Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2010
“Но мне-то, читателю, какое до этого дело?!”
Сергей Костырко. Простодушное чтение. — М.: “Время”, 2010.
Писать эту рецензию было трудно вдвойне. Во-первых, книга, которую я держу в руках, сама по себе представляет сборник рецензий и критических статей, а “критика на критику” всегда выглядит довольно странно и заведомо вторично. (Помнится, один толстый журнал как-то экспериментировал с жанром “рецензии на рецензию”, и смотрелось это, к сожалению, жалко.) Впрочем, здесь уместно восхититься издательством “Время”, которое вот уже лет семь выпускает в отдельной серии сборники ведущих критиков, сводя под одну обложку то, что не рассчитывалось на долгую жизнь в литературе. Сколько бы сил, таланта, энергии критик ни вкладывал в очередной текст, он знает, что век публикации будет недолог, и, скорее всего, больше она никогда не воспроизведётся, нигде не “всплывёт” (Интернет несколько корректирует эту закономерность, но не более того). Сейчас, в синее зимнее утро, я пишу эти строки и знаю, что через год, два, десять лет они, погребённые в библиотеках уральского региона, никем не будут прочитаны. Это нормально. Но с этим “законом” борется “Время”, давая лучшим критическим статьям новую (и куда более долгую) жизнь под твёрдыми обложками. У Андрея Немзера, например, вышло пять или шесть объёмистых книг, своего рода “годовых отчётов”. (Книга Сергея Костырко устроена совсем по-другому, здесь свободно перемешаны тексты и 1993, и 2008 годов.) Может возникнуть вопрос: для кого изданы эти книги? Для самих критиков и писателей? Для филологов? Ответить не берусь, но рискну предположить, что круг читателей у них более широкий. Тираж — две тысячи — маленьким для некоммерческого издания не назовёшь, да и не раз встречались они в широкой продаже. А ведь чаще критика, увы, издаётся совсем по-другому. Двухтомник корифея — Ирины Роднянской, так толком и не попавший на прилавки, был выпущен столь мизерным тиражом, что многие в открытую говорили о чисто формальной отработке издательством гранта. К счастью, “Время” работает по-другому, и это видно.
Во-вторых (продолжаю я жаловаться на трудности), очень непросто начинающему оценивать работу мастера. Сергей Павлович Костырко пришёл в профессию не вчера. В “Новом мире” он начал работать ещё при Карпове, служит там по сей день, последние лет десять — редактором электронной версии (и, по совместительству, куратором всего сайта “Журнальный зал”).
“Простодушное чтение” — имеется в виду не какое-то несложное чтиво, как может предположить иной покупатель книги (хотя автор действительно “грузить” его ничем не будет: написано легко и просто, иногда даже слишком, можно воспользоваться словечком — демократично; у Костырко немыслимы те обороты, которые встречаются сегодня, например, в молодой критике). Речь о “чтении” как о манере работы критика. Это не поучение, не расшифровка глубинных смыслов, не наказ понимать прозу только так и никак иначе, это именно чтение. Критик, по Костырко, не более чем равный с остальными читатель, и этих остальных он просто приглашает присоединиться к процессу знакомства с новыми явлениями литературы. Здесь очень характерен один пассаж. Рецензия на экспериментальный роман Андрея Серёгина “Предисловие к будущему”, напечатанный в “Новом мире” в 2000 году: сейчас уже никто и не помнит этих экспериментов, но суть сводилась к тому, что провокационно отрицались идеалы гуманизма, и, в частности, всласть посмеялся писатель над жалким и нелепым, по его мнению, возгласом “После Освенцима нельзя писать стихов!”. Костырко в ответ приводил какие-то доводы, спорил, доказывал, а в конце рецензии махнул рукой и сказал: современный читатель может отрицать Освенцим, пожалуйста. “Но мне-то, читателю, какое до этого дело?!”, я — тоже читатель, и вправе судить по-своему, никому не навязывая своё мнение, но и не отступаясь от него.
