Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2010
Дарья Симонова
Смех в соседнем купе
Рассказ
Даже во Флории кончается лето. Несведущие туристы этого не замечают, ведь погода тут ни при чем. Стоит та же жара, и так же цветут розовые кусты на маленьком кладбище у мечети Хейдара. Но ароматы в воздухе уже иные. В них появляется беспокойный оттенок близости перемен. Хотя это вовсе не значит, что перемены действительно произойдут. Но уверенное ожидание — само по себе перемена…
Отец говорил, что представители правящей династии могут преобразиться лишь перед лицом заката империи. Самые симпатичные султаны — милосердные и даже музицирующие — случались лишь в преддверии падения власти. Тот, кого можно было назвать исключением с некоторыми оговорками — увековеченный популярным топонимом Ахмет. И то, скорее всего, потому, что пожил недолго, да и брат у него был с шизоидной компонентой, которого убивать не имело смысла. При этом султане страна расцветала, шла к зениту — история благостно проморгала щадящего правителя. Нина отдала Ахмету должное — назвала в его честь кота, контролировавшего окрестности дома. Кот, тощий, как куница, назойливый и бесхитростный, стал захаживать. Требовал еды, раз так вышло.
Отец негодовал! Во-первых, он не любил кошек и не желал их приваживать. Во-вторых, такие аналогии могут дурно кончиться: пусть не сам одноименный правитель, но его потомки творили сущие зверства. Зачем же умножать зло… Но Нина резонно возразила, что кот, равно как и его котята, никогда не получат султанских полномочий. “Сначала мы их ограничим конституцией, а потом и вовсе сделаем декоративными монархами, как в Англии”, — предложила Нина.
— Для того чтобы стать декоративным, нужно иметь за плечами поколений двадцать подлинных. Самозванец не потянет такую тонкую аристократическую роль. Ему подавай настоящий бифштекс с кровью, — возразил отец, потягивая айран.
С тех пор Ахмет смущенно сторонился разоблачителя его намерений. Хотя Нина по-прежнему подбрасывала ему рыбьи запчасти. Ахмет жрал, но с обиженной поправкой: мол, ты-то понятно, а вот Он… Отдавая должное кошачьей смекалке, отец приговаривал: “Вот и правильно! Намерение понравиться всем обречено…”
Золотые слова. Нина с этим намерением боролась куда менее успешно, чем кот. Хотя тщательно маскировалась. Упрямо делала вид, что плевать хотела на “всех” и что ничего лучше ее занятия — копаться в пыльной старине — нет на свете. А тем более для юной пытливой особы. Она даже на танцы брала с собой книжку.
Нет, почему же, не следует думать, что ее не приглашали, но успех, необходимый и достаточный, никогда не был столь ошеломителен, чтобы занять все мысли без остатка. Остаток всегда принадлежал кому-то вроде Анны Болейн или Патрика Гордона, историческим персонажам группы Б, иначе говоря, именам негромким и незамыленным. Не Иваном Грозным же было увлекаться! Это уж точно не женское дело. Барышням больше подойдут изящные оборки истории, сюжеты о Нелл Гвин и тому подобные кулуары.
Или вот забавляться с именами, как с археологическим бисером, раздавая бесценное направо и налево. Отец горько ухмылялся: он-то бесценное холил под академическим микроскопом и просил не трогать хотя бы имена “с историей”. Но они все такие! Без историй и быть не может, ведь у имени нет владельца, есть только временные постояльцы, и живущие в нем оставляют самое разнообразное наследство.
До поры до времени Нина считала все эти причуды побочным продуктом папиной творческой личности. Как и его нежность к часовым механизмам, которые он выхаживал и реанимировал из самого безнадежного состояния. Нина Матуа занимала нишу счастливицы в своей семье, а значит, часов не замечала. Так было предсказано…
Давным-давно, когда мать с отцом еще были едва знакомы и прогуливались по набережной, к ним подошла женщина с необычным вытянутым лицом, которое потом мама называла “ассирийским”, а папа ее высмеивал, говоря, что ничего общего с ассирийцами эта особа не имела и мама просто не знает этнографии. Но этнография была вовсе ни при чем, потому что женщина с ассирийским лицом предсказала родителям скорую женитьбу и двоих детей: старшую девочку, которая будет счастливой и богатой, и младшего мальчика, которого надо беречь, потому что ему грозит ранняя смерть. Когда добрая половина предсказания сбылась, мама занервничала. Она вышла замуж за человека, о котором особенно не вздыхала, она родила дочь, потом сына… Степень растерянности свела мамино энергичное рацио на нет, но… ей нельзя было отказать в своеобразной логике. Она решила помешать страшной части пророчества наиболее доступным для себя способом, а именно — не дать Нине выполнить свою долю предписания. Долой девочкино счастье и богатство! Принесем его в жертву судьбе, и тогда злодейка помилует мальчика. Естественно, это камуфлировалось внешне противоположными намерениями — не всегда искусно, зато искренне. Так или иначе, Нина выросла с убеждением, что она везунчик от рождения и оттого обязана ближним и дальним. Ведь ей, в отличие от многих, не надо печься о судьбе, которую ничем не испортить — фартовая и все тут!
Потому ее приспособили к никчемным папиным занятиям. Он слыл без пяти минут профессором — или без двадцати пяти, это уж как повезет. Работал сутками, и мотивы этого самозабвенного трудолюбия были непостижимы для житейского глаза. Ему были нужны помощники, а кого еще можно столь безнаказанно эксплуатировать, как не собственную дочь позднего созревания, чьи пубертатные бунты сильно отстали по времени от выкрутас сверстников. Сортировать и печатать всякий вздор, писать и доставлять письма, отвечать на звонки — казалось бы, с этим справляется любая секретарша. Но с обычными секретаршами профессор Матуа не срабатывался. Ведь это только кажется, что помощником быть легко. В действительности же эта хлопотная миссия — сплошное толченое стекло в сандалиях! Исполнительности, усердия, отсутствия вредных привычек, смекалки, оперативности, знания языков — даже редкого сочетания полезных качеств и свойств недостаточно. Необходим “высокий мотив”, как говорил Нинин отец. Иначе говоря, твердая вера в неоценимую полезность для мира своего труда на ниве скромного ассистентства. Хотя такая трактовка слишком утилитарна и не передает глубинного оттенка. Как пояснял профессор Матуа, тут лучше мыслить образами. Представлять себе, что выращиваешь щенка сенбернара, который потом спасет много людей где-нибудь на горных тропах. Именно твой мохнатый и несмышленый грязнуля, за которым ты убираешь лужи и кучи и которого третируешь бесконечной муштрой! Или его потомки лет через сто — но и в том будет немалая толика твоих заслуг, ведь собаки, как и люди, от своей яблони недалеко падают…
Наследственность, прекрасная и дурная, была любимой темой профессора.
Он оказался в своем роде пионером: когда-то он первым открыл частную лавочку по поиску пропавших. Конечно, нигде он о себе громко не объявлял, и даже не думал, что его исторические познания заведут на столь неожиданную прикладную стезю. Просто однажды он отыскал могилу дражайшей бабушки своего приятеля. Потом — украденный у соседского мальчишки велосипед. Дальше — к нему потянулись приятели приятеля и соседи соседа, что позабавило профессора, как удачный анекдот. Он пытался убедить ходоков, что он вовсе не сыщик, а историк, в сфере интересов которого — правящие династии стран Востока. На их примерах он любил наблюдать всякого рода генеалогические тенденции, а после увлекательно и темпераментно рассказывать об этом студентам и частным ученикам. Но знание далеких монарших перепетий, видно, перетекает в житейский опыт, хотя и поверить в это трудно. Словом, к профессору нет-нет, да и обращался кто-нибудь за пропавшими — живыми и умершими, одушевленными и неодушевленными. Коллеги профессора однажды преподнесли ему шуточный дар — вывеску “Агентство “Бабушка и велосипед”.
Это было некоторое подобие признания в узких кругах. Оно доставляло сложно изъяснимое удовольствие самому профессору Матуа — и вызывало стойкое раздражение у его жены. Потому что от признания, подпольного и нелепого, никакого толка, хлопот много, а денег — гроши. Нина не уставала удивляться, почему мама жалуется. “Денег нет, денег нет…” А что же тогда она дает щедрой рукой, отправляя дочь в магазин, как не деньги? Или они имеют иную форму, кроме привычной — засаленных купюр или железа, которое застревает в пыльных карманных недрах… Вероятно, бывают еще другие деньги. Ведь не зря спрашивают: “На жизнь хватает?” На что же еще должно хватать?
…Вопрос человека, который не собирается быть богатым…
Не получая на него внятного ответа, Нина усвоила: эпизодическое присутствие чего-либо порой лишь подчеркивает его большое отсутствие. Принцип сгодился и для брака: когда с мужем изредка было хорошо, после становилось намного хуже, чем было. Но брак уже в прошлом — брак, восторженно благословленный родителями с обеих сторон, с шутовской толпой поручителей, чтоб все “под старину”. Нина вынырнула из-под гнета семейных отношений, подвергнув себя жесткому аутотренингу по лечению душевных ран. Прилежно присматривалась к разным негодяям, которых рекомендовали друзья и которые уж точно пришлись бы не по нраву маме с папой. Кому не знакомы эти смехотворные потуги антитезиса к неудаче… Как будто вывернув синтетическую одежку наизнанку, перестанешь в ней потеть и чесаться! Про одежку барышни знают, а с жизнью периодически это проделывают в надежде “а вдруг получится”.
Но все мужественные глупости простит и поймет доктор Хронос, придет и поставит на душу щит вроде тех, которыми хоккеисты защищают жизненно важный орган. Останутся лишь фантомные боли, на которые по привычке, свойственной всем счастливым, Нина не обращала внимания. И все пошло по-старому, только с дочкой — а значит, еще лучше. Пошло, пошло, год, два, три… но с недавних пор остановилось!
Что изменилось — невозможно рассказать. Похоже на депрессию, но это слово Нина терпеть не могла. И слово, и состояние, ей, впрочем, доселе незнакомое. Чрезмерно деятельной натуре оно и не может быть знакомо — унылый ступор без четкой причины, блажь праздных. Преступная потеря времени — так категорически и старомодно диагностировала Нина Матуа любые проявления затянувшихся меланхолий у кого угодно, а у начальственных и руководящих особ, от которых ей приходилось зависеть, — тем более.
