Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2010
Евгения Басова
Евгения Владимировна Басова — родилась в Красноярске. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Член Союза чувашских писателей. Живет в Чебоксарах. Лауреат премии “Заветная мечта”, дипломант премии им. В.П. Крапивина.
Почтальон Кулебяшкина
Повесть
Наташка была влюблена в Эдика, Эдик влюблен был в Наташку. Но то ли из-за того, что в их именах не было ни одной общей согласной — говорят, плохой знак, — то ли еще по каким-то причинам, влюблённые решили расстаться. Что толку тянуть, если видно: вместе быть не судьба. Так говорила Наташка — и кто бы подумал, что расстаться решила она сама, — Эдик-то против был, — и никакие буквы были здесь ни при чем. Просто Эдика уже второй год “обрабатывала” ближайшая Наташина подруга по институту, Катя-Катерина, и все разговоры у двух подружек сводились к тому, как бы подвигнуть его жениться. На Кате-Катерине, само собой.
Наташе никого было подвигать не нужно. Был у неё парень, и дело само собой к свадьбе шло. Наташина мама шила ей кружевные сорочки — приданое, как в старые времена, а парень как-то писал из родного города, что купил сапоги — точь-в-точь Наташкин размер, чтобы она не ходила в кроссовках весь год, как принято это у обитателей студенческого общежития. Здоровье надо беречь!
Он думал о ней как о будущей жене. И Наташа, конечно, не вправе была губить на корню готовящееся для неё счастье — мечту всех девчонок, которых она только знала. И Катино счастье губить тоже было нельзя.
— Катя моя подруга, да ты пойми! Я хочу, чтоб у неё тоже было всё хорошо! — втолковывала она Эдику.
— А чтоб у меня всё было хорошо, не хочешь? — взрывался Эдик.
— Будет всё хорошо! Катя хорошая, ты просто ещё не понял… — утешала его Наташка. Легко же было ей думать о расставании, когда её ждал любящий жених!
— Нет, это ты ещё не поняла… — терялся Эдик. — Мы же с тобой — это не то что я с Катей и не то что ты с этим своим…
— С Владиком, ты же знаешь, — подсказывала ему Наташа.
— Всё равно, — горячился Эдик. — Всё равно, с кем. Когда ты и я — это совсем другое, чем ты с кем-то ещё. Ты правда ещё не поняла?
Наташа, растерявшись, глядела на него.
— После всего этого ты сможешь снова быть с кем-то ещё? Не только спать, но после ещё и разговаривать… Изо дня в день рядом с тобой будет какой-то чужой человек. Владик, Шурик, Артурчик или кто там ещё… Знаешь, как ты будешь вспоминать меня?
— А что вспоминать, мы же будем ходить в гости друг к другу, — глупо обещала Наташа. — Ты с Катей — к нам с Владиком…
— С Катей! — пугался Эдик. — С Катей или с кем-то ещё! Без разницы! И ты сможешь — чтоб я приходил к тебе с какой-то чужой женщиной, и вы б с ней щебетали на диване… о тряпочках. А после приходит этот твой — и мы с ним в картишки…
— Ты что! — ахала от такой картины Наташа. — У нас с тобой все будет по-другому…
— Как — по-другому? Ну, будем искать случай, чтобы обмануть твоего Шурика?
“Владика”, — поправляла про себя Наташа. Но ей теперь ни слова было не вставить. Эдик расходился не на шутку.
— Наставим твоему Шурику рога. Украдкой станем бегать друг к другу… Как лучше будет — у вас или у нас? Нам с тобой это нужно — чтобы украдкой?
Наташа морщилась.
— Нет, что ты! Изменять мужу — это такая гадость. Я не смогу. Ну, просто мы будем знать, что мы… Мы это… Ну… Мы не предали никого! — нашлась она наконец.
— А зачем — знать?
— Ну, понимаешь, это… Ну… Это благородство, — пыталась объяснить Наташка. — Вот, знаешь, — я же тогда всех сохраню. И подругу, и своего парня, Владика.
— А меня? — резко спрашивал Эдик. — Меня ты сохранишь?
Наташа в изумлении глядела на него. Эдик казался чем-то вечным, чем-то совершенно необходимым для жизни. Словом, тем, чего не замечаешь, пока это есть. Как воздух, например. И как вода. Нельзя было и мысли допустить, что Эдик может исчезнуть и его не будет рядом с ней.
— Эдик, ты что, и тебя. Конечно… — говорила она. — Да ты пойми… Ты сам же говорил, что мы друг друга понимаем, как никто ни с кем. Мы — две половинки. Ты же говорил… Вот ты и пойми: что может быть пошлей, чем отбить у своей подруги парня! У нас в общежитии все знаешь как к этому относятся! И меня всё, всё сейчас к этому толкает. Даже ты толкаешь. А я так не сделаю…
И в самом деле — что может быть пошлей, чем увести подружкиного парня! И от кого бы это еще подруги отворачивались разом, все как одна? Только от разлучниц!
Попробовали бы они — те, кто готов с ходу осудить тебя, — сами оказаться на месте Наташки! Редкая девчонка смогла бы выстоять против такой горячей, всё сметающей любви, чтобы остаться, как прежде, и сердечною подругой — своей подруге, и любящей невестой — жениху. Чтобы остаться близкой тем двум людям, которые не сомневались в ней… Даже не думали… А Эдик… Ну что Эдик? Сколько же времени он морочил Катьку! И сколько она плакала в Наташкино плечо… Откройся она Катьке после этих слёз — что будет… Нет, лучше уж на месте провалиться!
Все четверо они были земляки — и Катя, и Наташа, и оба парня. Только Наташкин жених Владик не учился в Москве, а они втроём учились в университете, на разных факультетах. Катя с Наташей жили в общежитии, а Эдик — когда тоже в общежитии, когда у тетки.
Московская тетка была большой любительницей природы и свежего воздуха. Поэтому она предпочитала проводить время на даче. Эдик мог спокойно приглашать девчонок — сначала Катю, а потом Наташку. Только Наташа про Катю всё-всё знала, а Катя про Наташу — нет.
Катя привычно думала, что Наташа с Эдиком только друзья и что они между собой больше ни о чём не говорят, как только о ней. И верно, было время, когда Наташа без конца мирила Катю с Эдиком. Она втолковывала ей, что надо быть спокойнее, — истерики действуют на мужчин не так, как мы хотели бы. А Эдику она втолковывала, что к Кате надо бы быть добрей — “Любит она тебя, да ты пойми! Ей больно думать, что она может тебя потерять!” Так было, пока однажды воздух вокруг них не стал густым, тяжёлым и не возникла в нём вдруг сила, которой было невозможно сопротивляться. И эта сила кинула их друг к другу, враз сделав обманщиками всех, всех, всех…
Наташа с Эдиком держали свою страсть в тайне, и Наташке представлялось, что так их невозможную любовь будет гораздо легче оборвать. А в том, что оборвать ее необходимо, Наташка даже и не сомневалась.
Впоследствии она часто вспоминала комнату под самым небом, с вечно распахнутой дверью на балкон. Комната продувалась всеми ветрами, какие только пролетали над Москвой. В маленькой кухоньке просто нельзя было не коснуться друг друга, не обняться — подталкивая друг друга и целуясь то и дело, они топтались у плиты. Съестное неизбежно подгорало — и это неизбежно вызывало смех.
Дни, которые Наташа проводила с Эдиком, были полны спокойствия и света. И оттого вся предстоящая впереди жизнь тоже казалась светлой и спокойной.
Закончив институт, она вернулась в родной город, вышла замуж — за Владика, само собой. Эдик на Кате не женился; Катя скоро уехала назад в Москву. Был парень, однокурсник, влюблённый в нее, — москвич. И Катя решила, что если Эдика ей не видать, то что она, дура, что ли, — отказываться от Москвы?
Несколько раз Владик, ни о чём не подозревавший, рассказывал Наташе о том, что встретил Эдика — то там, то здесь. Да только Эдик каждый раз куда-то торопился. Едва успел, мол, перекинуться с ним двумя-тремя словами. И Наташке Эдик привета не передавал. Вот странно-то, говорил простодушный Владик. Вместе же учились. Но, наверно, он очень уж спешил.
Наташе Эдик ни разу не попадался, и она думала: гляди-ка, в одном городе живем, и город — не Москва, а вот гляди-ка, Эдик в нем словно бы растворился. А может, она растворилась так, что её теперь, после замужества, не видно?
Наташка уже сколько раз звонила Эдику по телефону. Трубку брала неприветливая Эдикова сестра, Жанночка. Голос её звучал презрительно. И понятно — как-никак, дочка второго человека в городе! Это по Эдику было не разобрать, кто его отец, а по сестре — так сразу ясно.
Сестра каждый раз говорила Наташке, что Эдика нет, нет… А та бы и не знала, что сказать, если б случайно услыхала в трубке его голос. Но её снова и снова тянуло набирать его номер.
В Жанночке высокомерия хватило бы на десятерых — природа не поскупилась на него, чтобы компенсировать папиной дочке отсутствие многих других качеств. И чтобы её лишний раз не обдали презрением, Наташка взяла привычку молчать в трубку, пока Жанночка испускала раскатисто-музыкальное а-алллё-о, и потом снова — более короткое аллё-о. И потом уже не так музыкально, ещё несколько раз — аллё, и наконец: “Что вы там, язык проглотили?” — и трубка шлёпалась на рычаг. А Наташка думала: “Глупая, ты не любишь меня и не знаешь, как я тебя люблю. Потому что я люблю всё, что связано с Эдиком”. Сама не зная того, Жанна стала в конце концов Наташке дорога. Её голос в трубке оставался единственным, что связывало бывших влюбленных, хотя Эдик, возможно, об этой связи понятия не имел.
