечу… На другом — сегодняшний Шагин с раздумьями об изнанке войны, которые прятал от себя прежде под набором общепринятых застывших фраз. Мысли о том, что “священная война стала грязной”, что “ради званий и наград мы своих не жалели”…
По ту сторону — это о смене ненависти к врагам, с которой воевал Шагин, нынешним странным чувством солдатской породнённости с ними. Да, приказы и лозунги были разные, но в окопном низу у всех было одно и то же: снег, перемешанный с землёй и кровью, вонь тротила, горящие танки, талая вода, которую черпали из окопа солдатской каской, привязанной к винтовке… Именно это застряло в памяти, которая тянет русского и немецкого солдата друг к другу сильнее, чем к не знавшим войны соотечественникам.
Наряду с появлением названных выше произведений, за последние пятнадцать лет в прозе о Великой Отечественной войне происходит угасание, и, очевидно, уже безвозвратное, художественно полнокровных произведений с гармоническим сплавом достоверных батальных деталей и понимания войны как части общего бытия (назовём такую прозу “высокой”).
Можно говорить о двух вариантах этого процесса. Первый — акцентирование авторами-фронтовиками автобиографического, хроникально-документального ракурса как единственно возможного, по их мнению, пути к правде о войне. Такой путь избрал М. Алексеев в книге “Мой Сталинград” (Роман-газета. 1993. № 1; 1998. № 7). Популярный советский прозаик, в 1942 г. — политрук миномётной роты, принципиально решил писать свою главную вещь о войне не как художник, а как мемуарист, “…рассказывать лишь о том, что видел и пережил сам…, только о том, чему был сам свидетель…” в дни ужасающего отступления в междуречье Дона и Волги, в истекающем солдатской кровью Сталинграде и в победные дни капитуляции поверженного врага.
Разумеется, писательская выучка не позволила М. Алексееву удержать повествование в строгом документально-автобиографическом ключе. Текст книги оказался на границе художественной и нехудожественной словесности. От первой — литературная обработанность слова, сочинённость диалогов, портретирование действующих лиц. От второй — множество подлинных подробностей пережитого автором на сталинградской земле.
Чёрные шинели морской пехоты в жёлтой степи, словно специально надетые в качестве мишеней для немецких пулемётов. Молодой красноармеец-казах, сошедший с ума при виде ещё тёплых кусков тел своих однополчан, разорванных взрывом бомбы. Пряничное кино на простыне в овраге близ переднего края для лучших бойцов: выдумки про дураков-немцев и богатырей-русских посреди настоящей войны. Драка между артиллеристами и миномётчиками разных частей за лучшее место для своих орудий: так велика концентрация войск на обводе окружённой немецкой группировки.
Цепь таких свидетельств составляет самодостаточное и исчерпывающее содержание “Моего Сталинграда”. В их взаимодействии и последовательности отсутствует образно-смысловое поле, без чего художественная проза рассыпается. Достоверно рисуя известные ему эпизоды сталинградской хроники и лица однополчан, М. Алексеев намеренно уходит от их проблемного освещения, от нравственно-психологического обобщения типов времени. При мощной информационно-фактографической базе “Моего Сталинграда” авторская мысль — редкая гостья в этом литературно-модифицированном мемуарном повествовании.
Среди новых произведений военной прозы с распавшимся союзом факта и мысли явным перевесом самодовлеющих документальных свидетельств над их авторским обобщением и роман В. Богомолова “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..”. Книга эта вызывает особый интерес. И именем автора, воевавшего во фронтовой контрразведке и прославившегося вполне заслуженно в семидесятые годы сверхпопулярным романом “Момент истины” (“В августе сорок четвёртого”). И сверхдлительной публикацией с 2005 по 2008 годы на страницах журнала “Наш современник”. И открытыми В. Богомоловым поразительными подробностями предпобедных и послепобедных дней сорок пятого года в оккупированной Германии. И наконец, осознанным стремлением автора совместить в одном тексте “детали и частности” с “реквиемом по России, по её природе и нравственности, по трудным деформированным судьбам” целого поколения, умеющего только воевать.
Огромный массив собранных В. Богомоловым подлинных и стилизованных им документов, относящихся к военной весне сорок пятого года, представляет самую ценную составляющую романа. Приказы командующих советской и германской армий разного ранга, разведсообщения и политдонесения, шифротелеграммы, директивы Военных Советов и политуправлений, докладные и объяснительные записки, выдержки из писем и дневников заполняют десятки страниц и впервые открывают дотоле неведомый читателю “гигантский механизм военно-государственной машины”.
