Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2010
Майя Никулина
***
С ночи штормило, пугало, морозило…
Только к исходу свинцового дня
белое солнышко встало над озером. —
Так моя бабушка любит меня.
Птица пролётом с недальнего севера
села на ветку и песню поёт. —
Так и тоскует лиловым по серому,
чёрным по белому так и ведёт…
***
Как он привольно лежит, —
долго и много, —
древний догреческий Крит,
логово бога,
что не забыт, невредим,
не осязаем, —
выжил один, и один
здешний хозяин.
Спрятанный в тёмном нутре,
видит и слышит,
в небе, в горе, по горе
ходит и дышит.
Кто же ещё в облаках,
в белом безлюдье,
кормит надежду и страх
каменной грудью?
Кто насылает узор
на полотенца
и с незапамятных пор
снится младенцам?
Чьё баловство-торжество
ветры и грозы?
Чьи же, когда не его,
люди и козы?
***
Всё обернулось к лучшему,
к сроку сбылось, сошлось,
вызрело, перемучалось,
во-че-ло-ве-чи-лось…
и никому не хочется
плакать и падать ниц
в молодость, в одиночество,
в проводы синих птиц.
Вынеся из чистилища
право на прочный дом,
снова в силки, в узилище,
в птичий базар, в содом,
в пере-полёты свальные,
в ломкие этажи,
в чайки многострадальные,
в ласточки и стрижи?
В гибельную, подспудную
жажду: не уходи,
в селезня с изумрудными
звёздами на груди?..
***
По козьей тропинке, цепляясь за корни и камни,
подняться на берег и сверху, со стенки отвесной,
смотреть, как они веселятся и машут руками,
приветствуя парус, летящий над лакомой бездной.
И долго идти, доверяясь дороге колёсной
и силясь не помнить про то, как они, отплывая, —
минойцы мои, финикийцы, — налягут на вёсла
и выбросят пену на берег ненужного рая.
Поднявшийся ветер закрутит небесные розы;
уже с перевала, уже поглядев через спину,
глотая сухие слова и бессолые слёзы,
увидеть вокруг только камень и верную глину…
Прощание с морем прощания с жизнью не проще —
затихнешь в автобусном чреве, в людском коридоре —
оно просияет в окне над оливковой рощей,
над крышей, над белой горой
и останется морем.
***
Всё степи, степи, серые пески,
сухие травы, каменные реки…
Тут перед нами проходили греки
и выпили всю воду из реки.
А может, скифы… Или крымчаки.
Мы едем долго, правим путь по звёздам,
живём в телеге, спим у колеса,
у нас в коленях птицы строят гнёзда,
нам бабочки садятся на глаза.
Мы обрастаем травяной трухой,
мы слепнем, глядя в меркнущие дали,
зной тяжелеет, лошади устали…
Но держатся, они идут домой.
Возница, размечтавшись о ночлеге,
торопит сам себя: “Пошёл, пошёл…
мы едем, едем, накрывайте стол,
готовьте пахлаву и чебуреки…”
Закат за нами страшен, как пожар.
Но ветер сладок, но светла дорога.
Мы живы, живы, едем, слава богу,
из Ак-Мечети в Карасубазар.
***
По стрекозиному лету в зелёной рубахе
бегать за тенью зелёной,
и детские сказки
ночью читать, чтобы наши привычные страхи
сами собой исчезали к счастливой развязке.
Чтобы, проснувшись в сплошной просветлевшей природе,
мы понимали, что — вот она, наша отрада, —
в поле, в лесу и вернее всего в огороде,
в прочных пределах любовного слова и взгляда.
Вот оно, детское царство зелёного мрака,
где с топорами гуляют жуки-лесорубы,
вот она, краткая сладость гороха и мака
юности бедной усахарить жадные губы.
Долго ли нам красоваться на милом пороге,
хвастая силой и волю в кулак собирая —
кто ещё знает, успеют ли вырасти к сроку
красные розы и яблочки здешнего рая…
Кто там из нас, заступивших железные тропы,
вдруг, наклонившись с крыльца за вчерашней игрушкой,
снова увидит, что нежные перья укропа
выше, чем сосны на вечнозелёной опушке?..
***
Только вдруг, различив следы
птицы, порхнувшей из гнезда,
ты припомнишь, откуда ты
и зачем ты пришёл сюда.
Только выскользнув из сетей
переулков и площадей,
перекрученных, — как чалма, —
жёлтый — солнце и синий — тьма, —
только выбравшись из тенёт
домотканых цветных трущоб,
выйдя враз из пяти ворот,
затворяющий гору,
чтоб
из других долин и времён,
прикрывая ладонью взгляд,
зажимая блаженный стон,
обернуться на вечный град…
Так старик, большеротый гном,
не скрывая дурной слезы,
смотрит в меркнущий окоём
нежной порченой бирюзы,
не затем, что так хороша
и прекрасней не может быть,
а затем, что она — душа,
и другой ему не нажить.
Исход
Не псами по корням и буеракам, —
военным строем, под российским флагом,
в погонах — честь имею, господа, —
но с семьями, с детьми и навсегда.
Грузились — “Не задерживай. Скорей.” —
спокойно. Замолчали и застыли
навытяжку, поскольку проходили
вдоль Северной и главной батарей.
Уже потом, уже в открытом море,
в однообразном общем разговоре
сошлись на том, что дом у нас один,
бог милостив, потерпим, перебьёмся,
что в Севастополь всё равно вернёмся
и никому его не отдадим.
Смотрели вдоль. По ходу корабля.
Но обернулись, словно по приказу,
Спеша увидеть, как из моря разом,
В два белых неба, — Крымом и Кавказом, —
За ними поднимается земля.
***
С толпой туристов, школяров и прочих,
от краткого безделия охочих
в истории копаться по слогам —
в саму архитектуру, в Нотр-Дам,
со страхом подмастерья, не с любовью
по праву потребителя: “Хорош…”,
почти стесняясь и скрывая дрожь —
под каменный надзор средневековья,
отринув поучительный рассказ
о витражах, орнаментах и кладках,
усилием пустых и жадных глаз
я вижу всё, как надо, — по порядку —
в предчувствии, в начале, в двух словах,
в первоначальных авторских расчётах,
и в паутинах вечности, в тенётах,
в ремонтных и строительных лесах,
во времени минувшем и ещё
не наступившем, с нами и над нами,
как тёмный лес с цветами и плодами,
обёрнутыми каменным плющом…