Наташка полюбила телефоны. Она звонила не только Эдику — часто она звонила своей маме с почты по межгороду. Ещё в Наташкину бытность студенткой её мама вышла замуж второй раз за человека, с которым у неё совпадали все нужные буквы. Точнее, все мамины согласные буквы умещались в его имени. Сами судите — Евгения и Венегдикт. Мама, конечно, выбирала мужа не по совпадению согласных, хотя и оно, как говорила она всем, ещё раз наглядно показало, как совпадают у неё с Венегдиктом жизненные цели и устремления.
Сочетавшись законным браком, мама и Венегдикт устремились к югу, в тихий городок. Наташа успела отдохнуть у них после четвёртого курса.
Теперь она звонила маме по межгороду — и тут уж не молчала. Время было дорого. Стоя в кабинке, Наташка без умолку тараторила — бедняга, она сыпала словами так, что те со стуком летели по проводам, будто горох по желобу, и стукались обо что-то — в трубке раздавалось эхо. Мама еле-еле успевала вставить две-три фразы о том, что просто избаловала Наташку в детстве, вот ей и хочется вечного семейного праздника. Хотя на самом деле вечным ничего не бывает, медовый месяц рано или поздно кончается, и неизбежно приходят будни. В это время люди открывают друг в друге новые качества характера — Наташке с её мужем именно это сейчас и предстоит.
У Владика и верно открылись качества, о которых Наташка не подозревала. Владик лучше неё был подготовлен к семейной жизни. Он оказался рачительным и экономным хозяином. Он, например, готов был обойти сколько угодно магазинов, чтобы найти самый дешёвый товар. Переплатить самую ничтожную сумму в сравнении с тем, что просят в соседнем магазине, было для Владика равносильно личному оскорблению. Видя, как вечером Наташка сыплет в кипящую воду гречку, Владик тут же припоминал, что сам он гречки не покупал. Значит, её купила сама Наташка. Можно ли ей доверять, умеет ли она распоряжаться деньгами? Владик осведомлялся о цене гречневой крупы — и тут же его лицо искажала глубочайшая досада. В магазинчике рядом с его работой крупа стоила куда дешевле…
— Не могла мне сказать, я завтра бы купил крупы, — бросал он Наташке в сильном огорчении.
— А что бы мы сегодня ели? — интересовалась Наташка.
— Об этом ты должна была подумать вчера, — учил молодую супругу Владик. — Вижу, ты живешь одним днём, как птичка божья…
Семейные будни тянулись тем более тягостно, что Наташка не могла вспоминать с молодым мужем беззаботности медового месяца. Этот самый месяц, или сколько он там продолжался, Наташка провела с Эдиком, а теперь Эдика и след простыл. А с Владиком она сразу же нырнула в будни — и в первые же дни после свадьбы они так переполнили её жизнь, что в ней не осталось места ничему другому. Никакого конца им не было видно.
Наконец Наташка поняла, что ждёт ребенка. Ультразвуковое исследование подтвердило её предположения. А это уже обещало переход в скором времени на новую жизненную ступеньку.
Известно, что жизнь женщины проходит по ступенькам. За ступенькой с названием “медовый месяц” неизбежно следует ступенька “семейные будни”, а дальше с большой вероятностью женщина попадает на ту ступеньку, где её можно охарактеризовать как разведёнку, одну с детьми. Через эту ступеньку кто-то пролетает, почти не заметив её, а кто-то остается на ней топтаться до старости, чтобы потом перейти на другую ступеньку, в тот возраст, когда дети выросли и ты просто одна, одна.
Наташка надолго застряла на ступеньке для разведёнок с детьми. Мама и Венегдикт приняли её в тихом городе и помогли обустроиться на новом месте. Наташка ловила на себе любопытные взгляды женщин, заинтересованные — мужчин — и понемногу из состояния “мне никто не нужен” переходила в состояние “ах, как бы встретить любимого человека”.
В том, что это вполне возможно, она всё больше убеждалась, глядя на маму и на Венегдикта.
“С кем бы ещё у мамы совпали все нужные буквы? — думала иной раз Наталья. — Разве нашёлся бы ещё один такой же человек…”
В самом деле, Венегдикт ни разу не встречал своих тезок. В течение жизни в разных городах три или четыре раза ему попадались Венедикты. Он подозревал, что именно этим красивым и редким именем хотели назвать его родители, да только не представляли толком, как оно пишется. Поселковый грамотей, выписывавший метрику, добавил в редкое имя лишнюю букву, сделав его обладателя единственным и неповторимым в своём роде. И притом — маминой единственной на свете половинкой.
Так, глядишь, и моя половинка ходит где-то, — размышляла Наталья. — Как, интересно, её могут звать?
Ей хорошо думалось за уборкой, или за мытьем посуды, или за ещё какой-то механической работой. Она выдумывала имена — одно чуднее другого. Кроме имени, ей не было нужды о чём-то фантазировать — в остальном половинка до странности напоминала Эдика. Проще говоря, она и была-то самим Эдиком — тем, с которым они расстались сразу же, закончив университет.
Наталья думала: поехать бы ей сейчас обратно в свой город — только как? Деньги взять где-то на дорогу, детей оставить с мамой и Венегдиктом. А сначала им что-то объяснить…
И после, как приедешь, — сразу, с самолета, куда пойдешь? Домой, к бывшему мужу? Эдика по городу искать?
Наталья точно позабыла о том, что они с Эдиком и в родном городе не виделись уже чуть ли не десяток лет.
А один раз Владик — в то время еще Наташкин законный супруг — встретил его в продуктовом магазине. С Эдиком была девочка лет двенадцати.
“Маринкина дочка от первого брака”, — представил её Эдик Владику и пояснил: “С Маринкой у нас это… Гражданский брак”.
И при этом бедняга и на ногах еле стоял — успел где-то принять. Девочка тянула его за карман куртки и жалостно просила: “Дядя Эдик, пойдёмте, а то мама опять с вами станет драться”.
В рассказе своём Владик упирал на то, что Эдик со времен их прошлой встречи заметно постарел, хотя не виделись они всего каких-то два или три года.
“Образ жизни у него соответствующий”, — многозначительно пояснил Владик. Наташка, слушая его тогда, неожиданно пришла в сильное волнение — так, точно ей передали от Эдика нежный привет с обещанием скорого счастья, а никаких Маринок в природе не существует. И всего-то было — ей подтвердили, что он где-то есть. А то, что с ним — какая-то Маринка, так ему что, одному было куковать, если Наташка вышла замуж? А то, что он был пьян до безобразия, так это коснулось её ушей самым легким дуновением ветра и никак не проникло в сознание.
Теперь, по прошествии ещё трёх-четырёх лет, Наташка думала об Эдике так, точно рассталась с ним вчера. Точно ещё длились те каникулы, в которые они с друзьями вваливались к нему толпой, стоило им узнать, что он один, без предков и сеструхи.
Наташка выглядела моложе своих лет, да и “на голову”, как принято было говорить в южном уютном городке, она не тянула на взрослую, серьёзную женщину. Иной раз она доводила своих новых знакомых расспросами: “Вот когда-то один парень хотел, чтобы я за него вышла замуж, а я за него не вышла. Вы как думаете, он на меня очень обиделся?”
Слушатели пожимали плечами. Мол, какая разница! Теперь-то что?
А для Наташки была разница! Впрочем, она в глубине души и не верила в то, что Эдик мог обидеться на неё всерьез. Если б они встретились, она бы объяснила ему, что тогда, много лет назад, у неё не было других вариантов, как выйти за Владика.
Только бы им встретиться!
Самым главным стало вдруг разыскать Эдика. Когда он найдётся, они смогут с ним быть вдвоем.
В родном городе Наташка нашла бы его дом с закрытыми глазами — она знала, когда в какой проулок сворачивать, чтобы в конце концов оказаться в тихом скверике у самого красивого в городе дома. А после ноги бы сами собой подняли её на нужный этаж, она бы взлетела на него без оглядки и тут же нажала бы кнопку звонка у двери налево от лестницы…
Она тщетно пыталась припомнить, какая цифра значилась на двери. Эдик жил в третьем подъезде, и если номера квартир начинаются справа от лестницы, то можно же подсчитать… Но они, номера, могли начинаться и справа, и слева… Наташка не могла припомнить, как они начинались в доме у Эдика. Мало того, она и название улицы не могла припомнить. И какой же была её радость, когда, забежав к маме с отчимом, она увидела на полке у старенького Венегдикта телефонный справочник родного города. Наверно, справочник был дорог ему как память…
— Дядя Венегдикт, можно? — спросила она.
И скоро уже, дома, она вычисляла по разным косвенным признакам Эдиков адрес. Она помнила: через дом от его дома был магазин “Детский мир”. И адресом “Детского мира” значилось “Ленина, 40”. Так. Теперь надо было понять, как идут номера на домах, вверх или вниз вдоль улицы… Школа, стоявшая в самом низу, у моря, значилась под адресом “Ленина, дом 1”. Так, так, значит, у Эдика — дом 44. На каждой площадке в доме — две квартиры… Третий подъезд, четвёртый этаж. Это сколько же квартир в каждом подъезде? По десять — нетрудно сосчитать…
Вскоре перед Натальей уже лежала бумажка с адресом!