Что же касается заявленного автором намерения двигаться от документальности к общечеловеческим проблемам, то оно, увы, тонет в фактографически перенасыщенном растворе текста. Бесценные исторические “детали и частности” существуют внесюжетно, мало соприкасаясь с жизнеописанием главного героя — старшего лейтенанта Василия Федотова, с бытом офицерской среды, когда “после четырёх нечеловечески тяжких лет войны славяне-победители тут, посреди Европы, радовались жизни, веселились, пили, танцевали, влюблялись”6.
“Диалог” между документальной мозаикой и сюжетным повествованием минимален (а ведь именно благодаря ему достигалась плотность текста в “Моменте истины”). Единичны сюжетные ситуации, в которых найденные автором исторические факты перерастают в социально-нравственные обобщения и становятся проблемными вехами книги. Один пример. Командир полковой разведки Василий Федотов, заслуживший право быть участником парада Победы в Москве, вычеркнут комиссией из списка. Причина — боевой шрам на щеке, резолюция: “это победный парад, а не парад ран и увечий”. Начальственное указание и парадность торжествуют над солдатской справедливостью. “Когда кровью истекали, но из боя не выходили, внешность соответствовала. А теперь — нет”.
Не менее драматическую роль в размывании высокой прозы о Великой Отечественной войне, чем поворот к документально-мемуарному дискурсу, играет противоположный фактор: неуклонное сужение круга писателей, обладающих первичным опытом фронтовой жизни. Тех, кто мог бы повторить вслед за Евгением Винокуровым:
Я эти песни написал не сразу.
Я с ними по осенней мерзлоте
С неначатыми по-пластунски лазал
Сквозь чёрные поля на животе.
— и продолжить словами Константина Ваншенкина:
Пока мы были на войне,
В её дыму, в её огне,
Она жила кругом, вовне…
Но оказалось, что во мне.
Только в минувшем десятилетии литература потеряла, если называть наиболее талантливых, В. Астафьева, А. Солженицына, В. Быкова, В. Богомолова, М. Алексеева… В конце декабря, когда писалась эта статья, пришла горькая весть о кончине Г. Бакланова. Нельзя обойти и такое труднообъяснимое явление, как полный уход из литературы о войне, начиная с девяностых годов, родоначальников “лейтенантской” прозы Ю. Бондарева и Г. Бакланова при сохранении ими завидной творческой энергии.
В то же время, как с сожалением отмечала ещё в 2000 году редакция журнала “Знамя” в предисловии к анкете “Литература и война”, сейчас нет писателя моложе шестидесяти лет, который писал бы о той войне. Этот очевидный факт у меня всё же вызывает не огорчение, а скорее уважение к сегодняшнему писательскому сообществу. Дело не в безразличии к великому событию, а в честности авторов, не позволяющей имитировать обстоятельства и атмосферу войны, которую они никогда не испытывали.
Заметим, однако, что в последнее время авторами поколения сорокалетних были предприняты попытки, правда, немногочисленные, написать произведения о войне, замещая при этом воссоздание и осмысление неведомой им в силу возраста военной реальности вольными фантасмагориями на её материале (А. Тургенев — “Спать и верить. Блокадный роман”, 2007; И. Бояшов. “Танкист, или Белый тигр”, 2008). Обилие технических, психологических, натуралистических подробностей и литературная изобретательность авторов этих книг не меняют того очевидного факта, что Отечественная война для них — не более чем условно-экзотическое сырьё для придумывания занимательного фэнтези.
Наконец, в последние годы всё чаще оккупирует литературную территорию Отечественной войны откровенно развлекательная коммерческая беллетристика. “Диверсант” А. Азольского (Октябрь. 2002. № 4) — головокружительно закрученный калейдоскоп про разведку и про Смерш с густой эротической подливкой, которая, очевидно, и объясняет авторский подзаголовок: “назидательный роман для юношей и девушек”. “Голая пионерка” М. Кононова (2001) — “батально-эротическая феерия с бодрой войной и гордой блокадой, с чистой любовью и грязным сексом…, а также стратегическими ночными полётами абсолютно голой пионерки”. Так в подзаголовке. В аннотации М. Золотоносова на обложке ещё круче: здесь “каждое совокупление… не просто блуд, а служение родине, исполнение воинско-комсомольского долга”. Под обложкой — полное постмодернистское меню, мешанина из утробного зубоскальства, гениталий, трусов, барачного секса, советского лексикона, карикатурной войны с пулемётчицей Мухой в центре, она же — безотказная “малолетняя давалка”, она же — сказочная бестелесная ночная чайка. Мог бы, спросил бы у автора: для чего в эту несъедобную похлёбку он ещё и войны накрошил — там ведь люди погибали.
