Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2010
Сергей Новоселов
Сергей Новоселов родился в Новосибирске в 1979 году. Публиковался в журналах “Урал” и “Сибирские огни”. Был послушником в монастыре. В настоящее время работает дворником в Екатеринбурге.Обитаемая Гора
Роман
Нелегко ходить по земле бездельником. Гагамысов вернулся затем, чтобы начать подготовку к следующему бегству. Несколько месяцев прошло, прежде чем он сумел четко обозначить поводы. Нет счастья на земле. Он решил подняться в горы. Обзванивал друзей, справлялся о возможностях восхождения. Надо подумать, порыться в памяти — может, что-нибудь и обнаружится, — отвечали некоторые. Зачем ему горы? — Чтобы отвлечься от поверхности. — Конкретнее? — Он заблудился. Он пропадает. — Почему? — Он не знает. Чувствует, что живёт неправильно. Как правильно — не знает, и поговорить не с кем. Лучше уйти туда, где отсутствует сама возможность говорить. От себя не убежишь, но оставаться в таком положении нельзя. Не для того, чтобы убежать, а — найти новое. Теснота своей ограниченности не давала покоя. Чем больше узнаёшь, тем страшнее собственное невежество. Одни и те же напевы крутились в голове — замкнутость орбит, по которым он кружился, щеголяя чепухой. Огромные истины пролетали над ним подобно облакам, он успевал взглядом пощекотать их нежное брюхо, но они оставались на недосягаемой высоте, а он продолжал барахтаться в ничтожестве. Есть ли они в действительности, истины? Или это погодная иллюзия? Разговаривал с людьми и видел, что понимание между ними есть условный символ, что согласие есть скорее вера в обоюдную компетентность, нежели обретение общего смысла. Каждый человек — отдельное, замкнутое на себе царство, и единственное, что людей роднит, — это воздух, перемещающийся сквозь любые границы. Воздух — основа империй. Гагамысов маялся стыдом и беспомощностью.
Путешествия дают веру в возможность перемещаться. Выходить за пределы замкнутости. Он не мог долго оставаться в городе. Дорога звала. Передвигаться. Перетекать. В этом чудилась свобода. Люди живут в городах, боясь потерять накопленное. Ему терять нечего. Зачем тратить время на удержание пустоты? Приближалось тридцатилетие, жизнь входила в него, проходила сквозь него и уходила. Спешить некуда, но и ждать нечего. Двигаться! Обнаруживая смысл в самом движении. Время нельзя пускать на самотёк, о нём нужно постоянно помнить, держать под контролем прохладную струящесть.
Друг сказал ему, что около моря есть горы, возле гор, в портовом городе живёт старый приятель, знающий места, где можно остановиться. Гага позвонил этому человеку. Тот рассказал, что есть несколько вариантов: работа на пляже, строительство монастыря на горе… Стоп! Строительство. Монастырь. Гора. Те образы, что идут рядом с Гагамысовым уже давно. У него к тому же есть опыт в этих областях. Срочно ехать, пока друг не передумал помогать. Подождал, когда придёт время зарплаты, получил и поехал.
***
Люди ехали к морю. Женщины расстелили выданные проводником простынки и, вытянув пухленькие ноги, говорили обо всём подряд, перемежая темы кухни, огорода, магазина и оплаты за электроэнергию. У Гагамысова болело солнечное сплетение. В городе он выпивал водку каждый день, организм привык к постоянной негативизации алкогольного отравления и теперь недоумённо переносил длящуюся вторые сутки трезвость. Есть не хотелось, спать не хотелось, изредка выходил в тамбур и выдувал из себя сигаретных растворяющихся рыб. Курильщики в перетянутых резинками пузах разговаривали о зарплатах, рыбной ловле и продажных политиках. Нынче, чтобы попасть на море, нужно пересечь границу, проехав более тысячи километров с севера на юг, другого государства, входившего когда-то в состав единой социалистической империи. Срок давности был свеж в памяти и представлял собой хороший повод обсудить изменения, произошедшие “у нас” и “у вас” со времён распада. Большинство граждан обоих государств продолжали считать себя братьями, исходя из принадлежности общему этносу. Взгляды на жизнь, свойства доверчивого ума, общность невзгод — подходящие темы скоротать долгую поездку. Гагамысов прислушивался. Затем присоединился к разговору, используя впитанную телевизионную информацию. Присутствующие сходились во мнении, что самое лучшее — воссоединиться обратно, хотя объективно это невозможно. Двое выпивших парней, едущих “с северов”, где добывали средства на содержание своих семей, переключали карманные телефоны, выискивая подходящую мелодию. Они листали: “Полюшко-поле”, “Я тучи разгребу лопатой”, “Мама, мама, что я буду делать”, “Выключи чайник и бодро шагай”, “Ах, какая женщина, мне б такую”, “Ты меня бросил, выяснив, что будет девочка” и т.д.
— Какая разница, что слушать? — додумался наконец один из них.
— Действительно, — согласился второй, и по тамбуру поплыли бравурные звуки марша “Здесь ты один против всех, бей на поражение для поддержания своего мнения”. Остальные мужчины невольно повысили голос.
— Сельское хозяйство загнулось, тридцать семей имеют доступ к государственному бюджету и никак не могут его поделить между собой. Я те говорю… Это не страна, название одно! Чтобы выжить, мы должны объединиться.
— Да. Но как только у одного дела пойдут на лад — он сразу же всех остальных бросит!
Гагамысова резануло в районе селезёнки. Он пошёл обратно на верхнюю полку. Женщины обсуждали недостатки шоколадных конфет Среднеуральской фабрики.
— Всё-таки, — причмокивая сказала женщина в высветленных кудряшках, — наши лучше!
— Наши всегда лучше, — резюмировала брюнетка.
***
Гагамысов размышляет. “Ты хотел движения? Вот тебе движение. Говорил, что смысл проявится в самом движении. Где смысл?” — “Не знаю, — отвечал он себе, — смысл не выкристаллизовывается в формулу, но я чувствую внутри спокойствие — впервые за долгое время — и светлую теплоту. Я доволен тем, что переборол страх перед неизвестным местом и людьми, его населяющими, несмотря на телевизионную пропаганду, утверждающую, что в той стране набирает силу проплачиваемый Западом Террористический национализм. Доволен тем, что смог сделать шаг. Вырваться, хотя бы на время, из зелёного болота алкоголизма…” — “Прекрасны твои неконкретные размышления, но как ты будешь там жить? На что? Где?” — “Не знаю, но чувствую, что на этот раз всё будет хорошо. Поездка пойдёт на пользу, не во вред”. Солнце светит, но ростки взойдут из посаженных тобою семян. Как бы ни было приятно греться под ласковыми лучами, нельзя забывать о всходах. Гагамысов роется в себе, вглядывается в окружающих, пытаясь вспомнить, узнать, соединить. Подсаживается к одной компании, к другой, ввязывается в тамбурные обсуждения, нащупывает близость, общность жизненных установок.
На нижней боковой полке расположился загорело-небритый человек с круглой небольшой головой. Он подмигивает Гагамысову, мол, по маленькой? Гага качает головой и подсаживается к нему.
— Пить не буду, а так посижу. Вы не против?
Парень недоумённо усмехается. Видно, никогда никто не интересовался его мнением. Выпивает свои два глотка, достаёт телефон и демонстрирует снимки путешествия в северные края. Полгода он охранял горно-обогатительный завод. Гага поддакивает. Условия — жуть! Жили в вагончиках без отопления и воды. Чтобы нормально помыться, ехали в город, за тридцать километров. Неразбериха среди постоянно меняющегося начальства, повальное пьянство среди подчинённых. Он решил бежать, когда начались штрафы по надуманным поводам и урезание зарплаты. Кто-то ушёл со смены и пропил автомат в деревне. Потом их вагончик обокрали. Ясен пень, что это сделал свой. Разве можно терпеть такое свинство?
— Чтобы до дому теперь добраться, приходится отдать половину месячной зарплаты. У нас в посёлке в связи с кризисом закрыли завод, где я на домне стоял. Я посмотрел — поблизости всё плохо, думаю, поеду-ка на север, оттуда люди приезжают с хорошими деньгами. Выучился, получил лицензию и поехал. В принципе, всё можно вытерпеть, если деньги жене отсылаешь.
— Дети есть? — они трепались по-свойски.
— Та не говори… — махнул парень. — Две жены и трое детей!
— Ого!
— Вот те и ого! Пошли, что ли, покурим?
“Жизнь, полная приключений, — выдувал Гага дым через ноздри, — а у меня ни жён, ни детей”. На следующий день парень подъезжал к родным местам. Отдохнув дома “пару неделек”, собирался рвануть в Лондон, где жили знакомые бойцы. Гага почему-то сказал, что тоже собирается туда в скором времени. Они обменялись номерами телефонов, впоследствии не пригодившимися.
***
Ночью он проснулся в ощущении полёта. Вагон раскачивался из стороны в сторону и нёсся, не задевая рельсов, куда-то вниз. Пассажиры тряслись и спали, укутанные в узорные квадраты одеял. Левая рука, подогнутая под тело, отнялась по плечо. Извернувшись, он вытащил её правой. Попытался расшевелить её, но она не отзывалась. “Это ещё ладно, — рассеянно соображал он, вытирая футболкой облепивший шею и грудь пот. — Что останется от меня, когда я умру? Глаза?”
***
Наутро проводник раздал листочки, где нужно было указать свои паспортные данные и цель въезда на территорию независимого государства. Стали появляться менялы с кирпичами банкнот, перетянутыми разноцветными резинками. “Рубли на гривны! — восклицали они, выискивая букашками глаз. — Гривны на рубли!”
Многие пассажиры выходили, немногие садились, вагон постепенно пустел. Вошли мужчина с женщиной в годах — по тону их разговора можно было сказать, что они родственники. Они сели туда, где сидел вчера парень, собиравшийся в Лондон. Мужчина достал из матерчатой сумки бутылку пива и поставил на стол. Женщина подпёрла седое лицо ладонями и глядела на вспаханные пейзажи. Мужчина остановил менялу и вытащил из кармана синие тысячные бумажки. Тот посчитал на калькуляторе и выдал жёлтые, зелёные, водянисто-серые. Оценив, что мужчина находится в добром расположении духа, улыбается и разговаривает с первым подвернувшимся, Гага попросил показать ему эти деньги.
На купюрах разных достоинств изображались поэты, деятели движения за независимость и народные герои. Под каждым портретом микроскопическими буквами стояли цитаты, принадлежавшие изображённым лицам, сводившиеся к тому, что нет края лучше, чем родной край.
— Смешные бумажки, — заметил тихонько Гага.
— Фантики, — подтвердил мужчина.
— Символика слабоватая.
— То есть?
— Как-то непродуманно. Деньги всё время перед глазами. Поэтому символы должны быть правильно подобраны, чтобы воздействовать на общее подсознание народа. А тут — портреты на фоне пастбищ, хижин со свиньями, надписи еле различимые.
— Какая разница?
Гагамысов понял, что зря затеял этот разговор, но остановиться не мог.
— Посмотрите на доллар. Он главенствует в мире не в последнюю очередь благодаря изобразительной символике.
— И какая там такая-растакая символика? — удивлялся мужчина напыщенным разглагольствованиям.
— Масонская. Всеобъемлющая и в то же время зашифрованная. Пирамида, всевидящее око, количество составляющих элементов, расположение знаков таким образом, что они образуют символическую фигуру.
— Да какую фигуру? Что за бред?
— Звезду Давида, например. Вы не кипятитесь, я сейчас закончу. С одной стороны, это просто фигурки, с другой — зашифрованное послание, воздействующее исподволь на психику людей, глядящих на такую бумажку. А у вас что? Ну лица, ну чубы, ну сало. Нет воздействия, понимаете? Всё слишком поверхностно.
— Какое народу дело до поверхностей или воздействий, когда жрать нечего? Объясни мне, будем мы вдумываться в потаённые шрифты, если мы на эти бумажки купить ничего не можем, если цены растут, а зарплаты падают! Да и работу месяцами ищешь! — разгорячился мужчина.
“Он меня не понял. Он прав — какое ему дело до символов. Надо его успокоить, а то люди приглядываются, прислушиваются, решат, что шпион какой-нибудь”.
— Хорошо-хорошо! Я не так выразился. Вы курите? Угостите, пожалуйста, а то мои кончились.
***
Мужчина оказался человеком незлопамятным, и когда Гага перевёл разговор на другую тему, успокоился и поделился горестями своего трудового жития, посетовав на невозможность добиться правды в этом мире.
Вернувшись в свою плацкарту, Гага застал женщин ужинающими.
— Приятного аппетита!
Из радио рвалась разухабистая песня:
Ты ко мне не подходи
Дружбу даже и не думай!
Ишь, какой ты молодец,
Недоспевший огурец!
“Какой ужас! — подумалось ему. — Какая грязная символика. Почему не запретят эту неприкрытую порнографию?”
— Вы слышите, что она поёт? — громко спросил он с верхней полки. — Это что, у вас в стране такие песни?
— Чем тебе не нравится? При чём тут наша страна? Это классика русского фольклора. Надежда Бабищева. Слыхал? Уже тридцать лет она эту песню поёт.
— Она поёт, а муж слова придумывает, — добавила брюнетка.
— Это пошло!
— Это не пошло. Это — жизнь.
— Можно я всё-таки выключу? Голова разболелась.
— Ради бога.
Но радио не выключалось. Тумблер громкости был передвинут в нулевое положение, но звук продолжал резать духоту вагона удалой похабщиной.
— Тогда я тоже буду есть, — решил Гагамысов, обнаружив, что рези в солнечном сплетении исчезли.
***
Приехали на юг. Вымытая брусчатка перрона. Мраморно-гранитные стены вокзала. Перспективы помещений ведут к сияющим, словно взошедшее солнце, часам. Половина девятого. Выяснить, где остановка междугородных автобусов. Она рядом — на привокзальной площади. Отсюда — из столицы курортного края — Гагамысову добираться до морского города семьдесят километров. Он изучил расписание. Автобусы отходят через каждые пятнадцать минут. Теперь — позвонить приятелю, живущему в том городе. Приятель не отзывался.
Нисколечко это не смутило Гагамысова. Он продолжал чувствовать явственную светлую уверенность. Сдал сумки в камеру хранения и пошёл знакомиться с городом. На фоне весенних обнажённых деревьев он разглядел некие распустившиеся гроздья. Дерево неравномерно зеленело. Гага подошёл поближе. Из чёрных веток вырастали непонятные кустики, росли жёлтенькие цветочки, свисали кучками белёсые ягодки. Потом, на горе, ему объяснили, что это древний кустик друидов — омела — паразитическое растение, живущее под кожей веток и вылезающее, когда и где ему вздумается вне зависимости от времён года. В этом климате времена года играли условную роль. Загорать можно было и в декабре, а мёрзнуть, увязая в снегу, — в мае.
Его как приезжего интересовал курс. Вчера он поменял у шатающихся спекулянтов несколько сотен и сейчас хотел выяснить, насколько не ошибся. Оказалось — места надо знать. Где-то давали намного меньше, где-то — гораздо больше. Если этим забивать голову, то пропустишь всю новизну ощущений. Дабы приободриться, он свернул в первый попавшийся гастроном. Шёл по узким мощёным улицам, сухим и ясным, задирал голову, разглядывая необычных древесных великанов — чёрных, серых, голубых. Прикладывался к бутылочке, закусывал мини-колбаской. Где-то в центре есть почтамт, из него можно снова позвонить приятелю. Воображение развёртывало картину того, как, не дозвонившись, он приезжает в тот город и там исследует известные всему миру достопримечательности — Владимирский собор с мощами русских адмиралов; памятник Екатерине, некогда выкрашенный националистами в жёлто-голубые тона; военный порт с судами трёх держав; набережные, проспекты, музеи. Потом ночует на вокзале или знакомится с кем-нибудь и вписывается к нему. Романтический антураж неприкаянности, оставшийся в памяти после многочисленных беспечных путешествий. Он чувствовал, что нынче будет по-другому, и даже если приятель не объявится, дело устроится.
Между тем Город усердно готовился к празднику. Вдоль центральных улиц и в подземных переходах шла бойкая торговля цветами: рыжими, белыми, красными, огромными, как подсолнухи. Маленькие кавказские женщины передавали букеты, завёрнутые в фольгу, упитанным молодым людям в чёрных очках. Те несли букеты на вытянутых руках, как флаги. Памятник Ленину возвышался на площади возле театра. Напротив него, в укромном скверике, стояли гипсовые фигурки Кирилла и Мефодия. Из-за угла доносился чистый баритон саксофона. Где-то здесь, ему объяснили, находится почтамт. Улицы пересекались острыми углами, параллели и перпендикуляры пришлось высчитывать в уме.
Звонок не принёс результата. Ну и ладно. С городом всё понятно, можно идти обратно. Он сел передохнуть на берегу речушки. Сел на скамейку, где сидела девушка. Она говорила по телефону. Договорила, встала и ушла. Вот и хорошо. Он достал из пакета остатки выпивки и закуски. Взгляд аквариумом упёрся в жирный чернозём под ногами, из трещин которого распускающимися дюбелями вылезали мускулистые ростки. Какая яростная сила! Какая неукротимая жизнь чувствовалась в тугих побегах! На скамейку присела многоволосая девушка, попросила закурить. Он достал свои босяцкие сигареты. Девушка расстроилась. Он поднялся и вышел из щекочущей ситуации.
***
Получил сумки и сел в автобус. Рядом сидела девушка. Он ей подарил книгу и предложил выпить. Чуть-чуть. Разговорились. Она хотела уехать отсюда, потому что здесь тупик. Слева — горы, справа — море, вот, собственно, и всё. Куда уехать? — поинтересовался он. В Москву или в Лондон. Ну да, Лондон это да. Общались всю дорогу и потом посидели в садике у вокзала. “До свиданья”. — “Удачи вам”. — “И вам всего хорошего”.
Отправился к телефону и дозвонился. “Извиняюсь, — сказал приятель, — у нас вчера небольшое мероприятие было. Ты где? Ага. Через сорок минут буду”.
Гагамысов решил посмотреть в городе то, что можно успеть. Вокруг стояли горы. Их перелезать не успеет. В следующий раз. Тогда море. Где море? Не видно, не слышно. Позже окажется, что море находится в двухстах метрах от того места. Так всегда, когда в первый раз. Или наоборот: бывает, идёшь себе идёшь, о чём-то своём думаешь, вдруг хрясь! — вышел к самому обрыву, и вокруг — сплошное море.
— Молодой человек, водкой не угостите? — подсел к нему старичок в вязаном колпаке.
— Конечно, дедушка. Вот и банан на закуску.
Наслаждаться обществом и собственной щедростью не удалось — приехал приятель.
Сели в троллейбус. Доехали до рынка. Гага высматривал море. Спросить почему-то не решался.
Пересели на автобус и поехали по идущей среди невысоких пирамидальных гор дороге. Гага прислушивался к местной речи и слегка заваливался на поворотах. Приятель, грустный после мероприятия, сказал, что сейчас может отвезти его на гору, где монастырь, а через месяц, когда начнётся сезон, устроить его к себе на пляж.
— Хотелось бы узнать цель твоей поездки.
— Я писатель, мне нужно писать, — улыбнулся Гага и достал из кармана карандаш. — К тому же я алкоголик. Хочу бросить пить, — достал из другого кармана бутылку и допил остатки.
— Понятно, — улыбнулся в ответ приятель и достал телефон. — Алло. Батюшка? Это Иннокентий. Тут один человек нарисовался, писатель, можно его к вам, трудником? Не знаю, вроде вменяемый… пока что. Хорошо. Спасибо.
Вышли у горного посёлка. Приятель отлучился ненадолго. Гагамысов сбегал в магазин.
— Значит, так. Отсюда пойдём пешком. Четыре километра. Затем на гору. Доведу. Имей в виду — если там продолжишь, — он кивнул на доставаемую бутылку перцовки, — тебя моментально выгонят. Поэтому думай сам. Всё в твоих руках.
— Спасибо огромное, Иннокентий. Будешь?
— Нет, я бы пивка.
***
Подошли к горе, когда розовели сумерки. Благоухание, растворённое в солевых эманациях непознанного моря, распространялось могучей свежестью. Шли по тропинке. Поднимались вверх и вбок. Гагамысов задыхался. Сердце опрокидывалось.
— Спокойно иди, без усилий, — наставлял холодный Иннокентий.
Потом вдруг открылся вид. У Гагамысова закружилась голова.
— Ого-го! Я высоты боюсь. Если поскользнусь — что будет?
— Ничего не будет. Тут полого. Если сорвёшься — падай на пузо.
— Понял. На пузо… Давай передохнём, а?
— Давай. Ты чего такой слабый?
— Да-да, ты абсолютно прав, Кеша. Я слабый. Очень слабый.
— Хуже всего, что ты с этим соглашаешься.
— Город, понимаешь, его тлетворное влияние. Ничего, я быстро восстанавливаюсь. А это что — река?
Внизу, в вечернем тумане, белела лента.
— Нет, это дорога. По ней машины ездят.
— Да ну? Не может быть. Это река.
— Это дорога.
— Пускай это дорога, но можно, чтоб сегодня это была река?
— Понятно, — вздохнул проводник.
Дошли до пещеры. Гагамысов стоял согнувшись, с двумя сумками в руках. Иннокентий стучался в маленькую дверь. Никто не откликался. Гага сел на скамейку. Потом лёг на неё.
— Оставь меня. Я тут посплю.
— Замёрзнешь, — Иннокентий перекрестился и застучал громче. За дверью послышались звуки. Появилась свечка.
— Ты, Иннокентий? Шо так поздно?
— Я.
— А этот чего? Никакущий.
— Та он с поезда. Устал.
— Вижу, как устал. Перегаром на весь монастырь несёт. Шо с ним делать?
— Батюшка разрешил. Пускай выспится. Завтра всё обговорите.
— Надоели эти алкаши. Ты же знаешь, я сам такой был. Эй! Как зовут-то?
— Серёжа, — пробубнил Гага.
— И я Серёжа. Ладно, Серый, вставай, пойдём уложу тебя, убогого.
Его отвели в другую пещеру. В слабом свете огарка пьяный Гагамысов ничего не мог разобрать. Понял только, что дверь, неровный каменный пол, сбоку колокольчик.
— Звони, если шо, я приду, — сказал человек. Иннокентий куда-то исчез.
Кровать, несколько одеял. Гага забрался под них в куртке и штанах. Сразу заснул.
***
Проснувшись, лежал и раскаивался. “Выгонят”, — думал. Пещера заделана каменной стенкой с дверью и окнами. На них приклеены кресты из изоленты. Белый утренний свет наполнял помещение. Гагамысов закрывал глаза, но они, словно резиновые, открывались. Что ему делать? Сколько времени? Неудобные вопросы похмельными наждачками тёрлись о внутренности. Придёт ли кто-нибудь или он сам должен объявить о своём присутствии? Как человек рассудительный, решил лежать до последнего. Под одеялами тепло, выбираться на воздух боязливо. Он впадал в дремоту, а через секунду, как шарик, выскакивал на поверхность.
Послышались ритмические движения, дверь оторвалась от рассохшегося косяка. Гагамысов вскочил, готовый обороняться. Черноволосый бородатый мужчина любезно поздоровался.
— Как самочувствие?
— Спасибо. Всё нормально.
Мужчина в коричневой долгополой жилетке сел в кресло, стоящее рядом с маленькой кирпичной печкой. К ней приделана железная труба, тянущаяся сквозь стенку наружу. Таких конструкций прежде видеть не доводилось.
— Завтракать пойдёшь?
— Ну… если вы будете, то и я.
— Я поставил разогреваться. Ты кашу ешь?
— Конечно. С удовольствием. Ем всё.
— Понятно. Ты, говорят, писатель? Что пишешь?
Гагамысов поднатужился и выдохнул:
— Возможность самоидентификации в условиях глобализующегося общества.
Человек аккуратно вглядывался, видимо, пытаясь уяснить, можно ли говорить с этим писателем искренне. Гагамысов позировал. “Я нормальный парень”, — демонстрировал он фас, профиль. Подбородок держал невдалеке от шеи, глаза опустил вниз.
— Серый, ты меня извини, что я вчера так грубо…
— Почему? Нет, нормально. Всё правильно!
— … отбою нет от всяких придурков. Нервы иногда не выдерживают. Людей сюда много приходит, но никто не задерживается. Алкаши сплошные.
— Так я тоже алкаш!
— Ладно тебе. Не наговаривай. Умываться будешь?
— Ну… в принципе, можно. Вас, я так понял, тоже Сергеем зовут?
— Да. Только, Серый, зови на “ты”, ладно? На “вы” — это в кабинетах.
Выйдя за дверь, Гагамысов ахнул. Крыльцо, выдолбленное в горе, умывальник, прикрученный к оконной раме, пластмассовый гвоздик удерживал на кончике прозрачную каплю, сосредоточившую в себе отражения света. Капля висела над лоснящейся скамьёй с расклиненными ножками. От крыльца вправо вдоль скалы вели выбитые в белой породе ступеньки — где виден был огромный, как чрево кита, грот, заваленный камнями и стройматериалами.
Вниз от крыльца уходила отвесно-выпуклая стена, метра на четыре — там горная тропа шла наискось влево и вверх, терялась среди кустарников. От тропы пологий склон, покрытый растительностью, разворачивался вниз до извилистой дороги, виденной вчера. По дороге полз муравей. Гагамысов растянул пальцем глаз, но не смог узнать подробнее.
— Это машина, — подсказал Сергей.
— Очень уж она медленно движется.
— Так кажется отсюда.
Небо стояло рядом, наполненное облаками. Солнце, пойманное их ладонями, перекатывалось, просвечивая сквозь лохматые отдушины. Чёрные кустарники, покрывавшие склон, цвели жёлтыми точками. Одна из тропинок вела к дощатому туалету. Не считая отвесных плоскостей, гора была укрыта полуметровым ворсом травы. Деревья то сходились вместе, переплетаясь в чащи, то торчали поодиночке, надменно подбоченясь.
***
Они спустились по ступеням, прошли вдоль шестидесятиметрового грота — внутри него прохладно — поднялись к углублению, где вчера Гага намеревался уснуть. Углубление представляло собой прихожую, из которой, пройдя сквозь маленькие крепкие двери, вела наверх крутая лестница. Чтобы пройти по ней, человек сгибался вдвое, — вышли на открытую террасу под самым потолком вершины. Выложенный булыжниками пол. Длинные столы и скамьи. Несколько ходов внутрь скалы. Послушник показал: купель с родничком и двумя естественными резервуарами, откуда брали воду для приготовления пищи, небольшой грот, ныне выполнявший роль склада; комната с округлым потолком — святилище, где могли тесно уместиться человек десять, — там проходят монастырские службы; трапезная, отделанная деревом, с длинной белой печью и газовой плитой, со столами, тумбочками и шкафчиками; келья настоятеля — несколько закутков с двухэтажными кроватями, где жили Сергей, сам батюшка и “приближённые лица”. Сегодня отец ночевал внизу — на подворье, но обещался вскоре подняться на гору, дабы посмотреть на новоприбывшего. Все углубления и ниши в скале, помимо самообразовавшегося гигантского грота, оказались результатом человеческого труда — монастырь существовал с четвёртого века и, как с достоинством пояснил Сергей, являлся одним из первых православных монастырей на восточно-европейской территории. В те времена эта приморская местность состояла из множества воюющих друг с другом княжеств. Здесь до завоевания турками жили готы — прародители славянской общности.
— Если останешься здесь, я свожу тебя наверх — там руины древних укреплений.
Гагамысов достал оставшуюся после вчерашнего колбасу.
— Можно?
— Вообще-то пост начался. Но если хочешь — ешь.
— Да мне всё равно.
— Тогда кошкам отдай. Эй! Манхуп! Багира! — крикнул Сергей. — Отродясь колбасы не видели, — он накрошил колбасу в две мисочки, стоявшие у входа в трапезную. Появились две кошки — серая и чёрная. — Ешьте, пока дают, — усмехнулся.
Прочитав молитву, уселись за стол. В пиалах стояли: мочёные кабачки, маринованные перцы, капуста, огурцы, различные варенья. Ели гороховую кашу. Пили чай с лимонником. Молчали.
***
Послушник Сергей рассказал Гагамысову о распорядке, когда они вышли на террасу и, опираясь о плетёную изгородь, всматривались в противоположные горные гряды.
— В семь часов утреннее правило и завтрак. Потом немного отдыхаем, чтобы улеглось, и приступаем к работе. Нужно расчистить завалы, примыкающие к гроту. Через месяц престольный праздник. Батюшка хочет разровнять кучи, чтобы получились площадки, по которым прихожане могли бы ходить. Он хочет успеть вытащить всё, что в гроте, ты видел. Внутри скалы бьют родники, камень напитывается влагой и отваливается пластинами. Так и образуются гроты. Можно себе представить скорость обваливания, если я здесь нахожусь уже год и не видел ни одного падающего камешка. Порода рушится веками. С тех пор, как я пришёл, мы только и делаем, что выносим камни — из них и образовались кучи, которые надо разровнять. Людей мало. Те, кто сюда приходят, ищут лёгкой жизни и видя, что нужно много трудиться, убегают. Батюшка привлекает разных своих знакомых. Недавно казаки были, но от них больше урону съестным припасам, чем кучам. Поэтому дело движется медленно. Скоро должна какая-то молодёжь из города приехать. Не знаю. Посмотрим. Как закончим с кучами, начнём выносить из грота.
— Что выносить?
— Камни.
— Я люблю камни. У меня есть новелла под названием “Каменный человек”, там как раз про то, как мужик камни долбил.
— Да, — усмехнулся Сергей. — Работаем до двенадцати. Потом обед, перерыв, и где-то с трёх до шести снова трудимся. Ужин в семь. После него — вечернее правило. Затем я закрываю ворота, и ты можешь делать что хочешь. В пределах разумного, конечно. Вот и всё. Отдыхать будешь или сразу начнём?
— Я не устал.
— Хорошо. Для начала, пока вы с батюшкой не переговорили, предлагаю тебе сделать что-нибудь нетяжёлое. Видишь, вон там, внизу, где тропа идёт мимо туалета, — там камни нападали от куч, — Сергей перегнулся через плетень и показал вниз, под нависающий базальт. — Ты их собери, чтобы не мешались под ногами, и разложи вдоль тропы наподобие поребрика. А я щас возьму кирку, лопату и займусь разравниванием.
Сказано — сделано. Гага подбирал камни и выкладывал их по бокам тропы. Сверху Сергей киркой рыхлил кучу разнокалиберного гравия. Иногда камешек вылетал из-под инструмента и падал к ногам Гагамысова или пролетал дальше вниз по склону. Сергей оборачивался, качал головой и говорил: “Извини, не рассчитал”.
