Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2010
Слово о культуре
Юрий Казарин
Призрак поезда
Кто из нас не помнит это странное ощущение: скорый поезд в чистом поле проносится мимо — не успеешь и табличку “Чего-то-там — Москва” разглядеть, — а его уже нет. Только гул и трясение земли, и ветер, ветер, повторяя габариты поезда, летит вослед прошумевшему составу в западном направлении. Выйдешь на путь рельсовый — а он давит еще в спину, подталкивает, поддавливает, слабеет. И вдруг в какой-то момент понимаешь, что всё: это дуновение, слабое, но все еще настойчивое, — есть метафизическое нечто. Непонятное и знобящее. Призрак. Призрак поезда…
Вот так и культура. Книжная культура. Двигалась, ускорялась, мчалась, несясь и неся с собою нас куда-то вперед и вверх, — к прекрасному и ужасному, к истинному и ложному, щемила и расправляла душу, заставляя страдать — мыслить и страдать, чтоб жить хотеть, а не прозябать в столовках, забегаловках и киношках. Культура мчала, и нам казалось: к истине! И была она литературоцентрична, как, собственно говоря, всё в двадцатом веке: экономика, политика, образование, наука, все виды искусства, наконец. И писатель был ей машинист, кондуктор и вагонный ресторатор. А мог и в тамбуре под чекушечку стихов почитать или рассказец проповествовать…
Промчался поезд. Огоньков не видать. И только призрак его еще подергивает воротник плаща и заставляет приглаживать волосы, вздутые то ли призрачным ветерком, то ли ужасом исчезновения поезда.
Если отойти от железнодорожного полотна и напрочь забыть о нем, поуспокоиться, вернуться домой, взглянуть на книжные полки, — то легче не станет. И здесь пошевеливает страницы раскрытой книги и рукописей призрак. Призрак литературы. Литературы, которая держалась на прочных жанровых представлениях о ней. Но то ли теория жанров плоха, то ли сами жанры оказались не жанрами, но вижу я, что роман (как жанр) если не видоизменился, то исчез (как и повесть). Почему? Потому что роман — это прежде всего особая этико-эстетическая модальность (отношение к себе и к миру), тот тип дворянской антропологической модальности, который исчез к середине 20 века (последние романы — “Белая гвардия” и “Мастер и Маргарита”), когда исчезли (в литературе) люди чести (а честь убивалась и выбивалась из нас с 1917 г.; лишь в 1941—1945 гг. мы получили право на честь умереть за Родину! — слова
М. П. Никулиной). Люди, имевшие свой материальный мир (земля, леса, реки и т. п.) и несшие пожизненно-родовую ответственность за него. Я — часть мира, — вот весь Достоевский; мир — часть меня, — вот Толстой; и я — часть мира, который является частью меня, — вот Поэт.
Жанровая система современной (нехорошее слово) литературы перестала быть таковой. Жанров — нет. Остались только (как жанры) рассказ и небольшое лирическое стихотворение. То, что сегодня в экономической (рыночной) сфере литературы зовется романом, — есть книга. Просто книга. Книга — это товар, способный продаваться и дающий возможность дальнейшего воспроизводства и метаморфозы, являющей на свет киносценарий, сценарий телесериала и т. п. Мои старинные друзья Андрей Ж. и Игорь С. преуспели в создании такого нового жанра — жанра книги: первый стал мастером телероманов и телеповестей, а второй вообще удостоился экранизации своей книги (прижизненной! — не как Толстой и Булгаков) в полнометражном формате. Рад за них некоей частью своего обывательского сознания. И вместе с тем испытываю горечь: выть хочется, когда понимаешь, на что тратится талант!
Замысел и Промысел. Таково, как мне кажется, фундаментальное противоположение двух оснований двух разных (а может быть, и трех, четырех) литератур. Замысел — от человека (Бродский: “Величие замысла”, — номинация рабская, режиссерская, постановочно-репрезентативная, рассчитанная на получение результата целесообразного и экономически выгодного). Промысел — от Бога. Ну, хорошо, — от Природы, от Космоса, от Культуры. От культуры. А культура — это прежде всего память о нравственно-эстетическом идеале, — память, продлевающая традицию и позволяющая дару, таланту создавать новую, — обладающую чудовищной мнемонической силой. Творческой силой. Замысел влечет за собой тотальный вымысел (fiction); Промысел порождает Новую Реальность. Здесь креативность (проектная, срежиссированная литература) как изобретательность явно противопоставлена (в победительной и императивной позиции) творческой деятельности (создающей нецелесообразные и экономически невыгодные духовные ценности). Замысловая литература актуальна, социальна, прагматична. Про?мысловая словесность (вообще искусство) онтологична (бытийна, “вечна”, божественна). Такие дела.
Видимо, сегодня есть художники и постхудожники (художники-экономисты), а ведь раньше-то были еще и нехудожники. Таковых нынче нет. Издается и печатается все. За счет автора.
