Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2010
Валентин Лукьянин
Не рядом, но вместе
Не могу сказать точно, когда и при каких обстоятельствах мы впервые встретились и познакомились с Наумом Лазаревичем Лейдерманом: очень уж давно это было. Однако не сомневаюсь, что случилось это в редакции журнала “Урал”, — иной вариант немыслим и даже теоретически непредставим. Но раз так — значит, вероятнее всего, познакомились мы с ним в 1965 году. Почему я так решил? Все очень просто: в мартовском номере “Урала” за 1966 год прошла публикация “Современный рабочий класс и литература. Дискуссия за круглым столом “Урала””. Среди выступавших значимся мы оба — выходит, сошлись на общем деле. А публикация материалов “круглого стола” в то время была делом муторным и долгим. Диктофонов не было, выступления записывались стенографистками; уж пока они свои записи расшифруют, распечатают, пока потом в редакции из этого словесного сырья изладят что-то пригодное для чтения, пока авторы, не узнавшие в текстах-новоделах своих выступлений, найдут компромиссы с редактором… А потом еще месяца на четыре растягивался почти первобытный “производственный цикл”: две-три распечатки на пишущей машинке — до редакторской правки и после, для типографии; корректура, цензура, набор, гранки, еще раз корректура, еще раз цензура, верстка, сверка и в последний раз цензура — разрешение на выход в свет готового номера… В общем, от реальной той дискуссии до появления номера с публикацией ее материалов прошло никак не менее пяти-шести месяцев. Так вот просто вычисляется осень 1965 года, когда мы с Лейдерманом уж точно встречались и общались по поводу литературы.
Могли мы, конечно, встречаться и несколько раньше, но не намного раньше: Наум-то в редакции к тому времени уже давно был свой человек: подрабатывал там то ли по совместительству, то ли вовсе внештатно — в общем, помогал управляться с “самотеком” в отделе прозы. А в декабрьском номере 1962 года появилась его первая “уральская” публикация — очень, кстати, любопытная, особенно если читать ее сегодня; но о ней — позже. У меня же первая статья в “Урале” появилась в марте 1965 года — значит, где-то с осени 1964 года и я стал захаживать в редакцию и, конечно, мог там с коллегой познакомиться.
В редакции “Урала” мы встретились с Наумом и в самый последний раз; тут уже точно могу назвать и дату, и час, и повод (поскольку сохранилась соответствующая запись в моем еженедельнике): 27 мая нынешнего года в 10 часов утра намечалось посещение редакции новым областным министром культуры А.Ф. Бадаевым. Насколько могу судить, идея встречи возникла чуть ли не спонтанно, и организовывали ее аврально. Созывать широкий круг участников изначально не планировалось: даже редакция приглашалась не в полном составе, ну и позвали еще двух-трех человек из редакционного совета. Мне позвонили, Науму Лазаревичу позвонили тоже — на кафедру, но там его в тот момент не оказалось, и уже я позвонил ему вечером домой. Важность предстоящего разговора он оценил сразу, но прийти не обещал, что называется, “по технической причине”: объяснил, что ему теперь трудно взбираться на четвертый этаж. Это не было вежливой формой отказа: в последние годы он действительно ходил тяжело, опираясь на толстую трость. И все-таки в то утро пришел… А когда выходили из кабинета главного редактора, оказалось, что, сидя скромно в сторонке, его ждет Лилия Иосифовна, жена. Я пошутил насчет верного оруженосца — она как-то отшутилась, но сердце у меня дрогнуло: что у Наума давно серьезные проблемы со здоровьем, я знал, но тут как-то очень явственно, нутром ощутил, к какому опасному рубежу приблизилась его жизнь.