— Ничего страшного, — радовался Гага. — Всё в руках Божьих.
Солнце выходило из-за облаков — становилось жарко, скрывалось — приходилось быстрее двигаться, чтобы не зябнуть. Такая мгновенная переменчивость тепла оказалась Гагамысову внове. Вышел из трапезной он в полушубке, начав работать быстро, вспотел и разделся до футболки, а когда резко похолодало, замёрз.
— Что-нибудь хлопчатобумажное, — подсказывал Сергей, — чтобы и не париться, и не простудиться.
Весело шла работа. Гага ходил вверх-вниз по тропе и собирал белые куски. Гора меловая, порода мягкая, мягкостью обманчивой. Когда после обеда он попытался расширить ступеньки, ведущие к его пещере, обнаружил, что топору матерьял не под силу. Сколько труда было положено на то, чтобы выдолбить хотя бы помещеньице, где он спал, названное Сергеем “братская”, в которой стояли десять-двенадцать кроватей!
Сергей отставил кирку, взглянул из-под козырька ладони и сообщив, что приехал батюшка, пошёл вниз по тропе. Гага подумал-подумал и, двинулся следом.
***
По тропе поднимался парень с мешком на плече. Намного ниже между зарослей виднелось чёрное одеяние. Туда, размахивая фалдами жилета, спускался Сергей. Батюшка, облачённый в рясу до пят, часто останавливался, чтобы передохнуть. Гагамысов подскочил к руке. Он боялся. Батюшка проигнорировал раболепие. Коричневый клобук был надет на широкое красное лицо с увесистым носом, большими ушами и седой бородой, закрывавшей грудь. Голубые глаза заглянули в Гагу.
— Вот ты какой! — весело сказал священник. — Ну пойдём, расскажешь.
— Может, надо помочь? — спросил Гага, видя, что Сергей спускается всё ниже в направлении красной машины, стоящей у деревянного двухметрового креста на опушке.
— Нет. Один мешок Саня несёт, Серый второй возьмёт, — молодой парень оказался водителем.
Потихоньку они поднялись к гротам. Вошли в пещерку-прихожую.
— Заметил, какая здесь акустика? — спросил отец и, не дожидаясь ответа, спел кондак Богородице.
— Ты, значит, писатель? Что пишешь? Фэнтези? Дорого берёшь?
— Нет… Я… — замялся Гага.
— Значит, не писатель. Ну ничего-ничего, — рассмеялся отец и похлопал неудачника по плечу.
Сергей разогрел суп и кашу. Втроём сидели и ждали, когда отец умоется с дороги. Тот вошёл в трапезную — встали. Батюшка прочитал молитву и перекрестил яства.
Разговор много времени не занял. “Трудись, спасайся, дыши, — напутствовал батюшка. — Чтобы соблазнов не было — отдай деньги. Ни копейки, сынок, не пропадёт. Увижу пьяным — выгоню”. — “Ура-а!” — хотелось заорать. Гага поблагодарил и убежал в братскую. Когда возвращался с купюрами и паспортом, отец стоял на ступеньках, ведущих в большой грот.
— Не кури, сыночек. Старайся, пока есть возможность, избавиться от дурных привычек. Я не приказываю. Советую.
— Хорошо, — оправдывался Гага, — постараюсь.
— Постарайся, пожалуйста. Бабушка твоя отошла.
Во время обеда писатель попросил послать с телефона священника сообщение матери о том, что у него всё нормально — его телефон здесь не работал. Мама отреагировала: “Бабушка Лида твоя умерла”.
Пауза.
— Что делать будешь? К отцу поедешь?
— Не знаю. Надо связаться с ним.
Батюшка протянул телефон. Гага набрал номер. Никто не ответил.
— Трубку не берёт. Я не уверен, что моё присутствие там нужно. Отец давно живёт особняком. Вряд ли чем-то смогу ему помочь.
— Я тоже так думаю. Подожди немного, потом снова позвонишь. Когда дозвонишься — решите. Что делать, все мы смертны. Не расстраивайся. Вечером панихиду отслужим. Суетиться не след. Помолись, подумай. Сердце само подскажет. Сейчас пост. Нежелательно до его окончания туда-сюда мотаться. Ты здесь первый день, поэтому отдыхай. Завтра начнёшь трудиться.
На том разошлись. Гагамысов задержался в гроте и принюхался. Как это — вчера была, а сегодня — нет? Изменилось что-нибудь?
***
Темнеет на юге быстро. К ужину собрались на террасе. В чистом небе матово сияла луна. Саня-водитель достал бинокль и рассматривал. Гагамысов попросил. Жёлтая поверхность напоминала шкуру рептилии. Кратеры звёздами расползались по ней. “Наша жизнь есть фантастический пейзаж, на фоне которого мы решаем свои бытовые проблемы”, — вспомнилась фраза.
Поужинав, отслужили молебен. Батюшка ударял в колокола, подаренные одним из меценатов. Вчетвером рассматривали лунную ночь. “Ничего особенного, — думал писатель. — Горы как горы”. Впоследствии он изменит своё мнение.
***
Батюшка находился в движении. Утром, когда Гага поднялся на утреннюю молитву, его уже не было. Уехал на подворье, где собирались поселковые прихожане. Батюшка боролся с общиной татар за территории возле церкви — они хотели построить там мечеть, он не хотел, чтобы в двух шагах от подворья вознеслись мусульманские символы. “Пусть строят в другом месте, посёлок большой”. Администрация отстранённо смотрела на религиозную борьбу. Дело было не из лёгких, окончательное решение принималось на основе того, кто окажется сильней. Кто кого переспорит, перекричит. За татарами стояли некие прибрежные бизнесмены, за батюшкой — этническое большинство населения и неугомонные казаки, с которыми он изо всех сил дружил. Готовясь к престольному празднику монастыря, он собирал средства, закупал стройматерьялы, рассчитывая показать людям, коих ожидали сотнями, что обитель развивается — большой грот нужно успеть вычистить и перекрыть стенкой, а в будущем превратить в просторный и гулкий горный храм, вмещающий всех желающих.
— Не могу уже смотреть на эту кучу, — говорил Сергей, — скорей бы помощников привезли. Гребёшь, гребёшь, а посмотришь — и незаметно. Это самое обидное, когда объём не виден.
— Потихонечку, помаленечку, — медитировал Гага, — я те говорю — в одиночку за десять дней кучу разгребу.
— Куча ладно, а в гроте видел, какие завалы! Таскать вёдрами, вручную. Экскаватор бы сюда.
Гагамысов ясно понимал, что пока есть эти кубометры — есть и основание его здесь нахождению. Лучшего места, чтобы как следует поразмыслить, не бывает. Значит, нужно не надрываясь грести кучу и по возможности писать. В том-то и состояла основная проблема — о чём писать? Все остальные — как жить? сколько это может продолжаться? в чём смысл? — веерообразно расходились из неё. Писание их заменяло. Пристраивание буковок одна за другой вселяло в него спокойствие, ясность духа и счастье.
Он поплевал на ладони и занёс кирку. Сергей занёс свою. Равномерно, неглубокими слоями они рыхлили каменную груду, пересыпанную землёй, гнали базальтовую волну вниз до обрыва, нависающего над тропой. Узкими клиньями инструментов вгрызались в беспорядочную кладку и тянули вниз. От ударов камни шевелились, куча незаметно отползала. Затем, срезав таким образом верхушку, выравнивали общую плоскость, для чего более годился широкий, как тяпка, конец кирки.
— Был тут один, Лёша, откуда-то из Якутии, — делился в перерывах Сергей. — Он неделю пробыл, а потом заявил, что за такую работу полагается платить тыщу долларов в месяц. Я, говорит, сюда пришёл не для того, чтобы спину надрывать. Всё, что мне нужно, говорит, это место для шага вперёд.
— Ага. Музыкант, наверно. Ты бы ему ответил — а я вот, мол, ходил по всем дорогам и туда, и сюда, а когда обернулся — даже следов своих не разглядел.
— Куда ходил? — не понял Сергей.
— Да это я так… Смотрю на кирку и удивляюсь. Какое гениальное орудие! Кажется, что за ерунда — выгнутая палка о двух концах. А когда вработаешься, понимаешь, что для каменоломни нет инструмента сподручнее.
— Да, красота в простоте.
***
Так и жили. “Работайте, но без фанатизма”, — напутствовал отец. Гага ощущал, как алкогольное оцепенение отступает, тело обретает радость усилия и движения, раскрепощается, а душа всё шире раскрывается навстречу благоуханному равновесию гор. Днём гребли кучу, в обеденный перерыв Гага читал привезённые с собой или взятые из имеющейся здесь библиотечки книги, что-то порывисто записывал в блокнот. Разговаривали о безумии мира и о том, что из него не вырваться, если не отказаться бесповоротно. Сергей рассказывал о своей жизни, об алкогольном стаже, о накрывшем его однажды ужасе, о том, как, оказавшись здесь, понял, что дальше идти некуда, о своём желании стать монахом. Вечером ходили за водой на родник, поднимались наверх — на плато, гуляли среди крепостных развалин. После ужина Гага возвращался в братскую, зажигал свечу и читал. Люди, которые живут, в перемещениях обретая радость. Люди, которые пишут о перемещениях. Люди, которые читают. Одни и те же люди. Одно и то же лицо.
Так и получилось, что светлый луч уверенности, поддерживающий его во время поездки, оправдался благостным покоем обители. Как после этого не уверовать в мудрую направляющую десницу. В других монастырях всё по-другому. Там бы не позволили ему ни курить (хотя и здесь он прятался), ни читать мирскую литературу, ни писать. Да и здесь, когда придут настоящие послушники, стремящиеся связать свою жизнь с монастырём до конца, правила изменятся. Он чувствовал, что попал в нужное время в нужное место, и душа его таяла в беспредельной благодарности.
Обретение — слово, выражающее смысл поиска. Оно и нахождение, и награда, и продолжение поиска.
Со своей горной высоты он всё отчётливее видел, что жизнь, любая жизнь, есть движение. Более того — борьба. Где заканчивается она, там и жизнь заканчивается. Борются все, только противников в разном видят. Он перебирал и гладил книги, разложенные в кресле. Драйзер. Его последний трёхактный роман. Про бизнесмена, наживающего капиталы, про его непрекращающуюся конкурентную войну. Он хотел стать королём. Чем выше поднимался, тем большей власти жаждал. Не давал себе покоя даже в старости. Неудовлетворённость бросала его в новые битвы. Драйзер пишет эту биографию отстранённо, ни словом не обмолвившись о своём отношении к герою. Драйзер растворяется в атмосфере повествования и говорит читателю — вот я написал, а ты уж сам делай выводы. Прекрасное произведение, но так писать можно тогда, когда сам не хочешь ничего от жизни, когда стоишь одиноко — ни побед, ни катастроф, а только тотальная осмысленность, вникнувшая в саму себя, — и невозмутимо передаёшь переигранные тобою пьесы грядущим актёрам. Драйзер закончил свой труд и на следующий день умер. Его борьба закончилась обретением бесстрастности.
Гагамысов, послушный возрасту, бурлил разнородными страстями. Взял другую книгу. Биография Джека Лондона. Вот борец! Воин! Лондон искал противника и нашёл. Лучшая жизнь для человечества. Он познал несправедливость и ужас и пытался в одиночку исправить положение. Верил в себя и был упорен. Думал, что если улучшатся условия жизни, то и человек станет лучше. Боролся с противником до тех пор, пока тот не сбросил шкуру и не испарился. Лондон увидел, что преобразования матерьяльных благ — иллюзия, что менять нужно самого человека. В корне. А корень неуловим. Насильно никому не помочь. В чём, собственно, заключается помощь? Американец не смог помочь себе, переоценив свои силы. Он погиб, раздавленный мечтой о всемогуществе человека. “Он брат мне, старший брат!” — плакал Гага.
Биография Хайяма. Мудреца и честного человека. Он искал. Обрёл ли? Неизвестно. Но за поиск спасибо. “Господь не отвернётся от ищущих. Господь не отвернётся от искренних” — не знаю я, что есть Господь. Гага курил, пил горную воду и маялся собственной тупиковостью.
Вокруг так много зла и обмана. Сон властвует городами. Боязливое оцепенение властвует умами. Мы бы и рады бороться, но зло, по мере того, как приближаешься к нему, чтобы изничтожить, сбрасывает маску видимости и испаряется. Хохочет во всё горло. Оно перевоплощается. То, в чём ты вчера был уверен, сегодня может обновиться или завтра. Зло перемещается, ибо оно дух, вселяясь в объекты реального мира и покидая их, когда захочет. Ты треплешь пустую оболочку. Зло ушло из неё. Ты сам его проецируешь.
“Почему ты так решил?” — “Я хотел, я стремился. Но мир слишком динамичен, и мне за ним не угнаться. Я остановился и увидел его в себе. Мне не угнаться за собой, — продолжал терзаться Гагамысов, когда свеча сгорела. — Скорости нарастают. Смешно даже думать за ними угнаться. Либо отдаться им, безвольно, с жирной улыбкой после обеда, либо остановиться и выйти из игры. Но я не могу остановиться. Я соткан из этих скоростей. Где я? Что мне делать?”
***
Отцу он решил позвонить недели через три, понимая, что его присутствие не принесёт тому ни утешения, ни удовольствия. Пускай уляжется. А там — позвонит и скажет: “Папа, так и так, я в полном твоём распоряжении”. У отца трудная биография. Бабушка развелась, когда ему было три года. Всю жизнь он рассчитывал только на свои силы. Притязающего на богемную жизнь Гагу поддерживал какое-то время, а потом плюнул, решив, что из этого человека толку не выйдет. Он был женат второй раз, но жена погибла. Он тогда ушёл в длительный запой. Никогда он надолго не расставался с бабушкой, куда бы ни перемещался — в силу своей ищущей натуры перемещался много: из города в город, с квартиры на квартиру — везде возил и её. Поэтому печальное расставание с единственным по-настоящему близким человеком могло принести ему ущерб. Отец был человеком волевым, ни в чьих советах и помоганиях не нуждался. Всегда был волчонком. Обидчивым, жёстким, самовлюблённым. Честно говоря, Гага попросту его побаивался. Нельзя сказать, что у него на уме и как он поступит в следующую минуту. Пускай похоронит, а потом, оставшись в полном одиночестве, может быть, и потянется к общению.
***
Через неделю после приезда Гагамысов ознакомился с подворьем. Погоды стояли переменчивые, тепло не утвердилось. Утром и вечером с дальних гор в долину натекал туман. Струился, опускался, останавливался, заворачивал и исчезал. Облака проплывали совсем рядом. “Весна, — сказал заворожённому Гаге Сергей. — Борьба холодных фронтов с тёплыми”. Было зябко. С непривычки Гага простыл. Батюшка решил свозить “подвижников” вниз — в посёлок, где в бывшем здании музыкальной школы располагался храм. Там был бойлерный душ.
В неотапливаемом каменном двухэтажном здании оказалось сырее, чем в братской, где печка рассохлась и больше дымила, чем грела. “Надо её перекладывать. Умеешь?” — спросил Сергей. — “Нет, но можно попробовать”, — ответствовал Гага. Ходил вокруг неё, трогал пальцем рассыпающиеся швы, шевелил треснувшие кирпичи, но так и не смог придумать, с чего начать. Грелся в кровати, закутавшись в одеяла по ноздри, из которых сочился, не поднимаясь, а опускаясь, крупнокалиберный пар.
На подворье познакомился со Звягинцевым.
— Здрассьте, — протянул руку. — Сергей.
— Сергей, — вяло пожал тот.
Таким образом, эпопея с бесконечными Сергеями продолжалась. Звягинцев — для своих — Звяга — был мастером на все руки. Он врезал косяки, облицовывал стены, монтировал каркасы, клал печи. Любые квалифицированные строительные работы на горе делал он. Соответственно был незаменим, пользовался уважением и имел некоторые привилегии. В частности — батюшка самолично наливал ему после ужина густого красного вина, когда они уединялись в келье и обсуждали планы по сооружению перекрытия в гроте. Именно Звяга в скором времени переложил печь в братской, чем вызвал неутихающую благодарность Гагамысова. Человек он был простой и на восторженные комплименты усмехался.
Сергей-послушник и Гага отправились за дровами в чулан, Звягинцев на кухне чистил лук, Саня-водитель ушёл к себе в комнатку и погрузился в компьютерный мир, батюшка общался по телефону. На втором этаже имелась выбеленная и завешенная коврами комната в шесть кроватей, с высокой печью, распалявшейся моментально и гудевшей, как турбина. Двух коробок соснового обзола должно было хватить на ночь. Вскоре нагрелась вода в бойлере, и Сергей предложил Гаге открыть купальный сезон. Но тот так замёрз, что не мог отлипнуть от нагревающейся печки.
Через час сварилась пшённая каша, и пятеро мужчин собрались в трапезной.
Трапезная должна быть просторной. В ней должен быть длинный стол, в конце которого желателен поперечный стол для настоятеля. На столе должны стоять несколько закусок, дабы пополнять постный рацион полезными витаминами. На стенах висят иконы, на которые нужно смотреть, когда батюшка благословляет трапезу. Все должны находиться вместе, начинать и заканчивать. Тогда появляется ощущение общей причастности, общего дела. Сходит светлое умиротворение. Сидя в такой атмосфере бок о бок даже с незнакомыми людьми, ты чувствуешь себя членом семьи. Батюшка спрашивает что-то у Сергея, Звяга рассказывает, насыпая в кружку кофе, что “Нестле” — лидер генномодифицированной индустрии, Саня сосредоточенно жуёт и рассматривает воздух, Гагу распирает поделиться своими ощущениями.
— Шо, сыночек, неймётся? — интересуется отец.
— Да нет, всё нормально, — спохватывается мыслитель.
— Ты с таким видом сидишь, будто стесняешься нас облагодетельствовать. Я всегда говорю — если шо непонятно — спрашивайте. Курить тебе надо бросать. Иначе ничего не выйдет.
— Я, кстати, намного меньше стал курить. Брать-то неоткуда.
— В горах у нас несколько монастырей, — рассеянно поглядев вдаль, начинает отец, — в одном из них настоятель, Силуан, он порет, если кого уличит в курении. Ага. А если кто на молитву опоздал — в наряд на неделю посылает — туалеты мыть. Я не сторонник крутых мер. Но некоторые слов не понимают, наглеют, выпендриваются. Это неправильно. Раз Бог привёл тебя сюда — будь добр, соблюдай устав. У нас монастырь молодой, народ пришлый, легкомысленный. Хорошо, Серый у меня есть, Звяга, в них я уверен.
Парни допили кофе и сидели, ожидая, когда настоятель закончит. По их скучающим физиям можно определить, что выслушивать подобные наставления им не впервой. Но отец и не думает заканчивать. Он просит:
— Саня, поставь чайник. Надо бы ещё кружечку.
Саня ставит чайник, разворачивается, отчётливо произносит:
— Спаси Господи, — уходит.
Через пять минут, сняв чайник с огня и налив в кружку настоятеля кипятку, уходит Звяга. Через десять и Сергей, что-то вполголоса спросив, удаляется с задумчивым лицом.
Батюшка и Гага остаются наедине. И тогда последний решается на откровенные вопросы, которые, боясь непонимания, не решался задать в присутствии остальных.
***
— Вы в прошлый раз говорили, что у человека нет никого, кроме Бога. Я думал-думал, но так и не смог понять этого утверждения.
— Говоришь ты больно красиво. Не по-настоящему. Не в обиду. Ничего страшного. Не умеешь по-другому. Отучим, ха-ха! — засмеялся отец. — Шо я могу тебе сказать? Ты — городской. У вас там всё по-другому. Вы там вертитесь, как караси на сковородке, и мучаетесь без Благодати…
— Да, вот и благодать. Что это такое?
— Обожди, не всё сразу. Ты вот не знаешь. Честно говоря, и я не знаю. Я только чувствую. Но это чувство ни на какие другие не променяю. Монахом я уже десять лет. Из них девять киркой у Силуана махал, как ты сейчас у меня. Вот это школа. Попробуй-ка, помахай год, тогда мы сможем с тобой понимать друг друга. А так что? Ты по поверхности несёшься, труда себе заглянуть внутрь не даёшь. А знаешь почему? Потому что тебе не во что заглядывать. Да. И я таким был. Потом пригляделся — нету меня. Где я? Нигде нету. Хотя тебе кажется наоборот. Видишь ли, если бы всё было так просто — вот Бог, вот ты, вот светлая дорога к нему — мы бы в раю жили. Бог мудр, он даёт человеку ровно столько, чтобы тому хватило осознать своё ничтожество и искать способы подняться. А дальше ты сам должен усилия прикладывать. Нахрапом тут не решишь. Человеку целая жизнь дана именно для этой цели. А ты хочешь, чтобы я тебе в двух словах рассказал. Человек — существо сложное, потому что перебаламучен бесами, а по сути всё просто. Разум наш слаб, очень слаб, это для начала нужно понять. А Бог — он как бы за стенкой этого чуланчика, этой барахолки твоего разума находится. Ждёт, додумаешься ты или не додумаешься постучаться к нему. А коли додумаешься — не медли — стучи. Стучи и проси открыть, чтобы из заперти-то своей глупой выбраться. Он этого и ждёт. Будешь стучаться — он будет приоткрывать. Не сразу. Постепенно. Потому что натура наша такая — греховная — про первородный грех слышал? — чуть что-то у нас получится, мы тут же обрадовались, давай пировать и себя превозносить. Это неправильно. Всё происходит только благодаря Божьей помощи. Он один — и начало и конец всему. Поэтому, чтобы не вскружилась твоя голова, Бог даёт тебе постепенно. Уразумел?
— Да. Но если я это всё уразумел, что же мне делать? Молиться целыми днями, а остальную жизнь забросить?
— Молиться ты целыми днями не сможешь. Тебя на утреннее-то правило еле хватает. Ты и не умеешь молиться. Стоишь, о постороннем думаешь, ножкой двигаешь. Надо вдумываться в святое слово молитвы… — он немного помолчал, разглядывая окно. — Это во-первых. А во-вторых, Бог каждому своё призвание дал. Ты знаешь своё призвание?
— Да.
— Какое?
— Ну, пописываю я.
— Гляди, Серёга, чтобы не оказалось это провокацией бесовской. Ты вот всякие умные слова говорил о глобализации, размышлял непонятно. Всё ведь просто — кто не за нас, тот против нас. Ты плаваешь как дерьмо в проруби, прости меня Господи, и тыкаешься туда-сюда, выбрать не можешь. Силёнки с годами уходят. Кто поможет тебе, а? Никто. То-то и оно. Никто из людей. А Бог всё видит. Но если ты молчишь, если не обращаешься к Нему, Он не будет тебе помогать. Ты обратись — и увидишь реальность.
— Я немного не про то. Мы говорили о призвании. Я пишу. Но…
— Вот именно! Но! Весь вопрос — зачем ты пишешь? Поэтому на всё нужно благословение. Через благословение Благодать передаётся. Благодать — это присутствие Духа Святага, — батюшка перекрестился. — Она присутствует только в церкви, только через церковнослужителей передаётся. По собственному измышлению ты можешь в такие бесовские дебри забрести, что и не выберешься. Монахом быть — это тоже призвание. Мой тебе совет — завязывай ты с этими литературными фантазиями, я вижу, что и в монахи ты не годен, иди в мир, работай, деньги зарабатывай. Не подумай, я тебя не выгоняю, живи сколько хочешь, но рано или поздно ты сам уйдёшь.
— Я тоже это чувствую…
— Вот и прекрасно. Всё. Пойдём помолимся. Ребята ждут. Ты помылся?
***
Лёжа в кровати, разглядывая алые отсветы от гудящей печи, Гагамысов вспомнил, как в первый день его пребывания на горе батюшка, спустившийся по тропинке вниз, окликнул его, поднимавшегося на террасу:
— Эгей, Екатеринбург! — шутливое прозвище по месту прописки. — Как думаешь, устоит вера Православная или погибнет под американцами?
Гага остановился, “подвинул ножку” и смиренно произнёс (а что он мог ещё сказать?):
— Устоит, батюшка. Будем верить — и устоит.
Настоятель вздохнул:
— Хотелось бы. Ужас, что у нас здесь творится! — и пошёл вниз.
“Зачем он меня тогда спрашивал? Неужели и он не знает?”
“Всё, что у него есть, — это вера. Знает только Бог”, — дотумкал в полусне.
***
На горе в трапезной лежала газета. Пока разогревалась еда, Гагамысов ознакамливался с содержанием. О чём здесь пишут? Какие у них проблемы? Каков язык? На первой полосе помещалось поздравление великого русского актёра с днём рождения. Подписано патриархом. Патриарх умер несколько месяцев назад. Газета прошлогодняя. Далее шли статьи о флоте, о столкновениях молодёжи с кавказцами, заполонившими рынки и торговые точки, о расколе в рядах Православной церкви, подстрекаемом западным капиталом. “Всё делается для того, чтобы поссорить наши народы, — отмечал русскоязычный автор статьи. — Пускай западная часть страны отделяется и присоединяется к Польше, к Венгрии, к кому хочет. Мы — восточные украинцы — проживём и без них. Нам отвратительно постоянное проамериканское и пробританское лоббирование!” Разделяй и властвуй, дроби, расчленяй, рассеивай. Политика сверхдержав понятна. Ослаблять противников, превращая их в своих рабов, чтобы затем высосать из них все соки, одарив взамен бесполезными милостями. Бессовестные торгаши у власти, думающие только о своём благоденствии. Народу и выбрать-то не из кого. Будто пропали, перевелись честные люди. Будто испуганные политики не в состоянии мыслить масштабами, превышающими собственные потребности. Хаос. “Кто успел, тот и съел”. “Корыто для жирных свиней”. Было ли когда-нибудь иначе?
— Я всю зиму отработал сторожем на стоянке. Там телевизор круглые сутки работал. Актуальная сейчас тема — отношения между нашими странами. В частности, этот раскол. Это что такое?
Сергей пожевал бороду и прогнусавил:
— Священники продажные. Не хотят подчиняться московскому начальству. Националисты их финансируют, западенцы поставляют людей. Врываются в храмы, выгоняют наших священников, ведут свои службы. У нас тут тоже борьба ведётся, спасибо казакам, пока держимся. Натуральные осады происходят, правительство заинтересовано в разъединении — им за это платят. Но прямо не выражается, боится, что народ взбунтуется.
— Не понял, вы-то на чьей стороне?
— Как на чьей? Табличку на дверях читал? “Московский патриархат”. Приходят иногда всякие, советуют сменить, но это измена получится. Батюшка говорит, что если начнутся гонения — поедем в Краснодар, хотя там все места забиты.
— “Забиты тёплые места…”
— А? В общем, сложно всё. Если б не казаки…
— Христос на чьей стороне, как думаешь?
— Христос на стороне мира и любви. Если они такую травлю устраивают, людей избивают — может ли он быть на их стороне?
— Но ведь они, наверно, тоже, как и вы, то есть мы, уверены в правоте своего дела. Основания у них имеются, мотивы.
— Они наглецы, врущие народу в глаза, бессовестные карьеристы, у них нет ничего, кроме американских денег, они агрессивны. Народ это чувствует, поэтому не идёт за ними. Поэтому они в меньшинстве. У народа совесть осталась. Иначе это уже не народ.
Сергей залил кипяток в заварник, прочитал молитву, и они сели завтракать.
***
Прибыло ожидавшееся подкрепление. Утром залезли в машину и поехали в город Бахчисарай (“Тот самый, о котором писал Пушкин?” — “Нет, вроде. Это молодой город”), где помогали Звягинцеву (“У-у, раздолбай”, — добродушно гневался батюшка, когда тот не выходил на связь) распиливать огромные доски. Туда, на пилораму, приехали ещё пять человек. Двое ребят в форме, стилизованной под пехотное одеяние немецких войск времён Второй мировой (Гага удивился, как эти семнадцатилетние пареньки могут свободно разгуливать по улицам в таких костюмах); парень с металлоискателем и другими археологическими инструментами (в районе гор испокон шли всякие бои, существовало множество государств, и парень надеялся отыскать какой-нибудь раритет); чернявый пацан в толстой кожаной куртке, собиравшийся жениться на любимой девочке, долженствующий по велению её отца покреститься, дабы не прерывать православную традицию рода; толстый бритый казак при красных погонах, каракулевой папахе и плетёной нагайке, торчавшей из кармана камуфляжных штанов.
В три захода Саня перевёз всех в подворье, где перекусили хлебом и чаем, а затем партиями отправились на гору. Машина довезла партию, в которой находился Гага, к подножию горы. Дальше, руководимые Сергеем, они взбирались “напрямки” — по самому короткому и крутому маршруту — через перевитые высохшими лианами заросли орешника, через осыпающиеся белокаменные уступы, через вздымающиеся поверхности мокнущих под начавшимся дождём изумрудных лужаек, где сапоги скользили, а ухватиться было не за что.
Гестаповцы шли бодро в тяжёлых берцах, на ходу разговаривая по телефону и куря. Гага медленно и равномерно переставлял ноги всё выше, чувствуя с каждым метром усиливающееся сердцебиение и ломоту в висках. Старался контролировать дыхание. Останавливаться было бесполезно — сердцебиение не унималось. “Перепады высот и давления, — констатировал обернувшийся на него Сергей. — Ничего, главное привыкнуть. Через пятнадцать минут будем дома”. Вместе с обильным потом из писательского тулова выходили зелёный и ржавый яды вредных городских привычек. “Вот так бы и жить, — думало тулово, — не пить, не курить. Пьёшь от однообразия, куришь в знак отсутствия. А здесь? Здесь ни то, ни другое ни к чему. Гора в постоянном движении, каждый день меняется окружающий ландшафт. Не говоря об облаках-соседях. Здесь не ты странствуешь по свету, а свет странствует по тебе. Две-три сигареты в день полностью удовлетворяют желание уединённого размышления”.
Пять новых человек заселялись в братскую. Надолго они? Гага привык к одиночеству, привык перекатывать в молчаливых пространствах туманности возникающих ощущений, вытягивать в насыщенной тишине мысли, поворачивать их в невесомости, рассматривать, фиксировать, приберегать. Откровенно боялся, что шумная молодёжь спугнёт Благодать. Сергей обнадёживал: “Я раньше думал, что монастырская жизнь — это совсем другое. Бывает, такие весельчаки приходят, что хоть беги от них подальше. Смиряться надо. Это жизнь, а не красивый роман, в жизни всякое бывает”.