И вдруг её охватила робость. Ну, как он удивится, что она решилась написать ему спустя столько лет? Ну, как он едва помнит её?
Наталью охватило желание оправдываться.
“Ты не перестал для меня существовать, — писала Наталья Эдику. — Я помню всё, что мы говорили друг другу, очень ярко”.
Он смог бы сказать: “И всё же ты вышла замуж за другого!”
Но с ним же у неё отношения совсем другого рода, чем с Владиком или с кем-нибудь ещё! Те отношения, когда не важно, кто за кого выходит замуж.
“Я помню, что у тебя день рождения 17 августа, — писала Наталья. — Сейчас полно всяких открыток, и я как-то видела в магазине такую одну — двойную. Сверху написано: “Я помню, что у тебя сегодня день рождения…” Открываешь, а там, внутри: “Потому что я помню о тебе всегда”. Вот так и я о тебе помню, Эдик. Поэтому та женщина, которая сейчас рядом с тобой, не должна ревновать…”
Такой яркий парень не мог быть один. “Мне важно, чтобы ты был в моей жизни, без разницы в качестве кого… Мне кажется, я люблю ее, эту женщину, только за то, что она сейчас рядом с тобой, что она может видеть тебя. Объясни ей, что у нас с тобой отношения совсем другого рода…”
Впрочем, про отношения другого рода она уже писала. И снова начала. А значит, надо было заканчивать, а то… А то ведь она и не решится отослать ему письмо… Нет, написала — значит, надо действовать. Быстрее!
Наталья запечатала конверт и опустила письмо в почтовый ящик. Сразу же ей стало спокойно, точно она сделала большое, важное дело. Теперь оставалось только ждать ответа.
— Какая ты сегодня… особенная, — сказал, переводя дыхание, Максим — парень, который уже с месяц приходил к Наталье по вечерам с конфетами для детишек, садился с её семейством за стол и вовсю нахваливал её стряпню, а сам только и ждал случая остаться с ней вдвоём, хоть на минутку.
Отношения между мужчиной и женщиной должны развиваться, а у них с Натальей они вот уже месяц, как топтались на месте. Чтобы дети оставили их наедине подольше, чем на минутку, он не рассчитывал. Но и минутки хватило бы ему, чтоб провести ладонью по её волосам, поцеловать ушко, может быть, коснуться губами её губ и сказать: “Какая ты…”
Максиму казалось, что Наталья каждый день была особенной. Но такой, как сегодня, — мягкой, светящейся изнутри, — он никогда её не видел. Он даже не представлял, что женщина может так светиться. В сердце его кольнуло: вот она, его женщина, его жена, и он будет ждать сколько угодно, пока Наталья оценит его терпение.
В первый раз сегодня ему удалось поцеловать зазевавшуюся Наталью. Все мысли у неё были об Эдике, и она не успела изящно увернуться.
На почте она узнала “контрольные сроки прохождения корреспонденции” и теперь мысленно каждый день отслеживала путь своего письма: вот оно до Москвы дошло, вот мчится на северо-восток, а вот уже Эдик получил его… А вот уже, верно, и назад к ней весточка мчится. Какой-то она будет?
Разгадка прилетела к ней раньше, чем обещали “контрольные сроки”. Наталья ослабла в коленках, когда увидела в почтовом ящике конверт… И это был её конверт с написанным её рукой Эдиковым адресом. Её письмо… Оно не дошло до Эдика и вернулось к ней. Мятое, всё вымазанное жёлтым почтовым клеем. И этим клеем, напоминающим то ли сосновую смолу, то ли строительную замазку, сзади был прилеплен кусок бумаги — аккурат так, чтобы скрыть, что письмо вскрывали. А все равно Наталья сразу поняла: да, вскрывали!
Ее письмо читали чужие люди, а потом заклеили его снова кое-как и сверху прилепили заплатку, чтобы она ни о чём не догадалась. На заплатке было что-то написано — коряво, мелко. Наталья только подумала, что не сможет ничего прочесть — буквы расплывались в её глазах, — как вдруг написанное стало ясным, чётким, и она прочла:
“Почтальон Кулебяшкина. Участок № 8”.
И снова:
“Почтальон Кулебяшкина”.
Чуть ниже: “В подъезде 3 дома 44 по ул. Ленина почтовый ящик сломан. 14-го я позвонила в дверь кв. 18. Но дома никого не было. Следующее дежурство 16-го, в своё дежурство я позвонила в кв. 18. Мне снова не открыли.
18-го — в своё дежурство — было воскресенье, я снова позвонила. Дверь открыл гражданин Кошкин, житель квартиры 18. Он заявил, что он является гражданином Кошкиным из кв. 18. Где проживает гражданин Анчугин, гражданин Кошкин ответить затруднился”.
Анчугин — это была фамилия Эдика. Увидев её написанной на бумаге, Наталья почувствовала, как у неё обожгло лицо. Он есть — Анчугин Эдик. Он не приснился ей, если о нем упоминают другие люди!
Ниже было написано что-то ещё. Наталья снова поднесла к глазам конверт. Там дальше уж совсем каракули шли.
“19-го в 6-30 утра было не моё дежурство, всё равно снова открыл мне гражданин Кошкин. Он сказал, что собирался на работу, но ещё не ушел. На мой вопрос он вынес паспорт и другие документы на имя гр. Кошкина Л.В, чем подтвердил, что сам он — Кошкин Л.В. Где проживает Анчугин Эдуард, гр. Кошкин Л.В., члены его семьи и соседи по площадке ответить затруднились”.
— Так, — выдохнула Наталья, и её глаза забегали-заметались. И всё, на что падал её взгляд, отпечатывалось в её сознании ярчайшими картинками. Так, так. Ободранная стена подъезда, лестница, чья-то дверь, ящики, пока ещё висящие на стене, но готовые вот-вот ухнуть вниз, на пол, особенно если местная шпана поможет.
Где её нет, шпаны? Разве только в домах с консьержками, которые чужих в подъезд не впустят. У Эдика на первом этаже, в будочке, сидит консьержка — разве найдется в его подъезде хоть один сломанный почтовый ящик!
Все прыгало в Натальиных глазах.
С тех пор как в её руки попал старый телефонный справочник, она ни разу не подумала о том, что Эдик мог давным-давно поменять свой адрес. Он может, например, жить у Марины — или как зовут ту женщину, которая сейчас рядом с ним? А может, он что-нибудь себе снимает. В любом случае, вряд ли он живёт с родителями — в том самом элитном доме… Наталья искала тот самый дом. И она видела теперь, что ошиблась адресом. Это не мог быть тот, фешенебельный для города, Эдиков дом. Ее письмо не дошло! Кошкин… И Кулебяшкина… Фамилии-то, а? Может быть, они вместе, Кошкин и Кулебяшкина, читали её письмо? В том, что его читали, никаких сомнений быть не могло. Из-под записок почтальона Кулебяшкиной виднелся посеревший, обмусоленный краешек бумаги. Клапан-треугольничек отклеивали и заклеивали снова…
Наталья не могла держать в руках своё письмо, читанное кем-то чужим. В секунду она шагнула к мусоропроводу, откинула крышку и принялась рвать на мелкие кусочки письмо вместе с конвертом — мельче, мельче. Так, чтобы никто больше прочитать не смог.
Она не помнила, как добралась до работы. Скорей всего, пешком. Нагнула голову — и вперёд, покорно, по серым улицам…
С работой в городке было не ахти, но отчим с помощью своего нынешнего соседа по подъезду, Иваныча, экс-мэра городка, теперь пенсионера, устроил-таки её на скромную должность в городской администрации.
Наталья часто жаловалась маме, что работать скучно, — все время имеешь дело с какими-то бесконечными бумагами. А голову от всех этих бумаг поднимать всё равно не хочется, поскольку в кабинете кроме неё сидят три скучнейших сорокалетних курицы, а уж от них ни слова в простоте не услышишь, все-то они рисуются друг перед дружкой, и о чём можно с ними говорить, Наталья понятия не имеет.
— Доча, а сколько тебе лет? — прерывала её в этом месте мама.
Наталья замирала на миг, содрогаясь внутренне, — ужас, сколько ей на самом деле лет! Но тут же брала себя в руки.
— Мам, ну ты что! Сорокалетняя тётка — это не возраст. Это — как ты живешь!
Но мама отвечала Наталье, что сейчас для неё главное — вырастить детишек и что тысячи и даже миллионы людей работают там, где им скучно, ради того, чтоб только жить и после работы покупать себе, что нужно. И что всё это было не нами заведено — не нам и менять.
Бывало, что Наталье в свите мэра приходилось садиться в небольшой автобус и ехать куда-нибудь на единственный заводик, или в школу, или в дом престарелых. А там люди в палатах протягивали к ней руки, не отрывая голов от подушек, и потихоньку тянули Наталью к себе, захватив иссохшими пальцами краешек её юбки.
Наталья наклонялась к притягивавшим её старикам, и они торопливым шёпотом начинали жаловаться ей на своих соседей и на кого-то из персонала. А после они как-то незаметно для себя перескакивали на то, как им сорок лет назад на какой-то великой стройке вручали почётную грамоту и как во время войны у детей в волосах был иней. “Прихожу с работы, они-то у меня — мал мала меньше были, в избе колотун. До вечера выстудилось. Так они друг к дружке жмутся, и в беленьких волосах иней. Я скорее к печи, а завтра-то опять на работу. Так и похоронила всех четверых, одного за другим…”
Наталья с трудом выплывала из ощущения чужой боли и тогда обнаруживала себя один на один со стариками. Мэра вместе со свитой давно уже вымело из палаты, она и не заметила. Неловко простившись, она бежала к автобусу, и там вся свита мэра набрасывалась на неё:
— Она не опоздала, она задержалась!