Между первой и последней встречей прошло, как видите, сорок пять лет. Сказать, что все это время мы были рядом, было бы большим преувеличением, потому что хоть мы оба занимались литературой, но каждый — по-своему, со своей стороны. Начинали-то движение практически из одной точки (имею в виду наши первые литературно-критические публикации в журнале “Урал”), в обиходе профессиональное амплуа, которое мы для себя избрали, обозначалось стандартной формулой “критик, литературовед”. Но потом каждый “дрейфовал” в свою сторону. У Наума полюс интересов все больше смещался на вторую часть сакраментальной формулы: защита кандидатской, докторской; а дальше монографии, аспиранты, руководство кафедрой… С литературной критикой Лейдерман, впрочем, никогда не порывал, и доказательство тому — его последняя прижизненная публикация в “Урале” (в августовском номере 2010 года): отличная, на мой взгляд, статья “Тема не закрыта”. В ней он предстает литературоведом до мозга костей (фундаментальная эрудиция, восприятие литературы как закономерно развивающейся системы, четкий анализ), а все-таки это по преимуществу статья литературного критика — с острым ощущением текущего литературного процесса, с живым интересом к не прочитанным широкой публикой новинкам, с ясно выраженной общественной позицией.
Но, между прочим, в этом же номере, буквально на соседних страницах, напечатана и моя статья, однако в разделе публицистики. Кстати, по ней легко судить о направлении моего “дрейфа”: литературоведом я, несмотря на свое филологическое образование, изначально себя не ощущал, а от “чистой” критики все больше уходил в публицистику, которая со временем и стала моей главной литературной специальностью (хотя из критики я тоже насовсем не ушел).
Так вот, рядом с Наумом мы в эти четыре с половиной десятилетия не были, даже не очень часто и встречались, но точно были вместе. В том смысле, что если возникала какая-то литературная и общественная проблема (а литература и жизнь и в его, и в моем понимании неразделимы), то мы всегда оказывались единомышленниками, а если была в том нужда, то и сподвижниками. И в любом случае я заведомо был уверен, что могу рассчитывать на его поддержку и практическую помощь, но всегда и сам был рад и готов ему помочь. Хочу особо подчеркнуть, что речь идет не столько даже о моральных обязательствах, вытекающих из старых дружеских отношений (что тоже, на мой взгляд, не было бы предосудительным), сколько о сходстве жизненных позиций.
Да вы и сами можете судить о том хотя бы по упомянутым публикациям, случайно встретившимся на страницах одного журнального номера. Короткая вступительная часть статьи Наума Лейдермана заканчивается ключевой фразой, которая близка мне и по смыслу, и по духу, и по тональности: “Без осознания своей родословной, без душевного сопереживания судьбе дедов-прадедов вырастают хамы, не помнящие родства”. Он пишет о военной теме в литературе, руководствуясь убеждением: “Очень важно, чтобы книги об Отечественной войне в с е г д а оставались в культурном пространстве России, в круге чтения новых поколений. Ибо через эти книги проходит главная нить исторической памяти нашего народа”. Я о военной теме в литературе тоже не раз писал в последние годы, причем в том же идейно-нравственном ключе. Однако на этот раз я написал не о литературе, а о городской среде, но именно потому, что она тоже играет неоценимо важную роль в сохранении исторической памяти. Когда же она подвергается грубой деформации (под благовидным предлогом дать простор прогрессу и бизнесу), результат получается тот же самый, о котором пишет Лейдерман: “вырастают хамы, не помнящие родства”. И называется моя статья “Экология души”. Не знаю, успел ли Наум ее прочитать, но даже если не успел — неважно: полное совпадение наших позиций в этом вопросе надежно подтвердилось раньше: мы оба явились “подписантами” “письма пятидесяти” — ставшего уже легендой обращения представителей интеллигенции к мэру города Екатеринбурга по поводу тревожных тенденций градостроительной политики, которым он явно попустительствует.