И вот однажды утром ей пришлось допустить, что она сама уже некоторое время дрейфует в ловушке, которую всегда упоенно отрицала. И даже подбирать к ней нотный ряд постыдно: сглаз, черная полоса, не мой день, не мой год, не моя планета… Человечество постаралось найти массу эпитетов для оттенков негатива — а лучше бы потрудилось в противоположном направлении. Но в том направлении слишком пресно, и историй маловато. Ведь все они, за редким исключением, должны иметь вкрапления краха, беды и треволнений, чтобы закончиться условно обнадеживающим героическим или философским выводом. То есть примитивное горизонтальное движение. А жизнь, как подметила Эдна Милли, это одна неприятность над другой. Хотя и здесь о неприятностях… — и, собственно, кто такая Эдна Милли?! Но кем бы она ни оказалась, Нина настаивала на божественно-вертикальном развитии событий. Она исповедовала ежедневное совершенствование мыслей и поступков. Кое-кто считал ее занудой, но в целом ее любили. Она, как никто, умела в бодряще-жесткой манере утешить плачущего.
И вот теперь… ей самой требовалось утешение, а самолюбивые натуры это тяжело переносят. Почему все перестало получаться? Тут осечка, там сбой, здесь — остановка на неопределенное время. Да как у людей хватает наглости отгораживаться столь вопиющими отговорками! Никакого “неопределенного времени” не существует: дело делается либо во вполне определенный срок, либо не делается вовсе. Нина не понимала, почему все изменилось. И в какой момент. И в довершение всего, как водится, мелочь: она решила полистать увесистый сборник, ее тайную стыдную гордость, куда вошел, среди прочих, и ее опус. И пусть книжка была из серии престижных и нечитабельных, пусть мизерное, но объяснение, что не зря бездельница небо коптит… Но невзначай Нина обнаружила, что ее там нет! Какой обидный абсурд… С какой же стати тогда ее одарили авторским экземпляром? Или она что-то не так поняла? Но ведь четко помнится, что видела свою скромную виршу на одной из серединных страниц, кажется 76-й. Сошла с ума? Наваждение? Не рановато ли для галлюцинаций — окрестности 30-летия…
Сейчас бы поговорить с отцом, но он так далеко. А по телефону объяснять системный кризис — что пилкой для ногтей огород вскапывать. И денег на такой разговорец не напасешься. Но что в родителях хорошо, так это звериное чутье. К вечеру папа позвонил сам и наполнил эфир живительными, легкими и щадящими, как адаптированный текст детской Библии, правилами “буравчиков”. Рекомендации профессора Матуа — жемчужина наивного искусства. Расстроенной дочери было рекомендовано: заглянуть в злополучную антологию на следующее утро по истечении полноценного 8-часового сна, а главное — после обильного завтрака. Если верить папе, недоедание — необходимое и достаточное условие для всякого рода невезения, личных неурядиц и даже авиакатастроф. Словом, чтобы превратиться в преуспевающего члена общества, надо все закрыть, выключить, зачехлить, отложить и т.д. — и лечь поспать. Потом погрязнуть в чревоугодии, ибо завтрак, по Матуа, — это отнюдь не тощие тосты с кофейной гущей или унылое яйцо всмятку, это пара молочных барашков с чаном макарон, астраханским соусом и охотничьим салатом, который, впрочем, подается в ограниченном количестве, чтобы растянуть литровую банку на неделю. Остальное не лимитировано! После того, как организм ублажен (а точнее, травмирован!) избытком сна и сокрушительным обжорством, он сам интуитивно найдет нужные ходы-выходы. В сущности, это истязание тела для возвышения духа — старая песня в освежающей редакции.
У Нины, похоже, совсем не ладилось. Она впервые в жизни подумала: а вдруг и вправду эта галиматья поможет? Раньше она бы так низко не пала. У профессора была отменная репутация среди интеллектуальной молодежи, противоречивая — в академическом мире и дурная в кругу семьи. Домашние его не слушались. Не слушались, конечно, любя, не нарочито. Профессор принадлежал к отцам второй категории. Отцов первой категории побаиваются, второй — немного жалеют, третья категория — это отцы отсутствующие, четвертая — самая сложная: отцы отсутствующие, которых и побаиваются, и жалеют, т.е. миф в чистом виде. Нина, жалея, с детства прониклась тем чувством к отцу, которое “…до слез”. Что — неясно и неважно, но непременно до слез! Особенно когда он приносил арбуз, отстояв длиннющую очередь, а полосатая ягода на срезе оказывалась вероломно кормовой, непристойно чуть розовой. И тогда мама, которая вроде собиралась молчать или даже обронить слова утешения, не выдерживала и напоминала о том, что она же просила и всегда просит: Гена, не покупай арбузы, ты их выбирать не умеешь! Она же предупреждала! И не раз, и не два! И тут начинался спор, который раздувался от эмоций, как тугой воздушный шарик, и лопался в скандал. Папа стоял усталый, и на лице его тоже было написано “что-то до слез”, потому что он хотел, чтобы — а-ап! — и сюрприз! А выходил вовсе не сюрприз, а обыкновенная перебранка, к которой дети давно привыкли. Нина, конечно, была на папиной стороне. Младший брат тоже, хотя в остальном они с сестрицей росли очень разными. И пусть время медленно и торжественно провело Нину по многим “чужим колокольням”, — чтобы уж если жалеть, так сразу всех, и маму, и гнусную училку по домоводству, — но отец так и остался самым доверенным лицом. К тому же его в любой момент можно было не послушаться… Впрочем, изливаем душу мы вовсе не для того, чтобы следовать рекомендациям. Произнесенное слово утешения ценно само по себе, без функционального применения, — как алмазный молоток.
Итак, папа предлагал работу. Под его дистанционным руководством. Руководством противоречивым и непредсказуемым, но иногда приводящим к внятному результату. Стратегия была понятна только самому руководителю. Папа самонадеянно ссылался на методы одного великого, грузного и вздорного кинорежиссера: тот давал каждому из актеров только текст его роли, не посвящая особо в сценарий. Таким образом, у находящихся в неведении артистов развивалась творческая интуиция, а режиссер-тиран лепил из нее все, что ему угодно. Никаких тебе споров и капризов, да еще и все признаны гениями при жизни. Разве плохо? А секрет в том, что нити заговора должен держать в руках один-единственный человечище.
Нечто подобное Нина уже проходила. И зареклась “читать такие роли”. Она боялась превратиться в отцову тень. Этакая секретарша, натянувшая лопнувшие детские колготки. Дочка-переросток на побегушках у папы. Когда она пребывала в нервическом отрочестве, подобное занятие себя оправдывало и даже приподнимало в собственных глазах, не говоря уж об умилении родительских друзей. Но теперь пора уж пискнуть во все собственное горло. Меж тем профессор Матуа отмел с азартом все дочкины “нет”:
— У тебя как раз и есть теперь шанс сказать собственное слово. И не одно, хоть целый роман. Вот послушай…
— Роман уже написан, — ковыряя спичкой в изгибах ушной раковины, созналась Нина. — Но он никому не нужен. И не вовлекай меня в подобные истории.
— Вот как раз этот роман будет нужен! Хотя бы одному человеку, но необходим жизненно. Ты выслушаешь меня?
— Нет. Я заранее знаю, что ты мне пытаешься втюхать под видом романа. Я больше не буду шататься по архивам и мрачно переписывать до паралича правой кисти все эти идиотские послужные списки! Ищи себе другую истеричку с острой гормональной недостаточностью. Знаю я эти романы, которые нужны только одному человеку. Он ими подотрется, этот человек!
— Согласен, у нас с тобой были неудачи, но у кого их не было?! — не унимался папа, что само по себе уже было интересно, потому что обычно он съезжал с темы, бурно сетуя на дочкино сквернословие. — А помнишь, ты сама мне цитировала какую-то писательницу, уж не помню имени, которая сказала, что писала бы свои книги, даже если бы их читал только ее муж?!
— У этой писательницы к тому времени были миллионные тиражи на всех языках мира! — возмутилась Нина, которую били ее же оружием.
— Так потому и были тиражи, что она могла писать для одного-единственного человека, — выдохнул профессор, который, хоть и не профессор вовсе, но в этой короткой схватке одержал победу.
Кажется, это называлось умением работать с молодежью.
Итак, Нина, проклиная себя, согласилась. Ведь все равно ближайшее будущее не сулило никаких выгодных предложений, так был ли резон отказываться? На самом деле был и не один, но лучше об этом не думать. Скорее всего, папочка снова откопал очередной осколок султанской династии. Какого-нибудь сомнительного господина, который на старости лет надумал писать сенсационные мемуары. И в этом ему должна будет помочь Нина. Осколок поначалу будет полон пышного имперского энтузиазма по поводу своих бесценных воспоминаний, а потом, как это уже не раз бывало, куда-нибудь сгинет, будет избегать звонков, станет ленив и потеряет к затее интерес. Или денег станет жалко, или проиграет их в автоматы где-нибудь в предместьях Ниццы. А Нина уже успеет полюбить его истории, вложит кучу сил и времени, чтобы внятно изложить перипетии вероломного принца крови на бумаге, перелопатит стопки ужасающих исторических монографий… И все это останется лежать мертвым грузом — недоношенное и не рожденное литературное дитя! А ведь напрасно потраченное время Нина Матуа могла бы употребить с пользой.
Но папа любую ошибку считал неслучайной и ненапрасной. Упрямый оптимизм, даже самый безрассудный, баюкает сознание. И потому дочь снова послушалась родителя. Тем более что теперь задача была прямо противоположной прошлым затеям, как объяснил отец:
— Видишь ли, нынче у нас нет принцев. И, значит, с переводом никакой мороки. Зато мне в руки попали удивительные материалы. Там даже есть отрывки из дневника. Впрочем, проблема в том, что он совершенно бессвязный — в общем, увидишь сама. Тебе предстоит самой выдумать канву. Да, да — полная свобода толкований и никакого крючкотворства, которое ты так ненавидишь. Считай, это у тебя в руках — зародыш отличного сюжета.
— А… кто же будет заказчиком? — удивилась Нина.
— Ну… найдем! Сейчас не думай об этом. Аркаша говорит, что, судя по запаху бумаги, это начало прошлого века.
Аркаша — ассистент профессора с прекрасным “историческим” нюхом. Ему доверяют просвещенные специалисты. Но все равно в затее чувствуется подвох. И кто, скажите на милость, все это оплатит, если заказчика еще только предстоит найти… Но задавать этот вопрос вслух не стоит. Папа тут же вскинется и станет высылать деньги из собственного кармана. А потом демагогически напомнит, что Гомеру за иллиады-одиссеи тоже никто задатка не давал…
— Насколько я понимаю, безвестный писатель давно умер! — мрачно констатировала Нина.
— Их даже несколько. В общем, я надеюсь, ты разберешься. Там надо мозгой пошевелить, творчески подойти, с толкованием — то, что ты любишь. А прикладными задачами пока голову не забивай. Это я беру на себя, включая контакты с… потомками.
