Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2010
Майя Никулина
Иначе он жить не умел
Здесь, в “Урале”, мы работали в одном отделе и несколько лет сидели буквально друг против друга, каждый за своей горой рукописей… У нас было общее с ним отношение к Месту, к Уралу в данном случае, и общая память — война; именно поэтому разговаривали мы не часто — и так друг друга слышали. О себе он говорил мало и неохотно, не мог выставлять свое личное как первостепенное; говорил о бедах простых, незаметных и обыденных.
…Вот однажды он, тогда тринадцатилетний мальчишка, вконец измученный голодом, пошел из деревни, где учился, в свою родную деревню, домой… Знал, что война, что дома тоже есть нечего, но — хоть печку погрызть — дом все-таки… Зима была лютая, в середине дороги начался буран, и пешеход наш понял, что если упадет, то встать уже не сумеет, и постучал в первую, возле дороги стоящую избу. Ему открыли, и он, обессиленный, упал прямо у двери и заснул. А когда проснулся, увидел, что изба пуста, никаких следов человеческой жизни — ни одежки (в чем, значит, спали, в том и ушли), ни плошки — на холодной печи один пустой чугунок. “Но пустили меня, не дали змерзнуть…”
В другой истории ему уже четырнадцать. Худой, низкорослый, голодный, он работал на тракторе в паре с молодой женщиной. Женщина смотрела на него как на мужчину, пусть на завтрашнего, а он на нее никак не смотрел: трактор был интересней… У Николая Яковлевича есть стихи об этом, об этой нашей отечественной беде: тогда много было деревень, в которых мужчины отсутствовали уже навсегда, всех убили на войне… Тут мы больше молчим: и вправду неизбывное горе. Вот и он о том же: “Что я тогда понимал?”, и потом, помолчав, добавил: “Так ведь если и понимал, что с того?..”.
Он был человеком совершенно несовременным. Некорыстный, надежный, добросовестный, скромный… За больной женой самоотверженно ухаживал до последней минуты ее жизни; детям помогал — до последней минуты своей. Не жаловался, не взыскивал с судьбы, ко времени и к истории претензий не имел. О стихах рассуждать не любил, деловых связей не налаживал, человеческие, как мог, хранил. Тем, кто обращался к нему за помощью и советом, никогда не отказывал: всякому очередному из бескрайнего потока самодеятельных авторов улыбался одновременно ободряюще и кротко: “Ну, давайте посмотрим, что у вас там…” И разбирался долго, внимательно и терпеливо, никогда не унижаясь до интонации назидания или превосходства.
Существует перечень высоких доблестей — “Быть знаменитым некрасиво” — своеобразный свод правил, тест на соответствие: “жить без самозванства”, не отличать поражений от побед, быть “живым, живым и только…”. Это то, что цитируют часто, — и чему соответствуют редко. А Николай Яковлевич именно так и прожил, и не потому, что следовал правилам, но потому, что иначе жить не умел. Был самим собой, не умел иначе.