***
Он тусовался на железной кровати с наложенными на пружины досками — чтобы не прогибалась — рядом с печкой. Её раскаляющаяся близость, несколько одеял и полог, отделявший его закуток от остальной пещеры, внушали условное успокоение. На высокой тумбочке, запертой на ювелирный замочек предыдущим обитателем кровати, стояла многоэтажка книг, подсвечник с оплывшим воском и комок мха, который он нарвал на роднике, соображая, чем будет дымить, когда иссякнет никотин, выпрашиваемый у Звяги или живущих в дальних гротах “индейцев”.
Индейцами были весёлые молодые ребята, убежавшие на время из городов “перевести дух и пожить в единстве с природой”. Легендарная гора притягивала к себе вольноопределяющихся по жизни обилием благоустроенных гротов с перекрытиями, печками, лежанками и утварью. Благоустроенность создавалась поколениями туристов, подходы к гротам, запрятанным в пышущей растительности, конспирировались, информация о них передавалась изустно “между своими”, поэтому случайный человек вряд ли мог их отыскать. Гроты имели нумерацию, входящую в каталоги учёных, занимавшихся изучением рельефов, грунтов, отложений, сдвигов земной коры, эволюции, древней истории и т.д. Индейцы, приезжавшие сюда со всей Европы, занимались тем, чем и следует заниматься людям, свободным от условностей общества. Кто-то останавливался с друзьями на недельку, привозя горы музыкальных инструментов, и шаманские ритмы вперемешку с воинственными воплями раздавались в раскатистом предгорье до тех пор, пока у музыкантов не заканчивались запасы еды, выпивки, наркотиков, а проще говоря, денег.
Благодаря именно этому классу обитателей горы местная милиция и казачьи патрули ежемесячно, а в летний период чаще, устраивали набеги по всем адресам, проверяли документы, перетряхивали имущество и многих подозрительных забирали с собой. Казаки со свойственной им необузданностью (они считали себя истинными хранителями традиций правопорядка и государственности) применяли силу, избивая и калеча бесправных путешественников — людей без занятий, паспортов или прописок. Более солидных (например, иностранных студентов, откупающихся или способных заявить в посольство; людей, умеющих доказать свою причастность к современным достижениям цивилизации) оставляли в покое, предупреждая, чтоб те “не нарушали”.
Также имелись несколько лиц, постоянно проживающих на территории — жители окрестных населённых пунктов, оставшиеся без жилья и средств к существованию — их знали наперечёт и не трогали как “хоть и паршивеньких, но своих”. И наконец, “проходящие мимо” гуляки, одинокие альпинисты, влюблённые парочки, фотохудожники. Останавливающиеся по знакомству на день-два и перебирающиеся дальше. За счёт них и кормились остальные поселенцы, если не считать, что многим из них периодически присылались деньги откуда-нибудь из Москвы, Лондона или Берлина. У многих были обеспеченные родители, не желающие, чтобы дети окунались в откровенное бродяжничество.
Жизнь в условиях гор не терпит тунеядства, поэтому даже те, кто считался лентяем или пропащим человеком, вынуждены были подчиниться требованиям высотной реальности. Дрова, вода — всё это требовало основательных усилий. Гага встречал ребят, живущих к тому времени на горе безвылазно по полгода, — мастера на все руки, они по плато спускались в татарскую деревню, где помогали зажиточным гражданам строить гостиничные комплексы, многочисленные забегаловки, чистить озеро — местность превращалась, следуя духу времени, в коммерческую зону отдыха. Солёный воздух, насыщаемый близким морем, цветущий оазис, отгороженный от суровых степных ветров каменными исполинами, уникальность флоры и фауны привлекали бесчисленных отпускников. “Где вы этому научились?” — спрашивал Гагамысов, когда один из индейцев, лихо размахивая бензопилой, нарезал дольками перекрученную слоями, не поддавшуюся никому из монастырских древесину, составом своим напоминавшую камень, а не растение. — “Гора научила!” — отвечал тот, отплёвываясь от стружек и дыма надсадно визжащей машины.
Они приходили, когда исчерпывали другие возможности, и предлагали труд в обмен на еду. Батюшка в таких случаях отзывал их в сторонку, всматривался, задавал наводящие вопросы и, выяснив, что “ребята неплохие”, благословлял помощников. Ему не нужны были проблемы с законом, он опасался провокаций. Вольнолюбивые индейцы не могли оставаться долго на одном месте. Поработав неделю с Гагой, Сергеем и новобранцами, они пропадали. Встретившись где-нибудь на плато, куда Гага полюбил подниматься — там располагался источник, от которого вручную на полукилометровое расстояние нужно перетаскивать воду в огромный бак, обеспечивающий ею монастырь, — он интересовался их судьбой. “В деревню спускались, но там пока перерывчик. В Мармару ходили”. Где-то, километрах в двадцати, находился ещё монастырь. Строившийся, как и положено. В силу малочисленности послушников нуждавшийся в руках. “А вчера немцев водили на Дырявый, на Северный. Видел бы ты, сколько у них травы! До сих пор одуплиться не могу!” — делился голубоглазый задумчивый Миха.
***
Он тусовался на железной кровати с набалдашником. Зажёг выпрошенную у Сергея свечку. Свечи, с его любовью к чтению и страстью к вымарыванию блокнотов, сгорали быстро. Темнело рано, огонёк танцевал и улыбался. Ребята ушли за дровами. “Куба нам хватит на всю ночь, — поучал казак Андрей, жирненький болтливый здоровяк со страшными чертами лица, чертами безжалостного воина, убийцы, не вязавшимися с непрерывным трёпом о дивчинах и пропивании зарплаты в дискотеках. — Иначе дуба врежем”. Взялись основательно, вырубили напрочь три дерева, расчленили и навалили у печки забрызганное землёй белое волокнистое мясо. Обрубки перекрученных в одним только горам известным танцах — руки, ноги, раздробленные кости. “Серёга, мы ещё щас сходим. Ты погляди. Подбрасывай”, — дал указание. “Нет уж. Я к ним не притронусь!” — думал Гага, демонстрирующий своё равнодушие к остальным.
Немудрено! Появившись в братской, они тут же начали звонить друзьям-родственникам — южный разговор долог и всеохватен — включать на телефонах музыку, причём сразу в двух местах — каждый, желая, чтобы оценили именно его мелодический вкус, прибавлял громкость. Андрей, как человек, бывающий здесь часто, на правах хозяина располагал пацанов, подсказывал, где взять одеял, как лучше укрываться. Гнал волну. Гагамысов ревновал и возмущался. Про себя. Порывистость не раз вредила ему. Он знал, что нет ничего хуже, чем испортить отношения с людьми незнакомыми, которые в будущем составят коллективное мнение о тебе, будут работать с тобой плечо к плечу и какое-то время постоянно находиться рядом. Промолчи — и никто не узнает, что ты там думаешь. К тому же процесс обживания обоюден — и завтра можно потихонечку продвигать свою линию. Договориться с людьми благорасположенными намного проще, чем с теми, кого ты сам против себя настроил. Да и кто он тут? Хозяин? Начальник? Нет, такой же послушник. То есть они братья. Посмотрим завтра на куче — станет ли это братство настоящим, трудовым или они начнут увиливать от работы. Если так случится, то появится повод для неравноправия. В себе он уверен (как сказал потом Паша: “Куда ты рвёшь? Нет, Серёга, ты не только алкоголик. Ты ещё и трудоголик!”), а вот они потянут? А пока надо терпеть. Плохая наследственность — раздражительность. Воля для того и дана человеку, чтобы бороться со своими недостатками.
Он пытался читать, но невольно прислушивался к разговору парней. Они совсем неплохие люди, просто попали из одного мира в другой. Какие тут могут быть претензии? Освоятся, сообразят, что к чему, — тогда и спрашивать можно. Но всё же как ненавистна эта механическая, бесплодная музыка, что они включили. Они не слушают её, она просто шумит рядом, заслоняя естественные звуки горы. Она напрягает, дёргает, теребит. Они и не задумывались никогда об этом. А чего ты хочешь? Радуйся, что они молоды, невинны и просты. Это другая жизнь — жизнь в плоскости — там свои проблемы и своё счастье, там тоже есть Бог. Бог есть везде, не только в твоей рассусоливающей ограниченности. Плюнь на себя! Не можешь? Не можешь на пару часов освободиться от претензий на понимание? Чего тогда ты сможешь добиться, если такая мелочь вырастает в тирана, распаляющего твою злобу! Слабак! Тьфу! И он плюнул.
Ни читать, ни тем более писать не удавалось. Парни спустились с настила, на котором стояли кровати, и расселись в креслах, вытащенных из дальних углов, куда он ещё и не заглядывал. О чём говорят выпускники школ? Вот пожалуйста, слушай. Заводилой Андрюха. Иногда он поворачивается к Гаге:
— А ты в этом смысле как? — он расписывал божественные формы некоей поварихи, познакомившейся с ним на каких-то купаниях. — Я те говорю, буфера пятого размера, когда на спине плыла, я принял её грудь за буи и подумал — откуда в искусственном пруду буи?
Парни вежливо смеялись.
— Никак, — каменно ответил Гага.
Каждый подумал: “Непонятный человек. Молчит. Сам по себе. Посмотрим”.
“Посмотрим!” — подумал конфронтационный графопис.
— В первый день всегда такие мысли приходят, — немного смутясь, сказал Андрей. — Монастырь, понимаешь. Никого нет. Тоска. Позвоню-ка я Верке.
— Шо за Верка?
— Та ты шо! Я те говорю! В Запорожье познакомились. Я, говорит, тебя ждать буду.
“Нормальный он парень. Нормальный человек”.
Раскочегарили так, чтобы тепло долетало до дальних кроватей. Гагамысов разглядывал свечной огонёк, тумбочку, микроскопический замочек, который можно было бы носить как серьгу в носу. А если нагрянет предыдущий обитатель кровати? Конечно, потребует восстановления своих прав. Куда переезжать? На те кровати? Ну уж нет, мало он тут намёрзся! Значит, получится борьба. Война. Мужской разговор. Смирись, гордое сердце, не надо войны. Мир любой ценой. Опускать тут тебя не будут. А если будут? Нет, невозможно. Это монастырь, а не солдатский барак. Убудет от тебя, что ли? Какая разница, где спать. Теплеет с каждым днём. Здесь нет ничего твоего. Но и его тоже тут ничего нет, помимо, видимо, замка. Может, одеяло ещё. Ну и что? Скажи спасибо, что ты вообще здесь находишься. Разве не так? Не боись. Господь управит. “Насиженность мешает подвижничеству”. Движение — жизнь.
***
Сергей улыбался. Теперь ему не придётся бегать от кучи к кастрюлям. Теперь на каждую лопату, на каждую кирку, на вёдра найдутся руки.
Гагамысов думал, что за столом в трапезной места всем не хватит, поэтому, когда звякнула рында, призывающая к ужину, он не стал торопиться. Но Православие тем и хорошо, что везде найдётся место, чтобы подвинуться.
Доедали суп, уминали за обе щеки пшённую кашу. Андрей вызволил своё тюленеобразное тело из-за стола, протиснулся между орудующими ложками товарищами, взял несколько головок лука из мешка, очистил их, порезал и полил оцетом.
— Эх, баранью ляжку бы.
— Ничего, Андрюша, — смеялся отец. — Пару дней потерпишь.
“Пару дней, — думал Гага. — Это хорошо”.
— Как вы разместились? Всё нормально? — заботился батюшка. — Не холодно?
— Почему пару дней? — удивился казак. — Мне надо серьёзно подумать о жизни.
— Ой ли, Андрюша? Ты ли это говоришь? Да ты через два дня на стену от тоски полезешь.
— Что верно, то верно, — веско и громко рассуждал тот. — Скучновато.
Батюшка, знавший остальных парней всего несколько часов, обращался к ним по именам.
— Лёша, тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Учишься, работаешь?
— Не-ет, — отвечал Лёша, жмуря левый глаз и двигая щекой так, словно высасывал боль из зуба. — Думаю лето погулять, а потом в армию.
— А учиться?
— Хочу в беркут идти, туда не служивших не берут.
— Что за “беркут”? — любопытствовал Гагамысов.
— Беркут — это тот, который такого умника, как ты, по голове бьёт, — смеялся батюшка. — Шучу, Серый, шучу.
— Специальное подразделение, — неожиданно коротко ответил Андрей.
Разговор за столом преломился в нескольких направлениях.
— Каких войск? — спрашивал у Андрея Гага. — Внешних или внутренних?
— МВД, — отвечал тот, хрустя луком.
— У тебя, Иван, — спрашивал батюшка парнишку, приехавшего креститься, — отец жив?
— Жив, но развелись они с матерью давно. У него свой дом в другом конце деревни.
— Общаешься?
— Иногда на улице встречаемся.
— Тестя твоего будущего я знаю. Хороший человек. Для казачества много делает.
— Если бы не он, — олимпийствовал Андрюша, — половина куреня без работы бы сидела.
— А ты, Паша. Молитвы какие-нибудь знаешь?
— Не-а, — отвечал Паша, брат Леши, именно они ходили в немецкой форме, под куртками носили жилеты со множеством карманов, в которых никельно поблескивали писателю предметы. На поясах у них колыхались тесаки в широких матерчатых ножнах, под рукавом курток на предплечьях крепились на ремешках штык-ножи. В сочетании с их ясными полудетскими лицами, мягкой речью и воспитанностью гардероб этот производил впечатление, будто манекены с исторической выставки вышли прогуляться да и остались среди людей.
— Надо, ребятки, обязательно надо всем, за то время, пока будете здесь находиться, выучить “Отче наш”. Как минимум, — батюшка макал в чай сухарик, сидя вполоборота к столу.
Ребятки дружно агакнули и ниже опустились к тарелкам.
Был ещё Володя — рыжий высокий парень с молчаливой мечтой в глазах. Гагамысов признал в нём будущего художника, настолько будущего, что и спрашивать его на эту тему посчитал бессмысленным. Володины движения отрывисты, порывисты и нервичны. Хлеб он ронял, не донеся до тарелки, поднимаясь, зацеплял нож, тот звонко падал на пол, Володя пытался его достать, но застревал между скамьёй и столом, дёргался, пытаясь вырваться, пока сердобольный Сергей не попросил ребят встать со скамьи, чтобы её подвинуть.
Батюшка, видя гипертрофированную его застенчивость, ограничился символическим вопросом навроде:
— Ты куда?
— Туда, — ответил вскочивший и убегающий из трапезной Володя.
— У него с утра с животом что-то, — объяснил Ваня.
После ужина стояли на вечернем правиле, плотно набившись у входа в маленькую, выдолбленную древними монахами комнату храма. У алтаря можно было стоять в полный рост даже Володе, но все боялись обнаружить свою несведущесть в поведении на службе и стояли, сгрудившись, у входа, пригнув под низким потолком головы. Только Андрей вольготно разместился за спиной у Сергея, читавшего по молитвеннику, держал в одной руке свечу, а в другой книжку и шептал по ней текст молитв в унисон с мерным глубоким голосом послушника. Батюшка беззвучно и бесследно скрывался в алтаре. Саня в углу закрыл глаза и отрешился от всего. Гагамысов исподтишка вертел глазами.
***
Взялись дружно. Насыпь разровняли за два часа, Сергей только присвистнул. После обеда приступили к кучам обломков внутри грота. Кучи эти, в количестве двух штук, выглядели весьма внушительно и уходили под самый свод метров в шесть высотой. Батюшка взял кирку. Саня взял лопату, к ним присоединился Володя с двумя вёдрами. Батюшка ковырял слоенную щетинистыми осколками горку, Саня подцеплял крошево лопатой и насыпал в вёдра, Володя порывисто, поводя плечами, нёс их к краю, откуда месяц назад начиналась куча, а теперь было два метра пустого пространства, оканчивающегося ровной площадкой, длиной параллельно гроту и шириной в пять-шесть метров. У края, подставив под ноги высокий пень, стоял Сергей-послушник. Он, облокотившись о выпуклую губу выдающейся над площадкой скалы, принимал вёдра и передавал их вниз — казаку, натянувшему на нос ковбойский платок. Казак рассыпал камни и пыль, заравнивая небольшие перепады, стараясь придать плоскости площадки строго горизонтальный уровень.
Остальные работали попарно — один, орудуя попеременно то лопатой, то киркой, медленно, но неумолимо исчерпывал кучу, другой таскал вёдра и передавал их Сергею. Тот, хотя и обещал полностью посвятить себя кухне, не выдержал и до обеда, наварив еды на два дня вперёд, присоединился к общему процессу. Ещё бы, ведь это его детище. Сколько часов провели они с батюшкой, размышляя и прикидывая, что нужно сделать, чтобы приехавшие в день праздника паломники узрели монастырь обновлённым! Сколько дней он в одиночку, точно покинутый муравей, молотил, грёб и разравнивал бесконечную груду! И наконец теперь, плечом к плечу с потешными эсэсовцами, придурковатым писателем, женихом и прочими воинами света, он наносит последний удар каменным полчищам! Если работать в таком же темпе, то дней через пять они вычистят грот и Звягинцев сможет приступить к возведению стены, окон и дверей.
Лёша, увлекающийся историей Второй мировой, охотно откликнулся на предложение директора Клуба разведчиков, знавшего батюшку через казачество, поработать здесь. Причудливость временной диалектики и внутриполитические условия общества, в котором он прожил всю сознательную жизнь, привели его к заключению, что коммунисты, раскулачившие деда и бабку, расстрелявшие отца, являлись воплощением мирового зла. А в стремлениях Гитлера можно обнаружить тщательно скрываемое демократами благое начинание. Вместе с братом он давно мечтал о военной карьере. Стены их комнаты завешаны образцами оружия, добытого собственноручно в ходе раскопок в разных легендарных точках, которыми изобиловал этот край. Не одна сотня километров исхожена по горным грядам с металлоискателем в руках. Здесь обязательно что-то осталось. Вечером он намеревался внимательно, сверяясь с выуженными из исторического архива картами памятных сражений, обойти местность. А сейчас, сбросив жилет и плотно зашнуровав берцы, с яростью вгрызался в белую каменную массу. Чем быстрее они закончат, тем больше времени останется на экспедицию.
Володя дружил с Лёшей и Пашей. Не столько история, сколько археология занимала его. Он готовился к поступлению на геологический факультет и сейчас, тягая вёдра с впивающимися в ладони ручками, думал о том, что до экзаменов недолго, а кучи чересчур огромные. Правда, батюшка обещал им каждый день оставлять по нескольку часов на изыскания. Вчера, после того, как нарубили дров, ходили в одну из пещер, указанную на карте как прибежище красных партизан. Пещера если и имела конец где-то в глубине горы, то до него не было никакой возможности добраться — ходы виляли, переплетаясь и запутывая, неумолимо сужались, так что сначала они шли свободно, потом гуськом, потом ползли, а потом страх победил, и они вернулись в отяжелевшей от грязи одежде. Пока внизу Андрей подсыпал площадку, Володя, ожидая вёдер, грыз ногти и соображал, куда отправиться этим вечером. Надо с Лешей посоветоваться.
Ваня до вчерашнего дня не был знаком ни с кем из них. Дядя Коля сказал ему, что не хочет отдавать дочь за мусульманина. “Какой же я мусульманин?” — удивился Ваня. — “Ты — татарин, значит, всегда есть опасность”, — отрезал тот. “Я татарин всего наполовину”, — вскипел Иван, но дядя Коля слушать ничего не желал. — “Съезди к отцу Иакинфу, поживи месяцок в монастыре. Он — человек святой, людей насквозь видит. Как он скажет, так и сделаем. Покрестишься. Примешь образ истины, — дядя Коля был человеком образованным, — вот тогда и разговоры станем устраивать”. Ваня жить не мог без Наташки, поэтому недолго думая согласился.
Так и работали, устраивая через каждые два часа перекур — отходили за поворот глыбы, вылезающей невдалеке от братской, и, усевшись на травку, затягивались. Батюшка сказал им: “Переучивать я вас не буду. Вы здесь мимоходом. Только прошу, детки, отходите подальше, чтобы людей не соблазнять дурными помыслами о современной развращенности монастырей”. Не очень поняли они его, но повиновались. Если человек с седой бородой что-то говорит, значит, он знает, что говорит. Такой принцип поведения взволновал Гагу — в нём чувствовалась законная мотивация уважения, передаваемая из поколения в поколение. Он вспомнил, как Володя Царь отвечал ему на вопрос: “Откуда у тебя такие большие руки?” — “А ты поживи с моё!” Действительно, попробуй доживи!
Работали до отмеренных шести. Сложили вёдра одно в другое. Отнесли инструменты в братскую. Сбегали наверх, батюшка благословил, перекусили и убежали вниз — “на поиски клада”. Батюшка улыбался в седую бороду, Сергей улыбался в чёрную бороду. Гагамысов, чтобы не потерять мысль, засеменил к блокноту.
— Писатель-то наш! Пишет, — поглядел ему вслед отец.
***
На этот раз почитать удалось. Парни вернулись поздно. Андрей к тому времени грозно храпел. Гагамысов, заслышав их приближение, задул свечу. Они быстро разделись. Володя постоянно повторял: “Ноги сводит, ноги сводит”. В пещере было темно, единственная свеча, гагамысовская, не горела, парни не решились брать чужую вещь. Трудовое братство ещё не вступило в период полного раскрепощения. Чего-то они пошептались и вскоре затихли.
Гагамысов достал зажигалку. Казак утомился, заснул рано. Парней не было. Поэтому он читал. Драйзера. Отстранённого гения. Настолько правдивы выкладываемые им биографии, настолько осязаемы поступки и понятны мысли, что в любом герое можно обнаружить нечто своё. Абсолютно во всех описываемых персонажах Гага замечал черты, свойственные своему характеру. Будь то сверхэгоистичный воротила, меднолобый директор банка, ханжа-бюрократ, продажный политик, пройдоха-священник, прожигатель жизни и бабник — все действующие в романе мужчины, обнаруживающие посредством повествования свою скрытую жизнь, слабые струнки и нелицеприятные стороны, все они поворачивались к Гаге и прямо заявляли: “Это и твои проблемы, сынок. Ты такой же слабый и ожесточённый”. В женщинах Гага своего не находил, что свидетельствовало о том, что и женщин Драйзер воплотил натурально. Гага не мог похвастаться знанием женской психологии, но, читая Теодора, открывал внезапные объективности.
Трудно было признаться себе, что в нём присутствуют те же пороки, что и в героях романа. “Кто я? Кто из них действительный я?” — претендовал он на целостность и бесповоротность. Вышел, покурил, ответа не нашёл, вернулся, лёг и уснул.
***
Работали усердно два дня, три. Затем парни устали. Кучу, заслонявшую левую часть грота, разгребли и перетаскали. Площадка внизу поднялась на полметра, расширилась. Парни, уходившие каждый вечер на раскопки, попросили батюшку отпустить их на весь день, потому что в темноте много не накопаешь.
“Ступайте, детки”, — разрешил он. Вторую кучу, правую, разгребали впятером: Ваня, Сергей, Гага, Андрей и Саня.
С каждым днём всё больше людей проходило по горным тропам — поднимались, спускались, останавливались, удивлялись преобразованиям, спрашивали дорогу на Северный или Дырявый. Плато было усеяно различными руинами крепостей. Северным назывались развалины в северной части. Дырявым — в южной, где сохранились остатки выдолбленных в скале галерей, помещений, спиралеобразных лестниц. Скала на несколько десятков метров вниз и вглубь испещрена переходами и пещерами так, что напоминает выеденный паразитами кусок дерева. Отсюда и название. На плато было ещё множество достопримечательностей, но их названия не сохранились в писательской памяти. Били семь подземных источников. Монастырские пользовались одним — так называемым “мужским”. По неписаным правилам обитатели и гости горы мужского пола ходили туда мыться. Территория источника представляла собой оазис, укрытый от холодных ветров в низине, отгороженный естественным забором раскидистых деревьев, вечнозелёный в силу неиссякаемой влаги. Кривые или стройные, высокие или низкие, деревья были увиты малахитовыми мантиями плюща и вездесущей омелой. Каменистая почва покрыта разноцветными мхами и микроскопическими цветочками. Из грота была выведена железная трубка диаметром с локоть взрослого человека, из которой непрерывно бил горизонтальный фонтанчик.
Так что было на что посмотреть, чем повосхищаться. Многие местные жители подрабатывали экскурсоводами, частенько мимо монастыря проходили группы ребятишек. Группы из дальних краёв и из ближних, группы, укомплектованные высокими рюкзаками, и налегке. Даже группы велосипедистов проходили — неся велосипеды на плечах.
Сергей, отлучавшийся на кухню, подошёл к Сане. Тот кивнул, положил лопату и ушёл. Через некоторое время прошёл по тропе, ведущей к подъёму на плато, с двумя синими пластмассовыми канистрами. Видимо, вода в баке закончилась. Гага обратился к Сергею:
— Может, ему помочь надо?
— Не стоит. Он любит один воду таскать.
— Много ли он один натаскает?
— Достаточно. Он может целый день этим заниматься.
Андрей, стоявший, как и предыдущие дни, внизу на площадке, окликнул Сергея:
— Тут батюшку спрашивают.
Рядом с казаком стоял увесистый мужик в чёрной бородке и вязаной шапочке, закатанной под самую макушку. Череп лоснился выбритостью. Встретившиеся в горах двое лысых симпатически переговаривались. Мужик обут в берцы, одет в камуфляжную форму, из-под расстегнутой куртки видна горловина шерстяного свитера, за плечами громоздится рюкзак.
Любой человек, спрашивающий батюшку, вызывал у Гагамысова недобрые впечатления. Потенциальный послушник, претендующий на кровать, на внимание к своей уникальной личности и на возможность чем-нибудь да распоряжаться. Гага знал, что батюшка, несмотря на свою боязнь провокаций, принимает всех, у кого имеется удостоверение личности. Батюшка смотрит человеку в глаза, доходя, по меткому выражению Звягинцева, “до изнанки кишок”, и благословляет остаться.
Мужик, похожий на вышедшего в отставку бойца спецназа, разговаривает с Сергеем. Поднося вёдра к краю грота, Гагамысов слышит отрывки:
— Батюшка сейчас отдыхает… место есть… не знаю, поговори… нет, постоянно только я один… приходят-уходят…
***
Через час мужик в шапочке отнёс рюкзак в братскую, ему показали свободную койку в дальнем углу. Он снял куртку и присоединился к цепочке, по которой камни из кучи переносились на площадку. Представился Павлом.
***
Археологи вернулись к ужину. Батюшка с Саней уехали на подворье. На вечернем правиле Андрей попросил Гагамысова подержать свечку. Тому и без свечки надоело стоять, переминаясь с ноги на ногу, и ждать, пока Сергей закончит читку, меряя приближение конца по уже знакомым местам. “Владыко человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет или еще днем просветишь окаянную мою душу…” — сам себе удивился, когда вслед за главным послушником начал повторять: “Се ми гроб предстоит, се ми смерть предлежит, суда твоего, Господи, боюся, злое же делать не перестаю…” Каждый день по два раза по двадцать минут. Сколько он уже здесь? Дней двенадцать. Если сложить минуты молитв и умножить на количество дней… Нет, всё-таки в этом что-то есть. Некое упорядочивание. Батюшка говорил, что нужно “сердцем вслушиваться в слова молитвы”, но церковнославянский язык непонятен. А Сергей говорил, что если “вслушиваться сердцем”, то церковнославянские слова “расцветают новыми смыслами”, потому что он близок нам, русский и украинский языки вышли из него. Некоторые слова всё-таки долетали до его сознания — “объядением, пиянством, тайноядением, сквернословием, леностию, мшелоимством…” Что такое — мшелоимство? Надо у Серёги спросить.
После молитвы потоптались на темнеющей террасе, Гага забыл про “мшелоимство”, но вспомнил про то, что свеча закончилась. И спички. Попросил Сергея. Тот вынес ему.
— И ещё почитать чего-нибудь. Православного.
— Чего конкретно?
— Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова. Есть у вас?
— Щас принесу.
Зачем он попросил? У него ещё Драйзер не дочитан. На будущее. Всё равно он, наверное, не сможет их читать. Уж очень у них всё специфично. Но ведь надо показать, что он тут не просто отдыхает и радуется жизни, а ищет, думает, учится.
Ваня в темноте допиливал деревяшку. Он мёрз больше всех. Откуда-то снизу доносился голос Андрея, разговаривающего по телефону. Павел курил на крылечке братской. Гага промолчал. Он и сам курил там ночью, убедившись, что никто его не видит. Вернувшиеся из экспедиции чистили одежду и инструментарий.
— Ну шо? — поинтересовался писатель. — Нашли что-нибудь?
— Та так! Ерунду. Подковку от сапога. Банку жестяную из-под немецких консервов.
— Как вы узнали, что она из-под немецких?
— Потому что знаем, как она выглядит.
— Покажите.
— Банку-то мы выбросили. А подковка — вот, — он разглядывал проржавевший венчик.
— Сергей, — обратился к нему Леша. — У меня вопрос к тебе.
— С удовольствием, — отозвался Гага и залез на настил. Сел на одну из кроватей и, почувствовав возникшую серьёзность, расставил пошире ноги — для солидности, сложил на них руки.
— Я вот не понимаю, что значит Иисус Христос искупил грехи человеческие?
Гагамысов запустил ладони в шевелюру. Долго чесался, соображая, и сказал:
— Вопрос капитальный. Я могу попробовать на него ответить, но это займёт времени. Если ты готов внимательно выслушать…
— Готов.
— Ладно, — Гагамысов вздохнул поглубже, стараясь вычленить главное из того, что знал. Ему хотелось попросить Лёшу выйти и уединиться где-нибудь, чтобы молодёжь не встревала со своими комментариями или глупыми ремарками, но Паша и Володя как раз вышли. — В Библии, являющейся вместе с Новым Заветом текстом, на котором основано христианское учение, говорится, что Адам и Ева совершили первородный грех. Грубо говоря, они разрушили изначальную гармонию своего существования, которую им уготовил Бог. И все последующие поколения людей, произошедшие от них, вынуждены были жить в состоянии разрушенной гармонии. Более того — разрушение усугублялось. Иисус Христос пришёл в мир и сделал так, что верующий в Него человек, придерживающийся правил, Им установленных, через эту веру может прийти к состоянию изначальной гармонии. Тем, что Он принёс себя в жертву низменным побуждениям окружавших Его людей, снизошёл до них и, несмотря на их нежелание, раскрыл перед ними свою Божественную сущность — Он искупил их грехи. Понятно?
Зашёл Ваня с охапкой дров. Сложил их, подбросил пару полен в печку и залез на верхний ярус настила, где стояла его кровать. Лёг и прислушался.
— Ну, не знаю… — протянул Леша. — А зачем было перед ними раскрывать, раз они не хотели?