Слово “потомки” папа проговорил осторожным, даже заискивающим тоном. И был прав: оно будило в памяти у Нины не лучшие эпизоды не только ее сизифовых трудов, но и “сизифова” неудачного брака. Даже в мужья она умудрилась получить потомка. Самого Чингисхана, но эта фигура была настолько условной для 17-летней Нины, что она просто игнорировала “знатность” своего супруга. Это породило первую трещину в отношениях. А потом пошло много-много трещин, как на полотнах старых мастеров. И никто не умел их грамотно реставрировать. Они, не в пример полотнам, были совсем новые, а муж Нины умел ценить только древности. И в том не было ничего удивительного — ведь он из папиного наследства — научного окружения. Профессору казалось, что это идеальный вариант. Меж тем не он ли любил повторять, что слова “историк” и “истерик” разнятся единственной буквой и забывать о том не стоит?!
Так или иначе, но срежиссированное им замужество потерпело мучительный крах. Самыми мучительными в этом крахе для Нины были долгие объяснения с родителями, которые никак не могли взять в толк, что не нравится их привередливой дочери в таком кристально порядочном человеке.
Но что об этом теперь, дело прошлое… хотя обидное донельзя! И что же отец снова задумал? Какой-то дневник… разочарованная фантазия Нины тут же слепила удручающий образ. Не отапливаемая библиотека где-нибудь в деревне Кадниково, невзрачная книжка, изданная на “туалетной” бумаге, которая годами лежит не востребованная на стенде “О наших земляках”… Слишком похоже на прежние маргинальные выдумки профессора. Кому сдались в наше время безымянные дневники… Только дотошным ученым, для которых они — полноправный источник, документ, в отличие от мемуаров, изуродованных субъективным прищуром. Но людям-то будет скучно, если только рикошетом не блеснут громкие имена. Пусть даже и беспутных потомков, но с фамилией. Иначе кто полюбит книжку-бесприданницу… Однако не успела Нина закончить разговор, как руки сами потянулись к плащу: захотелось в руках подержать новую тайну. Помять ее, пощупать… — ничего личного, конечно! Что за наказание — привычка на все соглашаться!
Лететь пришлось недалеко, всего лишь до папиной работы, а точнее, до его кладовки в институтском кабинете. Нину встретили с распростертыми офисными харчами — джемами, черствыми булочками и плавлеными сырками. Сослуживцы профессора ее знали, любили и встревоженно смотрели вслед. Последнее стало обычаем после бракоразводной истории, — Нина привыкла. Пускай себе пережевывают — они не со зла. Долго рыться в кладовке не пришлось — у профессора бумажный хлам по строгому реестру, до последнего конфетного фантика, что обронила Великая княгиня Елизавета Федоровна на ипподроме году этак в 1840… Это еще что! Один папин коллега хранил огрызок яблока Гаврилы Принципа — подарок сербских товарищей. Итак, судя по шифру, который изобрел профессор для своего архива, искомая папка из несрочных и неважных. Из тех, что откладывают в самый долгий ящик — и, скорее всего, никогда из него не достают.
И чего он вдруг, во Флории сидя, за тысячи километров отсюда, горячих и жарких километров, большей частью — вспомнил о какой-то безделице? Пришло время, открылись шлюзы — кажется, так он объяснял свои причуды, если объяснять было лень… Тетя Римма отвлекла от размышлений, пригласив на очередной спиритический сеанс у себя на даче. Римма, конечно же, давно сошла с ума, но ее не сокращали за невозможностью оного действия — она все равно приходила на любимую работу каждый день, игнорируя административно-юридическую реальность. Ей перестали платить и отобрали пропуск, но она все равно одной ей ведомыми путями проникала в институт. Видно, спиритические сеансы не проходят даром.
Старушка была единственной, кто поинтересовался истинной целью визита Нины. “Да так, папа какую-то книжку задумал, послал к себе в кладовку-архив за материалами…” — стыдясь, невнятно бормотала Нина. Ей-то казалось, что неосуществимость затеи очевидна для всех и вошла уже в анекдот. Профессор вот уже лет тридцать пишет какие-то книги, пишет и бросает, как вечно затухавшие на полпути овальные сигареты без фильтра. Но безумица отчего-то пришла в восторженное умиление и предложила немедля испросить удачи у чьего-нибудь духа. Не стоит, конечно, отвлекать высший эшелон почивших властителей, но кто-нибудь милый и домашний вроде Астрид или Агаты… хотя даже при самом безмятежном имидже любой писатель может оказаться довольно ревнивым к чужому успеху.
— Но здесь точно ревновать не к чему, — саркастически усмехнулась Нина.
На даче у Риммы очень славно. Сумасшествие бывает очень уютным. Может, съездить — все равно терять нечего? Не ради привидений, конечно, а за тихой радостью бабьего лета. Листья падают, сосны шумят, мысли плавно путаются и заплетаются в сюжет. Стоило аккуратно поинтересоваться, кто еще будет приглашен на столоверчение, но Нина не знала, как это сделать. Римма тем временем сунула ей в руки старый-престарый, толстый-претолстый, тяжелый-претяжелый талмуд с обремкавшимися страничками.
— Это папа просил передать. Сказал, что тебе потребуется. Господи, бедная девочка! — вдруг вскрикнула Римма, но к ее неожиданностям все давно привыкли.
Нина закряхтела, обескураженно принимая груз. Машинально открыла потертую картонную обложку, почти потерявшую свой изначальный салатный цвет. На ней надпись “Хроники времен короля Льва”. И подзаголовок: “Семейная летопись”.
Что касается короля Льва, так это просто завихрения во времени: тут, право же, невзыскательный Нострадамус потрудился, предсказавший мульпликационный бум. Что поделать, у Нины неисторическое инфантильное мышление, и король Лев у нее на полочке под грифом Дисней и Элтон Джон… А что же до идеи совместно-семейного сочинительства, этой славной сказки старых времен, то тут уместен лишь сладостный вздох об уходящей натуре. О трогательном старорежимном жанре, дневнике мини-коллективного бессознательного. Сохранились ли эти ископаемые теперь? В чистом виде — кто знает… Быть может, томятся в считанных чуланах да кладовках. Но зато живо бидермайеровское ответвление жанра — девичьи анкеты, которые входят в моду среди одноклассников в начале пубертатного периода, лет в 11 — 12. Они не семейные, но все же родственные, если подруг-друзей считать сестрами-братьями по духу, по играм, по нательным крестикам… Вопросы в них немудреные: любимое блюдо, любимый фильм, любимая песня… Акцент на все любимое — завуалированная тяга к противоположному полу, точнее, к отдельным его представителям. Сначала анкеты активно заполняют девочки, потом подтягиваются — с показной ленью — парни.
Нина в этом жанре не преуспела. Она никогда не могла выбрать что-то одно! У нее было много любимых песен, и фильмов, и целая куча еды. Ее любвеобильность не вмещалась в прокрустову строчку. Казалось бы — и пусть себе забавляются другие, а мне лень. Но нельзя! Это же регистрация в “любовь волшебную страну”. Кто не записался, того не возьмут играть в бутылочку. Правило, конечно, негласное, но народ просекает его инстинктивно. А Нина закапризничала, замешкалась, а когда инстинкты все же проснулись, она успела лишь записать свои сумбурные предпочтения в анкету Тани Жуковой, а та очень скоро уехала с родителями на берега Тигра обустраивать иракскую мелиорацию. На целых два года. Таким образом, Нина временно оказалась за бортом страстей. А что обычно бывает с такими вот опоздавшими? Жизнь им наливает штрафную, да такую, что на ногах не устоишь…
Развод и шатание — например…
Почерк был фрагментарно разборчив. Уже неплохо — обычно писцы из прошлого дают глазам и мозгам неплохую гимнастику по расшифровке. Даты в записях стояли далеко не везде, они были отрывочны и бессвязны — как и предупреждал отец. Но почему тогда странный дневник не был приложен к папке, а оказался в руках у Риммы? И что же в таком случае в папке?! Она тонкая и несолидная. В ней оказался с десяток ксерокопий метрик и несколько ответов из архивов, все однотипные: “На Ваш запрос… записей… фамилий… не найдено… отсутствуют” — и далее в том же духе. Интересное кино! И наводящих вопросов не задашь — они страшно обидят мнительную Римму. “Как это попало вам в руки…” и тому подобные конструкции способны лишь оскорбить непризнанную ясновидящую душу. Ведь даже самые крепкие нервами историки — и то с причудами средней тяжести.
Начала читать Нина, конечно, с середины, отрывочно, не по порядку. Так она обычно наводила фокус, присматривалась к материалу.
…я хотела бы взять мамино сценическое имя, но мама не позволяет. Говорит, что несчастье накличу. Ничего хорошего это имя не принесло — одна беда с ним. И еще говорит, что у меня и так лучшее имя на Земле. Оно красивое и простое, каким и должно быть. А еще важно, чтобы в честь него были всякие географические названия, и тогда будет много мест на планете, где мне станет хорошо. Остров Санта-Мария.
Число не поставлено, почерк каллиграфически нервный. И без графолога ясно, что пишет подросток. Т.е. индивидуум, категорически не поддающийся анализу. Два-три года плюс-минус — и можно было бы что-то там напрогнозировать с известной долей вероятности. Например, о психотипе, приблизительных предпочтениях, эмоциональном состоянии… Но отроки — сплошное разочарование для спецов. У них социально-психологические статусы под толстым слоем гормональной революции, ничего не поймешь. Будущий инженер, зодчий, пролетарий, пройдоха, кутила, параноик, коммерсант — все смешались. Смотришь — интеллигентнейшей рукой вроде бы писано, а потом узнаешь о “руке” такие вещи… что и с падчерицей сожительствовал, и отцовские ордена пропивал. Но это все позднее будет, а когда он, 13-летний, писал объяснительную по поводу прогула, то правая рука не ведала, что потом вместе с подельницей натворит…
Однако трудности распаляют исследователя, особенно дилетанта и романтика. И Нина продолжила ознакомление по хаотичному принципу. Благо, что некому было ее призвать к упорядоченности и правильной работе с документами.
… я часто ходила к ней в больницу, и мне все обещали, что она скоро поправится и сошьет мне костюм принцессы-дикарки из “Ослиной шкуры”… но она все болела, а я пошла на елку в потертом на локтях костюме пажа. Крестная прислала тряпье, из которого вырос ее Пашка. И письмо написала: “… это очень по-шекспировски — девочка в мальчиковом костюме…” Наша учительница немецкого утешала в своей манере: “…о, к чему поникший вид — неважно в чем, важно как!” Может, она и права… Тем более что мамочка вообще не умеет шить. Но я все равно ее очень люблю, а жалею еще больше.