— Вот самый главный человек пришёл! Все, можно ехать!
В школе Наталью отзывали в сторонку и просили “посодействовать” в покупке стульев или чайников или в замене труб. На заводе да ещё в передвижной механизированной колонне её, к счастью, ни о чём не просили. Там люди, казалось, с ходу видели тебя насквозь и не обольщались насчет твоей принадлежности к местной верхушке. Зато там, в передвижной механизированной колонне, её углядел экскаваторщик Максим. А дальше ему уже не составило труда разузнать, кто она такая, и встретить её под вечер возле здания городской администрации.
“Что я буду делать, если и сегодня нас куда-то повезут? Я же на ногах еле стою, меня качает…” — с ужасом думала Наталья.
Но к счастью, никуда её в тот день не повезли, и она просидела весь день тихо, как мышь, не поднимая головы от бумаг, только раз или два пришлось сесть за компьютер. Может быть, она только чаще переспрашивала, когда её просили найти какую-то бумагу, — что в той бумаге должно быть и кто когда её принёс, эту бумажку. Ей напоминали: “Да Сергей Иванович принёс и вам же в руки передал!” Наталья, не думая, кивала:
— Да, да…
Но в целом день прошел более-менее нормально. А вечером мама подгадала момент, чтобы сказать ей то, что давно собиралась:
— Доча, тебе не обойтись без помощника. И я смотрю — Максим так хорошо к тебе относится. Мы с Венечкой не вечные…
— Мама, ты что! — Наталья резко повернулась к ней. — О чем ты говоришь?
Но маме меньше всего хотелось напугать Наталью. Или, к примеру, завязать с ней ссору. С дочерью было явно что-то неладно. После работы едва на ногах стоит. Может, не преувеличивает, может, и вправду ей так тяжко проводить целые дни с утра и дотемна среди сотрудниц городской администрации. А ведь должна она держаться за это место руками и зубами, поскольку другой работы нет, а дети, считай, полностью — на ней. С пенсии много ли ей поможешь?
Наталья забежала к маме после работы, как обычно. Мама с Венегдиктом жили как раз посередине между школой, где учились обе дочки Натальи, и квартирой, в которой она с ними жила. Девчонки, отучившись, направлялись к деду с бабушкой. Так говорили они — “дед с бабушкой”, и если бы вы им напомнили, что дед-то им не родной, они бы только отмахнулись от вашего занудства: какая разница! Бабка наливала им борща, дальше их ждали котлеты; на Венегдикте школьницы едва ли не ездили верхом. Бабке стоило немалых трудов усадить их за уроки.
Вечером за ними приходила мама, Наталья. Здесь и её кормили до отвала, хочешь — не хочешь, а садись за стол, и, наконец, она отправлялась с дочками домой и там засыпала, не успев толком разобрать кровать, едва только касалась щекой подушки. Ей казалось, что она только на секунду закрывала глаза, а уже надо было их открывать, чтоб провести весь день, до темноты, без них, без дочек, — в конторе, среди служащих администрации. “Как, уже? — спрашивала непонятно кого Наталья. — Уже опять — туда? Они там будут говорить, что на постановлении неверно указали номер какой-то поступившей из области бумаги, а другая какая-то бумага зарегистрирована и вовсе не в той графе журнала. И что на базаре появились такие кофточки — без воротничка. Гламурненькие — сил нет”.
А вечерами, когда она, отключившая в себе на день все мысли и чувства и не имеющая больше силы их включить, выскакивала на свежий воздух, от стены дома через площадь в потемках отделялась крепкая фигура — и это был Максим! Наталья с ходу объявляла ему, что она устала и хочет только одного — спать, спать. И чтобы он не думал, что она пойдёт с ним куда бы ни было. Она — домой. А дома у неё не прибрано, и пригласить его она не может. Да и вообще, она сперва пойдёт к родителям…
Максим глядел на нее задумчиво и делал губы трубочкой. Над площадью поднимался дымкой протяжный мелодичный свист. Максиму легче думалось, если он свистел. Когда мелодия стихала, он говорил:
— Понятно, устаёшь… — все не желая дать ей дорогу.
Наталья пыталась обойти его и так, и эдак, пока он тянул, глядя на неё:
— Взрослые люди, не подростки, чтоб на танцы бегать. Работа, дети у тебя. Вот и устаёшь…
— Ага, — кивала она, пытаясь скорей закончить разговор, и даже улыбалась: “Вот ты, мол, у нас какой понятливый”.
— Я думаю, надо нам без лишних свиданок скорее пожениться, — продолжал Максим. — Чего нам ждать?
— Ты что? — ахала Наталья. — Нам — пожениться? Что, так сразу?
Максим оправдывался:
— Я смотрю, родители у тебя старой закалки. Потерпят они, что ли, чтобы дочка с парнем сошлась, не расписавшись…
— С ума сошёл! — кричала ему в лицо пришедшая в себя Наталья. — Ишь, размечтался…
А он миролюбиво отвечал:
— А что я? Я и говорю тебе — они же не потерпят, чтобы мы так… А в одиночку хорошо, что ли, нам жить? Ты одна, я один…
Наталья тут же вспоминала много раз слышанные слова о том, что хороший мужик нипочем не останется один. Хорошие женщины остаются одни — это пожалуйста, сколько угодно. А вот мужики — нет.
И эти слова готовы были сорваться с её губ. А не срывались, может быть, только потому, что спорить ни с кем не хотелось — уставала очень. Что спорить — всё само собой встанет по местам…
Наталья плохо представляла, что помешало её воздыхателю ужиться с первой женой. Развелся он недавно — года ещё не прошло. В маленьком городе пересуды слышишь там и здесь — каждому хочется в подробностях представить себе картину чужой жизни. И эта картина из обрывков разговоров была какая-то невнятная — без резких линий и ярких красок. Серое такое, размытое пятно. Так рисуют, когда совсем уж не умеют рисовать. И настроения, куража нет — сделать, чтоб у тебя что-то получилось. Рисуют так — только бумагу портят.
Бывшую жену Максима Наталья видела, конечно, и не раз. И даже случалось с ней словечком перекинуться.
— Девушка, у вас рост какой? — спрашивала у неё бывшая жена Максима. — Вы берите лучше вот эти, они тянутся. Вам в самый раз пойдут…
— Прошлый раз вы тоже говорили — в самый раз. А они мне только вот досюда натянулись…
— Да что вы говорите, девушка! Ну, принесите их обратно, я вам заменю!
— Зачем обратно? У меня старшей дочке подошли, она их носит теперь…
— У вас уже такая большая дочка, кто бы мог подумать…
— Я и сама не маленькая! Китайцы на таких, как я, не делают колготок, у вас ведь все китайское?
— Ой, девушка, а что, вам итальянские охота за такие деньги?
Бывшая жена Максима продавала колготки на базаре. Это не был её собственный бизнес — она работала, как это говорится, на хозяина. Её дни проходили в открытом дощатом павильоне, она заступала на работу спозаранку, с тех самых утренних часов, когда и покупателей-то ещё нет — все на работе, и стояла до сумерек, до темноты, чтобы идущие с работы дамы, если вдруг надумают, могли тут же купить себе колготки.
Так же как и её товарки, она маялась летом от жары, южной зимой за шиворот к ней забиралась белёсая, висящая в воздухе сырость. Заработок был небольшим, но если сложить с заработком мужа-экскаваторщика — то получалось совсем неплохо.
Муж попивал — так кто сейчас не прикладывается к рюмке? Они все там, в передвижной мехколонне, как соберутся после работы… Умная жена разве будет из-за этого переживать? Главное, он пьяный — тихий. И деньги в дом несёт. Дочки подросли и друг за дружкой выпорхнули из родительского дома. Две свадьбы справили, на каждой полгорода гуляло. И долгов особых не наделали. Сами-то зарабатывают неплохо, и ещё родня помогла…
Надо сказать, что у Максима было две дочки, как и у Натальи. Только они были куда старше, чем у неё. При этом его жена не была старше Натальи — наоборот, она была на год её моложе. Хотя по ней этого нельзя было сказать. Жена Максима была тяжёлая, приземистая женщина — такую никаким ветром не выдуешь из привычной колеи.
Наталья, наоборот, как будто всегда готова была к тому, чтобы её ветром унесло в какое-то совершенно другое место. Всем своим видом она говорила, что здесь, рядом с вами, она только в гостях, ненадолго, — может, потому на неё уже много лет и не смотрел никто всерьез. Что толку влюбляться в женщину, которая растает в воздухе, если не сегодня — так завтра или послезавтра…
Первая жена Максима выскочила за него вскоре после того, как ей стукнуло девятнадцать, — двадцатилетие в южном городке полагалось встречать, уже будучи замужем, а она была, конечно, не хуже остальных. В отличие от Натальи, она не училась в университете. И школу-то она еле дотянула. Из девчонок её класса никто не поехал учиться дальше — главным для них было поскорей встать на ноги, и тем, насколько крепко ты на них стоишь, определялась твоя ценность в этом мире.
