Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2010
Ирина Тарская
Агамемнон
Его прозвище перешло к нам от старших курсов. Лейдерман явился нам воплощением мощи, энергии. “Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына” — гомеровский гекзаметр стал для нас ритмом его лекций по античной литературе.
А потом Агамемнон исчез — появился учитель, ставший лучшим, необходимым на всю жизнь. Как скрупулезно он работал с нами, отдавая время и силы!
Когда мы проходили практику, систему моих уроков по горьковской “На дне” он доводил до совершенства. Учил видеть текст, читать. Его интонации невольно перенимались, потом сама ловила себя на повторах: пафосные реплики Сатина — и реакция Бубнова: “А ниточки-то гнилые…”
Его искренне расстраивало наше невежество, лень. Вспоминается практика в школе № 3. Вхожу в вестибюль, Наум Лазаревич распекает практикантов. С ходу: “Ира, вы читали диссертацию Чернышевского “Эстетические отношения искусства к действительности”? Почему-то говорю: “Нет”, — хотя читала. “Так нельзя! Есть вещи, которые знать необходимо!” Этот тон, этот взгляд… Мы готовы провалиться под землю.
А после уроков идем по первому снежку. Наум Лазаревич предлагает зайти в детский садик. Поднимает оброненную малышом рукавичку, кладет на перила. Заглядывает в окно, высматривая сына Илюшу: он первый день в садике.
“Сделайте вкусно!” — этот девиз нашего куратора факультетской стенгазеты “Филолог” заставлял искать, писать, рисовать, резать, клеить, придумывать броские заголовки. К вечеру в маленькой подвальной комнате силы были на исходе. Тут, как “бог из машины”, появлялся Наум Лазаревич, поругивал, похваливал, доставал шоколадку — и жизнь продолжалась. Поднимались из нашего “ан дер граунда”, неся, подобно королевской мантии, еще влажный девятилистовой ватманский “Филолог” по парадной лестнице на второй этаж. Обессиленные, опустошенные, вываливались на ночную улицу, а утром, гордые, стояли в сторонке от читающей толпы. Подходил Лейдерман, удовлетворенно хмыкал. “Ну, лучше всего у вас вот здесь получилось”, — и показывал на рубрику “Над номером работали”, где мы изощрялись в своих подписях.
День печати был общим праздником в доме Лейдерманов. Приходили мы, наши преподаватели и под руководством Лилии Иосифовны накрывали стол. Пели традиционную “От Москвы до Бреста…” и залихватскую “Нам не чета математики сушеные…”. На фотографии с одного из таких праздников Наум Лазаревич в окружении “лейдермановцев”: улыбающийся патриарх среди “коллег”.
“Коллеги!” — так уважительно обращался Лейдерман к учителям на “лейдермановских” курсах, и это заставляло нас выпрямить спину. Для него было важно, чтобы мы были не просто филологами, а учителями. Как сухо он говорил со мной, обнаружив случайно, что я не в школе, а в Средне-Уральском книжном издательстве, где я несколько лет проработала корректором. И как снова “признал” на курсах по ХХ веку, подписал свежий номер “Нового мира” с его статьей: “Мы снова вместе”. Его вера в нас, своих учеников, не позволяла работать плохо, да и вообще покидать школу, этот безжалостный Молох.
Когда в школе пошла эпоха аттестаций под лозунгом “чего-нибудь этакого”, Наум Лазаревич просто сказал: “Сделайте конкретную вещь, полезную. Систему уроков по “открытому” поэту, например”. Я выбрала Мандельштама, и, как когда-то на школьной практике, Наум Лазаревич выверял логику раскрытия темы, подсказывал интересные возможности урока, рекомендовал литературу. Его статьи помогали более всего. Знаю, некоторые уверены, что слушать Лейдермана интересно, а читать тяжело. Мне это непонятно, я всю жизнь настроена на его волну: читая, вижу и слышу его.
От многих преподавателей остались в памяти слова, помогающие жить. Какие же памятные слова остались от Наума Лазаревича? Не знаю… Для меня он весь — человечность, ум, энергия — как свет путеводной звезды.