Итак, четыре с половиной десятилетия хоть и не рядом, но вместе… Как ни редко встречались, а за такой промежуток времени — бессчетно. Много раз по разным поводам — в редакции “Урала”: случались и новые “круглые столы”, и обсуждения свежих номеров (эта традиция была заведена еще при главном редакторе В.К. Очеретине, продолжилась она и в 80-е, когда редактором стал автор этих строк) — Наум Лейдерман не раз приглашался рецензентом. Случались какие-то “советы в Филях” по поводу текущих проблем при его неофициальном, но обычно очень содержательном участии. Ну и конечно, он захаживал в редакцию как постоянный и всегда желанный автор — поначалу достаточно часто, но с годами выбираться к нам становилось ему все труднее: слишком много времени забирали кафедра, аспиранты, а потом уже и здоровье стало подводить.
При обрушении страны в “демократию” вся прежняя экономическая и организационная система, на базе которой более тридцати лет прочно стоял журнал, враз сломалась, пришлось на ощупь искать выход из безвыходного, в сущности, положения. В силу причин, которые было бы трудно объяснить человеку, имеющему смутное представление о том безумном времени, упразднили редколлегию и учредили взамен ее редакционный совет. Наум Лазаревич сразу согласился войти в его состав и оставался в нем до конца жизни. Если очистить слово “совет” от всяких смысловых наслоений и употреблять его в точном изначальном значении, то надо признать, что, пожалуй, никто другой из членов редсовета “Урала” не отвечал в такой степени замыслу этого инструмента коллективной мысли, как Лейдерман: он был опытен, мудр и мыслил смело, масштабно и конкретно. Он очень ответственно относился к этой общественной обязанности, глубоко понимая значение журнала. Никогда не “тянул одеяло на себя” (хоть мог бы в силу своего опыта и авторитета), но, несмотря на большую занятость, всегда приходил в редакцию по первому зову и помогал журналу советом и делом. Не раз какие-то организационные шаги и творческие решения принимались с его подачи.
Но, конечно, нас с ним связывал не только журнал. Встречались в Союзе писателей, выступали вместе перед читателями, принимали участие в литературных конференциях; доводилось мне бывать у него дома, а ему у меня.
Случались и вовсе неожиданные встречи. Вспоминается такой, например, случай. Глухие советские времена (вторая половина 70-х), мы с 12-летней дочерью, возвращаясь из отпуска, остановились на пару дней в Москве, побывали в разных достопримечательных местах, в том числе почти случайно — в Мавзолее. И вот выходим мы из Мавзолея — и тут же натыкаемся на Лейдерманов: папа Наум с сыном Мариком, ровесником моей Гали, тоже, оказывается, остановились ненадолго в Москве, возвращаясь из отпуска…
Вообще-то, ни особого значения, ни тем более каких-то последствий та нечаянная встреча на Красной площади не имела — просто всякая неожиданность подобного рода забавна, поэтому я о ней и вспомнил. И Марика после того я не видел, пожалуй, лет пять или шесть. А потом он вдруг появился у нас в редакции — принес статью. Не папину — свою! Что удивительно, в то время он еще учился на первом курсе филологического факультета УрГУ, между тем статья отличалась серьезностью темы, зрелостью мысли и уверенной манерой письма. Ладно бы — стихи или проза, но тут критика, требующая не только определенных способностей, но и эрудиции, осмысленной литературной и жизненной позиции, вкуса. Так не бывает! Звоню Науму, спрашиваю: помогал? Нет, отвечает, такую помощь он бы от меня не принял. Я ему сразу безоговорочно поверил, потому что знал: Наум обманывать не станет. Доверие внушал и тот факт, что уже самую первую свою статью Марк подписал псевдонимом Липовецкий (фамилия не придуманная, а извлеченная из семейной традиции): был уверен в своем литературном будущем и не хотел, чтобы читатели путали его с отцом. И не зря был уверен: он стал постоянным автором “Урала”, а вскоре вышел и на всероссийский уровень.
Ну, а прошедшие после первой публикации годы внесли окончательную ясность: доктор филологических наук, профессор университета в американском штате Колорадо Марк Наумович Липовецкий — не просто самостоятельная, но и значительная величина в филологии. У него с отцом есть и многочисленные совместные работы, но они написаны уже после того, как у Марка появились собственное имя и авторитет.