С тех пор как из ее жизни ушли таблица Менделеева, алгебраические формулы и прочие школьные премудрости, весь мир Максимовой жены складывался из цен на сахар, масло и прочие продукты, из расписания работы единственного в городе ателье и нескольких здешних магазинов.
Чуть ли не два десятка лет Максим прожил с ней в этом немудреном мире, пока не надумал оставить ее, сказав: “Знаешь, Галина, я ведь вовсе с тобой сопьюсь”.
Галину — так звали её — более всего обидел даже не сам его уход, а объяснение ухода. Это она, что ли, ему наливала? Да и не пил он особо, вот в чём дело. Так, как он, все пьют — и ничего…
Несколько месяцев никто не мог показать ей его пассию. Никто из подружек её не сомневался, что здесь замешана другая женщина, но никто ни разу не видел его в обществе новой дамы. Все любопытные только руками разводили: Максим живёт у брата, после работы занимается хозяйством — у брата частный дом. Хлев чистит. Мужиков иной раз не поймёшь. Ради чего было уходить из семьи?
Наталье только предстояло ещё приехать и поселиться в южном городке. И когда она обосновалась-таки в нём и стала появляться по своей новой работе там и здесь, в свите городского мэра, её, конечно, Галине показали — чуть ли не в тот самый день, когда Максим впервые увидел её в передвижной механизированной колонне…
При встрече Галина оглядывала соперницу без злобы, скорее с интересом. Таких, как она, дамочек Галина в родном городке ещё не видела. Наталья же никак не выделяла Галину из всех остальных здешних женщин, из “тёток”, как говорила она, — женщин, живущих какой-то своей тихой жизнью и бесконечно чужих ей. Где-то среди этих женщин ходила по городку её соперница. Но о ней Наталья даже не подозревала. Она и о Максиме-то вспоминала, только если он сам напоминал о себе.
Галине, что греха таить, вначале доставляло радость на базаре всучить Наталье заведомо неподходящие колготки: “Берите второй номер, девушка, вы худенькая, эти как раз натянутся на ваши длинные ножки!” Или наоборот: “Ну, с вашим ростом, девушка, вам только пятый-шестой размер пойдет…” А после обманывать Наталью стало скучно. Такую нечего делать — обмануть. Каждый раз — одно и то же. Юродивая она. Как ни придет — стоит, глазами хлопает, учи ее, не учи.
— Глянь на себя! — говорил Наталье на темной улице бывший Галинин муж. — Про тебя в городе, знаешь, что говорят?
Наталья только плечами пожимала. Ей-то какая разница? А Максим всё же сообщал:
— Все говорят, что ты того! Тебя такую кто угодно скушает вместе с твоими длинными ногами.
Наталье делалось смешно. Стоит, старается её в чем-то убедить… Ну почему с тех пор, как она бросила Эдика, к ней подходят только те парни, которые ей совершенно не нужны? А был ли вообще кто-нибудь, кто был ей нужен? Она пыталась вспомнить. Вроде нет, не было таких. Один только Эдик.
Теперь выходило, что надежду на встречу с ним придется оставить незнамо на сколько времени, а может, даже и вовсе похоронить.
— Доча, вижу, как ты устаешь! Ты подумай, — говорила вечером ей мама. — Не всегда у людей бывает такая страсть, как у вас с Владиком. Бывает, люди сходятся друг с другом и без неё. Да и не решает ничего она, такая страсть. Жизни-то у вас с Владиком не получилось…
Наталья могла бы сообщить маме, что у них с Владиком никакой страсти и не было, — но что бы это изменило? В главном мама была права — где сейчас тот Владик? А не он сам, так хотя бы алименты от него?
Вот алименты сейчас были бы кстати. Да только Владик, которому не удалось сделать из Натальи рачительную, экономную хозяйку, не представлял, как она станет тратить где-то вдалеке заработанные им северные деньги. Догадается ли, прежде чем сделать какую-то покупку, обойти все городские магазины, сравнить цены? Или же с его деньгами ей будет слишком легко жить, и она станет покупать всё необходимое в ближайшем к дому магазине, ничуть не интересуясь ценами в соседних?
На всякий случай Владик постарался сделать, чтобы Наталья получала как можно меньше его денег, — разумеется, чтобы всё было по закону, а поскольку он был человеком умным и основательным, ему всё это удалось лучше не придумаешь. И в результате Наталья получала на двух дочерей столько, сколько стоила пара самых дешевых кроссовок для одной.
“Детей только жалко”, — говаривал Владик в кругу своих знакомых. При этом он разводил руками: мол, что поделаешь? С такой матерью, как Наталья, у девочек и не может быть беззаботной, счастливой жизни.
Слушатели его не видели никогда Наталью, а потому и не могли ничего ему возразить. Здесь, в кругу новых друзей (среди которых, между прочим, была девушка, о которой Владик думал как о своей будущей жене), мы и оставим его, чтоб больше не возвращаться к нему в этом рассказе, — Владик в любом случае не пропадет.
Мама хотела, чтоб и Наталья тоже не пропала. А та едва успела осознать, что больше ни о каких сильных чувствах и думать не сможет — сразу ей придут на ум Кошкин с Кулебяшкиной, читавшие её письмо. Думать об этом было так неловко, точно оба они над ней жестоко посмеялись, точно ославили её перед всем городом — глядите, Наташка-то, оказывается, пишет любовные письма сыну вице-мэра…
Наталья представляла лицо Жанны, искажённое гримасой высокомерия всегда, когда бы они ни видели друг друга. Жанна — изящная, как ящерица, женственная до умопомрачения, холодно, спокойно осознающая свою красоту. Эта сумеет унизить тебя так, что унижение останется с тобой надолго. И все будут видеть, куда ни пойдешь: тебя унизили. И вроде ведь ничего не скажет, а просто бровку поднимет — вот так — и переспросит: “Письмо написала? Ой, не могу…” И рассмеётся серебряным своим смехом, отрепетированным столько раз дома, наедине с большим трюмо в прихожей, — точно колокольчики зазвенят. Услышишь её смех — и невозможно вместе с ней не рассмеяться над недотёпой, влюбившейся в её брата.
Ладно ещё, до городка, в котором Наталья жила теперь, не дошел слух о её позоре. С утра до вечера она глядела на окружавших её людей и успокаивала себя мыслью, что здесь никто не знает о её письме. Работа перестала тяготить её. Она как будто старалась спрятаться в казённые бумаги и в официальные отношения между людьми, когда приходящим к тебе людям абсолютно все равно, что за печаль у тебя на душе, и чего ты в этой жизни стоишь, и кому ты написала любовное письмо.
— Наталья Геннадьевна, найдите, пожалуйста, постановление номер двести двадцать девятый “гэ”…
Притихшая, сжавшаяся в комок Наталья однажды как будто очнулась — и обнаружила себя невестой Максима. Мама купила ей с пенсии кружевную ночную сорочку — не весящая ничего, сплошная бело-розовая пена, как только такую станешь стирать… А стоила-то она сколько! Но что же делать? Мама, конечно, не могла сказать: “Один раз выходим замуж!” Поэтому она говорила: “Замуж выходим не каждый день!” И она всей душой желала, чтоб этот раз у дочери был последний, потому что никакого следующего раза ей не понадобится до самых преклонных лет.
Вскоре Наталья заподозрила, что ждёт ребенка. Ультразвуковое исследование подтвердило её догадки. А значит, её ждали новые перемены в жизни.
Наталья, многодетная мать, с утра до ночи мыла, варила и скребла картошку для новой варки, учила с дочками уроки и без конца агукалась с горластым мальчишкой, который молотил ножками так, точно готовился сбить масло из всего, что только ни попадется ему в этой новой жизни, — как та лягушка в ведре с молоком. А уж пеленки сминались у него в комок за полминуты, как крепко ты его ни заверни. Максим со смехом доставал ребенка из кроватки. Две школьницы прыгали вокруг них и горланили под стать целому классу на школьной перемене!
Наталье не верилось, что всё это происходит в её доме и все эти люди — её семья. Она спрашивала мужа:
— Когда ты пришел?
Она не слышала его за шумом стиральной машины, и радость охватывала её только теперь, когда она видела, что он здесь.
Иногда, засыпая, Наталья вдруг вспоминала почтальона Кулебяшкину, читавшую её письмо. Без страха вспоминала, без стыда за свой давний поступок. Казалось, всё это когда-то было совсем не с ней, — будто она вспоминала какую-то недочитанную книгу или недосмотренный фильм, сперва показавшийся ей неинтересным. А теперь вдруг, по прошествии времени, ей захотелось узнать, что же в том фильме было дальше.
Наталья рисовала себе Кулебяшкину — грузную женщину, потерявшую надежду устроить свое счастье. Вот она тяжело поднимается по ступенькам, оглядывается по сторонам и начинает осторожно вскрывать письмо прямо на лестничной площадке… Нет, она забирает его домой, где никто не помешает прочесть его… Интересно, ей попадет, если она заберёт письмо домой?
Письмо-то её к Эдику, припоминала Наталья, было не ценное, не заказное с уведомлением — никакая квитанция не подтверждала, что Наталья в самом деле отправляла его “гражданину Анчугину”. И если бы письмо потерялось, то вышло бы, что его вовсе не было. А всё же почтальон Кулебяшкина решила во что бы то ни стало вручить его адресату. Вот и ходила в наугад выбранный Натальей дом снова и снова. Даже в свой выходной поднялась чуть свет и застала, захватила-таки в дверях убегающего на работу хозяина квартиры, Кошкина.