— Потому что они, как и мы, испорченные, понимаешь? Первородный грех испортил нашу природу, мы живём в искажённом дьяволом мире, не умеем отличить добра от зла. Христос дал нам возможность выбрать путь. Либо с Ним — и тогда появляется надежда на обретение гармонии, либо без Него — и тогда, рассчитывая на свои силёнки, ты запутаешься и попадёшь либо никуда, либо в ад, понимаешь?
— Ну, не знаю… — поднял брови Леша.
— Не согласен! — возразил сверху словоохотливый Ваня. Гага, понимающий, что тот ничего путного не скажет, промолчал. Но и реплику проигнорировал.
Ваня что-то высказал и затих. Гага в упор смотрел на играющего бровями и щеками Лешу. Лёша жевал губы. Хмыкал и наконец изрёк:
— Ну а мы-то в чём виноваты?
— Мы виноваты в том, что не хотим дать себе труда вдуматься в заповеданное Христом. Виноваты в том, что ленивы и предпочитаем жить во грехе, чем трудиться для спасения своей души. Пойми, я говорю исходя только из личного опыта, говорю про себя. Я виноват в том, что грязен и ленив и не хочу с этим бороться. Во мне много гадости — в этом моя вина.
— Ну, не знаю… — говорит Леша.
— Хорошо. Вот смотри. Раньше я спокойно относился к беспорядочной половой жизни. Девчонки, туда-сюда. А потом стал замечать, что кроме вреда такое отношение к женщинам ни мне, ни им ничего не приносит. Я тяготею к моногамии. Если я люблю девушку, значит, её только и нужно любить. Вообще я считаю, такое отношение в славянах очень сильно развито. Мы по натуре целомудренны…
— Ну, не знаю…
— Нас просто стараются развратить… Так вот, любить одного человека, любить, что называется. по зрелому размышлению, преодолевать вместе с ним проблемы и неудачи, идти всегда вместе — это огромное счастье. Огромное счастье найти такого человека. Я, например, нашёл. И мне никого больше не нужно. У меня есть подруга, у нас бывают и ссоры, и непонимание, но я знаю, что она меня любит, понимаешь? Большего мне и не нужно. При всём при том моя животная сущность бунтует во мне при виде хорошенькой женщины. Но я держусь, понимая, что всё это ерунда. Главное — она, единственная, любящая! — фортиссимо закончил Гагамысов.
— Ну, не знаю… Мне так не кажется.
— Вот поэтому ты и не знаешь, в чём мы виноваты… — Гагамысов подумал немного и, поглядев на молоденького Лёшу, глубокомысленно произнёс: — Господь сказал про детей: “Кто совратит малых сих, пускай лучше сразу наденет себе на шею мельничный жернов”. Ты, Лёша, ещё молод. На тебе нет вины. Вот и всё.
Ваня, дождавшись паузы, негромко сказал:
— Да, Серёга, сразу по тебе и не скажешь. Сидел там у себя, молчал, общаться не хотел. А щас смотрю на тебя — нормальный ты человек.
— Конечно, Ваня, нормальный. Сам ведь знаешь, перед незнакомыми нельзя раскрываться. Мало ли какие люди. Я к тебе тоже приглядывался. Ты вообще отличный человек… Вернее, из тебя может человек получиться. Потому что у тебя совесть есть. Желаю тебе её не растратить. Господь сказал: “Слушайте своё сердце”. Не забывай, Ваня, об этом. Всегда делай то, что сердце велит, каким бы перекором это ни шло ко внешним обстоятельствам.
— Так-то оно, конечно, да…- вздохнул Иван, но тут вошли громкоговоритель Андрей и пока невыясненный Павел.
***
— Ну шо, Андрюха? — воскликнул Гага.
— Шо-шо… Домой надо ехать. Матери по огороду помочь. Хлопцы тоже собираются.
— Кто собирается? — удивился Лёша.
— Паша твой собирается и Володя.
— Он мне не говорил. На что он поедет? Мы сегодня на последние деньги сигарет купили.
— Вроде батюшка ему обещал дать.
Вошли Паша с Володей.
— Почему молчишь, гад? — комически возмутился Лёша. — Свалить по-тихому хочешь?
— Зачем по-тихому? — медленно ответил брат. — Завтра уеду, а послезавтра приеду. Карты надо другие достать. Эти уже устарели. Ты лучше спроси, что мы курить завтра будем. Последняя пачка.
— А ты, Вова?
Володя задёргался.
— А мне надоело.
— Тебе тоже батюшка обещал?
— Я не спрашивал. Пешком пойду. Прогуляюсь по горам. До Бахчисарая дойду, а там — на электричку.
— Ни фиха себе! Пятьдесят километров. Ночью замёрзнешь.
— Нет. У меня спальник.
Долго обсуждали, что да как, Гага с Иваном ходили курить. Павел — спецназовец помалкивал на дальней кровати.
— А ты как?
— Шо?
— Собираешься сваливать? — спросил Гага у жениха.
— Нет. Я здесь надолго. Но чувствую, что скоро с ума сходить начну.
— Почему?
— Однообразно.
— А ты себе занятие найди. Мне вот надо кучу книг перечитать. А ты подбери себе что-нибудь по вкусу.
— Серёга прав, — подтвердил появившийся Андрей. — Тут надо чем-то себя занять. Парень у нас тут был один. Казак. Так он за неделю настругал таких ручек для ножей, что и в магазине не купишь.
В эту ночь все легли одновременно и дружно уснули.
***
Утром приехал батюшка. До обеда работали в полном составе. После обеда трое пошли вниз, на извилистом шоссе у постамента с надписью “Колхоз Родина” останавливалась маршрутка. Не без удовольствия Гагамысов провожал глазами спускающихся ребят. Ему нужно писать, а в суетливой атмосфере это не получалось. Кто следующий? Ваня? Лёша? Павел? Или он сам? Если его не выгонят, он сам не уйдёт. Так он решил. По крайней мере, до тех пор, пока будет что таскать, грести, долбить. И батюшка сказал: “До Пасхи лучше никуда не дёргаться”. Позвонить отцу. Уже пора. Или послать сообщение. “Отец! Чем я могу быть тебе полезен? Я в горном монастыре. Приезжай, если хочешь отдохнуть, на пару недель”. Он обсуждал с батюшкой эту возможность. Тот согласился. Матери тоже надо послать. “Дорогая мама. У меня всё хорошо”. И подруге. Он знал, что она скучает. “Алёна. Не волнуйся”.
От усердной работы он пропотел в несколько слоёв. Погода хоть и теплела, но по утрам и вечерам чаще было ветрено и зябко. Приморский район. Высокая влажность. Он обратился к батюшке с просьбой съездить на подворье — помыться, простирнуться.
— Завтра воскресная служба. Сядешь в семь на маршрутку, вот тебе на проезд, приедешь. Только учти — нигде не шататься, из маршрутки — сразу в храм.
Гагамысов был доволен. Немного проветриться, сменить обстановку. Эх, грамм сто пятьдесят бы! Посмотрим, может, что и получится.
***
Не стал подогревать чай, боясь опоздать. Сергей показал тропу, выводящую к шоссе. Склон был покрыт инеем. Гага ступал аккуратно по скользкому гравию. Небо наполнялось пурпуровым свечением восхода. До постамента добрался на полчаса раньше положенного и пошёл вперёд. Было непривычно идти по ровной поверхности. Деревья и скалы, нависавшие над дорогой, подпрыгивали при каждом шаге. Шёл и оглядывался. Из-за поворота вылетали автомобили и уносились дальше по узким асфальтовым извивам. “Если пойдёшь пешком, то через полтора часа будешь на месте. Никуда не сворачивая”, — объяснил Сергей. Он шёл полчаса, и ему надоело. Оранжевая кайма на скалах расширялась, обжигала верхушки веток, спускалась всё ниже. После очередного поворота он вышел на усеянное чинариками и бутылками полукружье, прилегающее к дороге. Остановился. Остановились и скалы. Морозкая свежесть струилась по коже. Среди леснины замелькало жёлтое пятно. Он вытянул руку.
Маршрутка остановилась, он влез на сиденье рядом с водителем и плавно понёсся вдоль трассы. Вскоре расступились каменные занавесы, открыв перспективы дальних гряд. Гигантские улитки, усеянные ниточками сосен, расселины, каплевидные озёра. Плетни придорожного посёлка, кирпичные заборы фешенебельных дач, люди, собирающиеся на остановках, ожидающие городского рейса. Пролетело Залесье.
— Остановите, пожалуйста, в Красном Маке, — попросил он. — На центральной площади.
Через три минуты стоял возле памятника Ополчению. Композиция включала четырёхметровую женщину в платке и парящих за её спиной аистов, вылетающих в три волны — один над другим.
Под разлапистыми елями на газоне стояли двое мужчин. Склонив головы, соображали на бутылку. Один — русский, другой — татарин. Гагамысов был наслышан о подлых мусульманских замашках, но не имел ещё возможности в этом убедиться. Он приблизился и кротко попросил сигарету, оправдываясь тем, что где-то позабыл свою.
— Ничего страшного ведь, — улыбнулся коренастый, чёрный и седой дед с повязанной платком головой. Достал пачку. — Угощайся на здоровье.
Гагамысов покурил и прогулялся — по улице, идущей от памятника до металлических ворот подворья, туда и обратно, усиленно дыша ртом, дабы выветрить нечистый дух табака.
***
Шла служба. Он завернул в трапезную. Там суетились старушки.
— Доброе утро. Вы не знаете, где батюшка? — сказал он, чтобы они не волновались, видя его незнакомое лицо.
— Батюшка на службе ведь, — ответили они.
— Аха, — сказал он и пошёл в душевую. Вертанул красный кран — полилась горячая вода.
— Аха, — произнёс и начал доставать из пакета грязную футболку, штаны и т.д., но заметил разложенные кем-то на подоконнике принадлежности для умывания. На крючке — зелёное полотенце. Вышел из душевой, двинулся по коридору, поднялся по лестнице, заглянул в помещение храма — много женщин в платках стояли в ладановом тумане. У задней стены стоял, закрыв глаза, Саня, прижавшись спиной к дверке, ведущей в его комнату. Алтарь открыт, в нём собрались вокруг круглого стола батюшка и двое неизвестных мужчин. Воздев руки, отец читал что-то по книге.
Гага ввернул пару слов, чтобы женщина, продающая свечки и чинопочитания, не усомнилась в его причастности. Она смотрела на него вопросительно, но вслух молчала. Размышляя над собственностью умывальных принадлежностей, он дошёл до комнаты с коврами, кроватями и зверской трубой. На одной из кроватей свалены куртки и рюкзаки, на другой — лежит парень и шмыгает носом.
— Привет.
— Угу, — ответил парень. Он лежал в чёрном с лампасами костюме, свесив ноги в кроссовках до пола. Он читал книгу. Гага разглядел чёрные буквы на белой обложке: “Шедевры американского триллера”. Гага сел на свободную кровать.
— Сергей.
— Андрей.
— Приятно. Слушай, это не ты собрался умываться?
— Не. Я уже умылся. А шо?
— Та я помыться хотел, а там кто-то разложил зубную щётку, пасту…
— Може, Саня? Больше-то хто буде?
— Саня на службе стоит.
— Ты подойди и спроси у него.
— Он глаза закрыл.
— Отвечать-то он тебе ртом буде, а не глазами!
— Оно, конечно, верно. Но неудобно как-то.
Андрей поднёс к глазам запястье, окольцованное часами.
— Опа! Пора вареники протыкать, — и удалился.
Гага походил по комнате, присмотрелся к курткам, сумкам, пытаясь определить по вещам особенности хозяев. В пакете у него много одежды — больше часа понадобится, чтобы её вручную перестирать. Нечего время терять. Вышел в коридор и встретил Саню.
— Привет, Александр!
— Здорово, Серёга.
— Умываться ты собираешься?
— Я.
— А я хотел простирнуться, помыться. Вещей много, замачивать надо.
— Иди мойся. Иди стирайся, — усмехнулся Александр. — Полотенце зелёное не трогай, хорошо?
— Конечно, у меня своё. А ты сам как?
— У меня целый день впереди.
Через час мечта недели осуществилась. Сложив влажные отстиранные тряпки в пакет, Гага отправился в ночлежную комнату, где стояло трёхстворчатое зеркало. Глядя в него, он старенькой щербатой гребёнкой выложил идеальный пробор от затылка до левого виска.
***
Спросил у женщины, продающей свечки, долго ли будет длиться служба. “Около часа”. Саня как вкопанный стоял среди женщин. Гага подумал, что не мешало бы постоять в храме, засветиться. Но там было так душно и тесно. Он застеснялся и не решился. Андрей фланировал по сырому двухэтажному пространству, помогая старушкам на кухне, вынося со стола в прихожей храма пожертвованные хлеба и банки с соленьями. Гагамысов перебирал в кармане мелочь, оставшуюся от поездки с Иннокентием. Мелочи набиралось две гривны — пятикилометровый проезд на маршрутке. Писателя одолевали два желания, как два ростка, вызревающие из единого греховного корня: “выпить” и “закурить”. Бывают такие моменты, когда набухающее желание овладевает им полностью, одолевая предостережения рассудка. “Опасное это дело, — твердит тот, — а если заметят? А если унюхают? Да и где ты найдёшь денег? Ограбишь бабушку со свечками? Вскроешь на глазах прихожан кружку для пожертвований? Ты же знаешь, что любая сомнительная реплика быстро станет известна батюшке!” Но желание игнорирует предосторожности, оно заполняет сознание, которое начинает плести стратегические комбинации и выдумывать обходные маневры. Мозг куражится, подпитываемый адреналином. “Значит, — прикидывает он, — нужно обратиться к Андрею”. — “Что за Андрей? — жалуется трус. — Ты его знать не знаешь. Видно, он тоже собирается на гору. То есть вы получаетесь конкуренты. Он скажет батюшке. И конец тебе!” — “Дружок, не сикай! — объясняет комбинатор. — Люди в спортивных костюмах с лампасами никогда не были стукачами. К тому же следует попросить такую сумму, которая не доставит ему неудобств, если деньги у него есть, и будет бесполезной, если их у него нет. Сколько бы ты сам дал? Десять рублей. Значит, две гривны. Вот и попроси”.
Гагамысов откашлялся и остановил Андрея.
— Слушай. Не можешь выручить двумя гривнами? Я тебе потом отдам.
Андрей незамедлительно отреагировал:
— Надо посмотреть. Мне сихарет надо купить. Если останутся — выручу.
— Ты когда пойдёшь?
— Щас пойду.
— Пошли вместе. Я заодно посмотрю там кое-что.
Двигаясь быстро и по возможности незаметно, они вышли из здания. Улочка выводила к памятнику Ополчению. Справа — несколько магазинов. Андрей купил блок сигарет и дал Гаге две медные монеты. А тот всё щурился и растягивал глаз, чтобы выяснить цену маленьким бутылёчкам. Продавщица, стоявшая между ним и витриной, ждала, наклонив голову набок. Оказалось, что до минимальной суммы за водку ему не хватает три гривны. Закружились колёсики соображаловки. “Три гривны, — думал Гага, когда они шли обратно. — Думай, мыслитель, думай”. Андрей спрашивал, откуда он, зачем здесь. Гага отвечал. Перед металлическими воротами остановились.
— Я, пожалуй, ещё немного пройдусь. Ознакомлюсь с местностью. Угости сигареткой напоследок, если тебе не трудно, — молвил мыслитель.
— Не трудно, — ладонью с серебряной печаткой он потянулся в рукав куртки, достал блок, вынул пачку, вытянул сигарету. — Ты шо хотел купить?
Гагамысов посмотрел вдаль.
— Выпить мне надо.
— Так зайди вон в тот магазинчик, — указал пальцем в перстне на дверь под вывеской “Сельхоз”. — Там вино на разлив.
— Э-э-э, вино это ерунда…
— Портвейн. По две гривны стакан.
— Да? — сообразил Гага. — Хорошо. Спасибо за всё, — двинулся он. “Эх, была не была. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах”.
Он выпил зелёного вина, скурил сигарету, прогуливаясь по улице, ведущей к памятнику Ленину, и спешно вернулся на подворье. В голове сверкнула эмоция. Он поднялся на второй этаж, заглянул в стеклянные двери — служба продолжалась. Он попросил ручку у свечной старушки. “На пять минут”. Со стола стибрил узкую бумажку, одну из тех, где пишут имена поминаемых людей. Ушёл в другое крыло — необжитой, захламленный коридор со скрипучим деревянным полом. Ходил туда-сюда, сочинял.
“Всё прошло, ничего не осталось…” Банально. Зачеркнул.
“Вы не ходите за мной, на меня не смотрите…” Претенциозно. Зачеркнул.
Огня не хватало мыслям. Слабая лампадка словотворчества. Нужен огонь! Зелёное вино. Две гривны. Стакан зелёного вина. Страшно. Служба вот-вот кончится. Его могут вычислить, засечь, выследить. Батюшка унюхает. Выгонит. Но страсть сильнее доводов. Огня! В конце концов, всё будет так, как оно должно быть! Господь всё видит и всё знает. Не оборачиваясь и не глядя по сторонам, Гагамысов вышел из здания, пересёк круглую площадь, зашёл в магазинчик и протянул продавщице монетки.
— Ещё! — потом вернулся к подворью. Присел у заросшей чаши фонтана. Положил на колено бумажку. Прицелился. Записал:
Мы можем только распластываться
поцелуями на древних камнях
привязаться к молчащему окружению
тех высоких недоступных скал, что вокруг нас
неунывно предаваться великодушному безделью.
Торопился, писал мелко и убористо, чтобы влезало в узкую ширину листка.
Переходя из жизни минеральной
в растительную, тянущиеся к свету,
перебираемся с треугольной
на квадратную планету.
Был в силе, сила была во мне.
Раскрепощённый радостной сутью рассудка.
Померкли камни, лежавшие в глине.
Теперь лежат в воде,
оставшись с последствиями храброго поступка.
Пускай суетятся и прыгают,
вверх и вниз по диагонали несутся.
Вжавшись в чёрно-жёлтые мхи,
я стараюсь даже дыханием
воздуха этого не коснуться.
Вдарил колокол. Гага подскочил. Побежал наверх. Заглянул сквозь стекло. “Стоят. Ждут. Молятся. Думают, им всё с рук сойдёт… Почему они так уверены? В чём они уверены? В чём?.. Часами стоять… Нелепица какая-то”. Люди стали выходить. Что-то будет. Он чувствовал. Готовность номер один. Он пошёл в комнату — Андрей читал американские шедевры — взял пакет с мокрыми вещами и пошёл навстречу выходящему на лестницу отцу, окружённому бородачами и унылыми женщинами. Не дыша, сложил ладони и нагнулся под благословение. Батюшка перекрестил и грозно сказал:
— Где ты шатаешься? Почему на службе не был?
Глядя в пол, чтобы не выдать опьянения, Гага тихо оправдывался:
— Отец, я мылся, стирался…
— Здесь не баня! — резко возразил священник. — Помыться можно и на горе! Кто ты такой?! Откуда я знаю? Может, ты сила антихриста! Как мне с тобой за один стол садиться?
— Простите, отец, не сообразил.
— В общем, так, — небесные глаза сверлили поэта. — Иди поешь и уходи в гору. Нечего тебе здесь делать.
“Выгоняет? Или нет?”
— В гору?
— Да.
— Пешком?
— Да.
— Я могу и там поесть.
— Вот и прекрасно. Ступай. Господь управит.
***
Солнце припекало. Гагамысов раздевался на ходу, стрелял сигареты, останавливался и думал. О том, что теперь с ним будет. О том, что он не мог поступить иначе. О том, что всё идёт, как оно должно идти. Через час он был у подножия горы и принялся подниматься по осыпающейся тропе. Шёл медленно и ритмично. Ломоты в висках и судорог сердца не наблюдалось.
Двери братской нараспашку. Это правильно — ведь в пещере сильная влажность. Внутри — никого. Гага бухается в кресло. Снимает футболку и крутит её пропеллером. Через пять минут жар сменяется привычной зябкостью. Должно быть, братья на обеде. Гагамысов поднимается в трапезную. Там пусто. Это уже похоже на заговор. Он стучит в дверь кельи. Выходит Сергей.
— Серёга, — мысленно падает перед ним ниц отщепенец, — представляешь, что произошло! — рассказывает о своих приключениях, умалчивая о четырёх гривнах и двух стаканах портвейна.
— Батюшка иногда строг, — констатирует послушник. — Находит на него. А ты в следующий раз делай всё как положено.
— Что теперь будет? — всхлипывает протрезвевший субъект. — Когда мылся — крестик снял. Так и забыл его там.
— Сане позвоню. Он возьмёт и привезёт тебе. Никогда не снимай креста.
— А если батюшка узнает?
— Ну и что? Он тоже человек.
— Там Андрей какой-то. Всё лежал, да книжку почитывал, да вареники протыкать бегал.
— А, приехал, значит. Казак. Приезжает пару раз в год. Повар. Будет супы варить — объеденье! Блинчики, оладьи… Ничего, говорит, больше делать не умею, хоть ты тресни.
— Он, наверно, на ту кровать захочет поселиться, где я сейчас?
— Да, обычно он на ней спит.
— Я так и знал… Серёга, рассуди, как тут быть? Уступить ему или не уступать?
— Вообще-то здесь всё общее, и никому, кроме батюшки, не принадлежит. Шо этот Андрей, шо другой, толстый, — навезли своих подушек, одеял, это неправильно.
— Ты можешь силой своего авторитета решить вопрос?
— Мы же не в детском саду. Шо ж, я буду кровати меж вами делить?
— Что мне делать?
— Лучше уступить.
— Угу. Понятно… Можно я пообедаю? А то сегодня толком ещё не ел.
— Конечно.
— Слушай. А ребята где?
— Ушли куда-то с металлоискателем.
— И Ваня ушёл?
— Вроде да. Воскресенье. Пускай отдыхают.
— Вопрос о вере можно тебе задать?
Сергей причмокнул:
— Попробуй.
— Я не понимаю смысла долгого стояния на службе. Вернее, я понимаю, что он есть, но я его понять не могу.
— Шо тут непонятного?
— Нет! Понятно, что всё понятно. Только вот молитва. Как она действует? А? Не могу понять технологии её воздействия на сознание. В чём там дело? В том, что от постоянного повторения человек волей-неволей подчиняется установленным в ней принципам или как?
— Заумно ты слишком для меня говоришь… Молитва — это обращение к Богу, вот и всё.
— Ага. Но как она действует? Почему молитв много, а не одна? В ней всё старинными словами. О бесовых страстях, о вражьей силе. Раньше, насколько я понимаю, люди так оценивали и измеряли соотношение энергий в природе. Но сейчас-то мы по-другому это всё чувствуем. У нас теперь — общее подсознательное, психоанализ, гештальт-терапия. Как перевести ту, стародавнюю систему координат в нашу, современную? Получается, что я бубню слова, а то, что они обозначают, мне неизвестно.
Сергей недовольно глядел на Гагу. Помолчали.
— Свои рассуждения, — проговорил послушник, — ни к чему хорошему не приведут. Я так понимаю. Единственное, что я могу сказать, это то, что я ничего не знаю, — и чтобы не выслушивать дальше сомнительных рассуждений, он вышел из трапезной.
“Кто тебя за язык тянет? Настроишь тут всех против себя. Молчи! Вот самое верное средство… Кровать, видно, придётся уступить”, — Гага жевал капустный салат.
***
Наевшись, он вернулся в пещеру. Лёг, укрылся одеялом. Вспомнил про мокрые вещи в пакете. Встал, развесил их на верёвке, натянутой у входа. Дремотная тяжесть разлилась по телу. Наваленные в несколько слоёв одеяла на кровати расползлись в разные стороны. Он их сдёргивал и заново стелил. В братской всегда прохладно. Все спят одетыми. Без простынь, без наволочек. При этом у него ни разу не возникло брезгливого чувства, свидетельствующего о нечистоплотных условиях обитания. Подушки, одеяла не были стерильно чисты, но не были и грязны. Запах, неприятный дух, исходящий от несвежего белья, отсутствовал. Чувствовалось, что ни о вшах, ни о клопах речи быть не может. Специально никто за постелями не следил, но присутствовала некая сама собой подразумевающаяся аккуратность. Горный свежий климат (“бодренный” — эпитет из молитвослова), солоноватый воздух создавали естественную здоровую атмосферу, растворявшую грязь телесную и мысленную.
Проснулся он от стучащих об камень подошв. Лёша и Иван поднялись и, тяжело дыша, повалились в кресла.
— Ну жара!
— Реально ноги сводит!
— Слышь, Серый! Тут ни хрена нету. Хоть старые карты, хоть новые. Чёрные археологи давно всё перелопатили!
— У вас сигареты остались? — спросил он, садясь в кровати.
— Не, у нас всё. У этого, у Павла, несколько пачек.
— А где он?
— Отстал на обратном пути. Сказал, что ему теперь торопиться некуда.
— Что за Павел?
— Армейский. Разведчиком, что ли, служил.
Гагамысов скатал ладонями комок мха в тугую колбаску, обернул её кусочком газеты, заклеил слюной. Вышел на крыльцо, огляделся. Тишина и солнце. Закурил. Угостил хлопцев, но им не понравилось.
***
Павел и Сергей появились вместе.
— Парни, — сказал послушник. — Вода кончилась. Пойдёмте все вместе. Два раза сходим — на сутки хватит.
Набрали пластиковых канистр. Павел оказался человеком разговорчивым. Может ли южанин быть молчуном? Гагамысову интересно, он задёт наводящие вопросы. Павел отвечает.
Он из старинного военного рода. Отец его охранял Горбачёва в Форосе. Так охранял, что тот не мог ни выехать никуда, ни связаться с правительством. В политических играх, объяснял Павел, спецслужбы всегда находятся на стыке противоборствующих группировок. Отец никогда не рассказывал о своей работе. Только раз сын слышал от него — когда в ходе долгого застолья друзья попросили поделиться профессиональными достижениями — “шо рассказывать, аннулируем мы людей, вот и всё”. Выясняя, что это значит, Павел поступил в школу разведчиков. Недоучился, бросил. Пошёл в десантники. Занимался выслеживанием шпионов, аннулировал. “Пальцем в глаз — и все дела”. Уволился. Женился. Развёлся. Пристрастился к алкоголю. Начались проблемы. Чем больше пил, тем больше обнаруживалось проблем. Личная жизнь никак не налаживалась. Страдал и буянил. Потом сообразил, что надо спасаться. Вот и пришёл сюда.
— Пить тут нельзя. А курить я решил бросать постепенно. Взял с собой на первое время, а там, глядишь, и желание пропадёт.
— Нет, Паша, — говорит Сергей-послушник. — Бросать не так надо. Отказаться надо и не возвращаться больше. А так ты себе и в тайге найдёшь. Тут людей вон сколько ходит, — по плато перемещались группы с рюкзаками, с гитарами, полупьяные, весёлые, расслабленные. — Любой тебя с радостью угостит. Нет бы что хорошее. А дерьма на всех хватит. Я сам курил восемнадцать лет. И пил. Все мы тут одинаковые.
— Как муравьи, — вставил Гагамысов.
Некоторые канистры протекали. Их переворачивали. Лёша нёс две в рюкзаке. Рюкзак и спина его вымокли. Перелили воду в узкий желоб, прикреплённый к отвесу скалы, соединённый внизу с полутонным баком. Разговаривали обо всём подряд. Об омеле — кустике друидов, о том, что ягоды её повышают тонус. Гагамысов не преминул рассказать о мухоморах. “Ну, не знаю… — сомневался Лёша. — Я читал, что у них другое действие”. — “Ты читал, а я ел!” — обижался Гага. Курильщики, то есть все, кроме послушника, отходили за какой-нибудь камень и курили из Пашиной пачки. Солнце медленно уходило за северный выступ. Плато величаво расстилалось цветущей и чирикающей самобранкой. Сходили ещё раз. Без рюкзака.
Вскоре приехали батюшка с Саней и Андрей. Он, как и предполагал Гага, без лишних разговоров устроился на кровати. Писатель кипел, но повиновался. Перебрался наверх, туда, где вчера спал Паша — Лёшин брат.
— Может, он и не вернётся вовсе, — согласился Лёша.
За ужином Гагамысов прижимался к тарелке. Не без боязни ждал, что скажет батюшка.
— В тебе, сынок, смирение появляется. Это хорошо, — негаданно ласково произнёс священник.
***
Вышли на последнюю битву с кучей. Выстроились цепочкой. Лёша киркой шевелил слежавшиеся камни, Сергей насыпал, Гага относил в ведре, Павел принимал, передавал Ване, который рассыпал. Лёша думал о том, что брат его предал, и о том, как ему отсюда выбраться. Сергей сосредоточенно молчал. Гагамысов напевал песенки собственного сочинения. Павел рассказывал Ване о кукурузном бизнесе и пасеках. Вчера он говорил об этом Андрею. Завтра расскажет Гагамысову. Смысл повествования сводился к тому, что:
1. Можно варить кукурузу в початках, отвозить на пляж и продавать отдыхающим. Машина имеется, а вот права у Павла отобрали. Ему нужен водитель.
2. Пляжный сезон начнётся через два месяца.
3. Голубая мечта — пасека в горах. Усилий затрачивается немного, прибыль превосходит затраты в десятки раз.
4. Где найти место под пасеку? Как её построить?
5. Возможно ли одновременно заниматься и кукурузой, и пасекой?
Потом, с подключившимся к разговору Гагамысовым, обсуждали проблему семей алкоголиков. Сошлись на том, что, несмотря на все недостатки, преимущество их в сплочённости, благодаря одноcторонней общности интересов. Потом Гага и Ваня поменялись местами, и теперь писатель спорил с Павлом о правильности введения законов о межнациональной вражде. “Ты не знаешь местных татар. Они считают себя представителями высшей расы, остальных предлагают попросту вырезать. Послушал бы ты, о чём у них разговаривают между собой почтенные тётушки!” — “У кого это было сказано, что законы подобны паутине: слабый запутается, сильный — прорвёт? У Ликурга? У спартан?” — “Я вообще-то сторонник дзен-буддизма. Потому что жизни нет. Не дают жить. Значит, и смерти нет. Значит, одно и то же”.
Кучу закончили к обеду. Торжественно позвонили батюшке. Он похвалил подвижников и благословил остаток дня отдыхать. Вспотевшие и довольные, они поднимались в трапезную, дабы оценить искусство нового повара.
