Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2010
Евгений Касимов
Евгений Касимов писатель, поэт, журналист. Стихи и проза публиковались в журналах “Урал”, “Знамя”, “Октябрь” и др. Живет в Екатеринбурге.
В закоулках страны
***
Всё у нас в огороде пучком, всё рядком да ладком:
огурцы, помидоры, укроп… Вон редиска — вторым урожаем.
Пусть жара прокатилась асфальтовым тяжким катком,
поражаюсь земле — как она беспрестанно рожает.
И не чудо какое-то — просто естественный труд.
Поливай ежедневно, поли сорняки — и устроится разум в природе.
Нет дождей? Будем с вёдрами бегать на пруд.
И возделывать землю в любви, в неизбывной своей несвободе.
Будет время. Устало законные снимем плоды.
Не напишут об этом в пожухлых осенних газетах.
Не беда, что волшебных мышей истребили коты.
И останется тыквою тыква, а не золочёной каретой.
Из крыжовника будем варенье густое варить,
конфитюр из смородины — красный, а жёлтый — из сливы.
В очаге кочергой вороша, о погоде с тобой говорить
и закусывать злую зубровку рассыпчатым белым наливом.
Овощная страна поутру золотые откроет глаза.
Царь Горох попечется внутри телевизора — всё о народе.
Но от этого как-то уже не пробьёт ни сопля, ни шальная слеза —
ведь у нас демократия, в нашем саду-огороде.
***
Дождь зарядил с утра.
Видно, уже пора
чистить, топить печь,
ночью тепло беречь.
Насторожился дом.
В блюдечке голубом
окурков растет гора.
Дождь затяжной с утра.
Перевернулась жизнь.
Господи, поможи!
Дождь все идет, идет.
Ночью спать не дает.
***
Перекапываю огород.
Нараспашку стоит дом.
Из окна кошачий народ
наблюдает за моим трудом.
Упирается в землю взгляд.
Сорняками стелю межу.
И вдоль пышных высоких гряд
Цинциннатом себе хожу.
Жить легко, хоть забот тьма.
И простора вокруг нет —
островерхие терема
заслоняют весь белый свет.
Я гляжу окрест иногда —
исполняется страданьем душа.
Все устроено как-то не так.
Но земля жирна, хороша.
И ботва из нее так и прёт.
Так живи себе, не мудри.
Днем возделывай огород,
а на небо ночью смотри.
И на этой земле так и стой —
ведь такой больше нет нигде.
Я стою. Как на картинке той,
где мужик на одной ноге.
***
Сад зарастает бурьяном и чертополохом.
Спелое небо его освещает снаружи.
Может быть, лето проходит и вправду неплохо.
Только вот что-то я этого не обнаружил.
Я пребываю то в лени, а то — в отупенье.
Застят глаза безмятежные сильные травы.
Под литургию по радио — нежное пенье —
выпью с соседом густой — под закуску — отравы.
Это прямая трансляция — прямо из храма.
Ветер кривой в заскорузлой блуждает малине.
Подлинный сад — за оконною крашеной рамой.
Дождь босоногий прошлёпал дорогою длинной.
Славно поют баритоны, басы и дишканты —
облаком светлым плывут на посёлки и веси.
Я будто школьник сижу за постылым диктантом —
паркером Аз вывожу, и старательно — есмь…
***
Когда уж совсем станет погано
и сердце от ясной тоски заноет,
я не полезу в стол за наганом,
я, пожалуй, переклею обои.
Пойду в магазин, поглазею даром,
попробую бумажную фактуру на ощупь.
Продавец будет хвастать своим товаром,
предлагать — то небеса, то райские кущи.
Но я выберу цвет пустыни
Нубийской, Каракумской или Гоби,
метафору ветра, от которого кровь стынет, —
как раз по сегодняшней нашей погоде.
Куплю десяток рулонов, клей, кисти.
Поспешу домой — на исходе суббота.
Поставлю на стол коньяк и виски.
Засучу рукава, начну работать.
Заклею пустое бледное небо.
Дворовый рэп. Компьютер. Джойстик.
Телевизор с политиками — с их солидными кредо.
Книжные полки — с Прустом, Кафкой и Джойсом.
Заклею кухню, стальные входные двери.
Коньяку спроворю — граммов двести.
Потом еще сто. И наконец поверю,
что не настигнут меня даже благие вести.
***
В закоулках страны замерзает страна.
И ни стуку, ни грюку — лишь окна пустые.
Продолжается Повесть — печальна, страшна —
Повесть о разоренье Рязани Батыем.
Или Слово о гибели русской земли —
мы катаем во рту это горькое слово.
Поперек необъятной холодной зимы
мы условно живем, умираем условно.
Проглядели вчера оголтелый буран,
что из чистого белого облачка вырос.