Он ей: “Понятия, мол, не имею, кому письмо, а сам я — Кошкин”.
А она тогда: “А документы? Как я поверю, что ты — Кошкин?”
И ведь заставила его, спешащего на работу, вернуться в дом и вынести ей паспорт — хотя и не обязан он был доказывать, что письмо вовсе не ему. А потом Кулебяшкина ещё и соседей всех на ноги подняла, и все подчинились силе этой заблудившейся чужой любви.
Чьей — чужой? Неужто Наташкиной? Она думала о себе как о ком-то другом. Думать как о самой себе не получалось. Да и немного времени было у неё на то, чтоб думать о чем-то, не касавшемся её нынешней жизни. Казалось, что вся любовь, с которой Наталья долгие годы вспоминала Эдика, была предназначена Максиму. Рельсы, по которым Наталью несло по времени вперед, начинались где-то перед её свадьбой с Максимом. Две школьницы только и норовили вытащить из бабкиного шифоньера платья с воланами — одно золотистое, другое розовое, — чтоб лишний раз покрутиться в них перед зеркалом в предвкушении дня маминой свадьбы. А до того дня, когда Наталья, придя с работы, застала дочек при параде, железнодорожные пути были разобраны. Мало того что назад было не вернуться — возвращаться было как будто и некуда. Не было там ничего до того счастливого дня.
“Интересно, а Кулебяшкиной нравился кто-нибудь? — думала иногда Наталья. — Есть ей сейчас хотя бы что вспоминать на старости-то лет?”
На самом деле Кулебяшкина была юной, юной. На тот памятный день, когда к ней попало Наташино письмо, ей и семнадцати не исполнилось. Кулебяшкину звали Ларисой, но чаще её звали Лорик. Она работала почтальоном уже второй месяц, а это было её первое настоящее письмо. Прежде ей доставалось разносить только газеты, всякого рода рекламные листки, а если кто и писал письма жильцам “её” домов, то это всё как на подбор были письма в казенных конвертах — белоснежных, с казёнными штемпелями вместо марки, с безупречно отпечатанными адресами. Жильцы получали послания из налоговых служб и пенсионного фонда, изредка кем-нибудь интересовался кожвендиспансер, — но ни разу ещё не было так, чтобы люди писали друг другу не по работе, а просто так, а после запечатывали письмо в конверт с картинкой и своей рукой неровно бы надписывали адрес. А тот, кому предназначалось бы письмо, ждал бы почтальона почти так же, как ждут самого дорогого человека.
Вот так Лорик видела в мечтах свою работу, когда мамина подруга Людмила Павловна через знакомых надумала устроить её на почту.
А оказалось, что всё совсем не так. А работать всё равно надо. Куда деваться?
“Да кто сейчас кому пишет, — уговаривала себя Кулебяшкина, — у всех нормальных людей есть Интернет”.
Себя Кулебяшкина нормальной не считала. Компьютера у нее не было, да она и заикнуться о нем боялась. С детства Кулебяшкина слышала о том, что в доме не хватает денег. Сколько себя помнила, она знала, сколько на кашу идет пшена и сколько сэкономишь на электричестве, если выкрутить лампочку под потолком и всегда пользоваться только настольной лампой.
Мать Кулебяшкиной могла быть старшей сестрой Владислава, первого мужа Натальи. Они могли бы расти в одном доме. Но это было не так. Владислав и Кулебяшкина-старшая даже не знали друг о друге. Мало ли на свете бережливых, экономных людей?
Дочку свою Кулебяшкина-старшая родила для себя — и об этом тоже Лорик слыхала, сколько себя помнила. Конечно, она только со временем стала понимать, что это означает — “для себя”. Сразу, как только Кулебяшкиной-старшей удалось переехать из общежития в коммуналку, она и организовала себе мужчинку. Очень уж хотелось для себя маленького, — так объясняла она всем принятое решение. Даже тем, кто и не спрашивал её о причинах появления Лорика на свет. Ей отчего-то важно было, чтоб все знали: Лорик — ребенок “для себя”. И чтоб об этом никогда не забывала сама Лорик.
— Она не понимает, что я с ней одна. Колготки только купишь — а они уж лопаются на ней — растёт! — жаловалась Кулебяшкина-старшая Людмиле Павловне. — С моим здоровьем — погорбаться-ка, чтобы её всем обеспечить. Веришь, нет, с работы прихожу — лежу. Сил нет. Об одном прошу её: чтоб дома тихо было. Я на тебя с утра до вечера пашу, так можешь ты уважить мать? Так нет же! То там скрипнет, то там бумажкой зашелестит. Как будто тихо нельзя играть!
— Они не понимают, сколько мы вкладываем в них, — говорила бездетная Людмила Павловна. Не за себя говорила — за всех одиноких мамочек, обманувшихся в своих радужных ожиданиях. Каждая из них мечтала о маленьком, но кому хотелось одновременно взвалить на себя ещё и миллион задач, главной из которых будет: где брать деньги изо дня в день на всё, что маленькому может понадобиться?
Людмила Павловна задумалась об этих расходах вовремя. И теперь она чувствовала превосходство над подругой, с которой вместе работала на городском хлебозаводе. Людмила Павловна принимала и выдавала пальто в гардеробе, а старшая Кулебяшкина, которую, кстати, звали Эвелиной Ивановной, ведала комнатой гигиены женщин. То в первую, то во вторую смену она просиживала по 12 часов в комнате без окон, от пола до потолка отделанной белым кафелем и освещённой люминесцентным светом.
С непостижимой регулярностью комната наполнялась галдящими, настырными женщинами, которым надо было выдавать мыло, салфетки и что-то ещё, положенное по инструкции. А после саму комнату и прилегающие к ней санузлы надо было мыть тоже по инструкции — с хлорамином. И Кулебяшкиной-старшей казалось: только помыла всё — и уже снова мой. Она ловила себя на том, как её раздражают женщины, по-хозяйски, с гвалтом вваливающиеся в комнату гигиены. Эвелина Ивановна не могла им простить, что ей приходится мыть за ними, пока они делают какую-то совершенно другую работу. На зарплату ей было, понятно, не разгуляться, а она с детства была слаба здоровьем — поэтому и техникум пришлось бросить когда-то. Она нуждалась в хорошем питании, и Лорик казалась ей маленьким вампирчиком, вытягивающим её жизненные силы. Деньги, которые нужны были на крохотные хлопчатобумажные колготки, на ремонт детского сада, на подарки к Новому году, были не сами по себе деньги, а тот канал, по которому уходили её жизненные силы.
Кулебяшкина-младшая раньше сверстников пошла учиться в школу — и раньше закончила её. Она стала ученицей в неполные шесть лет — с легкой руки Людмилы Павловны. Та, как-то заглянув к подружке, заметила, что в доме стало непривычно тихо. Нет, у Кулебяшкиных и раньше никто не шумел, не громыхал в кухне посудой, и говорить у них было принято вполголоса. Но теперь в доме стояла просто уж чистейшая, стерильная тишина. А всё потому, что Лорик вместо того, чтобы возиться со своими немудреными игрушками, сидела в углу между стеной и тумбочкой, уткнувшись в книжку, и шевелилась только для того, чтоб перевернуть страницу.
— Гляди-ка, читает! — прокомментировала увиденное Людмила Павловна. — Видать, в школу ей пора?
— С ума сошла! — отозвалась старшая Кулебяшкина.
Одна только мысль о том, что когда-нибудь девчонку придется собирать в школу, кидала мать в беспросветную, черную тоску. Хорошо, что до этих хлопот — ещё два года спокойной жизни, которые Лорик проведёт в детском саду!
— Один раз напряжёшься, но зато потом тебе полегче будет, — стала втолковывать ей Людмила Павловна. — За детский сад платишь каждый месяц, а в школах у нас обучение бесплатное! А то ведь жаль мне тебя — с этими всеми расходами ты уж прозрачной стала.
— А возьмут в школу-то её? — с сомнением спросила её подруга.
Людмила Павловна пожала плечами:
— А как же всякие… вундеркинды? Те, кто в 12 лет в институт поступают? Не читала в газетах?
Кулебяшкина-старшая отмахивалась — мол, до газет ли ей? А подружка и не дожидалась ответа — она уже округлила глаза и продолжала, возвысив голос:
— В газетах про таких пишется. И все-то семьи, гляжу: мамы-папы — профессоры. У таких денег вдосталь. Таким можно и не торопиться дитя на свои ножки ставить. А тебе сам Бог велел. Раньше закончит школу — глядишь, раньше тебе помогать начнет…
— Ты думаешь? — с сомнением спросила Эвелина Ивановна.
Совет подружки пришелся кстати, и в сентябре Лорик пошла в первый класс.
На вундеркинда она не тянула — к концу первого класса едва смогла свыкнуться со своими новыми обязанностями. А то ведь случалось ей спрятаться в школьном туалете и там простоять целый урок, то ли плача, то ли молча пытаясь сообразить, как это так вышло, что она должна идти в класс, полный чужих больших и шумных детей, которыми командует одна учительница с зычным голосом, и что эта учительница от неё, Лорика, хочет.
Однако привитая с младенчества аккуратность и стремление вести себя тихо и незаметно вскоре сыграли свою службу — и все школьные годы Лорик была на хорошем счету. О том, чтоб перепрыгивать через класс и в конце концов стать выпускницей школы в двенадцать лет, и речи, конечно, не могло идти. Всех Лориковых трудов хватало на то, чтобы иметь не более одной “тройки” в четверти, — и “тройка”-то была каждый раз по другому предмету. Физику подтянет Лорик — значит, химия подкачает. С химией разберётся, глядишь — геометрию запустила.