***
У него не было никаких определённых планов. Не было идей. Он двигался по зелёному ковру, усеянному белыми блёстками. Останавливался, чтобы аннулировать очередного надоедливого комара, — рассуждал о них. Какая польза от гнуса? — так рассуждал. Плато прекрасно, низворачивается вниз, вдаваясь в татарскую деревню, выглядящую отсюда комком светлых крыш. Он думал о том, что следует найти отца. Он чувствовал сыновнюю вину. Он думал. Почему они так разбросаны? Что разносит их, близких, в разные части мира? Думал о бабушке, чувствуя, что, пока он думает о ней, она жива. Как жива? Для чего жива? Таскал голубые канистры от родника, поднимался по каменным ступеням — в тени деревьев оставались следы измороси, тени уменьшались, тучки изредка прикрывали солнце, — шёл в пологий подъём до трёхметрового креста на краю вершины. Там, в углублении, торчала воронка желоба. Он выливал утробно булькающую жидкость из плоских полостей в трубу, жадно всасывающую. Жгучее утреннее горное солнце.
Эта красота, этот рай земной, отделённый от суетящегося далеко внизу мира. Соколы, скрещивающиеся в небесных глубинах, стайки маленьких птиц, издающие множеством крыл рассвистывающие звуки. Красота и мудрость Божьего мира. “Художники твои, писатели, — делился как-то батюшка, — пытаются выстроить подобие Божьей красоты. Зачем делать копии, если есть недосягаемый оригинал?” — “Наверно, чтобы достичь. Они же не только копируют, но и выдумывают. Создают воображаемые миры”. — “Зачем? Всё равно придётся возвращаться в реальность. Она одна. Такое ощущение, что они пытаются прожить жизнь под разными масками, в придумываемых жизнях, вместо того, чтобы жить в ладу с собой в жизни настоящей, данной нам Отцом”. — “Как прожить в единственной жизни?” — “Молитвой, сынок, трудом и постом”. Он тогда не стал объяснять отцу, что бесполезное занятие искусством — это проклятое ремесло художника, его злополучный труд. Художник похож на профессионального бунтаря, которому неважно, против чего бунтовать, главное, чтобы не сидеть сложа руки.
Он не спеша выливал воду в желоб, закручивал крышки, садился под можжевельник, курил и перебирал в голове рассеянные блёстками росы мысли, наблюдения, воспоминания. “Бабуля здесь, рядом со мной, она рассеяна в каждой мельчайшей частичке мира, я вдыхаю её, она проникает в глубь меня. Я не расстался с ней десять лет назад, когда она отказалась понимать мои занятия и образ жизни. Я не расстался с ней три недели назад, когда она ушла. И не расстанусь до тех пор, пока могу дышать. А когда сам дышать перестану, так же растворюсь в мельчайших частичках, продолжу присутствовать вместе с нею везде и во всём, как и каждый человек, рассеянный и растворённый, присутствует всегда”.
Эти травинки, тонюсенькие ниточки венчиков, незаметные элементы грандиозной красоты, благодать и счастье. “Это здесь тебе благодать. Уйдёшь из монастыря, вернёшься к своим прежним привычкам, начнёшь жрать — и вся благодать испарится. Береги благодать, сынок. Скажи вообще спасибо, что можешь её чувствовать”. — “Согласен, — согласился тогда он, — кому сказать спасибо?” — “Отцу Вседержителю Господу нашему Иисусу Христу”. Он сидел, ковырял сухой веточкой ногу и никак не мог понять, что значит бессмертие души. Он видел красоту вещественную, чувствовал одухотворённость природы, но душа! — разве не состоит она так же из множества элементов, из которых состоит любое другое? Она так слаба, подвержена миллионам всевозможных влияний. Душа бабули — рассеялась она в бесконечном сиянии Божьего мира или пребывает в нетронутой самостоятельности в ожидании Царства, чтобы отправиться по месту назначения после Суда? Он поднялся, снял футболку и пошёл к источнику. Не понимал, не чувствовал он самостоятельного, сформировавшегося бессмертия. Он видел его сейчас — в утре распускающихся цветов, в свежести ароматов, в равномерном нагревании воздуха, в проносящемся невидимом ветре. Мир состоял из бесконечных мельчайших частиц, наделённых положительным разумом и тяготением созидания. “В этом всём мы живём, в этом и пребудем”. Симфония мира подхватила его, он зазвучал всем существом, всем сердцем. Тянущиеся вверх струны трав звенели гимном.
В связи со всей этой прекрасностью — подглядывал он за собой — вставал единственный насущный вопрос: “О чём писать?” Он чувствовал разность мира, особенно в среде людей, наделённых противоречивыми побуждениями. Мир был един и бесконечно разен. Соединить эти противоположности — вот чем тяготело его рассеянное сознание. На горе столько разных людей, такая разная жизнь у каждого — как понять всё это, как воплотить в единстве? Невозможно придумать! Зачем тогда пытаться? Вопрос ушёл в глубину и зашуршал рассыпчатостью песка на дне невидимого колодца… Прислушался. Нет, он не в силах оставить своих попыток. Кроме них, ему нечем оправдать своё существование. Он наделён таковым тяготением. Остановился, положил на траву канистры и прочитал коротенькую молитву. Она пронзила наваленные схемы размышлений точно молния. Всё перемещается, всё находится в заряженном движении, только не поддающийся логике луч молитвы неколебим.
“Жизнь нельзя отдать искусству. Самые лучшие из его образцов не дадут тебе приюта, как не даст ничто в мире, кроме молитвы. Произведения художников поражают, вдохновляют, но стоит тебе отойти от них — и ты вновь попадаешь в хаотический, тревожный, выматывающий мир. Одна вера нерушима и гостеприимна. Будь художником, но не забывай, что самое главное — это Бог. Почему так? Как тебе объяснить…” Несомненно, что лучшие произведения дают в душе отклик, похожий на звук бессмертной музыки. Звук яркий и недолгий. Религия даёт возможность постоянно слышать эту музыку. Поэтому не зря ты — художник. Ты приближен к небесному оркестру. Твоя обязанность в том, чтобы пробуждать в людях отклик, будить в них жажду бессмертного.
Почему Христос? Почему именно Он, а не кто-то или что-то из множества других учений? Ведь Гагамысов даже сотой части их не знает. Потому что дальше искать некого. Он искал. Теперь нашёл. Молодость, предназначенная для проверки реальности, для сверхусилий, надрывов, закончилась. Он искал пределы, чтобы за них выйти. Он их нашёл и выйти не смог. За теми пределами оказалась ледяная темнота смерти. Он исступлённо лез на неё, но она отбрасывала его обратно, в жизнь. Он не любил жизнь. Он её не знал. Когда обнаружил, что умереть по своему желанию нельзя, он отдался наблюдению за простыми вещами. Ежедневными, незаметными. Молодость закончилась, пределы определены. Смысл есть, но он ускользает. Он выбрал писательство и музыку. Первое — как труд в пределах пределов. Второе — как неугасающую жажду бессмертия. Бессмертия невысказанного, безусловного. Молодость прошла как праздник. Зрелые будни несут в себе иную силу. Это радость труда. Только в работе зрелый человек видит смысл своего существования. Только работа может принести высочайшее наслаждение. В работе присутствует механистичность повторов, но в ней есть и огонь поиска. Искать и воплощать. Поэтому он художник.
— Ах, сволочи! — воскликнул, увидев, что комарьё облепило грудь и руки. Хлестал себя и подпрыгивал. Потом взял канистры и пошёл дальше.
Он понял, чем заняться в ближайшее время — попытаться выразить на бумаге симфонизм мира, пронизанность и всепроникаемость. “Мир состоит из заряженных частиц, стремящихся к добру…” — что-нибудь в таком духе. Как написать так, чтобы людям было интересно это читать? Подруга рассказывала, что есть учебники по писательскому мастерству. Надо бы почитать. А то пишет, пишет — а толку никакого.
Зафиксировать все эти сложные и перемещающиеся впечатления, рассказать о людях, о свете, о тропинках, крошащихся камнем. Назвать сие творение “Обитаемая гора”. Да будет так!
***
Ещё он думал о том, что нет смысла оценивать деяния прежних людей, будь то предводитель нации или художник. Из головы не выходил Джек Лондон. Себя не поставить на его место, его не перенести в наше время. Может быть, тогда он не видел другого выхода, кроме борьбы за уничтожение классовой разъединённости. Может быть, сейчас он занял бы свой ум чем-то другим. “Духовным совершенствованием”, “борьбой с внутренним врагом”. Откуда об этом знать Гагамысову? “Времена, как и Родину, не выбирают”.
***
Проснувшись и лёжа в кровати с закрытыми глазами, он в который раз спрашивал себя или кого-то снаружи, почему именно Христос. “Если идти от обратного, — думает он, — нужен ли мне сейчас буддизм? — Нет, не нужен. А йога? Насколько знаю, это длительное и всепоглощающее занятие. Любое учение требует длительного и пристального изучения, любое серьёзное дело захватывает человека целиком. В этом смысле — какая разница, на что применить свои силы, чем заполнить ум. Господь принял меня, так чего дёргаться, чего сомневаться? Нет, теперь только идти всё дальше и дальше. Речь не идёт о том, чтобы объять необъятное, важнее удержать своё, родное, и не потеряться. Господь помогает этому, так какие тут могут быть размышления!” — он рывком поднялся.
Рядом лежал Павел.
— Павлик, — потряс его за плечо Гага. — Павлик, просыпайся, без пятнадцати.
— Угу, — сказал Павел и повернулся лицом к стене.
***
Теперь выносили строительный хлам. Внизу, под террасой, находился “хозяйственный” грот. Туда и перетаскивали старинные стеклоблоки, почерневшие дубовые доски, четырёхметровый крест с отломанной перекладиной, мешки с цементом, листы фанеры и прочее. Накануне вечером вернулся Паша, встреченный братниными угрозами и посыланиями куда подальше. Новых карт не привёз, археологический энтузиазм у обоих потух, и после завтрака они уехали.
Ванюша нервничал всё больше. Подбирать себе какое-нибудь дополнительное занятие он не стал. Он, что называется, не находил себе места. Неделю назад он спросил у настоятеля, долго ли его продержат в монастыре. “Понимаю, сыночек, — улыбнулся отец, — понимаю. Давай так — выучи “Отче наш”, прочитай мне без запинки, примешь крещение, дам тебе денег, чтобы добраться, и поедешь. Твоему тестю я отзвонюсь”. И вот каждый день по вечерам Ваня читал по экрану телефона текст молитвы. Мешала юношеская неусидчивость. Он не понимал смысла церковнославянских слов, поэтому не мог уловить содержания целиком. Слова вылетали из памяти, как птицы из незапертых клеток, он злился и останавливался. Андрей — повар разъяснил ему смысл каждого слова по отдельности и всей молитвы полностью. Тогда дело пошло. Вчера он начерно заучил текст и сегодня ходил весь день, вышёптывая окончательно. Батюшка обещал вечером приехать с подворья, а завтрашним утром покрестить его и отправить восвояси. Поэтому сейчас Ваня летал по ступеням, таскал в одиночку громоздкие стеклоблоки и сиял. Завтра наконец он увидит свою Наталью.
Павел ходил медленно. Отнеся что-нибудь “до гроту”, садился и перекуривал. С каждым днём он двигался всё медленнее, объясняя это словами из молитвы “избави меня от диавольского поспешения”.
Гага тоже ленился сегодня, да и куда спешить — сегодня они вынесут всё из большого грота, а Звягинцев приедет с батюшкой вечером. Сидя в теньке нависшей каменной губы, он слушал льющуюся песнь Павла:
— Обязательно! Обязательно надо съездить в Ялту. Быть в Крыму и не побывать на южном берегу — это преступление против нравственности.
— У меня, понимаешь ли, нет денег, чтобы снять жильё.
— Жильё мы тебе найдём, поработаешь со мной на кукурузе, мне, правда, самому жить негде, но это другое.
— Почему тебе негде?
— С женой я развёлся. Квартира осталась у неё. С матерью я долго жить не могу — начинаем ссориться. Она хороший человек, но уже старенькая. А мне же надо выпить! С девчонкой с этой, которая мне названивает каждый день, отношения у нас непонятные. У неё маленькая гостиница и муж. Грузин. Приезжает раз в неделю из Абхазии — у него там бизнес. То есть пока его нет — я у неё живу, а когда он на день, на два появляется — я исчезаю. Я — контрразведчик, мне не привыкать. Но дело не в том. Дело в том, что меня Сергей этот наш достаёт конкретно. Все парни курят, даже вот ты — и ничего. А я курю — это плохо.
— Потому что заявлял, что будешь бросать, что у тебя принцип постепенности. Вот он тебя и подкалывает.
— Да уж, подкалывает! Я ему говорю: “Зачем это бревно тащить целиком — ведь опасно! Давай распилим и по частям вынесем”, — а он: “Батюшка благословил так, значит, будем делать так, а хочешь по-другому — звони батюшке и спрашивай”. Получается, что даже в туалет сходить надо у батюшки благословения испрашивать?
— Нет, тут немножко по-другому.
— Как по-другому? Я не понимаю! Привязался он ко мне с этой кошкой. Ну люблю я кошек, что поделаешь! Раз её ко мне тянет, почему бы не пустить? Нет, говорит, не надо ей в братской быть, опять же батюшкой стращает. Пускай где-нибудь в другом месте рожает. В общем, не даёт жить.
— Он всё верно говорил. Она родила, и теперь у тебя в кровати два котёнка.
— Один вчера умер.
— Да? Ну хорошо. Один котёнок. Что ты будешь с ним делать?
— Между нами… я его утоплю.
— Не понял.
— А-а, ладно. Не понял, так не понял. Слабое оказалось потомство у Багиры — оба котёнка издохли.
Мимо проходил Ваня. Телефон его издавал громкие мелодии:
Давай наливай,
поговорим,
и будущий день покажется светлым,
как сто балерин…
Гага слышал эту песню уже третьи сутки, поэтому сейчас, дабы убежать от маниакального Павла, заголосил вместе с автоматом:
И если не лень,
то давай повторим,
и будущий день покажется светлым,
как сто балерин.
— “Не “балерин” там, — цокает губой Ваня. — Там шо-то типа “валерин”.
— Хорошо. А что значит “валерин”? — Гага упирает руки в боки.
— Ну-у, не знаю…
— Это ты у Леши научился!
— Шо-шо?
— Нишо! Валерины — это кто такие?
— Валерины — это капли валерьянки.
— И как ты себе это представляешь? Они в алкоголь капают валерьянку? Нет, братан, “балерины” намного лучше. Представь себе — сто балерин в белоснежных платьицах, в гофрированных юбочках и пуантах.
— Не могу представить, у нас балерин нема!
— А я те ховорю — ма!
Павел, видимо, спохватился, что Гагамысов предпримет какие-то действия, чтобы помешать ему. Он пошёл в братскую, налил в ведро воды и засунул туда маленький чёрный комочек. Багира пришла, понюхала и убежала.
А Гагамысов не знал, как ему поступить. Решил написать обличительный рассказ про взявшего на себя ответственность за прирученных и избавившегося от ответственности преступным способом. Гага не сможет по-прежнему перешучиваться с Павлом и называть его “Павлик”. Он даже сигарету у него попросить не сможет.
Через несколько дней Павел ушёл. Его никто не выгонял, он ушёл сам.
— Я думал, в монастыре — тишина, покой, уединение. А тут пристают к тебе, не дают свободно вздохнуть, — объяснял он Андрею. — Прощайте все и будьте здоровы!
— Давай, — откликнулся с террасы батюшка.
***
Монастырь готовили к празднику. Вечером приехал грузовик со стройматерьялами — четырёхгранные брусья, листовое дерево, пропитанное влагонепроницаемой смолой, десяток оконных рам, дверной косяк. “Без излишнего фанатизма” спускались к грузовику, стоящему на опушке с крестом, подставляли спины и тащили наверх. Вскоре стемнело, и передвижение по тропам сделалось опасным. Решили продолжить утром. Саню, снабдив спальником, отправили сторожить машину.
Утром, после правила, Гагамысов, намереваясь что-то спросить, приблизился к Сергею и с удивлением отметил, что тот от него отскочил. Как-то попятился вбок, нахмурил брови, глазами упёрся в пол. Волны недовольства исходили от послушника. Гага окликнул его, но Сергей проигнорировал. “Наваждение”, — подумал писатель и отложил вопрос до тех пор, пока бородач придёт в себя. Сергей так и ходил, сторонясь Гаги, хотя с остальными вёл себя по-прежнему. Потом завертелась карусель работы, и Гага позабыл не только подозрительное поведение брата, но и то, о чём хотел спросить.
Приехавший накануне Звягинцев в затаскивании матерьялов не участвовал, а сразу приступил к своим прямым обязательствам. Из трапезной он протянул провод с розеткой и, подключив дрель, сверлил края грота. В дыры вгонял длинные шурупы, называемые “анкера”, и когда они закончились — ближе к вечеру — сказал, что всё, нужны ещё, без них ничего не сделать.
Гагамысову, после того, как грузовик опустел, дали задание мыть стёкла, лежащие запорошенной цементом кучей в хозяйственном гроте. Он достал ведро с горячей водой, пену для мытья посуды и ворох тряпок. Посчитал, сколько стёкол требуется под свежие рамы, перетащил их в большой грот и терпеливо тёр и скрёб, прислушиваясь к разговору между Звягой и помогающим ему Сашей:
— Из всех этих современных певцов я уважаю только Шевчука, — говорил мастер. — Кстати, я с ним лично знаком. Он мне даже фотокарточку подписал. Нормальный мужик. Приезжал сюда, на гору…
— Ну да, — подтверждал водитель, — он мужик нормальный.
— Анекдоты рассказывал, вино с нами пил. Он хотел посмотреть Ханский дворец, — Звяга прервался, прикусил губу, что-то аккуратно вымеряя на неровной поверхности нависающего базальта. Камень уходил всё выше, Звяга вставал на цыпочки. — Эхма, не достаю. Серёгу бы сюда. Слышь, Серый, подойди на минутку.
Гагамысов — парень высокий — отряхнул пену с рук и помог разметить верхний выступ.
— Так вот, — продолжил Звяга, когда верхний край пошёл на снижение. — Я, говорит, парни, вам честно скажу: по сравнению с Воронцовским этот ваш дворец не дворец никакой, а сарай просто-напросто. Ну так ещё бы! Тут и сравнивать нечего. Воронцовский построен в девятнадцатом веке, а Ханский — в десятом, что ли. Технологии, понятное дело, отличались. Это мы тут без всяких технологий фихачим, как Бог на душу положит.
— Да? — встрепенулся Гага. — А разве ты не по правилам делаешь?
— По правилам-то по правилам, только названия этому не придумать.
— Да? А разве это не “обшивка”?
— Не, это не обшивка. Это закат солнца. Вручную.
Звяга — прирождённый мастер на все руки. На следующий день ему привезли коробку анкеров, и он полностью обшил шестидесятиметровую пасть грота толстым брусом. К брусу он прикреплял нарезанные листы фанеры, подгоняя их точнёхонько один к одному, оставляя промежутки для рам. Гагамысов и Саня красили рамы чайного цвета краской. Олифили деревянную стену.
— Думаешь, будет держаться? — теребил перегородку Гагамысов, пока Звягинцев перекуривал и мечтательно глядел на дальние вершины.
— Почему не будет? — удивился тот.
— Я имею в виду — в веках простоит?
— Ну, в веках не в веках, а если кувалдой не рушить, то стоять будет.
— Люди разные бывают. Сдуру чего не пригрезится.
— Сдуру и… сломать можно! — подвёл итог Звягинцев. — Ты лучше вот эту штуку подержи, — он включил надсадно ворчливую дрель.
***
Вскоре окна высохли. Батюшка сгонял на подворье и привёз оттуда кучу узеньких реек и бородатого мужчину с длинными волосами, забранными в хвост. Мужчина говорил тихим голосом, был невысок ростом и имел голубые не то масляные, не то ласковые глаза.
Гагамысов что-то перетаскивал из верхнего грота в нижний и соблюдал наказ Павла о “диавольском поспешении”. За последние десять дней он придумал несколько песен и теперь напевал их. Присев в укромном тенёчке, воображая, какие инструменты подойдут в аранжировке. Ритм отстукивал пяткой, губами выдувал духовую секцию. Слышно было, как Звяга заканчивает обшивать стену.
Ничем себя не утруждая, разучив все песни и перенеся всё, что можно было, Гага пошёл на поиски Сергея, который прятался от всех, не зная, какую ещё работу придумать. Гагу окликнули. Он обернулся. Невысокий бородач, виденный раньше на подворье — в алтаре во время службы, подзывал его.
— Ты сейчас не занят?
— Нет. Как раз ищу работу.
— Я тебе её нашёл. Работа интересная, умственная. По тебе. Видишь эту машинку, — он указал на многосоставный аппарат, прикрученный к доске, поставленный на широкий камень. — Это рейсмус, он предназначен для того, чтобы пилить неширокие деревянные предметы под заданным углом. Видишь — штапики стоят. Их нужно отпилить так, чтобы закрепить стёкла в рамах.
— То есть по четыре штапика на стекло?
— Да. По два стекла в окне.
— Это я понял. А углы зачем выпиливать?
— Чтоб они друг к другу плотно прилегали.
— Можно ведь просто отмерить длины и прибить их. Будет плотно.
— Да, но будет некрасиво. Не надо забывать, что мы для людей делаем. Принято давать им угол в сорок пять градусов.
— Ну ладно, как скажете.
— Лучше на “ты”. Кстати, меня зовут Артём.
— Ага. Сергей.
— Так вот, штапики выгнуты с одного бока, поэтому тут есть свои хитрости. Пилить надо внимательно, сообразуясь с тем, что у них есть внутренняя и внешняя сторона. Иначе отпиленные края будут не совпадать. Понятно?
— Нет.
— Это ничего. Попробуешь — узнаешь. А я буду окошки вырезать, — он указал на стопку вымытых вчера Гагой стёкол. — Тут нюанс в том, что все окна получились разного размера. Поэтому и тебе и мне нужно быть внимательными.
Гага прикинул: четыре штапика на стекло; два стекла в каждом окне; десять окон. Штапики кто-то выкрасил в те же чайные тона, и они ещё не совсем просохли, некоторые липли к пальцам. Аппарат имел с боков по пилке, перемещавшихся по полукружью шкалы градусов. Артём закрепил их обе на отметке 45╟ и продемонстрировал, как пилить — тихонько, придерживая рейку рядом с местом перепиливания.
— А почему нельзя одной пилкой пилить? Градус ведь один и тот же.
— Во-о-от видишь. В том-то и дело. Потому что есть внутренний и внешний угол. Если ты будешь пилить одной и той же пилкой — рейки при их закреплении на раме не совпадут углами. Понятно?
— Нет.
— Смотри. Кроме того, что мы отпиливаем угол по отношению к перпендикуляру, к которому будет крепиться другой штапик, есть ещё и две стороны у самого штапика. Одна — под прямым углом, это внутренняя сторона, одна её плоскость прибивается к раме, другая — держит стекло, правильно?
— Ну.
— И вторая сторона — она выпуклая. Она выходит наружу. Тебе нужно отпилить так, чтобы именно эта выпуклая сторона оказалась разрезанной под нужным углом. Для того чтобы правильно отпилить, нужно правильно установить штапик и повернуть его с учётом того, что другой его конец тоже будет отпиливаться.
Всё это было тёмный лес для Гагамысова, и чем больше слов говорил Артём, тем труднее становилось что-либо понять. Гагамысов, как недавно песни, крутил в уме штапики, переворачивал, искал правильный угол, но всё больше запутывался. “Ничё не понимаю”, — единственное, что приходило в голову.
— Не забивай мозги, — сказал Артём, — начнёшь делать — всё поймёшь.
Гага отметил гвоздём длину штапика и, засунув деревяшку в металлический паз, принялся пилить. За месяц, проведённый в монастыре, он пилил в среднем каждый день по полчаса, но то были кривые чурки, дубовые доски и толстомясые ветки, а штапик треснул пополам от чрезмерного давления. Пилка была мелкозубчатая, как в лобзике, пилить ею нужно тоненько, без напряжения, не вгрызаясь вглубь ткани, а неспешно водя по верху.
***
Гагамысов потел и злился. Углы не совпадали. Он отмеривал, пилил, отбрасывал.
— Колдовство какое-то! — кричал в сердцах.
— Это не колдовство, это простая геометрия, — успокаивал голубоглазый Артём. Он делал всё медленно, но очень точно. Рулеткой отмерял длину и ширину стекла, отрезал алмазной палочкой, наносил кант белого клея, сетуя на отсутствие прозрачного, приставлял к раме и терпеливо надавливал, вытирая тряпочкой вылезающие из щелей капли.
Гагамысов крутил в воображении углы и так и сяк, но с реализацией дело обстояло намного хуже, чем с теорией. “Если так же получится с песнями, то я вообще больше ничего сочинять не буду!” Прибивал рейки к раме как попало. Артём подходил и вздыхал:
— Халтурщик ты, Серёга.
Но вот однажды он вдруг понял. Сопоставление. Внешний и внутренний угол. Попробовал. Получилось. Он сконцентрировался, отпилил ещё раз, приставил штапик к раме — угол идеально лёг в прилегающую, уже прибитую рейку. С этого момента всё встало на свои места. Он отказался от воображаемых процедур и попросту отпиливал, установив штапик в том же положении, в котором отпиливал предыдущий.
— Вот видишь. Терпение и труд… — улыбался Артём. — Знаешь, есть такая притча. К Конфуцию подошёл ученик и говорит: учитель, я рассмотрел предложенный тобой вопрос с восьми разных углов зрения, но так и не понял, как на него ответить. А Конфуций ему отвечает: зачем так много? Достаточно и двух. Понятно?
— Нет, — Гага сбросил футболку и, зажав во рту гвоздь, которым отмечал расстояния, плавно выпиливал. Проходящий о ту пору по площадке батюшка предостерёг:
— Смотри, Серый, не сгори. У нас тут это мигом.
— Да я так, на десять минут. Уж больно солнце мощное.
Артём оказался художником. Жил тем, что вырезал нэцке и продавал их через давно налаженные связи. Гагамысов представился писателем, представился тихо, вплотную подойдя к Артёму, чтобы не слышал Звягинцев, заканчивающий стену неподалёку, которому он в своё время представился музыкантом. Артём сказал, что с уважением относится к писательскому труду, и добавил, что у него отец — поэт. Потом читали друг другу стихи. Артём, извиняясь, попросил у Звяги сигарету, сказав, что так-то курить бросил, но вот сейчас уж очень захотелось.
— Попал в дурную компанию, — усмехнулся Гага и, скрутив из мха самокрутку, уселся на горячий камень.
— Как ты попал сюда? — спросил Артёма. Артём объяснил, что живёт в посёлке уже давно. Ходил в церковь на подворье, познакомился с батюшкой, тому нужны были люди для справления служб, епархия не посылала в помощники никого, потому что здесь бедный приход. Они с батюшкой поговорили, Артём постепенно выучил всё, что требуется, и с тех пор — вот уже два года — помогает отцу.
— Это даже не помощь. Это очень важная часть моей жизни. Может быть, самая важная. Кстати, хочу у тебя прощения попросить. Это я тогда тебя батюшке сдал. Я не знал тебя, в окно выглянул — какой-то незнакомый парень в храм заходит, я думаю, мало ли что, може, украсть чего надумал, у нас ведь там одни бабушки.
— Это тогда, что ли, на воскресной литургии? А я и думаю, что за фихня, чего отец на меня так взъелся.
Пустых окон оставалось много. После обеда они, как люди, не далёкие от искусства, рассуждали о высоких материях. Гагу не оставлял в покое вопрос об истинности Православия. Артём обстоятельно отвечал.
— В чём виноваты люди, в силу обстоятельств незнакомые с христианством?
— Ни в чём не виноваты. Их можно только пожалеть.
— А если у меня друг, например, буддист, могу я с ним дружить? Если мы с детских лет друзья, а потом каждый выбрал свою религию…
— Религия и вера — это разные вещи. Вера — это потребность души. А религия — это опиум для народа. Дружить-то ты с ним можешь, но всегда помни — “не надейся на силы человеческие”, они немощны, эти силы. Дружить дружи, а Бога своего не забывай.
— То есть ты считаешь, что не существует настоящей дружбы?
— Существует. Но любое человеческое имеет пределы. А Божье — пределов не имеет. К тому же не любое христианство истинно.
— Ну вот, опять двадцать пять!
— Мы сейчас говорим о Православии.
— Слушай! Мне всегда нравятся эти однозначные высказывания. Мы, конечно, говорим о Православии. Потому что мы в нём живём, оно рядом с нами. А вот что происходит в других краях света — откуда мы знаем? Только понаслышке. Ты сам говоришь — немощь человеческая. Всё, что мы не можем узнать непосредственно через свой опыт — всё доходит до нас в искажённом виде, не так ли?
— Согласен.
— Ну так откуда мы знаем, что там происходит у католиков, к примеру?!
— Понимаешь, какое дело. Существуют базовые вещи религии — догматы. Так вот эти догматы у нас и у католиков расходятся.
— В чём расходятся?
— Католики не приемлют Благодать Святаго Духа.
— То есть?
— Они верят в Бога Отца и Бога сына. А Святаго Духа не признают.
— Значит, в их “Символе веры” говорится о Святой Двоице?
— Да.
— Ладно. Объясни мне, пожалуйста, что вообще это значит — Благодать Святаго Духа?
— Вот! Это самое главное. Её не объяснить. Её можно почувствовать.
— Где-то я это уже слышал.
— Дух Святой ходит где хочет. Важнейшая задача православных — стяжание этого Духа. В частности, Он передаётся через таинство причастия, когда мы вкушаем тело и кровь Христову. Ты причащаешься?
— Собираюсь.
— Торопись, а то можно не собраться. А католики не чувствуют Духа. Они рационализировали веру, превратили её в религию. Присутствие Благодати есть невыразимое счастье, и тот, кто ею осенён, не нуждается ни в каких доводах и увещеваниях. Благодать делает нашу веру свободной от оков разума. Понятно?
Действительно, Гагамысову вдруг что-то открылось. Он решил немедленно разыскать батюшку и попросить его допустить к Причастию. “Благодать. Благодать. Стяжание!”
— А как стяжается Благодать?
— Тут нет одного на всех рецепта. Наверно, каждый должен делать то, что он делать умеет, свершать своё призвание. Молиться. Спрашивать Господа, угодны ли Ему эти деяния. Трудиться во славу Божью. Не знаю… Вон Серёга Звягинцев — забесплатно стены возводит — стяжает Благодать, Андрюха на кухне — супы смотри какие изготовляет — стяжает Благодать, мы тут с тобой — думаешь, просто так возимся? Нет, Серёга, стяжаем. Понятно? Только надо всё это делать с верой во Христа-Спасителя, с надеждой на Царствие Божие, с любовью к Богу, а через него — ко всему сущему. Вот и получится стяжание.