Отголоски драмы словно перепутанные детали пазла. Целиком картину уже точно не восстановить, но даже для частичной реставрации требуются исходные данные. Устная история от потомков, будь они неладны. Нина раздраженно захлопнула книгу и мысленно начала писать гневный е-мейл родителю. Однако яд любопытства уже заиграл в жилах. Такой характер. Проникновение в чужие истории — давно стало для профессорской дочки наркотиком. А ведь могла бы принять однажды предложение своей высоко взлетевшей одноклассницы, той самой Тани Жуковой! Та предложила однажды неустроенной Нине фешенебельно редакторствовать в пышном ресторанном журнале.
— …я ж помню, ты отлично описываешь жратву. Всякие там тестикулы барашка в клюквенном соусе и печень бранденбургской утки с барбарисовым крюшоном…
Но бранденбургские утки легких путей не ищут. Нина тогда была поглощена обработкой очередных мемуаров, которые погрязли в согласованиях у бухарского эмира, пребывавшего в мирном изгнании где-то в Аликанте. Пришлось отказаться от заманчивого в пользу возвышенного. Подробности психологические были интересней гастрономических. Нину всегда пробирал болезненный интерес к обывательским деталям (а кто не грешен…). Ее могла настигнуть мигрень от чрезмерного напряжения глаз и даже ушей — когда они, например, со страстью улавливали причину смеха в соседнем купе. От непоседливости глазных мышц тоже было предостаточно неприятностей. Особенно, когда Нина, сама не зная зачем, напряженно считывала место прописки в паспорте у впереди стоящего в какую-либо присутственную очередь. Дневник, в отличие от гербовых бумаг, не доставлял подобных неудобств — вот только событийная ниточка совершенно запуталась!
У дяди Славы беззащитная фамилия — Малютин. У него все время хочется просить прощения. Мама в разговорах с другими называет его по фамилии, и я про себя тоже его так называю. Фамилия нежнее, чем имя. Это усталый, но любезный человек (любезный зачеркнуто и исправлено на “любознательный”). Он спрашивает, что мне нравится из музыки и из книг. Он думает, что раз моя мама дает уроки на фортепьяно, так я должна быть такая романтическая. Он удивляется тому, что у меня всегда холодные руки. Когда мама начинает играть для него, он внимательно закуривает папиросу и смотрит в одну точку. Маша скучнеет. Они все становятся чужими мне! Такая неловкая остановка времени… так бывало, когда у нас гостил двоюродный брат, который мне совсем не нравился, но надо было с ним разговаривать о том, как грязно на симферопольском вокзале. Я там никогда не была! Чушь какая.
Иногда мне хочется, чтобы все было по-старому. Не потому, что раньше было лучше. Это как новая фарфоровая кукла взамен тряпичной, потрепанной, у которой волосы из синельки. Новая кукла — отлично, но почему обязательно взамен и нельзя оставить обеих? И еще: когда чувствуешь, что просто обязан быть счастливым и благодарным за то, что все куда лучше, чем могло бы… — вот тогда как раз радоваться не получается. Но я стараюсь. Мама говорит, что надо упражняться в благодати и тогда привыкнешь ее ощущать каждый миг. Маша влюбилась и пробует курить.
Ничего не ясно! Вначале дневника добрый клок листов вырван. Наверное, с анкетными вопросами — их упразднили за ненадобностью. И да здравствует свободный поток сознания! Кто такая Маша? Прогрессивная подруга в духе французского неореализма? Саган и сопутствующая ей Саррот… Почему маму, не умеющую шить, жалко? Сценический псевдоним… — она актриса? И где прочие члены семьи? Что-то не видно разницы поколений и полов: где бабушкина старина, мамины грезы, дядюшкины сны? Похоже, развлекалась лишь неизвестная обитательница детской… Впрочем, пока судить рано. Что касается запаха бумаги, то тут Нина не специалист, и Аркаше, видимо, виднее.
Судя по всему, девочка “из бывших”. Или бери шире — из интеллигентов. Грусть у нее породистая. Наверное, в 30-е годы этой семейке не поздоровилось. Но пока переживания не глубже старой куклы.
Нина вздохнула — сколько предстоит работы!
А может, вправду поехать к Римме на дачу? Она умеет принимать гостей, правда, все впечатление утонет в ее семейных преданиях. Когда-то именно она, вдохновенная выдумщица, увлекла профессора Матуа в генеалогические дебри. Еще в их студенческие годы очаровала мечтателя историей о своей черкесской бабке, которую вызволили из султанского гарема. Никакой героики, правда, в этом эпосе не было. В 1909 году, когда султанат угас, многочисленных жен и наложниц последнего из тиранов Абдул-Хамида, кровавого волка в клетке, надо было как-то утилизировать. Тогда новое правительство послало весточку черкесским старейшинам о том, что семьи могут забрать своих разжалованных родственниц обратно в аулы. И вот погнали их, родимых, из роскошного дворца в дворец старый и обшарпанный, и многим суждено было прожить в нем остаток дней. Но перед тем были устроены смотрины на площади. Бывших жен бывшего султана можно было разглядывать и при желании забрать себе. Бесплатно.
Бабушке Риммы повезло, она была молоденькая, оплакиваемая родней, за ней приехал отец и братья, ее вернули домой. Но как пережить такой нежданный приступ величия, а потом возвращение в родную колыбель… Скоропостижно выйти замуж, конечно. Ведь жизнь — не сладкая байка о гаремной клубничке! Ничего этакого бабушка не вкусила. Не успела! Девушкой осталась. И ничего тут сверхъественного. Кастинг-то у султана построже, чем у Пако Рабана. Пока тебя приготовят для всех прихотей “волка”, пока менуэтам да манерам обучат, да пению, да игре на арфах и клавесинах, и только потом… может быть… на свою погибель станешь любимой наложницей или женой. Под каким номером — неважно. Важно, что детей рожать придется, и мальчиков в том числе, которым в лучшем случае сидеть всю жизнь в комнате-клетке, смотреть на море и играть на закате с черным евнухом в шахматы. И это еще самый гуманный исход, а раньше-то всех проигравших в предвыборной султанской борьбе братишек душили шелковым шнурком. Аккуратно и быстро.
От этих страшилок Нину с детства передергивало. “Надо было прятать, прятать детей, как эти глупые жены не понимали!” — сердилась она на Римму и на отца, которые давно зачерствели, как любой книжно-архивный червь. Ибо впечатлительных и нервных реки мировой крови смывают в полсекунды. Для познания истории нужен холодный аналитический разум.
А Нина все думала о тех теплых, черноглазых, которым не повезло родиться мальчиками… И ей бы провести жирную черту, какая у всякого цивилизованного индивида в голове, отгородиться условностью легенды: мол, те дикости не сейчас и не здесь, и такой толстый слой времен и пространств от них защищает! Но разве могла она: с черного хода к ней подкралось предсказание с ассирийским лицом. Тоже ведь о мальчике. О брательнике, который может скоро умереть, потому что Нина, согласно вокзальной пифии, “отобрала” у него все, что надо для жизни — счастье и богатство. Восточный кошмар давно стал ее персональной кровоточащей бездной, увеличенным с телескопической мощью изображением того, что для всех — давно и неправда.
Листая дневник, Нина с ним в обнимку и заснула. Утром была готова кричать себе самой в персональный рупор: все, долой наваждение кровавых мальчиков! Отныне опора только на рацио и знание эпохи. Пора было приступить к работе с источником по всем правилам. Начать читать сначала, обследовать на наличие тайников — что случаются в личных бумагах! — наконец, всмотреться в даты. Они наверняка существуют, просто стерлись, размылись каплей воды, или внедрены в текст — так тоже бывает. В конце концов, дневник не обязан следовать строгой форме, на то он и свободный жанр. Также необходимо обложиться изданными аналогами, которых с подачи профессора у Нины пруд пруди. Впрочем, аналоги либо из рук вон плохи, либо написаны талантливым представителем рода. Информация, внятно поданная, из первых рук очевидца — вполне респектабельная затея. Такой книженцией не грех было бы похвастаться. У Нины же намечалась противоположная затея: ни первых рук, ни внятной канвы.
Ну а фантазия на что? Ладно, решила Нина, почитаю пока вразброс, а потом начну сначала, как следует, въедливо и скрупулезно.
…поэтому я ненавижу семейные прогулки. Но этой муки как будто никто не замечает, кроме меня. Маше повезло — она уехала на море к своей тетке в Одессу. Там у нее любовь, все как в сказке, немного неприятной: Арсений с толстыми сухими губами, коротко стриженный и сильный. Маша говорит, что если у него появилась другая девочка, то она выпьет медный купорос. От ее слов бывает очень тоскливо — потому что у нее такая любовь, а у меня ничего. Мама скоро родит, а Маша говорит, что надо молиться, лишь бы не мальчик. Она боится, потому что…<нрзб>… родилось два мальчика и оба умерли в младенчестве. И это как будто бы страшное проклятье. Я даже думать об этом не могу — и все равно думаю! Я не знаю, у кого спросить об этом, вот если бы был жив папа — тогда можно было бы посоветоваться с ним. Маме нельзя говорить такие вещи сейчас. А Малютину — тем более, он сморщит лицо и станет крепиться, чтобы не заплакать. Я однажды видела его таким, мне его очень жалко. Я очень его люблю, и пусть лучше меня не станет, лишь бы ему и маме стало хорошо! Мне хочется сделать себе больно, чтобы не было так одиноко. Например, приложить раскаленный шомпол к горлу… И я очень виновата за то, что мне иногда хочется все вернуть обратно. И вот еще что — Маша никогда не спрашивает, как у меня складывается жизнь. Мне хочется, чтобы она спросила, что я думаю о мужчинах. Я бы ей сразу сказала, что у меня никого нет, и, наверное, сразу разревелась бы от страха, что и не будет никогда! Я действительно этого сильно боюсь. Я так боюсь, что иногда мне хочется стать… по-моему, жизнь — это один сплошной только страх от того, что может произойти.
После слова “стать…” не разобрать слова. Сплошной только страх от того, что может произойти? Пожалуй, иногда так чувствуешь… В пытливые настроения прокралась брезгливая нотка. Грешным делом захотелось оттолкнуть дневник от себя, не вдаваться, а то еще заразишься чужим несчастьем. Но зараза к заразе не липнет, кажется… — мы тоже не лыком шиты, у нас тоже проклятие! И потому хочется узнать, как все было дальше! Кто родился у той мамы, которая не умела шить и приучала к благодати. И почему Милютин будет на грани рыданий, если на него обрушатся девичьи страхи?