С шестого или седьмого класса Кулебяшкина-старшая повторяла дочери, что в вузе та сможет учиться только бесплатно, — конечно, если попадёт на бюджетное место. “Смотри, даже не думай, что я смогу за тебя платить. На это моего здоровья не хватит, не такое оно у меня. И без того уже сколько лет ты у меня вот здеся, на загривке на моем, сидишь!” — она хлопала себя мясистой ладонью по загривку.
Хрупкой, маленькой Кулебяшкиной ни разу, даже в самом раннем детстве, не приходилось кататься на мамкиных плечах — а всё равно она отчего-то чувствовала себя виноватой.
На бюджетные места она, конечно, не поступила. Кулебяшкина-старшая приняла это известие так, точно другого и не ждала.
На почту Лорик попала, как мы знаем, опять-таки с подачи Людмилы Павловны — у маминой подруги там были знакомые. Лорик молча приняла профессию, которую определили для неё старшие, привычно она старалась всё делать так, чтоб окружающие были ею довольны. Так продолжалось месяц, полтора — и наконец в руки к ней попало самое настоящее письмо!
Лорик сама бы не смогла объяснить, по каким признакам она сразу поняла, что письмо — любовное. А дальше уже воображение стало рисовать ей Эдуарда Анчугина — благородного героя, в котором совмещались, казалось бы, несовместимые черты Шварценеггера, Ди Каприо и почему-то еще Марио Ланца, которого она когда-то слушала у Людмилы Павловны в гостях на старой, заезженной пластинке.
Благородный герой в Лориковом представлении должен был хорошо петь, и его голос должен был обладать свойством переносить слушающего из обыденности в какой-то новый, высокий мир. Иначе почему его так полюбила Наталья, подписавшая письмо? Наталье Лорик завидовала со страшной силой, но это была зависть пополам с благоговением. Кто в наши дни способен так влюбиться, чтобы отправить через всю страну по почте летучее признание своему предмету?
У Лорика даже дыхание на секундочку остановилось, когда она вспомнила, что в нужном ей подъезде дома № 44 по улице Ленина сломан почтовый ящик. Значит, никто ей слова не скажет за то, что она передаст заветное письмо Эдуарду Анчугину из рук в руки — и так сможет увидеть своего героя. Письмо-то было не заказное, не ценное — такие полагалось опускать в ящик, и Кулебяшкина волновалась, не будет ли большим нарушением то, что она не воспользуется ящиком. А тут выходило, что нет, не будет! И уж она, Лорик, звонила, звонила в дверь с номером восемнадцать, и коленки у нее подгибались при этом, точно она сама влюблена в Эдуарда Анчугина и пришла к нему на свидание. А двери ей в первый раз не открыли — и она снова, конечно, пришла, и потом ещё раз.
Было воскресенье — день, когда нормальные люди отдыхают. Людмила Павловна говаривала, что по одному тому, отдыхаешь ли ты в субботу-воскресенье или у тебя, как это называется, скользящий выходной, можно судить, удалась твоя жизнь или нет. В офисах у людей чистые руки и четко зафиксированный выходной. Вот это — баловни судьбы! А ей вместе с подружкой — старшей Кулебяшкиной — приходилось отдыхать то в понедельник, то в четверг — так же как большинству работников местного хлебозавода.
Лорик, по мнению Людмилы Павловны, тоже повторяла путь всех неудачниц — воскресенье не было у неё выходным днем. А ведь Лорик слыхала от своих товарок по работе — есть города, где почта по воскресеньям не работает! Её землякам в этом плане повезло — за чаем в выходной они могли наслаждаться свежей утренней газетой. И в этот воскресный день Лорик с кипой газет в руках, с заветным письмом в кармане снова позвонила в дверь квартиры номер восемнадцать.
Открыл ей мужчина в майке и растянутых трениках. У мужчины были нечёткие контуры лица и мешки под глазами. Волосы прозрачным, почти незаметным венчиком поднимались вокруг обширной лысины.
Лорик, выросшая без отца, еще никогда в жизни не видела мужчины, только что вставшего с кровати. Она поглядела на открывшего ей человека в ужасе, схватилась рукой за дверную ручку — и, держась за неё, успела ещё опуститься на корточки, прежде чем потерять сознание. И это ещё хорошо — ведь иначе она просто упала бы спиной на бетонный пол.
Житель восемнадцатой квартиры, Кошкин, кликнул супругу. Вдвоём они внесли Лорика в дом и уложили в зале на диванчике. Супруга велела Кошкину принести из домашней аптечки нашатырку. Лорик пришла в себя, и жена Кошкина решила, что нет нужды вызывать “скорую помощь”. Однако супруги не сразу отпустили Лорика. Бесконечно смущённую девочку они усадили за стол, напоили чаем с печеньем, какого в родительском доме она отродясь не видела, и между делом объяснили ей, что писавший письмо перепутал адрес — Кошкины их фамилия! И уже, считай, пятьдесят лет, с тех пор как построен был этот дом-хрущевка, в восемнадцатой квартире живут только Кошкины. Сам Кошкин и родился-то здесь. Точней, его принесли сюда из роддома…
Лорик осталась под впечатлением от печенья и от заботы двух взрослых людей, старше её более чем вдвое, годящихся ей в родители и живущих, судя по всему, душа в душу. Школьницей Лорик мало бывала в гостях у своих соучеников, а если и бывала — то как раз тогда, когда взрослых не было дома, и теперь в первый раз она оказалась в семье — там, где взрослых двое. Кулебяшкина-старшая никогда не говорила о мужчинах — да она, возможно, о них даже не думала, точно их вовсе на свете не существовало. Подруга её, Людмила Павловна, иногда вспоминала мужчин, и неизменно вспоминала с презрением, точно весь их мужской род в чём-то провинился перед ней, Людмилой Павловной, не оправдал каких-то её надежд и, в общем, повёл себя с ней недостойно. Поэтому Лорик привыкла относиться к мужчинам с опаской. Она пока ещё никак не рисовала себе свою будущую жизнь — и тут вдруг ей открылось, что выходные дни можно встречать вдвоем, и разные неожиданности, вроде того что девчонка-почтальонша хлопается в обморок у твоих дверей, — тоже можно переживать вместе!
Лорик пришла домой благостная. Одна только недосказанность сидела в ней глубоко, где-то на донышке её сознания. И эта недосказанность была — Наташино письмо. Лорик не могла примириться с мыслью, что незнакомая ей девушка отправила письмо к любимому в никуда, не позаботясь указать правильный адрес. Да полно, существует ли пресловутый Эдуард Анчугин! Писали к нему в самом деле любовное письмо, или же ему была отправлена совсем ничтожная записка, а уж она, Лорик, нафантазировала…
Дома Лорик действительно вскрыла письмо, подержав над паром. Письмо ошеломило её. Она просто ахнула, насколько она была права в своих догадках. Эта Наталья — она любит Эдуарда, и она пронесла свою любовь через много, много лет. А как же он? Что, если Кошкин из восемнадцатой квартиры — это на самом деле и был Эдик Анчугин? Он позабыл о своей старой любви, женился и вполне счастлив… Он не хочет вспоминать… Вот и назвался Кошкиным… А как же тогда Наталья?
Лорик сама не знала, зачем назавтра она снова пошла в дом номер сорок четыре. Был понедельник, законный её выходной, а она встала чуть свет и выскользнула скорей из квартиры, пока мать не пришла со второй смены. А то ведь если спросит, куда собралась, — что сказать?
Сонный Кошкин открыл Лорику дверь и тут же кликнул жену. Лорик поглядела на них и заплакала. Плача она протянула им распечатанное письмо. Супруга Кошкина машинально вытащила из конверта листок бумаги и начала читать. По мере того как её глаза двигались по строчкам, её лицо принимало всё более удивлённое выражение. Не дочитав до конца, она не глядя, ощупью взяла Кулебяшкину за рукав и втянула в дом. Снова Лорик сидела у Кошкиных на кухне. Жена Кошкина, Валентина, обнимала её за плечи, сам Кошкин в майке неловко нависал над ними, над кухонным столом и над своей глазуньей. Он явно опаздывал на утренний автобус, которым обычно ездил на завод, но даже думать о том, что он куда-то спешит, в такое утро ему казалось неудобным.
— Паспорт принеси показать, — сказала ему жена. И уже совсем непонятно для чего добавила:
— И мой тоже.
Потом в халате она вышла на площадку, стала звонить к соседям, тоже собирающимся на работу. Кто-то говорил с ней через дверь, поскольку сам не успел ещё и брюки натянуть, кто-то приоткрывал двери и бросал через цепочку, торопливо:
— Ты что, Валька, пьяная с утра? Не помнишь моей фамилии? Петровы мы…
Дома Кулебяшкина-младшая заклеила конверт. Было заметно, что его вскрывали. Но это было всё равно, потому что к конверту Лорик приклеила свою записку — о том, как не удалось ей найти адресата, хотя она старалась, как могла.
Лорику хотелось сказать неизвестной ей Наташе что-то необыкновенно хорошее и светлое. Самое хорошее и светлое, что только бывает на свете и чего сама она ни разу не слышала, — только догадывалась, что это должно где-то, когда-то быть. Но её догадки были едва уловимыми, туманными. А потому — что же она могла сказать?