Гагамысов что-то понял, но что именно он понял, не смог бы объяснить. Свет озарил его взыскующие мозги, успокоил их, согрел.
— Правильно, — подтвердил голубоглазый Артём. — Как говорил святой Макарий, “где просто — там ангелов со сто”.
***
Вечером Артёма и Звягинцева отвезли вниз. Сергей за неимением свободных мест в машине ушёл пешком. Гага и Андрей остались вдвоём.
Мимо распахнутых дверей братской проходил индеец по прозвищу Птица.
— Алё, парни! — прокричал он в раскрытый прямоугольник.
— Да, — отозвался усталый повар.
— Телевизор не нужен?
— А сигареты у тебя есть? — они разговорились.
Птице нужны были деньги, Андрей не отказался бы посмотреть какую-нибудь передачу. Но деньги Птице требовались срочно, и он упорхнул. Через два часа был замечен двигающимся в обратном направлении.
— Теперь есть и сигареты, и… по сто грамм, будете?
— Конечно!
Где-то на плато Птица умудрился всучить маленький (“дорожный”, как он выразился) телик каким-то приехавшим с севера туристам, на вырученные деньги приобрести в деревне литр самогона, от которого теперь оставалась незначительная часть.
По непонятным законам ассоциаций случай с продажей телевизора на вершине горы напомнил Гагамысову другой, бывший с ним в детском саду.
Кто-то из взрослых рассказал ему, что стекло делают из песка и воды под действием солнечного жара. Он вспомнил об этом на послеобеденной прогулке, ковыряясь совком в песочнице. Стоял тёплый ясный день. Он вкопался вглубь, зачерпнул влажного песка и остаток прогулки ходил, бережно неся перед собой совок с высыхающим матерьялом, ожидая, когда тот начнёт прозрачнеть.
Другой случай также произошёл на прогулке. В этот раз маленький Гага был твёрдо уверен, что из комаров делают нужное государству лекарство. Он знал, что в аптеках организованы пункты покупки у населения комариного мяса. Мясо это измерялось в граммах и стоило чуть ли не дороже золота. Чтобы не терять зря времени, помочь государству и заработать самому, мальчик неподвижно сидел в тени дерева и деликатно припечатывал зарившихся на его кровь насекомых. Затем складывал их в спичечный коробок. В памяти осталось фотографическое изображение коробка, наполненного крылатыми переломанными тельцами.
Птица ушёл, набрав в баночку смальца — монастырские смазывали им обувь, индейцы готовили на нём пищу. Андрей крякнул: “Хорошо, но мало”, надел наушники и погрузился в прослушивание радиостанций. Гага отправился в туалет и чуть не сорвался с тропы, ранее казавшейся пологой и безопасной.
***
Вышло так, что они напились. Когда луна очистилась от атмосферных явлений и упёрлась своим сиянием в монастырский склон, дверь заскрипела. Индеец Костя, мастер на все руки, засунул голову в проём и, вращая белками, попросил “пару ложек смальца”. А потом достал из рюкзачка полуторалитровую бутылку.
— Когда наши приедут? — соображал последствия Гага.
— Не раньше полудня. После литургии батюшка не торопится, — ответил Андрей.
Равномерно распределяя граммы по минутам, они выпили за полтора часа полтора литра “шмурдяка” — самогона одинарной очистки со стойким привкусом сушёных яблок и сосновых поленьев.
Костя был оставлен ночевать в братской. Раскатистые птичьи гимны вскоре разбудили писателя. Он осмотрелся. Андрей спал в наушниках, Костя отсутствовал. Гага взял ключи от трапезной и пошёл наверх. Его съедали тошнота и стыд. В трапезной, наполненной светлыми лучами, свежестью и смирением, он ощутил тупое скотство своего состояния. Всем телом почувствовал несовпадение чистоты обители и своей позорной гнусности. Выпив стакан холодного чаю, он поспешно убрался от взглядов Иисуса Христа и Богоматери, кротко взиравших на непротрезвевшую свинью с жестяных иконок, покрытых “под золото”.
“Как батюшка мог доверить нам ключи? Как он решился оставить нас одних? Мы же не люди, мы похотливые разнузданные скоты! Зачем я стал пить с этим Костей? Ведь мне и так было хорошо! Ведь я не хотел больше! Что же это делается…” — он хотел обратиться к Господу, но понял, каким чудовищным лицемерием будет такое обращение. “Неужели у меня совсем нет власти над своими страстями? Неужели я так и сопьюсь на поводу у улыбающегося змея?” Правый бок надсадно болел. В солнечном сплетении жгло и кололо.
Залез на свою кровать и уснул.
***
Через некоторое время опять проснулся и снова пошёл в трапезную. Солнце жарило вовсю, и этот жар больно ударил в опухшую голову. Андрей продолжал лежать в той же позе. Гага попытался разбудить его, приговаривая, что скоро приедет батюшка, что нужно привести себя в порядок, избавиться от улик, но Андрей только перевернулся лицом к стенке. “Ы”, — единственное, что смог ответить.
Гага посмотрел в зеркало — страх, что его выгонят, накатил с новой силой. Он вылил на голову ведро воды и всунул в рот несколько ложек гороховой каши. Внизу послышались шаги. Саня тащил мешок с луком.
— Привет, Серёга. Пойдём, поможешь. Продуктов к празднику привезли.
Гага сорвался, побежал в братскую.
— Андрюха, вставай, отец приехал!
Подействовало. Андрей соскочил, будто и не валялся только что безжизненной кучей. Опухшие глаза и взъерошенные — какие бывают только с похмелья — волосы выдавали его состояние.
Гага спешил вниз. Прошёл мимо поднимающегося с кульками Сергея, опустив голову и буркнув вместо приветствия. Поклонился батюшке, распоряжавшемуся у машины, поскорее схватил таз, наполненный помидорами, и рванул наверх. Таз был нетяжёлый, но нести его неудобно. Гага задыхался от жары и тахикардии, болели оба бока, грудина разрывалась. Андрей невозмутимо прошёл мимо. Поставив таз в трапезной, Гага выпил из банки компота, появившегося вместе с тремя женщинами, заправлявшими волосы под белые и голубые платки. Везде его могли обнаружить! Он опять пошёл к машине, помня, что весь кузов забит припасами. Чтобы не мучить организм, не бегать туда-сюда, он нагрузил высокую коробку пакетами и крупами, булками и банками. Потащил наверх. Запнулся и выронил упаковки с рисом. Они лопнули, белые зёрна рассыпались по тропинке. Батюшка не терпит любого проявления небрежности. Гага пытался ладонями собирать крупу и всыпать в коробку, но, увидя, что от этого ничего не меняется, плюнул, ругнулся и полез дальше.
Вместе с отцовской “Нивой” на опушке стоял серебристый джип, привезший помощников к празднику. Женщин — на кухню — и толстого бородатого мужчину в очках. Когда продукты перетащили наверх, он направился в братскую, где сидел притаившийся Гагамысов.
— Давай знакомиться. Я — Владимир. Где тут у вас свободная койка?
Алкоголик взмахнул рукой — мол, все свободные, выбирай какую хочешь.
— У вас всё по-прежнему, — добродушно заметил толстяк. — Казаков нет?
— Нет.
— К празднику, значит, приедут. Шумный народ. Беспокойный.
— Ага, — увереннее сказал Гага, чувствуя, что его опасения пока не подтверждаются. — Батюшка где?
— В трапезной. Чай пьёт. Так, ну ладно, — Владимир сел на кровать, где ночью спал Костя. Снял лакированные ботинки, достал из тумбочки плечики, повесил на них вельветовый пиджак, сложил по стрелочкам брюки. — Надо бы мне какую-нибудь робу. Батюшка благословил поработать, стенку докрасить. — Он порылся в ворохе грязной одежды, выудил замасленный комбинезон. — Подойдёт. Так, а сапоги, твои?
— Нет, жарко, я в сланцах.
— Значит, я надену.
В дверь заглянул Сергей.
— Серый, Андрей где?
— Не знаю… Вроде тут был.
— Увидишь, скажи, чтобы к отцу подошёл. А тебе творческое задание — братскую покрасить. Двери, окна. Справишься?
— Конечно! — обрадовался Гага.
***
Сумбурным выдалось воскресенье накануне престольного праздника. Люди требовались и на кухне, где женщины готовили рыбные котлеты на двести человек, и в большом гроте, где докрашивали возведённую Звягой стенку, а сам он, появившийся вскоре, врезал угловую дверь и на площадке перед гротом, замусоренной отходами строительства, и в хозяйственном гроте, куда стаскивали с террасы мешающие передвижению предметы. Поэтому, выкрасив жёлтой краской рамы и косяки братской, Гага отправился в трапезную, где перекручивал на мясорубке рыбный фарш с луком и белым хлебом. Потом помогал неизвестному суровому на вид мужчине наклеивать на оконца грота вырезанные прямоугольники плёнки с изображением облаков, на которые затем, строго вымеряя центр, прилепляли кресты из золотистой бумаги — по кресту на оконце, два оконца в раме, десять рам в стене.
Он приглядывался к окружающим и старался ни на кого не дышать. Андрей где-то скрывался до наступления сумерек, не ходил на ужин и был обнаружен после вечернего правила спящим на своей кровати. Не было необходимости в его деятельности на кухне — там орудовали прихожанки — он “залёг на дно”.
В беспорядочном этом движении ужин превратился в действо сугубо личное — кто хотел, подсаживался к столу и ел то, что видел. Таким образом, Гагамысов поужинал раза три. И каждый из разов видел напротив себя Владимира — голод настигал их одновременно. В первый раз, уписывая оставшуюся со вчерашнего гороховую кашу, они говорили, как и многие только что познакомившиеся верующие, о Православии. Говорили о врагах Православия, о том, что без Христа в этом мире не выстоять. Володя оказался инженером-конструктором, семейным, многодетным. Несколько лет назад он встретил батюшку и с тех пор, когда “становится совсем невмоготу”, приезжает к нему и месяц проводит на подворье, исполняя обязанности повара. Батюшка любил говорить, что без того, чтобы человека накормить, не может идти речь о духовной жизни. Обсуждали, перекусывая свежими котлетками, вопрос о том, является ли агрессия против православных ценностей спланированной или это следствие уходящего всё дальше от христианства мира.
— Вы как умный человек как считаете? — подзадоривал похмельный мыслитель. — Имеет ли православный человек основание думать, что всё не входящее в состав Церкви есть её враг, или это болезненное эгоцентрическое восприятие? То есть ведётся ли планомерный подрыв этико-моральной базы нашей религии или никому дела до этого нет, а всё эволюционирует само собой?
— Сложный вопрос, — отвечал Владимир. — Знаю только, что у многих добросовестных людей на этой почве действительно “крыша поехала”. Православие, оно ведь мешает, удерживает людей от определённых действий, закрепляет определённые стандарты поведения, держит в русле определённого осознания. Оно ведь что делает, помимо внутренней жизни? Оно делает человека принципиальным, отстаивающим свои идеалы. Кому-то это мешает. Ведь удобнее управлять бессовестными, беспринципными людьми, исходящими из достижения выгоды.
— Кому-то, вы говорите. А кому?
— Сложно сказать. Тем, у кого сосредоточена власть. Я, например, постоянно делаю то, чего делать не хочу. На зарплату инженера по нашим временам не проживёшь. Приходится подторговывать всяким шмотьём. Я ненавижу торгашество. Но иначе не могу — попросту погибну. Но! Если условия изменятся на более благоприятные, я с радостью заброшу это занятие. Вот молюсь Господу, чтобы Он простил меня в этой слабости. Виноват, конечно, виноват. Но что поделаешь, жить как-то надо.
В другой раз кушали рисовый супчик (Гага не весь рис рассыпал) и причмокивали от безыскусного удовольствия. Володя говорил о том, что хотел бросить семью, уйти бродить по побережью, уйти от людей, но тут встретил батюшку, сказавшего: “Зачем бомжевать? Лучше иди ко мне”, — и это было как отдушина, внезапно обретенное счастье. Господь присматривает за нами и помогает, когда это нужно.
Ожидая начала вечернего правила, стоя на залитой лунным светом террасе, говорили о Гагамысове. Стоявший рядом Сергей не давал развернуться интеллектуальному полёту, смотрел в пол. Покачивал головой.
— Самоидентификация, говоришь, — дегустировал термин Володя. — Глобализирующееся общество… Немного непонятно.
— Это значит, — всколыхнулся писатель, — как найти Родину в нашем мире, зачем её искать и почему без неё невозможно быть человеку, если он считает себя русским. Почему я должен любить Родину, почему должен любить родителей, почему должен верить в Бога. Как найти себя в рассыпающемся, хаотическом мире. Вот о чём!
— Это хорошо, конечно. Но кто тебя благословил на такой труд? — вежливо поинтересовался инженер.
— Никто. Я сам. По своему почину.
— Тут дело вишь какое. Если благословения Церкви нет, то, може, это тебя бесы надоумливают. Опасное дело за такие огромные вопросы браться.
Сергей одобрительно закивал:
— Да, Вова, абсолютно! Не обижайся, Серый, но всё это пустое. Рассуждения, размышления. “Почему надо Родину любить?” Ты не размышляй, не картинку рисуй, а люби её! Другие посмотрят на тебя и поймут, почему её любить надо. Наглядный пример заразительнее толстых романов.
— Так я этот процесс в становлении хочу описать, понимаете? В развитии. Как человек менялся, что ощущал, что с ним происходило…
— Была у меня знакомая, — вспомнил Володя, чтобы развеять образовавшуюся горечь. — Собралась она писать историю Русской православной церкви. Даже по телевизору её как-то показывали. Передача-то есть, модная, по первому каналу. Сидел там священник. Говорит ей — вы зачем это затеяли? Она ему — хочется. Он ей — а благословение? Она говорит — а зачем мне? Я и так справлюсь. А потом, через год, узнал я, что она в больнице скончалась. Какая-то болезнь типа рака быстро так её сожрала. Другую передачу, по другому каналу видел — вот, говорят, такой труд задумала, да не успела, кому-то из своих помощников завещала продолжить. Не знаю, брат, не знаю. Тут дело такое…
Из кельи вышел настоятель, и все пошли за ним в храмик.
— Что ни говори, — сказал, выходя после правила, Володя, — а молитва бодрит. Ни выпивки, ни каких других стимуляторов не надо. Благодать через молитву сходит. Неупиваемая Чаша, слышал? Это, брат, как наркотик…
М-м-м. В хорошем смысле.
***
Ещё до того, как стемнело, суетясь вместе со всеми над последними приготовлениями, Гагамысов увидел батюшку, разговаривающего с незнакомым мужчиной отталкивающего вида. Мужчина средних лет в аляповатых джинсах, облепленных карманами, в джинсовой куртке и кожаной бейсболке, плотно натянутой на череп. Лоб в продольных морщинах, лицо коричневое от загара, уши оттопыренные. “Кто бы это мог быть? Что за бандитская харя?” Лицо мужчины перекошено. Такой тип строения головы, угадывающийся сквозь нулевую причёску, был хорошо знаком Гаге по северным местам обитания. Такая голова в сочетании с таким выражением лица свидетельствовала о принадлежности хозяина к определённому социальному уровню, достигнутому благодаря врождённым неискоренимым задаткам и способностям. Если обобщить, то можно сказать, что писатель предпочитал таких индивидуумов обходить стороной, хотя поодиночке они представляли для него намного меньше опасности, чем собравшиеся в стайку. В одиночку они вообще ничего не представляли, ибо сила их заключалась единственно в чувстве агрессии, испытываемом ими одновременно, разжигающем спонтанную ненависть к произвольному объекту. Вдохновенная дружная ненависть — вот чем были славны обладатели таких голов.
Мужчина стоял, потупив небесной лазури глаза, и кривил рот просьбой. “Да это очередной претендент! — догадался мыслитель. — Уж кого-кого, а его батюшка точно не примет!” — и оказался не прав. Батюшка окликнул Сергея, который проводил хулигана в братскую и показал на дальнюю кровать. Тот объяснил:
— Парни, я извиняюсь, у меня носки не очень свежие, кроссовки неделю не снимал. Завтра обязательно выстираю, сегодня не могу, сил нет, пил десять дней подряд, — в полутьме пещеры смуглое лицо его обильно потело.
— Как тебя зовут? — заинтересовался общительный Андрей.
— Сергей.
Братская наполнилась смехом.
— Шо ни рожа… — подытожил повар.
Сергей этот полежал какое-то время, покрутился на кровати, тихо постанывая. А потом спрыгнул.
— Не могу уснуть. Потолок ходуном ходит. Отходняк страшный. Парни, есть у кого-нибудь сигареты? — Андрей его угостил, предупредив, что больше не даст, что все, кто желают курить, должны иметь свои, поскольку здесь табак в дефиците.
— Да-да, конечно, — оправдывался Сергей. — Это я так, сегодня. Завтра курить не буду.
— Ну-ну.
— Я те говорю! Это я, значит, поехал в город, родственников навестить, ага. На улице одного друга детства встретил, другого — и понеслась. Десять дней без передышки. Телефон вчера украли, — он поёживался и переминался. На ужин, на правило не пошёл, боясь осуждения окружающих. Притаился, вжался в постель, и вскоре про него забыли.
После молитвы, вернувшись в братскую, Володя и Гага обсуждали вопросы духовной жизни при свете свечи.
— Всё это прекрасно! — говорил Гага. — Службы, литургии и тому подобное. Но знаете, бывает иногда такое ощущение, когда уже вошёл в ритм — утром молитва, вечером молитва, причастие, воскресная служба, — что ты сам себя обманываешь.
— В чём обманываешь? — вникал дотошный инженер.
— Обманываешь в собственной искренности, понимаете? Ты просто привык к монастырскому житию, к распорядку, а тебе кажется, что это твоя собственная заслуга. Вот если бы ты один, где-то среди чуждой обстановки, вёл молитвенную жизнь — тогда да, это твоё собственное усилие, ты молодец. А тут… катаешься как сыр в масле и собой восхищаешься — “да я молитвенник! да я подвижник!”
— Мы потому и не живём в монастыре постоянно. Месяц-два в году, а в остальное время — пожалуйста, твоя борьба над собой, твоё собственное усилие. У монахов, с другой стороны, думаешь, нет борьбы? Охо-хо, ещё какая! У них искусы, у них постоянные соблазны…
— Даже немного не про то я хочу сказать. Как бы объяснить… Вы же понимаете, что не всегда можно выразить то, что в тебе назревает. Бывает такое тонкое…
— Понимаю. Думай, формулируй, мы ведь никуда не торопимся.
— Да… так вот. Знаете. Иногда молишься от всей души, просишь. А часто — тем более здесь — так, для проформы, бездумно, бездушно…
— Ну, это бывает со всеми. Господь видит твоё усердие и вознаграждает за него. Так что лучше не пугаться этих моментов, стараться контролировать свой ум и отбрасывать ненужное.
— Э-э, — и Гага цыкнул по-кавказски. — Не туда, всё не про то. Я вот про что — бывает, что ты все свои духовные так называемые усилия и битвы вдруг обнаруживаешь отстоящими от тебя настоящего. Как будто они на сцене разыгрываются перед тобой, а ты смотришь, любуешься, доволен и в ладоши хлопаешь. Смакуешь мастерство актёров, вызываешь на бис. А сам остаёшься таким же, как был, ничего в тебе не меняется. Вот появилась сцена, новое твоё увлечение, где актёры разыгрывают духовные баталии.
— Понимаю. Я с этим вопросом к одному затворнику ездил. Там толкучка такая! Люди отовсюду валом валят. Некоторые ждут неделями. А он больной, не каждый день принимать может. Мне повезло. В день моего приезда он всех, кто только смог в помещение попасть, всех принял. Люди чуть ли не на головах друг у друга стояли. Комнатка маленькая, другого ничего нет. Он как вышел, так и начал говорить. Посмотрит на человека и говорит. Вопросов не задаёт, сразу всё понимает. А я росту-то высокого. И вот он на меня посмотрел и говорит: “Могу вам только одно сказать — да, есть такая проблема, но она не так значительна, как вам кажется, и несколько уводит в сторону от основной задачи”. И сразу к другому перешёл.
— Какая проблема-то?
— Да вот та самая, о которой ты говорил. Сцена, искусственные страсти.
— Откуда вы знаете, что он именно об этом говорил?
— В глазах его было понимание. Я поверил его глазам.
Затушили свечку и легли спать. Внизу Андрей — с похмелья, вверху в углу — новый Сергей с вонючими носками, слева — Володя, надсадно храпевший всю ночь, справа — Гагамысов, мечтающий прославиться.
***
Утром встали пораньше — предстояло убрать последние ветки, смести пыль с выступающей губы грота, протереть стёкла, обклеенные облаками и золотистыми крестами. Пыль, сметаемая сверху, расползалась серым туманом и оседала на приготовленные для гостей скамейки. Поэтому Гагамысов поливал их водой. Батюшка нервно прохаживался и упрекал ребят в лентяйстве.
— Братцы. Ну как обычно, а! Всё в последний момент. Смотрите, уже автобусы подъезжают! — внизу, к опушке с крестом, медленно поднимались транспортные средства. Тоненькие струйки людей тянулись вверх, к монастырю.
Бородатый Сергей орлиным взором оглядывал расстилающийся пейзаж.
— Серый, — обратился он к Гагамысову. — А где этот, крендель вчерашний?
— Не знаю, спит, наверно. Ему ведь ещё никаких послушаний не давали.
— Понятно! — в глазах послушника мелькнули гневные огоньки. Он решительным шагом направился в братскую. Вскоре вышел оттуда, громко отчитывая застёгивающего на ходу ремень и впихивающего в джинсы растрёпанную рубашку новичка:
— Тебе что сказано было? Вместе со всеми, правильно? Все работают, а ты массу давишь! Так не пойдёт. Собирайся и катись отсюда. Документы забери у отца!
Несчастный что-то мямлил, оправдываясь. Его, собственно, никто и не будил. Гагамысов злорадствовал: “Меньше народу — больше кислороду”, — и сам себе был противен этим.
Видимо, батюшка смилостивился над новичком, потому что вскоре Сергей подошёл к Гаге и сказал:
— Серый, нужна вода. Бери в помощники кренделя, и таскайте воду. Сколько сможете.
Писатель обрадовался. Ему не улыбалось толкаться среди праздничных гостей, изображая на лице благоговение, стоять долгую службу и думать о том, как бы незаметно покурить. Вверху — свобода, простор и солнце. А главное — естественная тишина.
Сергей (которого, чтобы удобнее было понимать, о ком идёт речь, назовём новичком), поднявшийся вместе с Гагой на плато, сходил за водой и опустился на поросший мхом камень, моля:
— Сердце не выдерживает. Брат, пойми меня, очень худо. Можно я полежу немного?
— Лежи, — безучастно позволил Гага. Новичок лёг, потом вскочил и, разрывая бронхи, выплёвывал желчь, слюни, выпитую только что воду. Гагамысов снова обрадовался тому, что теперь он абсолютно свободен, и принялся размышлять о любимом предмете. “Принялся размышлять” — достаточно условное обозначение процесса, который происходил в нём постоянно, то акцентируясь на пике сознания — и тогда Гага обкусывал пальцы и хмурил лоб, производя впечатление человека, отчаянно страдающего над неразрешимым вопросом; то уходя в подсознание — и тогда Гага прислушивался к блуждающим где-то на глубине смутным ощущениям — как прислушиваются к многометровой ёмкости, постукивают в железную стенку, пытаясь определить количество содержимого. Любимым предметом для писателя было его творчество. Многие скажут, что он “только о себе и думал”, но это неверно — он думал о том, что следует писать.
Он нёс, поигрывая мускулами, две плоские канистры, распределял дыхание на подъёмах, размерял шаги, чтобы не нарушать режим сердца, нёс, с каждым разом чувствуя крепчающую твёрдость тела, и крутил в голове мотивы, впечатления и звуки.
“Множество людей, — думал он и рассматривал своё думанье, — множество самых разных людей, собранных в одном месте. Разные судьбы, разные проблемы, разные мозги. Но все тянутся к одному. Все страдают… Тогда, давно, в пустой комнате, куда я входил и выходил по двадцать раз на дню, где я жил месяцами, рассматривая сначала серые сугробы за окном, потом непролазные валы грязи, потом солнечный свет на обоях, в той комнате, где я был болен пустотой и ненужностью — там всё было так же. Сейчас я могу вернуться туда, и снова комната окажется пустой, снова никого не будет, но! — что-то изменилось. А именно — теперь я знаю, что помимо пустоты человечьего одиночества есть вера в жизнь, наполненное начало Присутствия. Всё просто: хочешь — живи в пустоте и умирай от одиночества, хочешь — правда, нужно очень стараться, очень хотеть этого — помни о Боге, который есть везде и всегда. Да! Всё это прекрасно, но о чём писать? Вот вопрос”.
Он подходил к жёлобу, заглядывал за выступ и видел множество людей, толпившихся на террасе, видел отца в праздничной голубой епитрахили, слушал многоголосое пение, смотрел дальше вниз — опушка заставлена машинами и автобусами, и ещё дальше внизу, у подножия, где извивалась лента дороги, — автобусы, толпы. Он заливал воду в воронку и сверху клал ухо, прислушивался, как вода падает, обрывается, звенит, булькает сотнями завихрений, шипит, затихает, превращаясь в капель, создаёт иллюзии инструментов: то ли радио кто-то там внутри слушает, то ли несколько скрипок настраиваются. Утробно мычит и никак не затихает до конца.
Он думал. Описать этих разных людей, эти разные миры, сошедшиеся вокруг единого стержня, убедить в исключительности богатства, которое они все здесь нашли. Показать, что ничто не может сравниться с тем счастьем, которое здесь. Ничего. Там — ничего. А здесь — всё. Это странно. Всё это странно и удивительно. Он никого не хочет убеждать протии воли, но как изобразить этот Рай? И стоит ли вообще пытаться? Он прислушался к цистерне своей души. Да, стоит. Именно он. И именно про это.
***
Чихнул от солнца, достал помятый листок из куртки и, разгладив его на колене, набросал карандашиком план:
Обитаемая гора.
1. Жёлто-белое цветение и вьющиеся пчёлы, большие, как чёрные птицы с блестящими крыльями.
2. Альтернативные существа. Можно ли описать жизнь, например, мхов? Или мы все — одно? Психология пчелы. Воздух и пространство. Сядь в глубокий лотос. Воплощение чего-либо состоит в прохождении сквозь него.
3. Морально ли мы смотрим на мир? Нет. Мы морально прикрываемся. А Бог? Бог — это наше стремление к Нему. Было бы так, если б не очевидное чудо Благодати.
4. Солнечный свет, в котором существуют мириады мельчайших частиц, наделённых сознанием, стремящиеся к созиданию. Это есть мудрое добро Природы. Природа есть источник всего. Бог есть источник Природы. Потенции безграничны, осуществимы только при разрешении их (благословении) Бога.
5. Мы должны подчиняться Его воле. Только этому. Как её определить? Идти, верить, спрашивать совета. Пространство есть наша среда обитания, наш мир, данный свыше. Человек в своём самосознании развивается так: самоуверенность — доверие — Вера. Когда приходят изничтожающие сомнения — что делать? Ничего не делать. Господь видит.
6. Я хочу отдаться интуитивному гимну Вселенной. Иногда бывает смерть. Бог есть противопоставление смерти.
7. Поющие деревья (смотри 1.); имена, используемые в романе, — персонажи с собственными характерами: человек с диктофоном — фанат музыки; человек с видеокамерой, ребята, работающие для создания искусственного счастья, забывающие о счастье безыскусственном, — несчастные, больные, счастливые. Неизбежная ограниченность личности. Как избавиться от ограниченности? Забыть себя, отдаться Его воле. Если для тебя отдавание Его воле состоит в том, чтобы гоняться за звуками с диктофоном в руках — значит, делай это!
8. Единство нашей разрозненности. Общность, приказывающая тебе воплощаться самостоятельно. Боль от противоречивости этого противоречия.
9. Мухи свинокомплекса и цветущие деревья на горе — различные слои, где может располагаться сознание. Кому-то следует удерживать сознание в одном из слоёв, кому-то следует передвигаться из одного в другое. Понимание собственного пути.
10. Промысел есть вера в добро. Зла не существует — настолько добра больше.
11. В поезде, в купе, — шторка с буквами РДОП II ВХЧ. Что это значит? Спросить у проводника.
***
Вспомнился тот случай, когда он ездил к Насте в Лондон. Как приехал утром на вокзал с жесточайшего отходняка после многодневных употреблений таблеток и вынюхиваний строительных средств. Привёз с собой упаковки таблеток. Руки тряслись, поджилки тряслись, голова тоже тряслась, а остановиться не мог. Закидывал в себя через примерные промежутки: “по одному колёсику”, “по два колёсика”, “по три”…
Почему-то он сейчас подумал, что стоит написать о том времени. Непонятно, правда, как это увязывается с планом и с размышлениями о Божественном предназначении. С одной стороны, непонятно. А с другой — так и тянет описать те события.
И он принялся писать в обеденные перерывы. Два часа каждый день — не много и не мало для того, чтобы не устать и не потерять интерес к самому процессу. Сразу после того, как главный Сергей давал отмашку: “Всё, парни, пошли обедать”, — Гага рысцой бежал в трапезную, скоренько съедал еду, насыщался до того предела, за которым наступает “плотно пообедал”, и, подхватив писательские принадлежности, карабкался на вершину. Там выискивал какое-нибудь деревце с теньком, усаживался на мхи и строчил.
Он помнил о бабуле, послал несколько сообщений матери, отцу и подруге, всё оставалось по-прежнему, мир замер за пределами горного рая, как и подобает миру, находящемуся, с одной стороны, в постоянном движении, а с другой — никуда не двигающемуся.
Гагамысов превратился в богатыря. Наконец-то! Он нашёл тему, нашёл правильную интонацию, работал быстро и легко, набрасывал твёрдой рукой план на завтра, назавтра его безошибочно выполнял, носился между братской и плато, забегал в келью настоятеля, если заканчивалась или ломалась от напряжения ручка. В воскресенье работал по шесть часов, исписывая по двадцать страниц, в будние дни, если видел, что работы мало, подходил к Сергею и честно просил его выделить ему к обеду ещё часик-два. Глаза Гаги сияли, Сергей — душа добрая и мягкая — не отказывал. Даже на террасе работал писатель, сидя за длинным тяжёлым столом, если создавалась пауза в труде монастырском, а творческое вдохновение било фонтаном.
— Можно, пока батюшка не приехал, я здесь поработаю? — спрашивал.