Книга — товар. Рассказ и стихотворение (подлинная поэзия, но не вишневско-рубальское виршеписание; или того хуже — бездарное самовыражение (рэп, патриотическое словоблудие) — не товар. И слава Богу! — Оно конечно: не продается вдохновенье. Вот именно — не продается. Продается рукопись. Да не покупается. И черт с ним. Пусть не покупается. 70 лет мы писали в стол. Кухонная литература. Посиделки. Почти богема. А потом появляются О. Волков, В. Шаламов, В. Набоков, Б. Чичибабин, В. Блаженный… Смею предположить, что подлинная литература вновь уйдет на кухни, в кружки, в полуклубы, — одним словом, в подполье. (Что и происходит сегодня с российским театром: в полуторамиллионном Екатеринбурге две сцены — театр драмы и ТЮЗ; остальные театры — это театрики на 20—30—50 посадочных мест; “кухонные” театрики, которые нуждаются, видимо, а скорее — очевидно — в мини-пьесах [сценки, одноактные пьесы и т. п.]. Антреприза — мать кочевого театра. Значит, всё идет к доминированию кочевых мини-театров, а в литературе — к появлению мини-драматургии).
Литература видоизменилась? Да. Правда, хочется уточнить: литература ли? Появилось что-то новое, что есть не совсем литература. Литература (в классическом, историческом, традиционном понимании) уже почти прошла, пронеслась, проехала мимо — теперь вослед ей тянется (потянулся) призрак ея. Призрак литературы (ну, ей-богу, Донцова, Резник, да и Сорокин, да и … — это уже не совсем литература, как и вирши 1 млн сочинителей на stihi.ru и проч., проч., проч.). Данный призрак еще вполне литературен. Или сия литература уже призрачна?..
Поэзия, точнее её литературоспособная часть — стихотворчество, — есть показатель здоровья языка, а также его самой значимой и значительной части — антропологической. Превосходный поэт, замечательный писатель Майя Никулина как-то заметила: таланты бывают разные, одним есть ЧТО сказать, другим — это не дано; другие зато знают, КАК говорить. Тех, кто работает с КАКом, — много. Тех, кто делает ЧТО-то, — единицы. Когда стихотворцу нечего сказать, он начинает редуплицировать мысль, образ, музыкальную фразу. Таков И. Бродский (на 60—70%). Его длинные стихи — это уложенный в бухту канат, о котором, без упоминания его длины, нужно было сказать: крепкий, серого цвета — море можно удавить. Однако петля канатная, продемонстрированная однажды, повторяется многажды (до 40—60 витков-строф) и в конце концов утрачивает вообще смысл океанической удавки. Это уже не стихи, а складированная (логистика) мелочь и крупность речи. Поэт оправдывается так: “диктат языка”, “поэт — инструмент, орудие языка” и т. п. Т. е. язык ведет поэта, вынуждает его делать то-то и так-то. Боюсь, что дело обстоит несколько иначе: лингвоцентризм (во всем) по сути своей весьма примитивен, он не учитывает очевидного факта: язык — в человеке, а человек — в языке; без языка нет человека, и наоборот (здесь я о языке как о мышлении и деятельности, а не о речи; текст — это материализованный язык и запечатленный человек). Язык, если бросить на него тройственный/тройной взор — носителя, предмета называемого и Его, дарящего Промысел, — это человек. А человек есть язык. Есть красивые и богатые русские языки. Есть — так себе — средние. А есть бедные, скудные, грязные языки. Русские языки. А язык поэта — это язык человека, плюс язык поэзии, плюс язык таланта, плюс язык языка, плюс Промысел. Боже мой, все так просто. Поэту всегда есть ЧТО сказать, а стихотворцу — КАК, потому что он бежит за языком. То бишь речью. Современной. Жаргонной. И т. д. И т. п.
А есть и призрак языка. Призрак русского языка. Который пронесся мимо с двадцатым веком. Мимо, потому что двадцать первый — есть век визуализации всего и всех на свете. Главное — картинка. Лучше самодвижущаяся. Кино.
Мышление оскудевает? Да. Еще как. Если основными номинаторами станут матизмы, то оно станет еще и грязным (уже стало! — см. ТВ: ТНТ, СТС и проч.)…
Осень. Ясный, теплый, с голубым ярким небом день. А ведь уже конец октября. Через три дня — ноябрь. Может быть, это вовсе и не осень, а призрак лета: уже не бабье, уже ничье?
Утром мне позвонил приятель из Калифорнии. Сетовал на то, на сё, а также на то, что язык-де русский там у них в США законсервировался как-то, вроде бы и саморазвивается, но как-то так герметично всё — не продохнуть… И подумал я: ты, парень (а он — поэт), уже на кухне. А мне еще предстоит. А может, минует нас кухня сия? Литературная. Подпольная. Не знаю. Призрачно все. И я призрачен. Пойти, что ли, в зеркало заглянуть?