Дети, конечно, куда добросовестней в своих страхах, чем взрослые. Взрослым лишь бы залечить их суетой или пилюлями. Нина вспомнила, как в 15 лет тоже боялась остаться незамеченной… этими засранцами! Так добросовестно боялась, что потом посвятила себя всему незамеченному, невостребованному, но достойному перетечь из тени в свет. Людям и книгам. Бережно, со скрупулезной ссылкой описывала одной даме семью ее боковых предков, что была расстреляна осенью 41-го у Змиевской балки под Ростовом… Дама не слишком прослезилась! Она все искала грузинского князя, интересуясь своей фамильной ветвью, а не какими-то там боковыми атавизмами, тем более трагическими. Меж тем князь так и не проявился в документах, сколько Аркаша ни рылся (и ни нюхал!) архивные талмуды. Потом Нина написала очерк, куда вошли изыскания о тех отвергнутых несчастных, и очерк оказался маленьким, но удачливым — его взяли во французский альманах. Дама все поджимала губы. А дух князя на связь с Риммой не выходил — безумица тоже поучаствовала в эпопее… И Нина не выдержала жестокости абсурда. Она захлебнулась отчаянной обидой и набросилась на псевдокняжну с упреками. Дескать, как вы можете капризничать с душами невинно убиенных, словно заскочили в “Мюр и Мерилиз” за перчатками?! И даже если они были бы вовсе Вам чужими — как можно воротить нос… Имя каждого погибшего бесценно. Всякого потерянного ребенка и бойца нужно выучить наизусть, как мантру… Так считала максималистка Нина. Причина тому — глубокое погружение в Книги памяти о тех, чья гимнастерка не успела промокнуть от пота — слишком быстро убили и передали обмундирование следующему.
Выслушав голос правды, дама нанесла ответный удар — не словом, но рублем. Не заплатила обещанное. И обратилась в отместку в конкурентам — шарлатанской фирме “Тайна рода”. И там любезная напудренная ведьма, опутанная искусственными жемчугами и прочей клоунской бижутерией, сфабриковала ей целую толпу грузинских князей вкупе с ответвлением к польской шляхте в качестве поощрительного бонуса. Желание клиента было для крали законом.
Удивительно, но профессор Матуа проявил к предательнице мягкотелый альтруизм. “Нинуш, не мечи бисер. Бог все видит, равно как и умный человек разберется, где оригинал, а где подделка. А Настасью Кирилловну, — это он о ведьме, — не осуждай. Она суетный и несчастливый человек. Всю семью кормит. У нее мама парализованная и муж пьяница. Женщина зарабатывает, как может”.
— Надо же, какая евангельская кротость! Однако эта хапуга и ваши изыскания дискредитирует, дорогой наш гуманный профессор, — Нина пыталась припудрить ярость язвительностью, но у нее плохо получалось. Мягкотелый гуманист все равно ее не слушал. Он был уверен в том, что любое предложение найдет своего потребителя — кому фальшивый жемчуг, кому булыжник — оружие известно чье, а кому отвергнутый камень, что ляжет в основу храма…
Мальчика назвали Игорь. Я назвала его “князь Игорь”, и Ксения послала мне за это воздушный поцелуй. Но что это было за жалкое зрелище! Ксении больше не существует. Вместо нее теперь ходит бледная клякса. Именно так: если на изящный черный силуэт, выполненный непросохшей акварелью, пролить воду — что с ним станет? Кошмар. Именно это случилось с Ксенией. Я ни за что ей этого не скажу, конечно! Она давно не играет в нашу игру и не заглядывает в эти “Хроники”, а ведь мы мечтали, что втроем с ней и Машуней напишем… хотя какая теперь разница! Ксения даже не вспомнит уже об этом. Женщину так уродует семейная жизнь!
Легче на поворотах, юная нигилистка! Не всякую женщину и не всякая жизнь. Впрочем, где ж девочке знать о послеродовых трудностях. Тревоги молодой матери из-за младенца маскируют ее тихое счастье, скрываемое от чужих глаз. Точнее, сглаз. Тут целая народная философия, которую Нина вполне разделяла. Однако на всякий случай она заглянула в зеркало в прихожей: а не изуродовала ли часом и ее семейная жизнь? Пусть эта сага и в разделе прошедшего времени, — но не в подразделе “напрасно потраченное время”! Нина, вопреки обидам, тоже — как эта девочка, писавшая семейные хроники, — иногда хотела все вернуть. Посидеть в тамбуре поезда времени, помечтать… У всех своя старая кукла, которую не хочется менять на новую! И муж, потомок Чингисхана, не исключение. Он тоже в минуту слабости не прочь вернуться в семейный кошмар улучшенной планировки, ему тоже бывает грустно (это миф, что мужчине развестись — раз плюнуть!). Просто он в ожидании, когда Нина его позовет.
А она иногда и собирается позвать. И вроде импульс уже толкает к телефону. Но тело думает: разве правильно вот так, с бухты-барахты? Надо успокоиться, надрывное дыхание уравновесить, попить холодный чай, вгрызться во вчерашних пол-огурца, то-сё, посмотреть комедию по пятницам… задремать. Просыпаясь среди ночи, подкисшее от негигиеничного скрюченного сна тело думало: ну не сейчас же! А на следующий день обычно начинается совсем другая жизнь, новая метла по-новому метет, и новые грабли требуют новых туфель, чтобы на них по-модному наступать. А уж голова и вовсе с трудом вспоминает, что там габитус вчера замышлял…
Беглый взгляд на собственные хроники чуть было не увел фокус от рабочего материала. Итак, возникает закономерный вопрос: кто же народил мальчика? Сперва это была мама, а потом объект переименовывается в Ксению. Значит, дневник пишут все-таки два разных человека. Для одной мама — это мама, а для другой она вовсе не мама. Может быть, тетка? Есть такие бойкие младшие сестры наших матерей, которых называют по имени и которые по статусу — этакие большие дети, что тоже из племен младых и незнакомых. Именно эти персонажи могут поделиться важнейшим опытом. У них этого опыта оказывается куда больше, чем у сильно обогнавших их по возрасту старших сестер. Нина мечтала о такой родственнице. Страшно завидовала своей подруге детства, у которой такая наперсница была. Ездила за границу, любила жонглера, жила на яхте…
Теперь мы с Машуней настоящие сестры, раз у нас общий брат. Жаль, что на время прервутся наши занятия с Ксенией. Я только-только приучила себя обращаться к ней без отчества, как она меня сразу просила. Сказала: “Никакая я тебе не тетя, у меня есть имя — и его достаточно”. Мне было неловко, и я долго-долго ее вообще никак не называла. Она обещала сделать из меня приличную певицу. Но очень просила не задаваться, а то все пойдет насмарку. И не слишком увлекаться ле гарсон — это она так шутит! А я и не слишком ими увлекаюсь, даже не знаю, почему она так сказала. Может, потому что я тогда не пошла со всеми в театр, а вместо этого на каток с Лурье? Господи, но его невозможно воспринимать всерьез, он абсолютно дикий! А театр меня просто не интересует. Там слишком много людей на сцене, а мне нравится, когда я стою на ней одна. Я хочу петь. “Скажите, почему”, и “Черные глаза”, и “Мое последнее танго”. В дансинге, где угодно. Чтоб люди под меня танцевали. Чтобы я была в перчатках до локтей, эта мода никогда не пройдет.
Оказывается, все так просто! Нина сердилась на себя за тугодумие. Ведь ей не впервой приходилось распутывать семейные связи. Задачка бытовая, но не тривиальная, потому что люди несведущие вечно путают родственные регалии. “Настоящие” сестры — не сестры! Ни по крови, ни по утробе. И Ксения не тетя, а мачеха одной из девочек. Итак, исходные данные проясняются: есть некая Ксения, у которой дочь, называемая Маша, от первого брака. Ксения вышла замуж второй раз за человека по фамилии Малютин, у которого, соответственно, тоже дочь от первого брака. И вот эти две дочери породнились через только родившегося младенца Игоря. Не укладывается в схему только одна упрямая деталь, точнее — сама рассказчица-хроникерша. Почему она матушку то мамой, то Ксенией кличет? Нестыковочка, однако. Значит, пишут попеременно обе сестрицы. Но хоть бы потрудились тогда отделить свои реплики друг от друга, а то ведь сливаются в одно целое, двухголовое. И получается, что все записи от лица той, которая “не Маша”. Своего имени она упорно не открывает, — словно нарочно, чтобы Нину помучить, единственную свою читательницу. Странность какая-то, но разгадка в духе “элементарно, Ватсон”.
Однако из Ватсона превратиться в Холмса Нине так и удалось. Застопорилось. Наступил мозговой штиль вместо шторма. Если уточнять, то в левом полушарии, что за логику отвечает, тишина, зато в правом расшумелись музы вместе с воображением. Работа со старыми бумагами — вредное производство. Крыша потечет обязательно, рано или поздно. Старушка Римма — вовсе не исключение, просто у нее течение болезни стремительное, а у прочих — вялотекущее. И Нина туда же — в опасные, но неизбежные грезы. Ей представилось, что не было никакой юной особы, ведущей дневник. Не существовало в природе. Не зря она осталась безымянной — потому что это сама Нина и есть! Тсс, только бы не сболтнуть словцо вроде “реинкарнации” при профессоре, а то он обозлится. Терпеть не может доморощенной эзотерики. Хотя не устает глумиться над одним академическим упырем, мизантропом-критиканом Кибальчичем, который вечно оппонирует Матуа, уличая его… в той самой постыдной эзотерике. Но упыря никто не любит, его мама еще в утробе отравила научным коммунизмом. За это он лет 60 портит жизнь сослуживцам. Но таковы миазмы академической среды.
В действительности существует “эффект смещения поиска”. Нормальное явление, когда глаз замыливается и устаешь искать в толстенных метрических книгах и прочих источниках фамилию предков заказчика, которая никак не попадается. Зато попадаются другие интересные экземпляры, которыми постепенно увлекаешься, как эпизодом, как ярким актером второго плана. Например, как не зацепиться глазу за Луцию Доведенкову, или за Пелагею Махно, или за подпоручика Подуфалого, разжалованного за пьяные дебоши в рядового?… Профессионал, конечно, ухмыльнется походя и от курса не отклонится, но самоучка вроде Нины — совсем другое дело. Вот и начинаются всевозможные поиски побочных историй, и в конце трудного дня кажется, что искать надо абсолютно другое, нежели изначально был должен, и жить надо по-другому, и вообще поехать в Алеппо или Ыыхве…
Последние мысли разбудил Аркаша, зашедший на огонек. Нина позвала его на помощь еще неделю назад без всякой надежды. Аркаша был довольно своенравным типом и знал себе цену как уникальный специалист по всему уникальному. Но тут он вдруг сподобился почтить своим присутствием, да еще и принес подарки — черное рукодельное мыло из означенного Алеппо и “Ванна Таллин” из означенного же труднопроизносимого города. Сирия и Эстония — восток и запад, которым суждено сойтись в лице неутомимого оригинала и зазнайки.