— Работай, пожалуйста, — отвечал Сергей и вглядывался в опушку. Батюшка обещался приехать на грузовике, чтобы всем вместе отправиться на заготовку дров. Ожидание нон-стоп длилось три дня, за которые Гага настрочил чуть ли не половину повести.
А тут он сидел на любимом месте, в выдолбленной древними воинами и поросшей мхом впадине, под когтистыми ветками кривого и крепкого деревца, откуда просматривалась опушка с ожидаемым батюшкой, и дописывал последние абзацы. В голове вспыхнуло. Всплыл эпизод, случившийся там, в Лондоне, но за всё время обдумывания ни разу не появившийся. А ведь он был! Как же он мог затеряться?
На второй день пребывания в гостях, вечером, белёсым и пасмурным, в комнату вошла девушка, жившая вместе с Настей. Она работала допоздна и дома появлялась нечасто, предпочитая комфортную квартиру своего жениха. Поэтому её приход был внезапностью для углубившихся в какой-то бессодержательный, как могло показаться со стороны, разговор между писателем и художницей. Гага, почувствовавший себя неловко, вскочил и сказал, что пойдёт “прогуляется”. Пускай они разберутся в своих бытовых вопросах, лягут спать, а он вернётся попозже и нырнёт на приготовленное для него Настей место.
И он ушёл и бродил по улицам, испытывая неприятные ощущения в левом боку — там, где селезёнка устала чистить кровь от фармакологических ядов. Красоты города ему не нравились, вокруг бродили толпы пьяных людей, и из проносившихся машин высовывались флаги — болельщики праздновали победу местной команды в розыгрыше европейского кубка.
Гага бродил, пока не осточертело. Убедившись, что время самое что ни на есть позднее, он повернул к дому. Не будем останавливаться на том, что таблетки, им принимаемые, способствуют разрушению координации в пространстве, вследствие чего он никак не мог выйти на нужный переулок, кружил вокруг да около в десяти шагах от нужного подъезда. К тому же это было ему на руку — время шло. Но вот он нашёл нужную дверь, вошёл в парадное и стал подниматься по широченной лестнице на верхний этаж. При очередном повороте в нос спружинил резкий запах толуола. На следующем пролёте он увидел грязного человека, лежащего на выложенном бело-голубой плиткой полу, прислонившегося плечами к стене. Волосы его скомканы, фигура неподвижна. Человек смотрел на остановившегося Гагу в упор из своего угла. Гага хотел поздороваться, но слова застыли в горле. Человек смотрел на него глазами, в которых были только белки и зрачки, расширившиеся до размеров радужки.
Зрачки были как две дыры, два круглых окна, выходящих в открытый космос, с его абсолютным нулём и бесконечными звёздными сияниями. Дыры эти не двигались. Вообще ничего не двигалось, и только знакомо воняло не то клеем, не то ацетоном. В сползшей змее руки виднелся зажатый тюбик. Гага, сам недавно закинувшийся колёсиком, не отрывался от чёрных окон. В них была мудрость. Вселенская мудрость смерти. Отрешённость от мира. Отрешённость непреодолимым отчаяньем. Человек был жив, ему не требовались мысли, чтобы охватить своим отчаяньем мир. Человек был безумен, как непроглядная ночь без надежды на освещение. Человек смотрел на писателя, вмещал его вместе со всеми обитателями дома, вместе с прозрачными его стенами, вместе с самим домом, вместе с бессмысленно вращающимся шариком, окутанным разноцветными атмосферами, — вмещал всё в две трубы своего мучения. Человек был жив, как живо покинутое обитателями жилище. Он смотрел на Гагу, ничем не отличающегося от стены или пыли на широком подоконнике подъезда. Человек был пуст. И в то же время жив. Живой и пустой — очень страшно. Гага поднялся в коммуналку, проскользнул в тёмную комнату и лёг на пол. Девушки спали.
***
Новичок засыпал, Гага проходил мимо, носил воду и присматривался — как там внизу, скоро ли закончится служба. Завтрака сегодня не было и он порядком проголодался.
— Ну ты хоть пару раз-то сходи, — не сдержался он.
— Щас. Да, конечно, иду, — вскочил новичок, сбросил футболку, кроссовки, носки засунул в карман. — Заодно помоюсь.
После умывания он немного взбодрился, не отставал от Гагамысова и объяснял:
— Я-то работы не боюсь. В деревне ведь вырос. Как отойду, я те не по двадцать литров таскать буду, а по восемьдесят.
— Ну уж, восемьдесят, ты загнул.
— Ха! Вот увидишь. Загнул я или не загнул, — но дойдя до жёлоба, он позеленел, скорчился и принялся блевать.
Гага сходил ещё пару раз, посмотрел на часы — полдень. Володя говорил, что к одиннадцати все поднимутся на плато совершать Крестный ход, а после него сразу и служба закончится. Очень хотелось есть. Гага сидел в дремотном блаженном оцепенении и ждал, когда внизу стихнет пение. Новичок, закрыв глаза рукой, лежал на траве. Ноги согнуты в коленях.
Потом писатель разглядел, что площадка перед большим гротом заполняется людьми. Значит, служба закончилась или заканчивается. Значит, скоро обед. Он окликнул Серёгу, и они пошли вниз.
На террасе за длинными столами стояли женщины и раздавали пластиковые стаканчики с компотом, тарелочки с салатами и котлетами, кусочки хлеба и вилки. Рядом разливали суп. Люди стояли в очередь. Подходили к каждой из раздатчиц, получали пищу и спускались вниз — на площадку, где присаживались на политые с утра скамейки.
Гага хотел есть. Новичок хотел спать. Встретившийся в толпе батюшка, которого за рукав тянули фотографироваться люди в галифе и папахах, прошептал ему:
— По-терпи, сы-ночек. Э-ти по-едят. По-том мы.
Через час он налопался от пуза. Стол ломился от яств. Были: огурцы, белые и красные рыбы, их икра, котлеты рыбные, салат из кальмаров, ленивые беляши, петрушка-укроп и — коньяк, вино и какой-то “спецкомпот”, так в его стакан и не попавший. Володя потом сказал, что компот этот состоял из ананасового сока и спирта. Гага, чтобы не терять нить вдохновения, почувствовав лёгкое опьянение, отправился в келью записывать пришедшие только что идеи, а батюшка, поднимая свой стаканчик, говорил рассевшимся вдоль стола спонсорам, жёнам, помощникам, “добрым людям”:
— Видите, как у нас тут хорошо. Вот ты, Ирина, подумай, разве мог бы я без вашей помощи это всё поднять? А ты мне про Мармару говоришь. Там у Агафона своё хозяйство, свой монастырь, зачем тебе туда смотреть? Я его, кстати, приглашал, а он, видите, не пришёл. Нету братской любви. Да шо говорить! Давайте! — все стукнулись пластиком. Батюшка продолжил:
— Всё только благодаря вам, да ещё ребятки тут у меня хорошие, приблудные, вот как Серый этот, — он остановил за локоть выскальзывающего Гагу. — Да, Екатеринбург, приблудный ты у меня?
— Ага, — кивнул Гага и, нагнувшись к настоятельскому уху, шепнул:
— Отец, там новенький, на отходняке в братской лежит. Мы воду натаскали. Можно я ему отнесу еды?
— Ну, отнеси, отнеси. А кто он такой вообще? Поймите, я же не волшебник, у меня не безразмерные закрома. Если человек работает — это одно. А если он пришёл отлежаться, отоспаться — так это не дело. Может, он шпион какой-нибудь! Откуда я знаю!
В братской новичок рассказал свою историю:
— Нет, я специально сюда шёл, я помнил ещё с детских времён, когда мы с экскурсией сюда поднимались, что здесь есть монастырь… У меня всё было, понимаешь, две жены, куча детей. Но женщины — это такие существа невменяемые, что упаси Господи вообще с ними связываться.
— Ну да, ну да, — соглашался мыслитель.
— Ну! Где я только не работал, чего только не перепробовал. Тыквы выращивал, своя ферма у меня была. Мерседес был. Я его по накурке разбил. Купил Волгу — тоже разбил, по пьяни. Та! Я те ховорю! Всё это фонарь! Пьянка сплошная да непотребство.
— Ты хочешь здесь остаться?
— А зачем бы я приходил? Щас отойду немного. И пусть меня впрягают — я всё умею! Всё!
— Но для того, чтобы здесь остаться, нужно соблюдать определённые условия. Тут же не хозяйство. Тут монастырь. Ты понимаешь, что с тебя потребуют?
— А шо потребуют?
— Подумай. В монахи согласен пойти?
— Конечно! Я те про то и говорю. Посмотри, какая тут красота. Я не собираюсь спускаться.
— Да? А я вот понял, что всё равно по сути своей я человек мирской.
— Нет. Ты не понимаешь, какое счастье упускаешь. Молитва — это же прекрасно.
— Думаешь, не надоест тебе это?
— Нет, конечно. Ты шо! Ерунду какую говоришь, — он даже обиделся.
— Ну-ну, — молвил про себя Гага. — Ладно, вот, кушай, а я пока своими записями займусь.
— Шо-то я и есть не хочу. Мне бы чайку литра два. С лимоном.
— Ну извини. Могу компота в банку набрать.
— Ничего. Всё постепенно. Я вот носки постирал.
— Молодец!
— Не понял?
— Ладно, это я так.
***
Потом долго соображали, чем будут заниматься завтра.
— Наверно, отдыхать. У батюшки ведь как получается, — делился наблюдениями Владимир, — период бурной деятельности сменяется периодом абсолютного созерцания. Тут важно не попасть под горячую руку.
— Вообще, — размышлял Гага, — православным иерархам свойственен переменчивый характер. Не видел ни одного батюшки, который бы не был “человеком настроения”.
— Да, монархия, однополярность, если угодно.
— Неограниченная власть, сконцентрированная в руках одного человека, притупляет его чувствительность в каких-то важных моментах, с одной стороны, а с другой — стимулирует его неосознанную капризность.
— Может, и не так трагично, конечно, но где-то в той области.
Вечером все собрались за столом. Женщины домывали посуду, послушники доедали бесчисленные некогда котлетки.
— Ну шо, Екатеринбург! — обводя взглядом присутствующих и наткнувшись на Гагамысова, возвестил настоятель. — Какие планы? Надолго у нас?
— Вы же сами говорили, — прокашлявшись, залепетал тот, — что до конца поста уезжать не след…
— Ну да, правильно. Смотрю на тебя — больно ты грустный какой-то. Не грусти, как говорится, — батюшка насыпал в суп мелких румяных сухариков, — похрусти! Ты как там, пишешь?
— Пишу.
— Ой, не знаю, сынок. Если ты говоришь, для Православия хочешь быть полезен, тебе многому и многому учиться надо. Ты в курсе, что после перестройки из страны вывезли на самолётах сорок тонн золота?
— Не слышал.
— Вот так разворовывают народное достояние. Сорок тонн! С ума сойти!
— Мне кажется, — нашёлся мыслитель, — что газетам особенно не нужно доверять. Они любят привирнуть, а нынче и подавно блефуют.
— Как это? Ведь чёрным по белому написано. Ты не веришь, что ли?
— Нет, не верю. Мы не знаем, как на самом деле обстоят дела. Никто не знает. Да и “самого дела” как некой объективной реальности не существует. Есть только желания множества людей, и эти желания расходятся.
На этот раз отец не говорил про “ладно, ладно, хватит умничать”, он промолчал, вернее, помолчал и, обратившись к новичку Сергею, перевёл разговор в другое русло.
Разговор вывернулся к чудесам, демонстрируемым современными йогами.
— Летает — и всё тут! — рассказывал отец. — Только ты спроси у этого йога, кому он поклоняется. Кому служит? Летать-то можно и от сатаниной силы.
Гага, довольный своей умственной значимостью, солидно молчал.
— Правильно, когда не знаешь, что сказать, — молчи. Кто из нас знает? Никто. Только Христос. А Христос — он выше разговоров и размышлений. Чем старше становишься — тем умней становишься. Понимаешь, что фантазии, даже самые прекрасные, — бесполезны. В потолок упирается человек. И нет ему выхода, вылета нет. Только вера спасает.
— Мне иногда кажется, что Бог оставил нас на произвол судьбы. Мир так усложнился, что голова кружится. А Бог решил, что, раз люди такие уроды, пусть сами и выкарабкиваются, — брякнул писатель.
— Гордынька твоя мелкая в тебе играет. Поигрывает. Ничего мы не знаем. Ни-че-го. Уповаем и молимся. Пойдёмте, братцы, помолимся, хватит зады давить, — грузно поднялся из-за стола отец.
“Кажущееся нам несуществующим, несбыточным — именно оно существует. И наоборот. И этого не доказать ничем. Только пронзительно почувствовать. Как же нам жить?”
***
“Всё вот это, — думал он, отойдя за белёсый выступ покурить после правила, — распорядок, работа. Это всё прекрасно, но почему во мне нарастает скука и отчуждение? Чем дальше я продвигаюсь со своим романом, тем явственнее ощущаю, что не смогу здесь остаться надолго. Что выталкивает меня обратно в больной, измученный мир? Почему я, пресытившийся и удостоверившийся бесплотностью суеты, любых действий, предпринимаемых без мысли о Боге, стремлюсь обратно в пустой мир? Здесь я так и не стал своим, но это ещё не повод для бегства. За исключением двух-трёх немногочисленных сообществ, я везде не свой. Меня, в конце концов, не выгоняют, а только спрашивают. Да и не в этом дело. Почему внутри меня всё больше назревает уверенность в невозможности остаться в этом мире — мире Горы, монастыря, уединения и молитвы? Ведь я знаю, куда я приду — опять в пьянство, в постоянную болезненность и иссушающую тоску. Но я иду туда, хотя, если бы хотел, наверно, смог бы приложить усилия в необходимом направлении — поддакивать где нужно, исполнять, смиряться, радоваться жизни. Как сказал Иисус? “Радуйтесь и веселитесь!” Да, с радостью тут всё нормально, а вот веселье не приветствуется. Как батюшка на меня тогда зыркнул, когда я заговорил про свои “слабые духовные силёнки”. Язык мой — враг мой. Вырывается иногда из-под контроля, и — прощай, моя голова.
Как здесь определить — воля это Божья или вражьи наущенья? Почему-то вдруг сейчас показалось, что обретение гармонии и поиски Бога не везде совпадают. Може, на то Его воля, чтобы я так и прожил жизнь, страдая от собственной неисправности, не находя способа изменить, исправить её? Може, так и нужно, и это на самом деле сад, а не пустыня! Прекрасный сад цветов-усилий, стеблей постоянства и лопухов умозрительной кривизны”, — он затоптал мигающий в сумерках окурок и подпрыгнул. Дул северный ветер.
***
Батюшка после праздника уехал на подворье и забрал Володю с собой. Остались три Сергея. Чтобы не расслабляться ни физически, ни духовно, ходили по монастырю и придумывали работу. Батюшка сказал, что вернётся в обед и вместе они отправятся к подножию “собирать дрова”. На опушке стоял синий грузовик. Сергей-главный предложил сложить в него доски, захламляющие монастырский чулан и нужные на подворье. Там Звяга опять что-то строгал и привинчивал. Досок насчитали сорок штук. Прикинули. Решили, что до обеда управятся.
Сергей-главный и Сергей-Гага набирали четыре доски и вдвоем сносили их вниз. Сергей-новый клал две доски на могучие плечи и нёс их в одиночку, напоминая самурая, стрекозу и пропеллер Сикорского. Доски были достаточно длинны и тяжелы для того, чтобы относка их вниз составляла определённую трудность.
Влажная, распаренная, прикрытая сизыми облаками, стояла атмосфера. Дружно и молчаливо два Сергея отмахали пять рейсов, провожая внимательными взглядами усердного третьего, затем все вместе подмели чулан, вынесли оттуда бесполезное барахло и, постояв в задумчивости на террасе, отправились на перерыв. До номинального обеда оставался час. Писатель, дошедший в эти дни до пика творческой активности, отпросился у главного, наскоро перекусил и побежал за блокнотом.
— Не опаздывай после обеда, — сказал ему вслед Сергей-главный. — Батюшка приедет.
— Конечно, — откликнулся тот, — разве я когда-нибудь опаздывал!
Он взобрался на плато, отыскал впадинку, откуда видна была опушка, и аккуратным почерком работал составленный накануне план. Три часа прошли в победительной борьбе, матерьял был полностью перенесён на бумагу. Гага посматривал вниз — батюшкина красная легковушка так и не появилась возле грузовика.
В назначенное время спустился на террасу, где новичок проверял дееспособность бензопилы, подливал масла, а главный получал последние указания по телефону.
— Батюшка приедет через полчаса. Саня отвезёт доски, а потом вернётся. Мы пока спустимся и будем пилить сушняк. Они к нам подъедут.
Тучи разволоклись, и солнце вжарило по полной программе. Попытка дождя не оправдалась. Поэтому Гагамысов решил идти в резиновых сланцах.
Спускались напрямки — по осыпающейся, вылезающей из-под мхов серо-белой породе. Гага в своей неустойчивой обуви будто совершал слалом, выписывая зигзаги, чтобы не разгоняться, и балансируя телом, чтобы не упасть. Когда путеводный оторвался от них за предел слышимости, новичок поделился с писателем воспоминаниями о таком же розовом бензине, который они сейчас несли в пластиковой баклажке, розовом от добавленного в него моторного масла.
— В армии я любил подышать им. Бензин — он круче, чем эфир. Однажды, правда, насилу откачали. С тех пор завязал.
— Я морилкой дышал, — подхватил Гага, — насчёт бензина как-то и не думал.
— Та ты шо! Это самый крутяк! — и замолчали, поскольку путеводный остановился у входа в рощу и поджидал их, чтобы посоветоваться. Жара распаривала в лень.
— Серёга, ищи толстый сушняк, а мы с Серым начнём тут спиливать, — Сергей указал на обросшие волнистыми лианами два высоких корявых и чёрных дерева. Боязнь Гагамысова, что будут пилить по живому, улетучилась. Сухие, мёртвые исполины не станут обижаться на людей, заботящихся о важнейшем для них домашнем тепле.
Они выдёргивали, отрывали, пилили, валили, с тарзаньими криками пробираясь сквозь тропические заросли. Распиливали, оттаскивали из рощицы к глубокой колее, полукружьем отходившей от белой дороги. Потом, когда они нарежут и сложат несколько куч и будут на лужайке ждать грузовика, Гага сходит и узнает, почему дорога белая. Он увидит мраморную прозрачность и бетонную твёрдость треснувшей глины — воплощение знойных южных путей. “Здесь, по статистике, наблюдалось самое большое количество солнечных дней на всей территории бывшего Союза”, — говорил ему Владимир.
— Серёга, ты совсем другим человеком стал. Морщины разгладились, углы в щеках округлились. Лицо подобрело.
— Я ж те ховорил, мне только в себя прийти. Я быстро восстанавливаюсь, — улыбался довольный трудовой нагрузкой новичок, перестававший быть новичком, входящий на равных в монастырское братство. — Никуда отсюда не уйду.
— Ага, пока не выгонят, — шепнул ему на ухо лукавый Гага.
— Ты всё время какие-то хадости ховоришь! — встрепенулся тот. — Специально меня провоцируешь! Зачем меня выгонять?
— Тихо-тихо, — успокаивал Гага, — я не провоцирую. Просто хочу, чтоб ты помнил, страх, так сказать, имел.
— Не нужен мне твой страх!
Гага, чтобы не усугублять недовольство неофита, под предлогом поиска сушняка ушёл от него подальше и наткнулся на костровище с валявшимися обрезанными стволами. Он подтаскивал их поближе к колее, переворачивал и обнаружил в коре одного вылезающие жёлтые наросты. Без сомнения, это — древесные грибы. Он отколупнул кусочек. Грибок был волнист и твёрд, будто отполирован. Оглянувшись на братьев, Гага сунул его в рот. Кусочек захрустел, вкусом напоминая подсоленный сухарик. Если нет неприятных ощущений, нет горечи или излишней кислости — значит, можно есть — он знал это по опыту. Он поворочал брёвна и наломал все слюдяные штучки. Набралось треть горсти. Зажал в кулаке, на кулак натянул перчатку. Афишировать находку не хотелось. Сергеи приближались.
— Ну, вроде всё. Будем ждать, — сказал старший, выбирая в траве место поудобней.
— Ты позвони отцу. Спроси, когда подъедут.
— Деньги на телефоне кончились. Да он знает. Сказал ведь — ждите.
Уселись, всматривались в даль дороги. Гага изучал травинки. Почва усеяна крохотными ракушками. Он их собирал и складывал в целлофанку из-под сигарет.
— Шо-то у меня поясницу прихватило! — морщился неофит.
— Это да, тут у всех такое. Почки чистятся. Тут вода такая. Целебная, — убеждал главный.
Обследовав землю, Гага устремил взор ввысь. Там кружили парами соколы. Слетались, скрещивались. Ниже виднелась белая в дырочках окон полоска возведённой Звягинцевым стены. Раньше, до стены, грот снизу выглядел как незакрытый рот какой-нибудь мурены или пираньи: нависающая верхняя часть и неровная прорезь. Теперь сходство потерялось. Будто пасть залепили жвачкой. Люди подчас устанавливают свою красоту вопреки природной. Ну грот, допустим, ещё двести лет простоит без изменений. А стенка эта дурацкая сколько?
Возвышающийся огромный зуб горы с каменной нашлёпкой сверху, будто отрезанным куском торта, положенным на муравейник; обрамляющая подножие густая пролесь; гряда, уходящая вдаль и теряющаяся в облаках, продуваемое это пространство, где они сидели, — всё раскрылось, словно раньше было нарисованное, а сейчас обрело объём и дыхание. Гага ощутил шар, развивающийся внутри, откуда-то из солнечного сплетения. Шар рос, выходил за пределы тела, ширился всё дальше, всё веселее. Чтобы посмотреть вбок или назад, не требовалось поворачивать головы — угол панорамы увеличивался. Лёгкая, спокойная и уверенная благодать наполняла душу. Такое же ощущение он испытывал в последнее время, выходя из храмика после молитвы. Единство и Мудрость Сущего. Вот, значит, как. Вот, значит, откуда. Единство мира едино, войти в него можно по-разному.
У поворота дороги показалась точка. Она приближалась медленно и вырастала в грузовик. Вскоре он подъехал, и ребята принялись закидывать в кузов стволы. Гагамысов под шумок закидывал в рот слюдяную мозаику.
***
Саня на грузовике привёз отца и молодого священника, вызванного из города для подготовки к приближающейся Пасхе. Братья закидывали древесину, а святые отцы прогуливались по лесочку и обсуждали усиливающуюся капитализацию земель.
— Скоро уже не сможем так спокойно запасаться дровами, — говорил молодой батюшка.
— Да, сезон начнётся. Всё лесники захватят, — соглашался настоятель.
— Я говорю, через пару лет всю землю распродадут под частную собственность, — объяснял молодой. — Перегородят колючей проволокой, а вам прикажут сидеть у себя на горе и носу не показывать.
— Ага. Если ещё не отберут совсем.
— Вот-вот.
Дрова везли не спеша, в крутой подъём. Гагамысов впервые, в раскрытом своём пространстве, подпрыгивая в кузове, чувствовал под собой особенности горной дороги, накручивающейся серпантином. Машину трясло и подбрасывало. Проезжали участки с внезапным, уходящим в бездну, провалом, край обрыва всё ближе подбирался к колёсам, внизу топорщились ветвистые сосны и, словно мачты, торчали остовы гигантских мертвецов.
— Вот где надо было пилить! — кричал сквозь шум и ветер Сергей-новый Сергею-старшему, который, укрывшись от хлобыстающих веток за панцирем кабины, безмятежно улыбался, подлетая на рессорах.
— Ага, только как к ним подъехать…
Приехали, каждый захватил по бревну, затащил на площадку под гротом, где предполагалось попилять всё на поленья, и отправились в трапезную пить чай.
— Надо до захода ещё раз съездить.
— Вот вам и работа на завтра, — кивнул батюшка на ссыпанную из кузова кубатуру.
За чаем продолжили разговор о грядущих апокалипсоидных напастях, и Гагамысов, не желая поддаваться упадничеству молоденького иеромонаха, доказывающего, что прижимают “со всех сторон” и дышать становится всё труднее, предположил, что:
— Ну, раз жить не дают, тогда надо научиться умирать.
Монах цыкнул, помусолил губы и ответил:
— В том-то и дело, что умирать не хочется. Пожить бы ещё.
— А-а, ну тогда и живите, — отплёвываясь от чаинок, прогундел мыслитель. — Кто тут виноват?
Решили часик передохнуть. В братской раскладывал спальник лысый мужчина в очочках, облачённый в небесно-жёлтых цветов спортивный костюм с надписью “UKRAINE”.
— А-а, Михалыч приехал, — обрадовался возникший на пороге Андрей. — Ваши-то когда собираются?
— Да вроде должны, — улыбнулся мужчина.
***
Что-то не так пошло. Могло быть по-другому. Например, с курением. Когда он жил первые десять дней, жил вдвоём с Сергеем и никого, кроме некурящих батюшки и Сани, больше не видел — он уже начал привыкать к отсутствию табака (его пачка закончилась на третий день), и даже подаренные Звягой сигареты распределялись по убывающей. Он тогда знал, что ещё три-четыре дня в таком режиме, и охота курить отпадёт окончательно. Но тут появилась молодёжь и начала пыхтеть без перерывов. И он не смог сдержаться.
***
Не было здесь принято приставать к людям с расспросами, так, может быть, два-три вопроса, не больше. Гага с интересом поглядывал на новоприбывших, судя по поведению, бывавших здесь неоднократно, но навязываться своим знакомством ему не хотелось.
Отдохнув, как и договаривались, часок, братья спустились к опушке и залезли в кузов грузовика. Страшно разгоняясь на крутых поворотах дороги, машина поехала под гору.
— Ты чего там съёжился? — бодро кричал пританцовывающий у задней крышки кузова Серёга Камышовый (он рассказал, что родом из Камышовой бухты). У Гагамысова болели колени, он старался поудобнее разместиться — так, чтобы не напрягать их. Внезапно машина остановилась, Саня вышел из кабины и открыл капот. Главный Сергей, с лица которого не сходила безмятежность, рассказал:
— Зимой как-то дождь прошёл сильный. Мы втроём с подворья ехали. Саня уже до опушки доехал и собирался на ручник поставить. А машина поехала вниз, заскользила в грязи. Батюшка Сане говорит: — батюшка! помните? — перегнулся он к кабине. Оттуда донеслось глухое подтверждение. — “Саня! Мы щас сорвёмся! И дверь открывает, готовится выпрыгнуть”. А Саня плечами пожимает — “не знаю, она сама едет”.
— Ну и? дальше-то? — воскликнул Камышовый.
— Машина в двух метрах от обрыва остановилась.
Загудел, забарахтался двигатель, и Гагамысову показалось, что грузовик чересчур наклонился на левый бок, нарушая физические законы, умудрился не опрокинуться.
Михалыч ехал у передней крышки, по центру ширины кузова, уворачиваясь от вылетающих веток, пригибаясь за кабину, сидя на корточках, широко развернув колени. Он снял куртку, и теперь можно было разглядеть его неширокие плечи и торс, расширяющийся книзу, широкие бёдра и вялый зад. Во всяком случае, так казалось Гагамысову, испытывающему к этому человеку неприязнь. Может быть, потому что кто-то шепнул ему, что Михалыч известный каратист, и теперь, сравнивая степень уважения, с которой ему прошептали, и реальный облик мужчины, Гагамысов не находил подтверждения славы. Обыденный человек с седеющим ёжиком, с поросшими редкой щетиной щеками, в то и дело съезжающих очках, немускулистый, даже какой-то жирный в пояснице, шмыгающий носом. Никогда бы не подумал, что каратист, тем более известный, может быть сопливым. Да и странное это сочетание — известный каратист в православном монастыре. Он и общался с Михалычем — потом, когда пилили огромные, не в обхват, чёрные дубы с разветвляющимися стволами — насмешливо, прощупывая пренебрежением степень моральной самозащиты. Михалыч будто не замечал иронии. Он искал себе подходящий шест и в конце концов нашёл таковой. А насмешливость Гагамысова как-то сама собой испарилась. Голова заполнилась более насущной проблемой — ему было страшно ехать в кузове, он никак не мог понять, почему грузовик не переворачивается — настолько неправдоподобные случались перекосы. Он вынашивал идею возвращения в обитель пешком. Дрова, наваленные в кузове кучей, также внушали опасение — они подпрыгивали, перемещались, могли в любой момент поранить или придавить ногу.
— Правильно, Екатеринбург! — поддержал батюшка. — Дуй пешардом, лет через восемнадцать дойдёшь. Шутка, Серый, шутка! — машина уехала.
Он поднимался по каменистой дороге. Порода здесь была светлее, чем на туристских тропах. Проходя над обрывами, где открывались перспективы верхнего и нижнего плана, углубляясь в тенистые лесочки, он чувствовал радостную грусть и тихую неудовлетворённость. Было хорошо и пусто.
***
С Михалычем они разговорились позже — после вечерней молитвы. Батюшка решил читать какие-то длинные предпраздничные каноны, где с гипнотизирующей частотой повторялось выражение “Иисусе Сладчайший, спаси нас”. Сергей затянул читку заунывным своим голосом, и конца ей не предвиделось. Гага не счёл себя смиренным до такой степени, чтобы выдержать несмолкаемый поток слащавости. Иисус — Воин Света и Великий Учитель, а тут излияния слюней сквозь дребезжащую губу. Как сказано в одном фильме: “Нет! На это я пойтить не могу!” Гагамысов постоял-постоял да и отправился в братскую.
Но, выкурив на крыльце самокрутку со мхом, он вновь ощутил страх. В монастыре необходимо отказываться от своих предпочтений, от своих пристрастий, а он идёт у них на поводу. Это неправильно. Батюшка разочаруется и выгонит. Но ведь ему действительно тошно от этого сахарословия! Тошно — не тошно, а возвращаться надо. Подышал воздухом? Молодец. Теперь давай обратно — в борьбу!
Таким образом три раза выходил Гагамысов и в увеличивающейся ясной темноте разглядывал бесконечную алмазную сетку звёзд. “Боже ж ты мой! О чём можно говорить, если тут такое!” — чем темнее становилось, тем явственнее звенела глубина бесконечности. Глаза чувствовали пронизанность каждого мельчайшего кусочка космического пространства горящими точками — чувствовалось, что расстояние до каждой из них неизмеримо разнится — одни светили ярко и били в глаза, другие вроде и незаметны совсем, но внутренний нерв расфокусированного взгляда чувствует прикосновение сияния этой невидимой звезды.