Для экзотики упомяну еще встречу с Наумом в номере одной из свердловских гостиниц: и его, и меня пригласил для знакомства и беседы итальянский славист Витторио Страда. Раз сеньор Страда смог приехать к нам, значит, это было где-то в начале 90-х. В советское время его у нас не издавали, но имя его было широко известно благодаря рекламе, которую ему сделал, сам того явно не желая, Всеволод Кочетов. Витторио Страда послужил ему прототипом Бенито Спада — одного из главных отрицательных персонажей романа-пасквиля “Чего же ты хочешь?”, опубликованного в 1969 году в редактируемом Кочетовым “Октябре”. Роман с отвращением прочитали все, к оболганному (в этом не сомневались) итальянцу прониклись симпатией. Он и на самом деле оказался обаятельным человеком, хотя, честно сказать, его настойчивое желание выяснить наше мнение о том, чем “модерность” литературы отличается от ее “современности”, меня больше веселило, нежели настраивало на серьезные размышления, а вот Наум оказался филологически серьезен…
Вспоминая многочисленные встречи с Наумом Лейдерманом, я вдруг замечаю: а ведь не было на моей памяти ни одного случая, когда он допустил бы неловкость, оплошность, устроил скандал или сам оскандалился, дал повод к злословию или веселым байкам, столь привычным в писательской среде. Притом отнюдь не был он в общении с окружающими ни “непротивленцем”, ни “вегетарианцем”: всегда спокойно и с достоинством, не приспосабливаясь к обстановке, высказывал свое взвешенное мнение и не оспаривал право других думать иначе. Он в любой ситуации был абсолютно вменяемым человеком, и я в том вижу источник его моральной силы.
И еще одно обстоятельство становится вдруг очень заметным, когда вспоминаю не один какой-либо эпизод из прошлого, а наше с ним общение на протяжении почти полувека: практически всякий раз поводом к встрече, разговору, какому-то совместному действию становилась для нас литература. Я знаю, что жизнь его не была “подобна флюсу”: Наум был семейственным человеком, прилежно и умело работал на своем участке в коллективном саду, научился, когда ему было, кажется, уже за пятьдесят, водить машину. Мог и рюмку поднять, никогда не переступая меру. В общем, как говорится, ничто человеческое не было ему чуждо. При всем при том, насколько я могу судить, литература изначально и до конца была центром его мироздания.
Любопытное признание сделал Наум Лазаревич в беседе с Вячеславом Курицыным (опубликована в 4-м номере “Урала” за 1991 год): “Я и в Свердловск перебрался (окончив Одесский университет. — В. Л.) потому, что хотел писать и печататься. В Одессе такой возможности не было, а здесь, в редакции журнала “Урал”, меня попробовали на нескольких рецензиях и приветили”. Обратите внимание: парню всего-то двадцать два, он только что получил диплом, но уже точно знает, чем будет заниматься в дальнейшей жизни, и, мало того, предпринимает самые решительные шаги, чтобы так оно и стало. Представляете: из Одессы в Свердловск — чтобы заниматься литературой!
А рецензии он, разумеется, имеет в виду так называемые внутренние. Существовал такой порядок: почти каждую крупную рукопись, поступившую в редакцию, давали кому-то вне редакции на рецензирование. Не буду спорить: порядок тот был с примесью лукавства. Создавая видимость объективного рассмотрения рукописи, он позволял редакции более энергично проводить свою литературную политику: с помощью внутренней рецензии было легче отвадить настырного графомана или, напротив, загодя “подстелить соломки”, если публикация могла спровоцировать громы и молнии с партийного Олимпа. При этом рецензенты могли немного подработать (поскольку рецензии оплачивались), а штатные сотрудники редакции избавлялись от необходимости тратить много времени на чтение явно бесперспективных рукописей. Так что внутреннее рецензирование составляло весьма существенную грань редакционной работы, а литераторы, подвизавшиеся в этом жанре, в большинстве своем были близкими редакции людьми, единомышленниками и даже помощниками. Когда в редакции возникала вакансия — заполняли ее чаще всего кем-то из постоянных рецензентов. И новых в редакционном окружении литераторов нередко испытывали, отдавая им что-то на рецензирование.