Что касается другого слова в названии книги — “Простодушное”, то я бы нашёл к нему синоним получше: свободное. Как уже говорилось, Костырко предоставляет читателю полную свободу: хочешь, соглашайся, хочешь, нет, и вообще отличается в этих вопросах завидным, “растоманским” таким спокойствием. Но свобода ещё и в другом. Мне нравится, как пишет, например, Валерия Пустовая, но её статьи железно организованы, да дело и не только в их устроенности, — чувствуется, как жёстко упорядочена сама работа критика, мысль, дыхание. Тексты же Костырко строятся легко и даже порой как-то расслабленно. Свобода, наконец, и в самой специфике работы этого критика. Он нечасто появляется на журнальных страницах, в отличие от коллег, также работающих в штате критических отделов редакций, а для высказываний своих он избрал особый формат — собственные обозрения в Интернете (в “Журнальном зале”). Это означает, кажется, почти полную свободу — и в периодичности, и в объёме статей, и в выборе материала. Костырко может пропустить бестселлер, который ему не особо интересен, зато с особым, многословным вниманием отнестись к книге, изданной крохотным тиражом и совершенно не замеченной в литературном процессе (например, “Устные рассказы Агнессы Ивановны Мироновой-Король”, жены высокопоставленного чекиста и — позже — узницы сталинских лагерей, записанные Мирой Яковенко). Он может досконально разбирать по косточкам один маленький рассказ (например, “В карьере” Михаила Бутова). Он может, в конце концов, отойти от данных конкретных произведений и “пофантазировать” на тему “Шорт-лист как текст” (по материалам премии “Большая книга”).
Признаться, поначалу я заподозрил Сергея Павловича в излишнем благодушии. Таков был эффект от сочетания тональности статей и безусловных похвал, иногда — как, например, в отзыве на “Вещи, о которых не” Семёна Файбисовича — нисходящих чуть ли не до “гениально, старик”. Потом только, по мере того, как я читал дальше и дальше, стал понятен остроумный, в общем-то, замысел развести по разным главам положительные и отрицательные рецензии. (Кстати, отрицательные написаны хлёстко, иронично, с особым драйвом — и их весело читать.) Потом, опять же, понял, что и это не совсем верно. Наверное, за пятнадцать лет Сергей Костырко написал множество отрицательных рецензий, но в книгу включены не какие попало, тут прослеживается определённый замысел: отобраны статьи, в которых подвергается сомнению новизна, ценность и величие тех явлений литературы, которые позиционировались (зачастую и шумно) как принципиально новые. Примеров приводить не буду, здесь и молодая литература, и “немолодая”. О иных из тех книг трубили во всех СМИ как о революции и прорыве; иные уже напрочь забыты… Тут уже наш “читатель” превращается в скептика, притом отнюдь не “простодушного”.
Одна из интересных особенностей сборника Сергея Костырко в том, что перед нами встаёт во всех деталях портрет человека своей эпохи, русского критика девяностых годов. Это, разумеется, не значит, что сегодня, на пороге уже второго десятилетия XXI века, статьи Костырко неактуальны или новые рецензии его менее значимы. Нет. Но снимок “исторического момента” на страницах книги очень яркий, и весьма примечателен образ автора.
В фильме Никиты Михалкова “Двенадцать” был маленький, но характерный, на мой взгляд, эпизод. За дословность не ручаюсь. В горячке обсуждения и споров один из героев бросает реплику в духе: мол, разве за это мы боролись? “Да кто мы-то?” — спрашивают у него. Выдержав паузу и поджав губу, герой на это отвечает: “Мы? — демократическая общественность, либеральные силы!”. И в этом месте начинается безудержное ржание. Смеются все герои, но главное, хохочет весь зрительный зал, и эта реакция режиссёром идеально просчитана. Можно спорить, хорошо это или плохо. (Лично мне это кажется скорее печальным.) Но чётко схвачено, что нормально, искренне и без провокационного надрыва заявить “мы — либеральные силы” российскому обществу сегодня невозможно.
Так вот, удивительное свойство Сергея Павловича Костырко (наверное, даже так: удивительная стойкость) в том, что он не прекращает спокойно заявлять в статьях: “Мы — либералы”, позволяя себе не замечать веяния времени — например, такого, как полное изгнание политики из литературной критики.
Он может себе позволить, к примеру, оторвавшись от “литературного материала”, пуститься в рассуждения о том, что дискредитация понятия “либерализм” сходна сегодня в русском сознании с дискредитацией глагола “любить”, значение которого сузили — в том числе и в новой прозе — до эвфемизма, обозначающего известный физиологический процесс. Он то и дело поминает фильм “Брат-2”, который, кажется, встречается на страницах книги раз шесть. Мол, вот что создал забавы ради интеллектуал Балабанов, потакая вкусам тёмных масс, — а ведь “лучшие люди” должны бороться с плохими чертами в народе (такими, как ксенофобия)! И подобных пассажей немало — таких, которые многим знакомы по толстым журналам перестроечных времён (ведь они лежат почти в каждом доме, и политолог Павловский однажды изящно определил эти пожелтевшие пачки как “помёт времени”), но редко встретишь их в критике сегодняшней.