С ним надо было сразу строго, быка за рога. “Ты мне сейчас будешь помогать, великий и ужасный Аркадий!” — уведомила Нина.
— О! — только и сказала золотая рыбка.
Аркаша, потягивая бальзам весьма умеренно, в отличие от уставшей Нины, расщелкал проблему за полночи. Сначала он восхищался дневником как документом эпохи. Потом родил проект “ретро-блог”.
— Представь, собираем частные дневники. Кидаем клич: кто не выбросил и не сжег — несите к нам. Несите к нам живую память! Милые подробности ваших бабушек — мы дадим им вторую жизнь! А что, свежий почин, тебе не кажется? Новую жизнь теперь обещают только картриджам для принтеров да ветхой мебели, а мы — любимым людям, которые теперь далече…
— Похоже на популистский лозунг молодой партии, которая наверняка не пройдет 7-процентный барьер в Думу, — заметила Нина.
— Мы не в Думу, мы в рай хотим попасть, — уведомил Аркадий, напомнив прогрессивного мультимедийного лица из тех, что гнездятся в ночных эфирах.
— И что же ты с бабушкиными подробностями будешь делать?
— Выкладывать их в он-лайн! Причем синхронно. Типа: вот что писала Настасья Офиногеевна ровно 100 лет назад, скажем, 18 августа 1907 г. И Настасья Офиногеевна бьет рекорды по числу комментов!
— С чего бы это? Или ты собираешься золото партии пустить на полномасштабную раскрутку нового проекта? — съязвила Нина. — А насчет авторского права? И вообще эта схема “в этот день сто лет назад” довольно затертый вариант…
— Не занудствуй, правозащитница… Это всего лишь мечты. Я стареющий гуманитарий, мне хочется чего-то милого и живого, оживших девочек-дворянок, вишневых садов или, наконец, ордена из рук великого князя за все мои страдания на ниве архивного дела. Я ведь тоже великий, но не такой уж и ужасный, — вздохнул Аркаша. — А что тебе, собственно, надо выудить из этих “Хроник”?
— Для начала понять, кто кому кем приходится.
Нина выложила без утайки все свое бессилие по части плавно перетекающих друг в друга сестер. Аркаша пожал плечами: и что же, мол, тут непонятного? Все просто. Вот тут пишет одна, вот тут другая, вот смотри: почерки у них действительно похожи, словно одна другой подражает. Но нажим разный. И чернила разных оттенков.
— Но ты не прав! — Нина ткнула пальцами в две записи, на которые только что указал Аркадий. — Смотри, и здесь упоминается Маша — и здесь. Значит, это пишет один и тот же человек.
— Нет, Ниночка. Во втором случае написано “Машуня”. Различие есть. Просто обеих девиц зовут Мария, вот и все.
Вот оно, элементарное, неуловимое для Ватсонов! Нина совсем не обращала внимания на детали, а это грубейшее нарушение любого расследования, как известно всем со времен беспредельщика Холмса. Замкнуло ее на грузинском варианте имени Мария. Машо! Звучит лихо. А прочие Машуни и Маруси, по ее разумению — производные. Что ж, типичное смещение поиска… Виной тому — власть ассоциаций. Проще говоря, грузинские князья виноваты, которых не было и о которых она с таким ожесточением вспоминала… Даром что твердил профессор Матуа о важности прохладного инструмента в работе, то есть чистого незамутненного разума.
Папе даются с трудом даже самые простые вещи. Например, сын. Ведь дети есть почти у всех, в них нет ничего необычного. Но для папы Игорь — великое достижение, и потому он даже боится к нему подходить, чтобы не сглазить. Он так говорит. А Ксения на него обижается. Она однажды ему сказала, что он боится всего хорошего — всех сюрпризов и добрых вестей. И все потому, что опасается за Игорька. “Удача к человеку идет только одной тропинкой” — вот папин девиз. Везет в чем-то одном. Он боится отобрать удачу у сына. Все остальные для него на вторых ролях. Ему главное, чтобы сын выжил, чтобы не повторилось, как с теми двумя мальчиками, которые родились и умерли до меня. А я согласна с Ксенией. Нельзя цепляться за прошлое, надо сбросить старую кожу. Ничего уже не повторится! Почему папа этого не понимает?! А Машуня на его стороне. Она не знала своего отца, он погиб на войне, и теперь ей интересно слушаться моего папашу. Это с непривычки и пройдет, Машка неплохая. Но пока она тоже робеет при виде Игоря. И даже на руки его взять боится.
Зря я ей все рассказала про нашу историю? Но ведь все это было давно, еще до меня. Даже не видела тех малышей. Почему она так расстраивается? Я-то совершенно не боюсь?!
Иногда мне кажется, что моя мама, которую все считают несчастной, на самом деле выбрала правильный путь. Она устраивает спектакли в лечебнице среди психованных. Некоторые из них даже верят в то, что она возьмет их с собой играть в настоящем театре. У мамы и в желтом доме получается развлекаться и весело проводить время. А те, кто здесь, на свободе — разве они живут? Нет, впору мне, а не маме замышлять побег, особенно если не дадут петь. Папа называет это увлечение вздором. Ксения сказала, что мне не хватает серьезности, а в Консерваторию меня не примут по происхождению. Она совершенно перестала меня понимать! Не хочу я ни в какую консерваторию. Я хочу просто выйти и петь! И чтобы вокруг все танцевали…
А кто ж не хочет, девочка-певунья Маша… Праздник с живыми лилиями куда лучше, чем гербарий из засохших листочков родового древа. Значит, твоя родная мама сошла с ума и находится на излечении, которое, как известно, пожизненное. Судя по прошлым записям, она еще и актриса. И высекает творческую искру даже в дурдоме. Достойно восхищения… и что мелочиться — романа! Догадывался ли профессор, что дочь опять увлечется “боковыми ветками”? А может, он, хитрец, на это и рассчитывал, подбрасывая наживку…
Интересно, что за сценический псевдоним был у той актрисы, о чем Маша упомянула однажды? И почему имя должно быть простым, по убеждению все той же загадочной сумасшедшей мамы? А что касаемо благоприятной географии, то Нина и сама островок куда как экзотичней Санта-Марии, ведь Матуа — один из вулканических звеньев Курильской гряды…
Аркадий уже дремал в кресле, наевшись вкусной духовной пищи. Нашел у Нины диск “Все фильмы Евгения Евстигнеева”, просиял… “Я люблю Евстигнеева всего, даже включая его сына и Галину Волчек”. Смотрел до полного зрительского изнеможения.
Он любил советские фильмы, старую актерскую школу, — все проверенное временем. Ему шел даже смокинг, в котором он ради оживления публики появлялся пропустить кружку-другую пива с коллегами. Он был из тех друзей, которых не портит респектабельность. Не говоря уж о профессионализме… Но при всем этом правильный Аркаша на излете четвертого десятка не мог найти постоянную спутницу жизни. Ах, дорогая Маша, везет же нам с тобой на тех, кому “даются с трудом даже самые простые вещи”!
Аркадий уверял, что боится попасть под каблук. И добавлял, что двое — это уже совсем другая метафизика судьбы, непредсказуемая и даже ему неведомая.
А жаль. Нине так много хотелось спросить у него про метафизику теперь, когда “Хроники” вскрывали одно за другим воспоминания, пылившиеся в фондах личной фильмотеки.
Первое лето во Флории. Мама с братом быстро отчалили домой, а Нина, к своему ликованию, осталась с отцом. Она быстро пала жертвой жаркого сокрушительного обаяния древней столицы, хотя ей довелось стонать в дешевой ночлежке от солнечного удара. Но ведь это всего лишь издержки пути к манящему неизвестному. Истерзанная древняя, искривленная завоеваниями и переделками красота научила не обращать внимания на телесные мучения. После работы профессор забирал дочь с пляжа, и они до изнеможения бродили по узким мощеным улочкам, каждая из которых таила то маленькое, а то и грандиозное приключение.
И все же Нина не историк — для нее не было ничего интересней подглядывания за местными самого что ни на есть современного образца, а не тысячелетней давности. Большей частью они улыбчиво поощряли ее любопытство. Особенно — если свадьбы или праздник обрезания. Маленькие мальчики в серебристо-белых султанских шапочках и френчах, их родители, гордые и смущенные вниманием юной иностранки — все это казалось прекрасной фантасмагорией. Нина принудила отца сфотографировать одно такое счастливое нарядное семейство: мальчики-погодки при параде, мать в ослепительно красных хиджабе и плаще и глава семьи с белозубой улыбкой владеющего миром. Снимок, тогда еще черно-белый, по странному стечению оптико-метафизических обстоятельств передал теплую текстуру материала, из которого были сотканы и то время, и то место. “Магнитный момент” — как называла это Нина, поймав нечаянно глазами это сочетание в стопке книг, вынесенных кем-то в картонной коробке к помойным бакам. Поистине неведомо нам, где выловим нужное слово…
История со снимком неожиданно получила продолжение. Однажды в дверь постучалась полиция. Это были утренние часы, когда Нина с отцом еще не успели покинуть свой номер в дешевом хостеле. Здесь очень редко останавливались иностранцы, в основном — сезонные рабочие, которые вечерами с упоением мылись в общем душе. Мама, конечно, не стала бы жить здесь, а отец с Ниной обитали за милую душу — профессор Матуа обожал экономить на удобствах, чувствуя себя трущобным первопроходцем.
Итак, полицейские, увидев мирных иностранцев, поспешили было откланяться, но профессору было интересно поболтать с ними, ведь он знал язык, хоть торговцы его не всегда понимали. Зато поняли полицейские — вероятно, их слух был острее. Они протянули фоторобот какого-то человека, которого искали, и у Нины тут же мелькнула паническая мысль: “Преступник!” Отец потом уверял ее, что не преступник вовсе, просто потерявшийся… и тогда неугомонная дочь тем более его не понимала: ведь фоторобот как две капли воды был похож на господина с фотографии у мечети Хейдара с женой в красном и сыновьями в белом в честь дня обрезания! Их фото Нина зачем-то всегда носила с собой. Видимо, как стихийный талисман… Она должна была предъявить его блюстителям порядка… После этого долго не утихали споры: Нина навзрыд доказывала, что копы искали именно того человека, а отец поднимал ее на смех, уверяя, что ничего общего у фоторобота и чинного горожанина, угодившего в объектив, нет! Это просто эффект национальной идентичности, когда все аборигены на одно лицо, но стоит только вглядеться — и видишь, какие они разные…
— Если хочешь знать, то портрэт, который нам показали легавые, — вылитый сын Кибальчича, — радовался отец. — И он абсолютно не похож на твоего любимчика с фотографии! Но сын Кибальчича никуда не пропал, как мы знаем.