Вот и Наум Лейдерман через это испытание прошел. И выдержал его с блеском.
Кто ему заказывал внутренние рецензии, с кем он в редакции сотрудничал наиболее тесным образом? В то время в отделе прозы работали, насколько я помню, Павел Васильевич Макшанихин и Ганна Александровна Бушманова, их обоих Наум всегда вспоминал очень тепло. Макшанихин был прозаик, Бушманова — критик; их имена сегодня не на слуху, но я обоих достаточно хорошо знал и могу засвидетельствовать: это были эрудированные литераторы, обладавшие вкусом, тактом и чутьем на талант, к тому же — очень порядочные люди. Павел Васильевич был интеллигентен и мягок, Ганна Александровна бескомпромиссна, но у обоих было чему поучиться.
И еще Наум всегда с большой симпатией отзывался о Георгии Константиновиче Краснове, который был главным редактором, когда он впервые появился в “Урале”. Краснов пришел в редакцию года за два до того и был неправдоподобно молодым: в момент вступления в столь ответственную должность ему шел всего-то 32-й год. Пожалуй, все тогдашние сотрудники редакции были старшего его и, общаясь с ним, запросто называли его Жорой. Он не возражал. Это, однако, вовсе не значит, что с ним мало считались: коллеги искренне его уважали, постоянно чувствуя и с его стороны неподдельное уважение к себе. А выражалось оно не столько в церемониальных формах, сколько в его поведении в рабочих, так сказать, коллизиях. Краснов никогда не пользовался “аргументом” должности, чтоб отстоять свою позицию в деловом споре: ему что-то доказывали — и он доказывал; его культурный багаж и склад души позволяли ему не уклоняться от такого способа выяснения истины. Зато все решалось по уму и по совести. Как вспоминает нынче Нина Андреевна Полозкова, заведовавшая в те годы отделом критики, юный Наум Лейдерман был самоуверен и ершист, но “Жора” Краснов спорил с ним “без чинов”, и это не только импонировало начинающему критику, но, думаю, стало для него и благим примером. Не буду настаивать, что именно от Георгия Константиновича воспринял он всеми впоследствии замеченную и оцененную манеру спорить не горячась, но убеждая, но нет сомнения, что урок Краснова тоже сыграл в том свою роль.
Но раз уж я упомянул Полозкову, то сразу и продолжу связанный с ней сюжет. Нина Андреевна создавала отдел критики в “Урале”; все, кто начинал публиковаться в журнале в первые два десятилетия с момента его учреждения (Лейдерман и я в их числе), прошли ее школу. Нынче она живет в Тюмени; я ей позвонил, когда Наума не стало. Печальное известие ее несказанно огорчило: она-то помнит его совсем юным… Правда, самый момент появления его в редакции не запечатлелся в ее памяти, и это понятно: первыми “приветили” его Бушманова и Макшанихин в отделе прозы, а с отделом критики завязал он отношения позже. Нынче Полозкова не без юмора рассказывает, как Наум принес ей для публикации свою кандидатскую диссертацию и как яростно они спорили, когда выкраивали из нее нормальную журнальную статью. Зная ее до сих пор не угасающий темперамент и его непоколебимую убежденность в своей правоте (поскольку он никогда не говорил и не писал необдуманных вещей), я не сомневаюсь, что так оно и было. Были на страницах “Урала” и его статьи (даже две, а не одна), посвященные художественной прозе о Великой Отечественной войне, то есть по теме диссертации.