Гагамысову стало страшно (в который уже раз за сегодняшний день). Космическая оплеуха, выбивающая из тебя всякую уверенность в своём знании, просвистела и втоптала его душу в хаос. “Ничего не известно! Ничего! Мы идём, а над нами передвигается эта сеть. И где, в таком случае, мы идём? Что мы вообще можем утверждать, если вокруг такая бесконечная тайна? Вот уж действительно, ничего не остаётся, кроме как молиться. Господи, скорей бы луна вышла, что ли, или тучами это заволокло. С ума сойти можно!” — и он снова нырнул в храмик, где читка о Сладчайшем подходила к концу.
Вернувшись в братскую, укладываясь спать, Гага всё-таки разговорился с Михалычем.
— Хочу в пять встать, сходить на источник, помыться, — сказал Михалыч.
— Думаете, сможете?
— Думаю, да, — действительно смог.
— Каратэ — это моя профессия. Я — председатель областной ассоциации. Православие — это единственная приемлемая для меня вера, духовный путь… Молиться, конечно, надо уметь. Всего себя вложить в молитву. А я сейчас стоял и никак мысли свои разлетающиеся не мог собрать. Это плохо, — Михалыч отвечал на вопросы Гаги.
Выяснилось, что они оба родом из одних краёв. Вернее, Гага большую часть жизни прожил там, где Михалыч родился и вырос. После армии нынешний председатель ассоциации перебрался в эти края по уважительной причине — они ему понравились.
Говорили о различиях в менталитете жителей этих мест и тех. Там — север, всё посуровее будет, попрямей. Здесь люди живут в основном за счёт отдыхающих, вокруг этого и строится их мораль. Михалыч рассказал: “У местного горожанина спрашивают: “Кем вы работаете?” — он отвечает: “Отдыхающим”.
Гагамысов изложил теорию о климатических изменениях, влияющих на самоосознание.
— Не могут коричневые люди, населяющие средиземноморье, так же ощущать совесть, как житель вечной мерзлоты. Другие процессы в организме идут. Другие вещества выделяются.
— Вера — это и есть способ фиксации определённых установок духовной жизни. Чувствовать совесть они одинаково не могут, но, приняв общую веру, стремиться к одному идеалу не то что могут, а — должны. Религия людей объединяет. Религия — это война с собой.
— Совершенно с вами согласен! — они пообщались ещё некоторое время. Задувая перед сном свечу, Гагамысов испытывал к Михалычу глубокую и искреннюю симпатию.
***
После завтрака занялись перетаскиванием брёвен к площадке под гротом. Камышовый Серёга распиливал их на поленья.
С самого утра припекало. Гага спускался к опушке без майки, а поднимался со стволом — в майке. Хотелось забрать с собой загар на недолгую память о благодатных местах.
Широкоплечий Саня, в наглухо застёгнутой курточке похожий на вальщика леса, нёс на обоих плечах по чурбану. И молчал, как обычно. Гага стрелял сигареты у проходящих туристов и у Андрея, усиленно делавшего вид, что перенос с места на место тяжестей дело недостойное высокого самосознания работников питания. Даже чёрные очки надел, чтобы не видеть творящейся суеты.
Михалыч вовсе обнажился по пояс, поднимался и спускался с одинаковой скоростью.
— Надо бы отдохнуть, — говорит Гагамысов, встретившись с ним у грузовика.
— Согласен. Как батюшка рассказывал — немецкий солдат идёт три часа и час отдыхает, а польский солдат идёт полдня и день отдыхает. Пример надо брать с немецкого.
Они присели на толстую махину.
— А чем вам не подошли китайские духовные практики? — говорит Гага.
— Потому что я русский человек, наверно, поэтому. Специфика, менталитет.
— А почему вы занялись каратэ, а не русским кулачным боем?
— Каратэ интереснее, спору нет. Но к православию это не имеет никакого отношения. Я окончательно уверовал после того, как убедился в действенности молитвы. Теперь стараюсь не рассуждать, а верить и молиться.
— А как же летающие йоги?
— Они мне безразличны. Пускай себе летают — это их право. Я свою основу нашёл.
— То есть вы допускаете право других людей верить во что-то другое и практиковать эту веру?
— Конечно. Бог-то один.
— Я вспомнил одного своего друга. Он в Христа не верует. Он буддист.
— Буддисты некоторых вещей не понимают… — они углубились в теологическую полемику на том уровне, на который были способны. Гага объяснял, что Тантра — это учение о наслаждении, а Михалыч утверждал, что Будда жил в IV веке нашей эры. Гага кипятился, Михалыч вежливо доказывал, не повышая тембров. Гага вспомнил науку Вернадского:
— Знаете, что Вернадский придумал? Он говорил, что наша планета покрыта помимо атмо-, био- и других сфер ещё и ноосферой, состоящей из мыслительных энергий, продуцируемых людьми. И что как изменения в атмосфере происходят благодаря жизнедеятельности человека, так и ноосфера изменяется под воздействием мыслительной деятельности. Он говорил, что в ней тоже, как и в других сферах, соблюдается баланс благодаря разнообразию человеческих идей и что, как и в других сферах, баланс этот может быть нарушен излишним усердием человека, подверженного какой-либо довлеющей мысли. Говорил, что идёт постоянный взаимный процесс — человек силой своего сознания воздействует на ноосферу, а она, изменяясь под этим воздействием, формирует изменённое сознание у человека.
— Только ты об этом бабушкам нашим православным не говори. А то у них крыша может поехать.
— Нет, вы меня не поняли. Я к чему веду: Христос — истинный Бог наш? Или есть ноосфера, на которую воздействуют наши христианские устремления? И что верой во Христа мы улучшаем экологию ноосферы. Понимаете?
— Чем ты проверишь эту теорию о ноосфере?
— Вернадский сотни страниц исписал, опыты ставил.
— Он учёный. А тебе какая разница? Христос есть, ты же не будешь этого отрицать?
— Я порой уверен в этом всей душой, а иногда очень сомневаюсь.
— Это нормально. Это борьба. Но ты хочешь, чтобы он существовал?
— Да.
— Это главное. А ноосфера там или йоги летающие — не так важно… — Михалыч поднялся и надел футболку. — Как бы не обгореть с непривычки.
— Да вы меня не поняли…
— Хорошо. Не будем уподобляться польским солдатам. Попробуем ещё раз на ходу.
— Да чего там пробовать, — отмахнулся мыслитель. — Я и сам не знаю, чего пробовать.
***
К обеду жара стала нестерпимой. После обеда Михалыч простился со всеми и ушёл так же стремительно, как и появился. Внизу, в городе, его ждала конференция и международный турнир среди юношей. Гагамысов попросил его позвонить из города Насте и сообщить, что чувствует себя хорошо. Отцу, матери и Алене он послал аналогичные сообщения с телефона Андрея, а Настя оставалась “недоступной”.
Послезавтра заканчивался Великий пост. После обеда решено было заняться приготовлениями к праздничной службе. Гагамысова и Камышового Сергея отрядили на плато — запастись водой. Батюшка поделился с братьями своими планами: завтрашняя вечерняя служба с обретением плащаницы пройдёт на подворье, там же и праздничная заутреня. Всенощная, с ожидаемым наплывом гостей и целого взвода казаков, намечалась в монастыре. Поэтому “желательно залить бак под завязку”.
Плато было усеяно полупьяными компаниями с песнями, дымами костров и взрывами хохота. Гагамысову не составило труда настрелять пачку сигарет. Камышовый возбуждённо сетовал:
— Ты бы видел, сколько баб! Ужас какой-то! Сплошное искушение! Так бы и схватил какую-нибудь за разные места! На источнике видел, шо творится? Разделись догола и плещутся! Я стоял-стоял, ждал, когда соизволят закончить, но какое там! Даже внимания не обратили, будто я пустое место! Эх! Был бы я в миру, я бы им показал! А так приходится смиряться.
Сделав ходок по десять, они наполнили бак до краёв. Снизу донеслись крики:
— Алло! Мужики, хорош! Из всех щелей льётся!
Спустившись в братскую, обнаружили пополнение. Андрей, закончив говорить по телефону, объяснил:
— Лёха Ставропольский приехал. Отличный парень, компьютерщик. И какой-то Андрей. Я его раньше не видел.
За ужином познакомились. Андрей (новоприбывший) сказал Гаге:
— Это ты на меня из-под одеяла смотрел, да? Я по глазам узнал.
Действительно, писатель, вымыв ноги в ледяной воде, почувствовал озноб и грелся на кровати под одеялами в то время, когда Андрей, которого поселили в келье настоятеля, и Лёша совершали ознакомительную прогулку по территории монастыря и окрестностям.
Лёша, быстро-быстро перебирая слова, рассказывал о Золотом миллиарде:
— В него входят страны — участники такой-то конференции: США, Западная Европа, Сингапур, по-моему. Короче, страны, валовый доход которых не опускается ниже такой-то суммы. Они для себя, вернее между собой, разработали определённую систему отношений, договорились о соблюдении определённых правил и льгот. То есть суть в том, что они живут очень хорошо и всеми силами этот уровень жизни поддерживают за счёт экспроприации менее развитых стран и не допускают в своё сообщество никого благодаря продуманной внешней политике. Потому что если кто-то живёт очень хорошо, то он так живёт за чей-то счёт, а значит, кто-то живёт очень плохо. Например, мы им не нужны — куда уж там со свиным рылом в калашный ряд! — они будут продолжать высасывать из нас ресурсы, не подпуская к себе. Мы, соответственно, будем продолжать жить плохо, об этом не догадываясь. Это и есть следствия глобализации. Более того, нас специально развращают через СМИ, пропагандируют всякие разрушительные для психики и здоровья виды взаимоотношений, расчленяют, сеют в нашем обществе раздор, чтобы мы не смогли объединиться и противостоять уничтожению славянской расы, любыми способами удерживают нас под каблуком, чтобы мы не догадывались о том, как хорошо можно жить.
Все согласились с Лёшей. Гагамысов сказал:
— А что есть этот их “высокий уровень жизни”? Не есть ли он просто-напросто комфортный способ обывания, беспрепятственный способ провести свою жизнь в довольстве и удобстве? И нужен ли нам такой уровень жизни, если он направлен только на поддержание матерьяльного блаженства, тогда как духовная жизнь есть постоянная борьба, а в их отъетом и самодовольном обществе нет места для внутренней борьбы?
С этим согласились не все, но тут инициативу разговора подхватил молодой священник и начал рассказывать о том, что и латинский, и славянский этносы с одинаковой скоростью летят в бездну. Батюшка слушал, а потом ему надоело, и он принялся разглядывать газету, где была помещена рекламная статья о лечении травами, написанная человеком, появившимся на горе незадолго до ужина и встреченным настоятелем как старый добрый приятель. Его звали Виктором, и он был профессиональным писателем, состоящим в Союзе писателей и издававшим по книжке в год. Его, как и молодого батюшку и дорогого гостя Андрея, поселили в келье, чем окончательно её укомплектовали.
— Ну, ты и понаписал! — говорил батюшка одновременно с разгорающимся спором о приближении конца света. — “Подорожник, растущий вдалеке от проезжих дорог…” Или вот это, про лопухи… Кто же лопухи рвёт в июне? В них тогда горечи ещё много…
— Так их не для еды ведь рвать надо, — объяснял Виктор.
— Не, нормально. Молодец. Главное — делаешь, пишешь, — батюшка искромётно взглянул на сидящего напротив Гагу. — Вот так мы тут и живём, Андрюша, — улыбнулся он новоприбывшему. — На одном конце стола обсуждают Апокалипсис, на другом — припарки из подорожника.
Тем временем Лёша рассказывал о превосходстве славянской расы.
— Всё-таки Адольф в чём-то был прав. Черножопые оккупировали всё кругом. Куда ни приди — везде они. “Давай, брат, сделай-ка то-то”, — руки протягивают! Да не буду я руку твою брать, обезьяна ты этакая! Не могу понять, куда правительство смотрит! Хотя, конечно, его купили с потрохами, ему на людей наплевать!
— Я вот был в Швеции, — откликнулся на эту непримиримую речь Андрей. — Там, как и везде в Европе, полным-полно негров. Посудите сами: сижу в ночном клубе, присматриваюсь. Девчонки молоденькие прыгают, изнывают. А шведы эти рыжие — заказали себе по бутылочке пива или по рюмке виски и сидят за столиками, зады протирают. Скучные, неинтересные. Негритянская молодёжь — напористая, пышет здоровьем, жаждой жизни, общительная. Куда девчонкам деваться? Очкарики эти даже на дискотеку с ноутбуками заходят, они уже реальной жизнью не живут, сплошь в виртуальности своей варятся, пассивные, безопасные, стерильные какие-то. Уровень жизни у них действительно высокий. Но в борьбе за существование они явные аутсайдеры. Так же и здесь — восточные арабские племена, в них больше агрессии, больше жажды жизни, чем в нас, славянах. Они готовы бороться насмерть за сохранение своего рода. А мы?
— Да! — подхватывает Виктор. — Потому что им с детства приходится жить в таких условиях, в которых мы сегодняшние перемёрли бы. Инстинкт самосохранения в них постоянно задействован.
— Поэтому неизвестно, является ли пресловутый высокий уровень жизни тем образцом, к которому надо стремиться, — подытоживает негромко Гагамысов.
— Ну ладно! — говорит батюшка. — Потрепались — и будет. Пошли молиться.
Пол трапезной завибрировал от раздвигающихся скамей.
***
На опушке, у креста, оставались несколько громоздких брёвен и кой-какие длинные извивающиеся палки. После завтрака Камышовый, обретший за эти дни осанку заправского лесоруба, спустился на опушки и порезал древесину так, чтобы её можно было оттаскивать вверх. Улыбающийся Саня и страдающий Гагамысов в два часа доносили брёвна на каменистую площадку, где Камышовый, отплёвываясь от летящего опила, “пилял” и складывал поленницу. Неделю тому назад отец сводил Сергея-главного к благочинному, совершившему, вопреки древней традиции прохождения полуторагодичного периода искушений, постриг. Уже неделю братья приучались обращаться к новоиспечённому монаху по непривычному имени Самуил вместо панибратского Серый. Самуил, сам пока терявшийся в новой форме самоидентификации, в силу которой он теперь стал “отцом”, объяснил братве, что “для своих пусть всё останется по-прежнему”. Так вот, Самуил сейчас красил воротца и деревянное крылечко, ведущие из “прихожей” (где некогда просил оставить его ночевать пьяный Гага) наверх к террасе. Все разошлись, чтобы не наступать на свежепокрашенность. Самуил сказал, что по такой жаре высохнет через два часа. Но через два часа не высохло, и хотя монах положил на крыльцо деревянные бруски, чтобы наступать на них, к обеду выяснилось, что какой-то свин умудрился-таки наступить в краску. Это событие окончательно обострило нервическую расстроенность Самуила, означившуюся ещё утром благодаря традиционной предпраздничной лихорадке.
После обеда все, кроме Виктора и Леши Симферопольского, спустились вниз, к барельефу “Родина”, дабы на попутном транспорте доехать до подворья.
Гага, закончивший накануне свою повесть (или роман), ощутил сегодня при относке последних чурбаков настоятельнейшую потребность в изменении местоположения. Он тогда присел на корточки и задал вопрос внутренним небесам: “Что мне делать?” Ответ выплыл облаком: “После праздника уезжай”. Гага смутился и загрустил. Опять уезжать? Сколько это будет продолжаться? Ответ же, в отличие от облака, имеющего свойство изменяться и рассеиваться, затвердевал и конкретизировался в повелительном наклонении. Гага узнал, что Андрей по профессии скульптор, живёт в Москве. Пока спускались с горы, писатель сделал попытку поближе сойтись с ним. Андрей рассказал, что познакомился с батюшкой два месяца назад, когда тот приезжал в столицу. Один знакомый попросил приютить на пару дней священника из Малороссии. Уезжая, батюшка пригласил скульптора навестить вверенный ему монастырь. В то же время у Андрея начались проблемы в личной жизни. Он не мог выбрать из нескольких окружающих его женщин единственную. Одну любил он, вторая любила его, от третьей у него имелись дети. Зарабатывал он своим искусством хорошо — не переводились заказы на зодчество дворцов, интерьерные оформления для бизнесменов. Женщины дарили его своим вниманием. Он не придерживался догматов верности, брал всё, что шло в руки, и вот запутался. Батюшка посоветовал ему пожить на горе “хотя бы недельку” — отдохнуть, успокоиться и в условиях молитвенной жизни поразмыслить над сложившимся положением.
Гагамысов чувствовал, что нужно ехать обратно на север, отдать Алёне, исполнявшей на добровольных началах роль секретаря, написанный матерьял и в дальнейших планах исходить из работы над повестью. Денег, правда, не хватило бы на билет. Он решил обратиться к Андрею. Но не сразу, чтобы не выглядеть наглецом. Потом, когда они вернутся с подворья, он отзовёт скульптора в сторонку, подарит ему диски со своей музыкой, прочитает стихи, написанные здесь, прошелестит перед глазами десятками исписанных повестью страниц и объяснится. А пока что следует “произвести хорошее впечатление”. Настоятель, как ему казалось, всё неодобрительнее посматривает и, видимо, будет рад поскорее избавиться от его присутствия. Если обратиться к настоятелю, тот может сказать: “Жил тут, понимаешь, делал шо хотел, ел, спал, устав не соблюдал, а теперь ещё и денег просит! Каков ухарь!” Но даже если и Андрей откажет, Гага понимал, что уедет. На билет до границы денег у него хватит. А дальше — Воля Божья.
Хорошо жить на юге! Постоянное солнце, сгущающее кровь, высушивающее беспокойство, напитывающее тебя блаженством тепла и покоя. Всё это прекрасно! Но его путь ведёт дальше, ненадолго обратно, зигзагообразно, по кривым эманациям вдохновения.
У барельефа остановился джип. Вышел мужчина и гостеприимно распахнул дверцы. Братия расселась во вместительном салоне среди ящиков с оранжевыми помидорками.
***
Всё ему казалось замедленным. Приехали, долго ходили из угла в угол. А он уселся в кресло на первом этаже и сидел с пакетом, наполненным грязной одеждой, в ногах. Камышовый подбежал:
— Шо сидишь? Пошли наверх?
— Какая разница?
— Ну ты даёшь! — тому всё казалось, что Гага его подзуживает и смеётся над ним. А Гага просто устал.
Андрей-повар сразу же занялся приготовлением еды на пару с Володей, живущим тут в одиночестве уже неделю. Он явно обрадовался парням, обрадовался и расцеловался с каждым. А с Гагой в особенности. “Не хватает ему интеллектуального общения”, — подумал писатель.
Андрей-скульптор ходил по зданию по-барски, невольно по-хозяйски, как ходят зажиточные москвичи. Потом сел в кресло рядом с Гагамысовым.
— Дай две гривны, — не выдержал тот.
— Зачем? — удивился скульптор.
— Тут вина можно выпить.
— У меня местных денег ни копейки.
— Понятно.
Сидели и делились жизнью.
— Беда с этими бабами, …! — матернулся громкоголосый Андрей.
— Тише, ты в церкви находишься, — прикрыл пальцем губы Гага.
— Ой, извиняюсь, — притих скульптор.
Потом ужинали. Потом была служба. Долго стояли, выходили подышать свежим воздухом, опять стояли, переминаясь, ощущая наливающийся в коленях свинец и ломоту поясниц. Много верующих собралось. В основном бабушек. Были и два мужчины и молодуха с малым дитём. Уж больно молодая, уж больно соблазнительная! Москвич периодически включал фотоаппарат и без стеснения снимал происходящее.
По прошествии двух часов батюшка, прервав себя на полуслове, развернулся к пастве.
— Друзья! Братья и сёстры! Мы сегодня служим одну из важнейших служб. Я понимаю, что мы все устали. Но прошу вас, потерпите ещё немного. Нужно выстоять, нужно дотерпеть! Ноги болят, спины, понимаю. Господь воздаст нам за усердие, мы ведь с вами это знаем.
Волна воодушевления прошла между стоящими. Захотелось плакать от радости. Вскоре батюшка с помощью Самуила и Артёма вынес красную, с бахромой по краям ткань. Под пение бабушек, тон которому задал пронзительным тенором батюшка, совершили Крестный ход вокруг церкви.
— Святый Боже Святый. Святый Крепкий Святый. Святый Бессмертный, помилуй нас, — пели все, каждый как умел. Пели и шли. Самуил был собран и серьёзен. Артём скромен и задумчив. Гагамысов сдерживал рыдания. Андрей снимал на фотоаппарат.
Обошли здание и поднялись наверх. Батюшка и Самуил на поднятых руках держали плащаницу, прихожане проходили в храм под этим святым навесом. Пронзительный свет чувствовал мыслитель и стеснялся плакать. Разложили плащаницу на деревянной подставке перед алтарём. Присутствующие по очереди подходили к ней, опускались на колени, целовали ткань и прикладывались лбами к образу.
После службы люди не спеша расходились, послушники мылись поочерёдно. Пили чай с пряниками и вареньем, прочитали вечернее правило и разошлись по комнатам. Самуил, молоденький священник, повар, Владимир и Гага расположились в просторной комнате в настенных коврах. Мягкий и глубокий сон опустился мгновенно.
***
В шесть часов утреннее правило, затем что-то перетаскивали и относили. Служба началась раньше обычного, о чём батюшка сообщил накануне. Сергей Камышовый долго разминался и подготавливался к стоянию, как штангист готовится к попытке. Наконец зафиксировал ноги на ширине плеч, раздвинул плечи во всю молодецкую ширь и застыл маской лица. Гагамысов обошёл его, как обходят памятник, и встал позади. Чем меньше тебя видно, тем лучше. Вчера перед сном он попросил у Владимира пять гривен и теперь ждал удобного случая, чтобы смыться в направлении разливнухи.
Внутри магазинчика он встретил старого кургузого татарина в белом платке. Тот как-то угощал Гагу сигаретой. Благодарный писатель решил отдать должок, стоя в очереди за своей порцией. Дед улыбнулся и сказал, что у него табака хватает. Гага взял два стакана и быстро их осушил. Дед взял бутылку водки и, видя ласковыми глазами нужду ближнего, предложил налить. Гага согласился и подставил пластмасску. Вскоре он торопился уйти куда-нибудь “ближе к природе”, пряча под кофтой полный стакан, на ходу соображая, чем бы закусить. Подняв взгляд от земли, он увидел идущего навстречу Звягинцева с полным пакетом яблок. Звяга — человек свойский — угостил его яблочком. Гагамысов отхлебнул половину и полез на гору, идущую грядой вдоль шоссе. Одолел крутой подъём, умудрившись не уронить ни капли, сел под дерево и принялся напевать придуманную вчера песню. Песня ему нравилась, и, допив водку, он решил завтра же начать движение в сторону родного севера. В сторону одинокой бледной звезды. “Да! — бодрился он. — Да, да, и ещё раз да!”
Вернувшись в храм, он понял, что необходимо добавить. Он поймал первого попавшегося мужчину, идущего в туалет, и выпросил две гривны. Пошёл в магазин. У входа сидели Звяга и Андрей-повар.
— Ну шо, Серый, пошла тяха?
— А то! — ответил Гага и опрокинул стаканчик изумрудно-зелёного вина.
Он ещё покрутился на службе, стараясь, с одной стороны, не особо дышать, а с другой — быть замеченным батюшкой и Самуилом. После службы завтракали, Гагамысов тушевался в углу стола. В силу многочисленности братий Камышовый и Гага были благословлены идти на гору пешком.
***
Хмель выветривался неспешно. Взобравшись на гору, Гага, чтобы не попадаться лишний раз на глаза стекающимся к монастырю людям, схватил канистры и умчался на плато. В трапезной сидели традиционные женщины и валяли в муке рыбные котлетки. Это значило, что расход воды будет большой. Писатель таскал канистры и чувствовал оздоровляющее действие физических нагрузок. Сделав десять ходок и дождавшись, когда солнце ушло за дальнюю гряду, он спустился в братскую, свежий, несколько раз обмывшийся в источнике и трепещущий ожиданием.
В братской сидел Лёша Симферопольский и кочегарил печку. Позавчера Гага слышал, как он рассказывал повару о том, что “пошла новая тема” — тотализатор по телефону. Что они вдвоём с приятелем запуливают по тысяче на беспроигрышные темы и получают навар в две-три тысячи в неделю. Гага подсел к Леше и поинтересовался:
— Ну как, много денег вчера выиграли?
— А? Не, вчера проиграли. Неудачно скоординировали.
Разговорились от нечего делать. Выяснилось, что Лёша знаком с Михалычем и думал его тут застать. Рассказал о незабываемой пьянке, в ходе которой один верзила сильно разозлил сенсэя и тот в порыве праведного гнева тремя ударами разнёс входную дверь и повязал криминальный элемент в количестве пяти штук, зависавший на квартире у верзилы. Гагамысов, видя, что Алексей интеллектуально подкован (вон как вчера о Золотом миллиарде рассуждал!) и эрудирован, спросил:
— Ты случайно не знаешь, что за праздник такой — Пасха?
— Знаю. Пейсах — ангел-уничтожитель, “проходящий мимо”, традиционный еврейский праздник.
Лёша рассказал о временах египетского подчинения, когда еврейский народ, согнанный на территорию, подвластную фараону, был низведён до состояния рабов. Рассказал, что Моисею явился ангел и приказал выводить свой народ из Египта, где тому жилось очень худо. Моисей пошёл к фараону и попросил отпустить евреев. Фараон не согласился. Тогда Моисей пригрозил катаклизмами, которые Бог обрушит на Египет. Фараон засмеялся. Моисей наслал засуху. Фараон не поверил в то, что это дело рук еврейского предводителя. Тогда Моисей наслал ещё какую-то напасть. Фараон опять не поверил. Девять раз Моисей насылал бедствия на Египет, а фараон отказывался освободить евреев. Тогда ангел приказал Моисею предупредить иудейскую диаспору о том, что в такой-то день состоится тотальное уничтожение всех, кто не принесёт в жертву барана и не обмажет косяки дверей жертвенной кровью. Моисей передал приказ своему народу. И вот, в назначенный день, прошёл по земле египетской ангел-истребитель и уничтожил всех и вся, кроме тех домов, где жертвенное условие было выполнено. И только когда Египет был разрушен, фараон догадался, что Моисей не шутки с ним шутит, и в ужасе от произошедшего дал наконец согласие на исход богоизбранного народа.
Гага, поражённый осведомлённостью Алексея, стал спрашивать ещё и ещё, переходя постепенно от вопросов исторических к мировоззренческим.
— Лёша, — обратился он к начинающему уставать от разговора парню, — почему ты выбрал именно православие? Или ты не выбирал и всё шло, как оно шло, и вот, собственно, пришло?
— Нет, почему же? Я долго искал, присматривался. Православие выбрал потому, что это, на мой взгляд, самое глубокое и всеобъемлющее учение.
Лёша рассказал о том, что был единственный народ на земле. Верующий в Единого Бога. Этим народом были евреи. Они ждали Мессию. Мессия пришёл, а они его не узнали и убили. Зато Мессия дал возможность всем людям, независимо от национальности, уверовать в Единого Бога и в грядущее Его Царство. Мессия этот — Иисус Христос. А евреи с тех пор наряду со своей избранностью обрели и проклятость. “Уши имеют — и не слышат. Глазами смотрят — и не видят”. Такое вот противоречие. И до сих пор они ждут Мессию и думают, что он устроит им Земное Царство. Сердца их очерствели и души оглохли. Они принимают форму за содержание и верят в торжество материи. Христос же дал людям понятие о Духе, об истинно духовной жизни.
Тут Гагамысов припомнил свою теорию о мельчайших частицах, наделённых сознанием. Он ярко почувствовал, что теория эта, может, и умна, но не выходит за пределы возможностей ума. Учение же Христа отстоит от ума так же, как стакан отстоит от жидкости, его наполняющей.
Лёша терпел голод и прихлёбывал воду из пластиковой бутылки. По уставу есть было нельзя до всенощной, вслед за которой следовала праздничная, разговляющая трапеза. Гагамысов, проголодавшийся на носке воды, сбегал в трапезную и съел пару кусков свежего хлеба, сладкого и мясистого, запил горячим чаем.
Стемнело. Снизу поднимались фонариковые вереницы. К началу службы народу набилась полная терраса. Гагамысов протиснулся в храмик, но быстренько уговорил себя клаустрофобией и вылез обратно. В трапезной гудел генератор, питающий электричеством лампочки. Писатель послонялся в холодных потёмках, вернулся в братскую и, завернувшись в одеяло, поскольку тепло от печки не долетало до его кровати, уснул.
***
После всенощной народ разъехался, а те, что остались, отсыпались до полудня. В братской раздавался дружный храп подвижников. Гага, проснувшийся по привычке с восходом солнца, потрусил наверх и застал в трапезной Виктора с молодым иеромонахом, собиравшимся уезжать в город. Виктор громко разговаривал о беспредметности западной духовности, о деградации западной цивилизации. Священник терпеливо кивал.
— Могу ли я предложить вам настойку на лимонах собственного изготовления? — обратился к Гагамысову возбуждённый Виктор.
Через час Гага, сытый и немного пьяный, вернулся в братскую и снова уснул.
Когда солнце распахнуло во всю ширину неба свои знойные объятья и монастырь стал оживать послепраздничной деятельностью, за дальним выступом скалы состоялся разговор двух творцов. Гага дарил Андрею свою музыку на дисках, читал стихи и просил денег на дорогу. Всего тысячу, в русских купюрах. Андрей сказал:
— Мне батюшка строго-настрого запретил. Извини. Подойди к нему, узнай. Если он благословит — я с удовольствием. У меня денег с собой столько, что я могу весь этот монастырь купить с потрохами.
Они поднялись в трапезную. Гагамысов перекрестился и рванул:
— Отец! Тут такие дела. Родитель зовёт меня делить недвижимость, оставшуюся после бабушки. Надо ехать.
— Ну и хорошо. Надо, так надо. Трудился ты усердно. Помог нам. Спасибо тебе.
— Это да. Но денег у меня не хватает. Не могли бы вы мне подбросить двести гривен?
— Охотно! — батюшка полез за пояс. — Как раз одна сердобольная вдова пожертвовала, — он достал широкую синюю купюру. — Когда намереваешься?
— Завтра с утра.
— Ну шо же! В добрый путь. Храни тебя Господь.
Утром Гагамысов и Володя шли по белоснежной дороге. Володя ехал домой. Они сели на одной остановке, а вышли на разных.
— Ты, в принципе, парень неплохой, — говорил на прощание инженер.
— Да и вы тоже ничего себе, — ответил писатель.
Гагамысов ехал, и ему вспомнилась борода Самуила — чёрная и неравномерно густая.
Лето 2009 г.