В голосе профессора сквозила веселая досада. Он уже отвлекся на свою любимую мишень — старого академика. У старика, мол, даже шея вывернута от самомнения, и оттого голова свешивается немного “на юго-запад”. Пропади они пропадом, все эти носители регалий, и тем более их пронырливые наследники. Однако профессорская дочь была далека от паутины институтских интриг. Ее больше интересовали другие наследники — мальчишки со снимка, их улыбчивая безмятежность, — … вот он, беззвучный, но тоже смех в соседнем купе, который всегда манил любопытную Нину.
В отрочестве ей казалось: можно найти счастливого — и спросить его, как… Она бы не для себя старалась, — сама-то родилась в рубашке ассирийского производства, — для брательника, конечно. И для того чтобы маму успокоить, которая любую братцеву простуду воспринимала с мучительными приступами фатализма. Ведь мальчик — это всегда больше опасностей, чем девочка. Его так сложно правильно вырастить и одновременно сберечь. За мальчика всегда страшно. С ним может случиться все, что угодно. О, не дай бог… — мамины глаза наполняются слезами. Она так устала от злополучного предсказания!
… а на неразлучном фото, приколотом на стенку, вопреки слезам, сияют смуглые симпатяги в белых кителях без всяких следов проклятья.
— Мама, может, Лешке сделать обрезание?
— ???
Нина терпеливо и путано объясняла, что она не шутит. Но мама не понимала. Как ей объяснить, что девочка устала от ожидания трагедии, что просто хочется праздника — ну хотя бы обрезания! И невдомек ей сакральность обряда… Видит бог, она не глядя махнулась бы с Лешкой местами. В конце концов, не в половых различиях дело, которыми мама упорно пытается замаскировать одну нехитрую мысль, что мечется в ее дымчатых глазах. Нет никакого другого способа спасти Лешку, нежели принести в жертву Ниночкины праздники, — вот и вся защита от утробного ужаса.
Как свидетельствует мудрая девочка Мария, это старый проверенный способ. Ее отец тоже так думал. “Хроники” в руку…
Тут бы Нине задуматься и догадаться о неслучайных совпадениях. Но вместо этого она донимала не выспавшегося Аркашу глупыми расспросами о том, кого подразумевали две Марии под королем Львом.
— Вероятно, Троцкого, — сдался, зевая, Аркадий. — В 20-е годы его народ любил, у рабочих в цехах висел его портрет…
— Вот тебя пробрало! При чем тут Троцкий?! — развеселилась Нина от нежданного абсурда. — Ты думаешь, что девочкам было дело до исторических реалий?
— Именно так. Есть хроники короля Генриха IV, а есть и короля Льва. Не Иосифа же, в самом деле, было приплетать.
— Аркаша, ты бредишь. Тут история никаким боком, — даже даты не поставлены. Здесь и примет эпохи-то с гулькин нос, куда уж там этим детям намекать на королей действующих!
— А вот тут ты коренным образом ошибаешься. Дети гораздо лучше чувствуют эпоху, чем иные взрослые. Ты не замечала, что редкая сказка обходится без короля с королевой? Детишки знают, что без них никак. Вчитайся!
— Ну… если все так серьезно… — растерялась Нина, не отпуская ехидную улыбку. — Тогда можно и Диснея заподозрить в тайном троцкизме. Король Лев, король Лев…
— А вот этот локально-сенсационный домысел ты можешь оформить в доклад. У нас конференция намечается с участием историко-шарлатанских радикалов и сумасшедших вроде Риммы. Могу гарантировать благосклонный настрой ко всякой беллетристической выходке… Нынче это модно.
Вот так они, спецы, походя отбривают недоучек. А недоучки вчитываются и вчитываются в поисках гениальной догадки. Интерьеров и типажей эпохи. Но видят лишь то, что им к телу ближе.
— Неужели ты не догадалась, о ком тут речь?! — проникновенно и удивленно и даже с восторженным нетерпением воскликнул профессор.
Своим утренним телефонным воплем он застал Нину врасплох. Она как раз утрамбовывала в голове план работы на неделю. После аркашиного визита она любовно перечитала дневник на несколько раз от начала до конца. и выдернула из этого клубка несколько сюжетных нитей. Теперь их надо было грамотно “закрутить”. Нина задумала сагу почище Форсайтов. Замахиваться, как она считала, нужно на большое, тогда получится маленькое, но более-менее приличное, за которое не будет стыдно. К тому же позвонил бывший муж… и жизнь вообще сдвинулась и медленно, чередуя рывки и остановки, покидала унылый полустанок, как пассажирский поезд периферийного значения. Ничего, ничего, долго запрягаем, зато потом с крейсерской скоростью мчимся к берегам веры, надежды, любви, а точнее, к матери их Софии, она-то всегда примет и объяснит, что к чему.
Словом, Нина все поняла про Марию Первую и Марию Вторую. Первая, она же Машуня, она же Маруся, она же Машка, — родная дочь Ксении. Ее отец убит на гражданской войне. Маша ранимая, впечатлительная и доверчивая. Вылитая Нина в детстве — без ложной скромности. Ей тоже всех жаль: от тряпичных кукол до нового папы Малютина. Машу слишком испугала рассказанная вскользь и вроде бы далекая смерть младенцев. Нине это понятно — в соседнем купе случаются не только смех, но и слезы… И для таких, как Машка, далекое близко, а близкое — на потом, на потом, как, например, семейные прогулки, мальчики, перманент… Простенькие задачки мы решим за пять минут до звонка, а вначале большим глотком вкусим ужаса и бездны. Знакомо, знакомо! Нина тоже манкировала главным методологическим правилом школяра: сначала решить все легкое, а потом приниматься за головоломки (так хотя бы “трояк” обеспечен). Но срединные течения не для нас, мы чужие истории впитаем со страстью всем нутром! При прочих равных Машуня будет бояться за новорожденного брата всю жизнь (как Нина), а тех, умерших, которых и знать не знала, она будет помнить чуть ли не как свой личный грех… И это знакомо! Чувствительные астеничные дети, с резкой сменой настроений, которых швыряет от самопожертвования в махровый эгоцентризм — они виртуозы эмпатии и, как следствие, рассказчики “боковых историй”, собиратели забытых имен, искатели бабушек и велосипедов…
Другое дело — Мария Вторая, она же Маша. Тоже — вылитая Нина, как ни странно! Две названные сестры — Сцилла и Харибда (шутка-то старая, но живучая). Маша бунтует. Предшествующие ее рождению трагедии полоснули ее реально, а вовсе не в режиме богатого воображения. Ее родная мать попала в психушку — что и говорить, сокрушительное начало сознательной жизни. Чтобы выстоять, Мария Вторая обязана была сопротивляться.
Римма была холодна. Но тут ничего личного, она просто “другому отдана”. Она с юности поклонница Рашида Бейбутова. И все пытается выйти с ним на спиритическую связь. Но он не выходит. Ему не до Риммы, певец горюет о родной земле. Профессор Матуа, как мог, старался отвлечь Римму от болезненной темы: старушка высказывалась весьма резко и своеобразно, даже эйкуменически, что некоторых настораживало. Научный мир кишит националистическими фобиями, изящно маскирующимися под этнографический интерес. Не обошлось без сына Кибальчича. Однажды он нахамил Римме, сказав, мол, изучайте свой нартский эпос, а в чужие дела не суйтесь… Словом, хрупкая женщина могла навлечь на себя неприятности. Профессор примирительно гладил ее по плечу и просил: “Римма, не разжигай, не надо, давай лучше Лещенко позовем…”. Но сердцу не прикажешь.
Не вдаваясь в прочие подробности, Нина написала отцу пламенное письмо. О двух половинках ее “Я” — Марии и Марии. “Папа, помнишь мамины любимые книги из серии “Если бы Бах (Бетховен, Моцарт etc.) вел дневник …”? Так вот, если бы я вела дневник, то получились бы… Маша и Машо с поправкой на время и место! Оля и Яло — читай, “Королевство кривых зеркал”. Не сказать, чтобы очень любила эту книжку…” Нина выложила все свои догадки и сомнения. Осталось, конечно, много неясностей, — например, с Ксенией. Она, как видно, давала уроки музыки. Приемная Мария об этом пишет много, а вот родная дочь, похоже, не упоминает вовсе. Неужели свою кровинушку мать вниманием обошла? Но это, как говорится, в пределах ошибки, как и многое другое. Главное — главное. О нем Нина и поведала. А папенька в ответ огорошил обидным вопросом! Кого же она должна была узнать, етишкина жизнь?
В первое мгновение Нину прошиб холодный пот. Он вспомнила о… Троцком. Может, Аркадий прозрачно намекал на высший эшелон и остался непонятым? В голове закопошились властные персонажи всех мастей. Вслух несуразно вырвалось предположение о спасенной великой княгине (кажется, Маша что-то упоминала о происхождении, из-за которого ее не примут в консерваторию…).
Профессор веселился от души, Нина спешила оскорбленно оправдаться тем, что ее сбил с пути истинного Аркадий.
— Нинуль, я знаю, он шутит очень серьезно. Но… ведь ты так все складно по полочкам разложила, просто молодчина! Осталось только назвать… — отец не выдержал должной паузы, чай не викторина. — Мария, то есть… ну та, которая у тебя под номером один — это бабушка твоя! Баба Маша. Мамина мама. Ты ее помнишь.
— Пап… вот я тупая! — ахнула Нина.