От какого Ивана, Бориса, Петра
примеряем, как в детстве, обновы на вырост?
Только Индрик волшебный да сфинкс ледяной
в деревянной империи горя не знают.
Смутно солнце стоит над равнинной страной —
там, где сердце мое замерзает.
***
У реки под названием Лета
мы сидели, бросали в волну
одуванчики этого лета —
их затягивало в глубину.
Лето было зелёным и душным,
и случалась гроза невпопад.
На другом берегу безвоздушном —
только оползни и камнепад.
Только сумерки. Серые вербы.
Только дождь из слоистой слюды.
В том краю невозвратном, наверно,
потеряются наши следы.
***
Он шипит — поршневой, шатунный,
в саже, масле и керосине,
весь железный, латунный, шумный…
На платформе ждут кирасиры.
(Ах, какие у них мундиры!
Палаши у них и усищи.
И повесы они, и задиры.
Но и стати такой не сыщешь!)
Никакого анахронизма —
паровое свершилось чудо.
На диковинном механизме
ездил Лермонтов по чугунке.
Баратынский — на пироскафе
(или проще, на пароходе).
Правда, нет еще фотографии.
Даже дагерротип не в моде.
Кирпичом еще чистят ружья,
Но империя сильна, как прежде.
И Белинский с Гоголем дружен,
и его опекает нежно.
Время пышет, пыхтит с угрозой —
паровозом летит навстречу.
Только Пушкин в санях морозных
вечно едет на Черную речку.
Кваркуш
Середина июня. На север дорога петляла.
За Еловою гривой открылось угрюмо плато.
Вся долина лежала лоскутным большим одеялом.
Снег по склонам струился льняным ледяным полотном.
Мы туда, где медведь барсука не спеша добывает,
росомаха крадется по насту, где словно тотем —
птица филин иль птица сова от печали ночной изнывает,
водопад Жиголанский шумит монотонно во тьме.
Пирамидками детскими в тундре стоят исполины —
их в армейский бинокль наблюдать безопасно вполне.
Где-то бродят оленьи стада по морщинистой мшистой равнине.
А внизу — в лишаях бурелом из травы и камней.
В этих северных дебрях, где сбриты леса подчистую,
где вогульские длинные басни наполнились вдруг
странным смыслом и гулом, аукнется эхо впустую.
Нет вокруг ни души! Только бледное небо вокруг.
Угораздило ж в этой холодной глуши оказаться!
И глядели на нас только светлые божьи глаза.
Выходили навстречу машине задумчиво зайцы.
Будь я Пушкин — я сразу б вернулся назад.
В Крыму
гуляет пьяный месяц в облаках
херсонский мощный воздух в коктебеле
миндальным горьким запахом пропах
сознанье спит как будто в колыбели
оно всё сладко плачет по тебе
и разбухает сердце словно память
сентябрь у моря повесть в октябре
и небо напрягается как знамя
провинции коньяк или кагор
они нас манят грубым ароматом
как снег на пляж свалились за бугор
и родина в бинокле восьмикратном
но в перевёрнутом и всё наоборот
большое умаляет расстоянье
и в одеяло зарываешься как крот
чтобы избегнуть противостоянья
с самим собой каким ты был и есть
сейчас и в этом долгие печали
в окне рассвет уже наверно шесть
и свет горит его не выключали
Дождь
Заворочались небеса.
Заворчали бледные тучи.
Настороженный сад
с глухотою паучьей
наблюдает, как мой окоем
бунчуки распускает лениво,
как, червленым блестя серебром, —
приближается ливень.
Сад стоит, как во сне.
И поникшие травы
чуют в душной возне
неизбежность расправы.
Дождь идет напролом!
Серый, крупный, отвесный.
Всем своим существом
заполняя окрестность.
Как монгольский тумен,
он врывается — страшный, кромешный —
и крушит в полутьме
сад, от ужаса оцепеневший.
Листьев толстую плоть
рушит он оголтело.
Брызжет бисером лед —
аж мурашки по телу!
Он уйдет, словно тать, —
непонятный и древний.
Будут тихо стоять
в полумраке нагие деревья.
И когда не спеша
средь разрухи пройду и разора —
отзовется пустая душа
засиявшим простором.
***
Век двадцатый стал уходить и таять,
истончаться в пыль, как сгоревший уголь.
Верно, так устроена наша память.
Отступает время, идет на убыль.
Это словно Аральское море сохнет.
И вода все горше и солонее.
Зверь уходит, и птица дохнет.
Исчезает рыба — и человек с нею.
И в сухом остатке — пустая лужа.
Да скелеты лодок в песках зыбучих
каменеют скульптурно под солнцем южным.
Остальное все — прах летучий.
Может быть, поднимется сильный ветер —
и до нас донесет эту пыль однажды.
А пока на кольях рваные сети
сохраняют йодистый запах влажный.