Противостоять спекуляциям на военной теме могли бы новые произведения высокой реалистической прозы о Великой Отечественной войне. Можем ли мы ожидать их появления в обозримом будущем? Задаю себе этот вопрос и ответить утвердительно, к сожалению, не могу.
В размышлениях литераторов, близких теме Великой Отечественной войны, упоминается немало препятствий на пути её движения из сегодняшнего дня в завтрашний. Это смещение общественных литературных интересов в сторону от социально-нравственной проблематики, выветривание из сегодняшней культуры доблести, героизма, чести, самопожертвования, без чего невозможно писать о минувшей войне. Это перемещение войны в сознании нового поколения из обжигающего память недавнего прошлого в историю столь же далёкую, как Первая мировая или Гражданская. И, как следствие, снижение актуальности духовно-нравственного опыта военных лет для современного молодого человека, а для пожилого — нежелание вновь погружаться в их мучительную реальность. По горькому признанию В. Астафьева после завершения повести “Весёлый солдат”, он решил не возвращаться более к военной теме, “потому что это и тяжело, и без толку. Молодые уже не понимают, мало кто понимает, а старшие не хотят, чтобы им напоминали, а если и писали войну, то ту, которая выдумана, чтобы они выглядели героически, чтобы не немцы их били, а они немцев…”7
И дело не только в неблагоприятных для рождения таких книг внешних обстоятельствах, в сужении зоны заинтересованного читателя, о чём шла речь выше. Резко сужается, что гораздо драматичнее, и зона потенциальных авторов книг, в которых достоверное воссоздание обыденности и невероятности войны, доступное только её непосредственным свидетелям, вело бы к открытию социальных и психологических истин. Вероятность встречи с новыми авторами, способными продолжить эту художественно-познавательную традицию отечественной военной прозы, сложившуюся за полвека, стремительно уменьшается.
Изобразительный батальный пласт, в отличие от многих других тематических рядов, не поддаётся искусственному конструированию. Именно подлинное знание и переживание фронтовой действительности — фундамент правды в книгах о войне независимо от степени одарённости автора, и это не компенсируется заёмными сведениями из чужих рук или вольным полётом писательского воображения. Подтверждение этой простой истины — повесть Л. Бородина “Ушёл отряд” (Москва. 2004. № 7), писателя опытного и талантливого, но не встречавшегося с военной реальностью.
Зима 1942 года. В некой условной болотистой глуши глубокого немецкого тыла прячется разношёрстная сотня “оборванцев” — полубеженцев, полуокруженцев, полумобилизованных, а ныне — “партизанский отряд имени товарища Щорса”. Поскольку никаких боевых дел в повести нет, а действие должно быть, автор заполняет страницы бесконечными разговорами про “органы”, тридцать седьмой год, про Сталина и Берию, про Блюхера и Ежова, про Троцкого и батьку Махно (и это в партизанском отряде сорок второго года!), а также бурными спорами: воевать с врагом или пока подождать, казнить старосту — немецкого ставленника — или нет, нападать на немецкий обоз или, может быть, лучше на железнодорожную станцию, а то и на некий секретный объект?..
Однако из словесной распри увлекательный сюжет не сошьёшь, поэтому сочиняется захватывающая интрига с секретной картой прохода через болотные топи, с розыском предателя-перебежчика, с тайными встречами командира со старостой. А староста, оказывается, не просто немецкий прихвостень, а наследник ближнего княжеского имения, белоэмигрант и мститель за родные пенаты, поруганные большевиками ещё в Гражданскую войну. Тут-то и выплывает исходная, дорогая для автор идея: “война нынче не только отечественная, но и гражданская”. Отсюда раздор “красной” и “белой” деревень, противоборство красного командира с бывшим белогвардейцем и, наконец, кроваво-театральная стрельба между классовыми врагами перед партизанским строем. Такая вот сочинилась классово-словесная партизанская баталия, и уже не удивляешься тому, что в глухих болотных дебрях автор отыскал вражеские танкетки и доты (!) для борьбы с сотней почти безоружных партизан. Не удивляешься, когда эти партизаны изъясняются на языке наших дней: не волокёшь ни хрена, упёртый, до фонаря, ясно ежу, разборки и прочее.