Здесь интересная лакмусовая бумажка — фигуры типа Горького, Фадеева, Шолохова, отношение к которым в публицистике последних двадцати лет поменялось заметно. Откройте какой-нибудь “Огонёк” за 1989 год. О них исключительно — “палачи”, “гонители”, “могильщики литературы”. Кроваво-красное оформление статей с самыми непривлекательными снимками. Шолохов — однозначно плагиатор, и не потому, что появились какие-то новые доказательства, а потому, что — ну а как же иначе?..
Потом о них станут писать по-другому. В их судьбах увидят трагедию, в устах иных публицистов — и более сложную, чем трагедии Мандельштама или Гумилёва: взгляд, немыслимый для критиков времён перестройки. Немыслим он и для Костырко, который уже в 2003 году превращает рецензию на документальную повесть Григория Фукса о Фадееве — в декларацию, в гневный протест. Начиная статью с ироничных слов “Предполагается, что я как читатель должен сочувствовать драме незаурядного художника и человека”, Костырко категорически отказывает Фадееву в праве на трагедию. Критик словно заклинает читателя: Фадеев не может претендовать на сочувствие или сострадание (или хотя бы на прощение), даже так — Фадеев не имеет права называться художником. Категоричность комиссарская.
Впрочем, от той былой категоричности, когда всё красили лишь в чёрное и белое, критик порой пытается и уйти. Любопытно суждение, которое почти дословно повторяется в нескольких статьях. Вот рецензия на довольно неоднозначный дневник Юрия Нагибина, речь, в частности, о саморазоблачениях писателя — о любви к загранпоездкам, достатку, о том, что “заслужил у властей”. Вот рецензия на упомянутые выше “устные рассказы” Агнессы Мироновой-Король, где тоже — о жизни в достатке, о большой любви к чекисту-палачу, за которой не хотелось видеть кровь и террор. Критик всё это оправдывает, приговаривая, мягко убеждая: ну а, по большому счёту, что плохого в желании жить хорошо, богато и счастливо? Обеспечить, в век жестокости, нищеты и унижений, себя и своих близких достатком — и достоинством. Быть сытым — и счастливым… Конечно, принято считать, что страдания закаляют и облагораживают, но не важен ли столь же опыт радости? Размышляя об этом, Костырко не поясняет, что “принято считать” так было, в частности, в перестроечной критике, где писательские страдания воспевались с религиозным прямо-таки фанатизмом, и было зачастую неясно, в чём же главное достоинство Мандельштама — в его стихах (всё-таки) или в том, что его убили в застенках НКВД. Впрочем, от разного рода перекосов русской критики ХХ века Сергей Павлович Костырко справедливо отходит.
И ещё одна интересная примета эпохи в этой книге уже никак не связана с политикой, идеологией и тому подобным. Это осознание потери критикой массового читателя. На протяжении, пожалуй, полутора веков именно критика была для русского читателя “всем, или почти всем” (С. Чупринин): и общественно-политической публицистикой, и философией, и… В восьмидесятые Костырко, может быть, и не входил в число критиков-властителей дум, но он работал в “Новом мире”. В интереснейшем его мемуаре к 90-летию Сергея Залыгина (который, к сожалению, в книгу не включён) был любопытный эпизод: ездящий на работу из Подмосковья Костырко шагает по электричке и считает, сколько человек в каждом вагоне читают “Новый мир”… Времена резко сменились, и, пожалуй, сквозной мотив всего сборника — это сомнение в слышимости своего слова, в том, есть ли читатель у критики сегодня. Об этом и во вступительном слове, и в завершающей программной статье (“О критике вчерашней и сегодняшней”). В одной из статей автор с горькой иронией говорит о “постмодернизме” своей работы в контексте возможного отсутствия читателя…
Думается, что опасения всё же беспочвенны и книга Сергея Костырко найдёт своего читателя — как и его дальнейшие статьи, которые, надеюсь, еще не раз сложатся в книги.
Игорь САВЕЛЬЕВ