А еще витийствовала о мистике совпадений и пучила глаза, излишне драматизируя… Добрым девицам урок: не надо настойчиво избегать трюизмов. На них мир держится. Нину слишком достали потомки, — она начисто забыла, что и сама потомок, ведь не из грецкого ореха родилась. А ребус был прозрачен: две Марии и Игорь. Только Нина никогда не знала, что бабушкину названную сестру называли в детстве Маша. Впрочем, Нина вообще ее никогда не видела, она давным-давно умерла в Душанбе. Неизвестна ей была и трогательная фамилия второго мужа прабабки Ксении — Малютин. Но что фамилия, имен вполне достаточно, у Господа тысячи Марий, и он каждую знает в лицо…
“Князя Игоря”, двоюродного дедушку, Нина видела несколько раз в жизни. Вопреки опасениям, он жив-здоров до сих пор. Потому, наверное, матушка Нины решила: раз на нем не сработала осечка по мужской линии, значит, на ее сыне судьба отыграется… А бабуля умерла очень рано. Но Нина вспоминала ее благодарно и нежно. С ней было все можно — сожрать полторта, прыгать на диване, строить домики для кота из оренбургской шали… Баба Маша была операционной медсестрой, прошла войну. В глазах — грустная благодать. Та самая, в коей ее матушка советовала упражняться! Мария Первая, послушная девочка, которой временами хотелось все вернуть обратно. Нина в одном прогадала: бабуля не просто боялась за единоутробного братца. Она за него была в ответе. И заодно за всех, кто попадал в поле зрения.
Или страх у людей долга принимает форму тотальной готовности к действию? Способность принимать быстрое и верное решение вырастает из глубинной неуверенности в том, что все в руках Божьих? Или, напротив, все дело в профессионализме, и вера Бога — это, читай, вера в хорошего врача, за которого нужно бороться и искать, найти и держать на мушке, дабы не слинял в вахтеры или в дачники…
Помнится, сын заболел у соседки. Докторша из районной пришла, поставила обыденный диагноз типа ОРЗ, удалилась, стуча каблучками. Соседка вздремнуть задумала, но баба Маша ей не дала, зудела и всхлипывала: “Катя, вызывай “скорую”, это не простуда, это серьезней, Катя, не спи…” Катя с хлебокомбината только отмахивалась. Соседкин муж, хрен моржовый, бабу Машу с порога прогнал, мол, нечего тут беду кликать. Но бабушка сама позвонила в неотложку. Она при всей своей мягкости могла быть очень настырной. У парня обнаружили менингит. Часом позже бы забрали, кто знает, может, глухим бы остался или вовсе… тогда многие болезни не лечили, отдавались на волю судьбы. Соседка потом… да что теперь вспоминать, обошлось, Христа ради.
— …Дочь, погоди волосы на себе рвать, — частил профессор. — Угадать родство не входило в твою задачу, мне-то оно было известно заранее. Но вот копаться в содержании, в родовых тайнах мне было не под силу. Я ведь боялся! И некогда было. На тебя надеялся. Ты же умница. Но для азарта тебе интрига нужна, поэтому я… скрыл исходные данные.
— А-а, понятно, не накормил, значит, собачку перед охотой! — с напускной досадой усмехнулась Нина (а ведь прав, шельмец, открой он карты — дочь бы пальцем не шевельнула, ведь собственные предки — это хобби для зажиточных пенсионеров или дело чести для ученого-гуманитария, а Нина ни то, ни другое). — Чего ж ты боялся?
— Будто не понимаешь? Непоправимого диагноза. Болезни наследственной. Я ведь не вчера родился, знаю, как оно бывает. Мама боялась вслух, а я молча. Метафизическая трусость — издержка профессии. Стеснялся я всегда своих “высоких помыслов”, хоть и пропагандировал их. Ненаучные они. Не говоря уже об узкосемейных потугах. Да и Лешка… сама знаешь, какой он. Мое занятие ни в грош не ставит, пробил трещину в моей харизме. Я для него не спаситель. Но ты все гениально объяснила! С психологической точки зрения. Даже термин есть — эффект “лояльности семье”. Ох, ну что говорить, ты знаешь эту модную нынче книгу. Авторша со сложной немецкой фамилией — но пишет дельно и доходчиво, грамотно шарлатанит, складно…
— Не углубляйся, я поняла, о чем ты. Между прочим, тема куда ближе к истине, чем какая-нибудь вздорная профашистская геногеография и прочие модные лженауки. Да, баба Маша слишком уж рьяно взвалила на себя чужую карму, так получается. А Марию-то Вторую спасла от “синдрома предков”, однако. Словно перекачала из раны яд. Но из лояльности к членам семьи, как ты выражаешься, мы еще не то делаем. Однако вот что странно: бабуля, впитав страшную историю от названной сестрицы, передала ее по наследству нашей маме. И та принялась прилежно бояться за Лешку. Но тогда откуда взялось это “ассирийское” предсказание, абсолютно левое? Выдумала она его, что ли…
Нина старалась сохранять умозрительное спокойствие, хотя судьба ее решалась, ни много, ни мало. Прочитай она эти “Хроники” лет пятнадцать назад — она бы мамочке пугливой все объяснила. Чур, не наше горе! В смысле, не наше это наследство — нежизнеспособные мальчики. Мы просто заразились от бойкой Машо по бабулиной сопереживательной неосторожности. Обидно… даже не боковая ветка, вообще не родня. Хотя эмпатия иной раз гораздо крепче всякого родства связывает. Но людям некогда разбираться в хитросплетениях родовых ветвей, они по неведению волочат за собой несуществующие проклятья, порчи и прочий материал для алчных колдунов. До психотерапевтов ведь путь неблизкий, и среди них тоже полно хромых на оба полушария.
Такой вот Нартский эпос.
А профессор все говорил, забыв о цене минуты разговора. Насчет предсказания — он давно подозревал, что это миф. Мы ведь себе сами все предсказываем, а вкладываем свои страхи в уста статистов вроде той вокзальной “ассирийки”. Теперь-то можно реконструировать эту сцену, и даже поерничать всласть. Пророчица, допустим, произнесла: “И выйдешь ты замуж за того гарного молодца, и родится у тебя хлопец и дивчина… И дивчина будет справной, и дом у нее будет — полная кринка, и карбованцев, а вот мальчик…” А мамочка не вытерпела и подбросила ей усвоенную подсознанием формулу: “…А с мальчиком плохое случится, да?” Одумалась в тот же миг, испугалась — но поздно. Какая ж кассандра подсказку не использует!
Профессор был доволен результатами исследования. Вот именно так — прозаически, словно очередной осколок вазы династии Мин положил в пронумерованную ячейку. Он ведь историк, а им масштабы человеческой жизни — пустяки. Даже собственной. Для себя никаких исключений. Маленькие частные потрясения — бусинка в гигантскую копилку мировых революций. Леша, братик любимый, реабилитирован, с него снята родовая порча. Нина тоже получила вольную и теперь-то может спокойно становиться образцом благополучия, светлые силы договорились с темными и разрешают. Вязкий морок, который столько лет маячил вместо левостороннего ангела, — а Нина отгоняла его смехотворной самодельной хворостиной оптимизма и тщеславия, — растаял. Его путы можно было стряхивать в мусорную корзину.
Так вот какой он, праздник освобождения. Легкий, невидимый и невесомый. Без мальчиков в белых одеждах. Разве что с их фотографией, проверенным в боях талисманом. Что, однако, тоже дорого стоит.
Отец азартно рассказывал о том, как давным-давно прибрал к рукам дневник своей дражайшей тещи. По роду деятельности он заведовал всеми бумагами в семье, в том числе и принадлежащими его супруге, которая была к ним равнодушна и даже враждебна. Пыль собирают, место занимают, есть не просят, денег не приносят (мама даже стишок сложила однажды, в редкую для себя шутейную минуту). Ей, конечно, не пришло бы в голову, что бабулин талмуд может принести пользу. Это так, обременительная овеществленная память, бремя для кладовок грядущих поколений. Кладовку папа благоразумно оборудовал за пределами дома, у себя на работе.
— Я ведь походя вел кое-какой поиск по маминым предкам, — ты, наверное, в папке видела. Вроде даже нашел один интересный след, но…
— Пап, мы уже наболтали на пару минимальных окладов!
— И пусть себе… Видишь ли, у нас благодаря Римме возникли подвижки в одном наследственном деле. Она нащупала некоторые нити. Скоро, надеюсь, денежки будут.
— Не верю! — лениво отозвалась Нина. — Римма и деньги — вещи несовместные. Она с головой ушла в потусторонний мир.
— Ты будешь смеяться, но оттуда ей и пришло… ммм… озарение!
— Никак Рашид откликнулся? — хохотнула Нина. — Папа! Шиза заразна, берегись.
— Я в курсе, — кротко отозвался профессор. — Но ты зря глумишься. Сумасшедшим везет. Иногда профессионализм и чутье выживают лишь под защитной пленкой безумия. Это как некрасивые имена-обереги…
— Ты хочешь сказать, что наша старушка “закосила”, как юный призывник? Но зачем?
Ответа не последовало. Разговор внезапно прервали гудки. Нина даже растерялась. Что она со всем этим будет делать? Увольте, только не книгу. Как минимум кино! В конце концов, можно же помечтать. Даже Римма в своем обаятельном бреду имеет головокружительный успех, как выяснилось.
Ей пронзительно захотелось во Флорию. Вот где сейчас благодать… Тем более теперь, когда Нина совершенно не обязана заниматься надоевшими бумагами с запахом времени. Пусть их Аркаша нюхает, а она найдет себе более приятные ароматы. И большой куш с наследства, конечно! Нине тоже положена доля. Вот будет анекдот, если хоть одно папино безнадежное предприятие принесет прибыль… Лешка, крепкий мелкий лавочник, упадет со стула от зависти. Ему-то, единственному в семье, всегда было абсолютно фиолетово вокзальное предписание ранней смерти. Мальчик имел нервы крепкие, как первые “искровцы”, и умирать не собирался, — что для маменьки, измотанной библиотекарши, не аргумент, разумеется.
— …Нинуш, а папа сказал, что будешь об этом что-то писать. Я бы с удовольствием почитала!
У мамы тоже звериная интуиция. Она звонит очень вовремя, как папа. Только эти “вовремя” у них такие разные. Маму хлебом не корми, дай местечковый триумф. А вот от слез или кризисов теряется. У нее нет правил буравчиков на все случаи жизни, как у профессора. Зато… она читает свою дочь! Разве от кого-нибудь из папиной академической компании этого дождешься?
— Нин, помнишь, ты дала мне сборник, в котором есть твой рассказ? Ты знаешь, что он нарасхват в нашей библиотеке? Тебя очень хвалят. Ты должна писать. Ты знаешь, наша бабушка была бы так счастлива…
И так далее, и так далее. Слезливые аргументы вперемешку с грубой лестью. Нина была растрогана и раздражена одновременно. Тем более тот сборник… Как получилось, что он у мамы? Ведь еще недавно Нина искала в нем свое имя, а оно странным образом играло в прятки. Впрочем, с этими именами вечно какая-нибудь мистика. Нашлось — и слава богу. Сейчас бы во Флорию. Там как раз кончается лето. Лучшее время и место на Земле! Наслаждение межсезоньем. Лето кончается, однако в угоду несведущим туристам быстро начинается новое.