Неизбежная ущербность даже самых замечательных произведений, написанных о войне авторами не воевавшего поколения, хорошо заметна на примере романа Г. Владимова “Генерал и его армия” (Знамя. 1994. № 4, 5), вызвавшего огромный читательских интерес.
Г. Владимов смело сближает разновременные и разномасштабные явления войны в поисках тайных, острых её коллизий, ещё вчера неведомых нашей литературе. Спасать ли Россию ценой России? И кому спасать: вчерашнему арестанту в обнимку со своим палачом? Радоваться звезде, упавшей на погоны за удачное сражение, или плакать о напрасно погубленных в том же сражении “орёликах”? Уважать ли маршала — гения русской четырёхслойной тактики, не имевшего органа восприятия для слова “жалко”?..
Перед нами — тотальный тайный надзор всесильных органов за военачальником любого ранга, скрытые интриги среди высшего генералитета, за которые плачено сотнями солдатских жизней, драма танкового гения Гейнца Гудериана, прерывающего наступление на Москву в виду её пригородов… Перед нами — веер блестяще выписанных психологических положений, в которые втянуты люди многослойного военного пирога.
И вместе с тем это современное, глубокое осмысление “неизвестной войны” не опирается на первичное знание её реалий. Оно заменено воспроизведением материала из огромного изобразительного массива, накопленного предшествующей военной прозой. В пределах его Г. Владимов мастерски оперирует, компенсируя отсутствие собственной зрительной, слуховой, психологической памяти войны эстетически броскими иллюстрациями, искусно подобранными деталями, эффектно выстроенными батальными ситуациями. Это соотносится с изображением войны в прозе В. Некрасова, К. Симонова, В. Быкова, как копия с оригиналом. Налицо неравновесие самобытно-глубокого художественного исследования войны и во многом вторичного изображения её фактуры.
С каждым годом, отделяющим нас от военной поры, становится всё очевиднее, что “лучшие произведения о войне были написаны участниками войны. Уже сейчас можно утверждать, что послевоенные поколения ничего схожего по уровню достоверности и напряжения создать не смогут, так как они лишены фактической базы. Персонального фронтового опыта, который позволил бы им описать увиденное, у них нет”8. Полувековой драматический путь высокой прозы о Великой Отечественной войне завершается на наших глазах. Она перемещается в литературный музей так же, как это произошло, скажем, в середине XIX века с “натуральной школой”. Такова неизбежность, и с ней нельзя ничего поделать.
Роль военной прозы в отечественной литературе второй половины ХХ века бесценна, это роль авангарда в художественном утверждении мужества, чести и правды. Кровавая, ужасающая и святая правда Отечественной войны дала многим из тех, кто решился рассказать о ней в своих книгах, нравственную прививку от лжи и фальши. Точную характеристику этого феномена дал К. Симонов: “Я писал не обо всём, что я видел на войне, и не обо всём мог писать по условиям военного времени и по соображениям здравого смысла, но я всегда стремился к тому, чтобы война, изображённая в моих очерках, корреспонденциях и рассказах военного времени, не вступала в противоречие с личным опытом солдат. Короче говоря, писал не обо всём, но о том, о чём я писал, я стремился писать, в меру своих сил и способностей, правду. И я не помню, чтобы во время войны или после неё фронтовики упрекали меня в какой-нибудь “липе”9.
Среди потока литературных поделок соцреализма военная проза отстояла в своих лучших произведениях уникальный принцип художественной правды. Это непреложная, ощущаемая авторами всей суммой пережитого, соотнесённость литературного воссоздания войны с её физической реальностью, солдатским опытом. Именно этот неписаный закон оберегал прозу о войне в советскую эпоху от идеологической заданности, а в постсоветскую — от модернистского штукарства. Традиция, которую оставляет она будущему, — паритет батальной точности и углубляющегося постижения безмерной сложности Отечественной войны, переплетения в ней свободы и несвободы человека, жестокости и гуманности, мужества и трусости, героизма и шкурничества… Лучшие книги, созданные в русле этой традиции, останутся для новых поколений источником правды о Великой Отечественной войне независимо от срока их написания.