Но те статьи появились в декабрьском 1964-го и в майском 1965 годов, а диссертацию он защитил в 1967 году. Значит, принести ей диссертацию при первом знакомстве он никак не мог по той простой причине, что она еще не была написана. К тому же первая его публикация в “Урале” (о чем я выше упомянул) была в 12-м номере 1962 года и к теме будущей диссертации не имела никакого отношения. Зато в ней отчетливо заметен признак влияния Нины Андреевны. Она всегда увлеченно работала с авторами, в которых угадывались проблески критических способностей, но которые критиками все-таки еще не были — хотя бы потому, что не очень прилежно следили за литературным процессом. А сама Нина Андреевна за движением литературы следила пристально. Ну, не то чтобы в одиночку. Ее маленькая редакционная комната была чем-то вроде литературного клуба. Приходишь к Полозковой по конкретному делу, а у нее непременно кто-то сидит, делится с ней впечатлениями о каких-то журнальных новинках или новостях. Естественно, присоединяешься. А там еще кто-то набежит… Не подумайте, что тут был какой-то прием или умысел, — просто таков был стиль жизни Нины Андреевны, а мы при ней набирались ума-разума от нее и друг от друга. Ну и, понятное дело, привыкали ориентироваться в литературном процессе: что непременно надо прочитать, к чему отнестись всерьез, на какие имена обратить внимание. Насколько помню, Нина Андреевна никогда никого не приглашала к сотрудничеству в вежливо-обтекаемой форме: напишите, дескать, что-нибудь для нас. У нее всякий раз были наготове конкретные предложения: вот этого автора надо поддержать, этот литературный факт зафиксировать, на это событие откликнуться. Я тоже не раз получал от нее задания такого рода… Вот почему нисколько не сомневаюсь: именно Полозкова заказала Лейдерману рецензию на роман Дмитрия Нагишкина “Созвездие Стрельца”.
Логика у меня простая: роман был опубликован в журнале “Дальний Восток” в 6—7 номерах 1962 года. Наум только что приехал из Одессы на Урал, чтобы “писать и печататься”, — и с чего бы он вдруг стал следить за журналом совсем другого региона? Да и где бы он взял тот журнал? Между тем редакция “Урала” выписывала тогда все региональные журналы. Это считалось, да и было на самом деле, профессиональной необходимостью: их читали, передавая из рук в руки (в том числе и своим авторам), и постоянно в той или иной форме откликались на их публикации. В тех редакциях тоже следили за “Уралом”, и, скажу не мудря, вместе нам было веселей. Так что с “Дальним Востоком” все совершенно понятно.
Понятно и с Нагишкиным. Хоть был он писатель “областной”, дальневосточный, но его еще в сороковые годы узнала вся страна — по сборникам сказок, которые, между прочим, очень высоко ценил Павел Петрович Бажов. Они всего один раз встречались на каком-то московском мероприятии, но активно переписывались. (В “Бажовской энциклопедии” Д.Д. Нагишкину посвящена довольно большая статья В.В. Блажеса.) А в 50-е годы опять-таки вся страна прочитала роман Нагишкина “Сердце Бонивура”. И вот дружественный журнал публикует его новый роман, причем, увы, посмертно: Дмитрий Дмитриевич умер в 1961 году в возрасте чуть-чуть за пятьдесят…
Теперь представьте себе: Нина Андреевна предлагает Науму написать рецензию на этот роман, а это для него первый заказ из журнала. Ну, и он, конечно, выложился! Работал, наверно, месяца два. Нагишкина, естественно, перечитал всего, однако судил о новом романе не только в контексте творчества писателя, но и в соотнесении с литературным контекстом того времени в целом. При этом видно, что литературу тех лет он не просто хорошо знает: у него есть позиция. Характерно, что имя Нагишкина он ставит в ряд с именами Ю. Бондарева, В. Быкова, Г. Бакланова, которых партийные издания уже начинают порицать за “окопную” правду. В повышенном интересе к творчеству этих писателей уже просматривается тема его будущей диссертации, хотя в ту пору он еще работал в техническом училище, где диссертаций обычно не пишут. Причем уже намечается у него и нестандартный поворот мысли: “Роман “Созвездие Стрельца” возвращает нас к годам войны. Но в нем нет описаний фронтовых атак и бомбежек, окопного быта и госпитальных мук. Речь идет о вещах более прозаических — о длинных очередях, о “пайке” и эрзац-колбасе, о безотцовых детях и безмужних женах. Речь идет о жизни тыла <…>
Сам факт появления романа “Созвездие Стрельца”, посвященного жизни простых и скромных тружеников тыла, — свидетельство возросшей чуткости и глубины литературы”.