Уже после завершения этой статьи пришёл свежий номер журнала “Звезда” (2009, 9), а в нём — повесть Игоря Николаева “Лейтенанты”. Высокая художественная проза о войне, маскирующаяся под “записки офицера” точно так же, как когда-то повесть В. Некрасова “В окопах Сталинграда”. Война с лета сорок третьего до победного мая сорок пятого, от левобережной Украины до окрестностей немецкой столицы, пройденная ногами и увиденная глазами двадцатилетнего лейтенанта переднего края, командира взвода батальонных миномётов, затем полковых (разница громадная).
Читая, испытал двойную радость. Во-первых, оттого, что ошибся, сомневаясь в скорой встрече с новым произведением военной прозы высокого класса. Во-вторых, оттого, что вновь подтвердилось: создавать такие произведения могут люди не только талантливые, но и прошедшие фронт.
Искушённого читателя привлечёт в “Лейтенантах” ещё одно. При самобытности стиля и современности проблематики здесь словно оживает традиция “лейтенантской” прозы прошлых лет. Отзвуки мотивов, знакомых по военной прозе К. Воробьёва, А. Солженицына, В. Кондратьева, В. Богомолова и вызванных вовсе не подражанием, а сходством жизненного материала, повторяемостью ситуаций войны. Разрыв между фронтовой реальностью и предвоенной подготовкой войск. Контраст между ужасающим окопным бытом на передовой и вполне устроенной жизнью уже в паре вёрст от неё. Вынужденный ритуал приписок в наградных листах, иначе орденов не видать. Солдатская усталость от непрерывного рытья траншей, щелей, ходов сообщения, которые уже на следующий день бросают.
С повестью В. Некрасова “В окопах Сталинграда” более всего “Лейтенантов” роднит повествование от первого лица — наблюдательного и мыслящего, честного и мужественного офицера с незашоренным, трезвым взглядом на окружающее. Образно-смысловая плотность той и другой повести создаётся тем, что безупречно достоверные картины боёв окрашены вместе с тем гуманистическим мировосприятием повествователя.
Именно на фоне книги В. Некрасова о сталинградских боях, давно ставших классикой военной литературы, особенно заметно, что “Лейтенанты” написаны уже из нынешнего века, фронтовиком с сегодняшними представлениями о минувшей войне. Поэтому жёсткое писательское зрение И. Николаева свободно охватывает фронтовые реалии и ситуации, которые в прежние годы были обойдены вниманием авторов военной прозы или отсечены редакторскими табу как не вписывающиеся в героику и победоносность нашей армии. На каждой странице “Лейтенантов” — ещё один шаг к правде о неизвестной войне на передовой и в ближнем тылу, в боевых порядках пехоты, на марше, на огневой позиции, на переформировке, на речной переправе, в промёрзлых окопах и бюргерских особняках, в азарте прорыва и в панике драпа…
Что же впереди? Благодарное прощание с высокой прозой о Великой Отечественной войне или всё же надежда на новые правдивые книги о фронтовых дорогах и судьбах? Время покажет.
Примечания
1 Литература (еженедельное приложение к газете “Первое сентября”), 2000, № 23.
2 Серпилин Л. Сердечный и мужественный талант // Советская Украина, 1961, № 6. С. 157.
3 ЦГАЛИ. Архив К.М. Симонова, ф. 1814, ед. хр. 381.
4 Цит. по: Казакевич Г. Как создавалась повесть “Звезда” // Казакевич. Э. Звезда. — Кемерово, 1968. С. 94.
5 Астафьев В. Посох памяти. — М.: “Современник”, 1980. С. 44.
6 Богомолов В. “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..” // Наш современник, 2006, № 10. С. 56.
7 Беседы с Виктором Астафьевым. Запись, подготовка текста и вступительная заметка Николая Кавина // Знамя, 2009, № 5. С.132.
8 Рамазашвили Г. Военная литература без права на документализм // Вопросы литературы, 2005, № 3. С. 122.
9 Письмо К. Симонова С. Фрадкиной от 30 марта 1964 г. // Симонов К. Письма о войне. 1943—1979. — М.: “Советский писатель”, 1990. С. 234.