Все его историко-литературные изыскания и параллели, подробный анализ характеров, обстоятельность аргументации, фундаментальность выводов, да и самый объем текста не поместились в рамки традиционной рецензии. Оттого, вероятно, у Н. А. Полозковой и отложилось в памяти, что Лейдерман принес ей диссертацию. Не знаю, как они обсуждали сложившуюся коллизию; так или иначе, у Нины Андреевны, как всегда, хватило чуткости и такта, чтобы не приводить пространное сочинение молодого критика в соответствие с параметрами рецензии, которая была заказана. Работа о Дм. Нагишкине была напечатана не как рецензия, а как статья. Причем не было в ней, при всей ее литературоведческой основательности, даже намеков на диссертационное занудство: с первой строчки — живая, естественная, зацепляющая читательское внимание манера, более богатое, нежели принято в письменной речи, интонирование (за счет всякого рода подчеркиваний, смысловой разбивки слов дефисами, игры с префиксами и т.п.); правда, ощущался и некоторый налет назидательности — свойство прирожденного наставника.
Словом, в этой рецензии, обернувшейся полновесной проблемной статьей, отчетливо слышался голос Наума Лейдермана — узнаваемый уже тогда. В сущности, его голос особо-то и не изменился за прошедшие почти полвека: тот же “тембр”, тот же напор, та же способность вовлечь читателя в русло своей мысли. Только с годами этим голосом “озвучивались” все более весомые истины.
Его литературно-критическая работа не прерывалась никогда: по-моему, не случилось за всю последующую историю “Урала” хотя бы одного года, когда бы в нашем журнале не появлялись статьи или рецензии Лейдермана. Были они в большей части посвящены творчеству уральских писателей — Станислава Мелешина, Валерия Климушкина, Александра Филипповича, Геннадия Сазонова, Бориса Путилова, Николая Никонова… Ему интересно было следить за их становлением, развитием, поиском своего пути. А за этими ключевыми фигурами вставала панорама литературной жизни Урала — одного из самых интересных регионов провинциальной России. Думаю, именно не прерывающаяся работа критика побудила его выступить с дерзкой инициативой — коллективными усилиями создать книгу о литературе Урала. Я называю эту инициативу дерзкой, потому что для создания такой книги не было ни надежной теоретической базы, ни устоявшихся творческих репутаций (тем более что катастрофа советской эпохи, повлекшая за собой и разрушение прежней системы ценностей, была совсем свежа в памяти), да и финансовое обеспечение такого издания было весьма проблематичным. Тем не менее книга была написана и издана. Естественно, она сразу же вызвала бурные споры, но это уже были споры не о том, получится или не получится, а о сделанной работе, которая очень содержательна и интересна и сама по себе, но, кроме того, это был первый шаг, доказавший возможность движения в этом направлении. Следом непременно пойдут другие.
“Литература Урала” — своеобразный мостик от критики к литературоведению и по методологии, и по составу авторского коллектива, и для самого Наума Лейдермана, придумавшего и организовавшего это издание. Но и до выхода этой книги, и в последующие годы Наум Лазаревич написал великое множество статей и книг, помогающих читателям воспринимать и понимать литературу — уральскую, русскую, мировую. Чаще всего они адресованы студентам — будущим учителям литературы, самим учителям, а значит, и тем, кого учат и будут учить учителя. Можно сказать без преувеличения, что едва ли не весь Урал читает нынче литературу как бы глазами Наума Лейдермана. Думаю, след его не зарастет еще очень долго.