На следующий день на конверте был поставлен штамп “Адресат не проживает” — и письмо пустилось в обратную дорогу.
Конечно, может показаться странным, что супруги Кошкины не насторожились, увидев на конверте известную в городе фамилию. Начальство, как считают многие, надо знать в лицо, не то что по фамилии-имени-отчеству. Это — само собой! А ведь старший Анчугин много лет занимал должность вице-мэра городка и только недавно ушел на пенсию.
Попади письмо в какие-нибудь другие руки, оно могло дойти бы вообще без адреса — Анчугиных в городе по одной их фамилии разыскали бы.
В оправдание Кошкиным можно сказать, что их более всего заботило, как успокоить юную почтальоншу в её таком неприкрытом детском горе, и они менее всего могли думать, как сказал бы сам Кошкин, глава семейства, о какой-то “шишке” местного масштаба. Тем более уже и бывшей “шишке”.
Что же до Лорика, то ей фамилия Анчугин только смутно показалась знакомой, и Лорик даже не задумалась, где могла слышать ее.
А между тем ей случалось видеть Эдикова отца. Он в бытность свою вице-мэром как-то приезжал в школу, где она училась.
Если бы Лорик постаралась, она припомнила бы школьную линейку после шестого урока, на которой рядом с директором в середине актового зала стоял малоприметный человек в сером пиджаке. О чем он говорил ей и её соученикам? Наверно, о том, что надо учиться лучше. О чем ещё?
На школьных линейках всем хотелось есть, и все ждали, когда можно будет пойти домой. К тому же Лорику завуч уже два раза сделала замечание за то, что она не стояла смирно, а всё время переступала с ноги на ногу и делала другие странные движения. Всё дело было в том, что маленькая Лорик стояла в первом ряду, открытая всем взрослым, как на выставке, а сзади, в безопасном третьем ряду, стоял Семёнов, известный хулиган. И этот Семёнов жевал какие-то бумажки, а после, протянув длинную руку над плечом стоявшей во втором ряду Малининой, запихивал мокрые бумажки Лорику за шиворот. Лорик, не смея оглянуться, только подергивала плечами, и это выходило у неё в самые неподходящие моменты — как раз тогда, когда на неё переводил глаза кто-то из взрослых.
Директор от имени учеников благодарила вице-мэра за переданный школе очередной компьютер, кто-то за спиной у Лорика шептал:
— Небось какое-то старье!
И она чувствовала себя глубоко несчастной. Для неё среди компьютеров не было старых и новых. В её жизни существовали только те компьютеры, которые стояли в школьном кабинете информатики, и об их возрасте она бы ничего не смогла сказать. В этот кабинет Лорик приходила с классом каждую неделю. Под команды учительницы она включала компьютер и выполняла несложные задания. Учительница была строгая и часто повышала голос на детей. На Лорика, правда, она ни разу не кричала, но той всё равно каждый раз казалось, что кричат именно на неё. Поэтому Лорик не любила уроки информатики. Стоя на линейке, она не могла заставить себя обрадоваться тому, что в школе появился ещё один компьютер.
Человека, приехавшего передать школе подарок городской администрации, звали Сергей Иванович Анчугин, о чём, конечно же, сказала ученикам директор школы, — но Лорик была из тех, у кого слышанное на линейках пролетало мимо ушей.
Фамилия Анчугин часто встречалась в городских газетах. Но, как и её мама, Лорик газеты не читала. Вся разница в том, что Кулебяшкина-старшая и вовсе ненавидела газеты, полагая, что и читают их, и пишут в них одни только бездельники, а Лорик была к газетам равнодушна — если только не задавали в школе какой-нибудь урок готовить по статье в газете.
Но по газетам уроки задавали редко, и в школе Лорик не питала ненависти к периодической печати. Эта ненависть в ней появилась позже, когда она стала таскать кому-то для чего-то нужные газеты в почтальонской сумке — изо дня в день через снег и ветер. В городке иной раз поднимался такой ветер, что сама насилу удержишься на ногах. А тут — пуще себя самой береги почтальонскую сумку, чтобы все подписчики в срок газеты получили. Так, вслед за своей мамой, Лорик стала думать, что читают их одни бездельники. Да и пишут в них тоже только те, кому слишком легко живется.
Наверняка, попади письмо к другому почтальону, — он ухватился бы за ниточку, которая сама просилась в руки, и уж нашёл бы способ передать его в семью экс-вице-мэра. Но только ведь оно попало к Лорику. А Лорик даже не заметила той ниточки, по которой она смогла бы прийти к загадочному Эдику Анчугину, чтобы доставить ему письмо, полное любви.
Прошло три года с того дня, как письмо Натальи вернулось к ней обратно, чтобы сразу же бесславно сгинуть в недрах мусоропровода.
За три года в жизни Натальи многое изменилось. Мало того что она вышла замуж и родила третьего ребенка. Подросшего сынишку она сдала с рук на руки маме с Венегдиктом, а сама, как ни тоскливо было ей даже думать о работе, вернулась-таки в горадминистрацию. Все в доме как-то молчаливо предполагали, что рано или поздно она туда вернется. Подросшим девочкам требовалось и то, и это — ей было неловко вешать все расходы на Максима, к тому же каждый месяц надо было возвращать банку деньги за новую квартиру, — и когда ещё погасишь тот кредит и все проценты. Наталье было страшно влезать в долги, однако Максим не сомневался в том, что это совершенно необходимо.
— Мы же с тобой оба здоровые, работать будем! Неужто нормальную квартиру не потянем? — убеждал он жену.
Наталья не смогла бы признаться мужу, что хотела бы никогда в жизни больше не ходить на работу. Дома сидеть, с детьми, вылизывать свой дом, готовить каждый раз что-то необыкновенное… И писать разные истории…
Люди, встреченные когда-то во время поездок в свите городского мэра — в школе, на заводе, а более всего в доме престарелых, — долго еще стояли у неё перед глазами. Лёжа по ночам возле вымотавшегося за день спящего мужа, она перебирала в мыслях чужие судьбы, поражаясь той изобретательности, с которой кто-то всевластный их составил, сконструировал из всех потерь, из радостей, из сумасшедшей любви, из вероломства и друзей, и детей…
Бывало, мысли о чужих жизнях отпускали её, только если она записывала их на попавшемся под руку клочке бумаги. Тогда наконец-то она могла уснуть. Назавтра Максим находил тетрадные листки или бумажные салфетки, исписанные почерком жены, то там, то здесь. Он внимательно прочитывал написанное и складывал бумажки на верхней полке шифоньера.
— Если понадобится тебе, то это будет вот здесь, — только и говорил он жене.
Как-то старшей дочке в школе задали сочинение о родном городе. Город, о котором надо было написать, не был для неё родным, приехали они сюда не так давно, и девочке простительно было знать не так уж много. Наталья взялась дочке помогать — она часто учила с детьми уроки, но никогда ещё задание не увлекало её так, как теперь.
Назавтра в школе учительница была поражена живостью письма и многообразностью фактов, приведенных в сочинении.
— Катюша! Неужто все сама? — только и ахнула она.
Катюша тут же потупилась и призналась, что писала за неё мама. И вскоре Наталью уже звали в разные классы наперебой — рассказать школьникам о людях, живших когда-то в городе или ещё живущих, часто в безвестности, в бесприютности казенных стен. Дети в неожиданно охватившем всех порыве принялись готовить представление для стариков — с музыкой, со стихами и песнями. Взрослые нарадоваться такой активности не могли. Наталья чуть ли не каждый день бегала в школу с сынишкой на руках и там пропадала на репетициях, а ей ведь ещё надо было и обед на свою семью сварить, чтобы сидеть вечером за столом и смотреть, как ест Максим. Какой женщине не нравится смотреть, как любимый человек ест то, что ты варила с хорошим настроением, с любовью. И эта любовь как будто и в супе осталась, и в жареной картошке…
Всегда бы так жить — и никакой тебе работы в офисе.
Мечтай, мечтай…
У Натальи слёзы текли по лицу, пока она тащилась в первый раз после долгого перерыва к восьми пятнадцати в серое административное здание. Улицы, по которым она шла, казались ей теперь чужими. Она с трудом узнавала те места, где столько раз бывала вместе с детьми, когда была свободна, не связана жёстким распорядком офисной работы.
“Я думала, что-то изменилось в моей жизни, — оплакивала себя бедная Наталья. — А выходит, в ней ничего не изменилось. Выходит, ходить мне ещё до пенсии — не переходить — в контору к восьми пятнадцати!”
Ей было невообразимо жалко своей жизни, лучшую часть которой придётся провести, играя навязанную кем-то роль в свите мэра маленького городка. Она шла и не могла даже вытереть слёз, поскольку в одной руке у неё был обязательный тортик для её отдела, а в другой — сумка с бутылкою вина. По неписаному закону полагалось отметить на работе выход из декретного отпуска. Для неё это будут поминки по её мечте изменить свою жизнь, вырваться из привычного круга офисной жизни, от гламурных куриц — только так она и называла про себя своих товарок по работе.
“Я-то чем отличаюсь от тех гламурных куриц?” — спрашивала она себя и отвечала тут же: “Ничем! Если бы я была другой, чем они, я бы вырвалась от них. А так моя жизнь все время кидает меня куда-нибудь, куда я совсем не хочу. Выходит, именно здесь мне и место. Среди куриц в офисе. Курицам нравится их место, им здесь хорошо. А мне здесь плохо. В этом вся разница. Выходит, я только тем и отличаюсь от них всех, что я — неудачница!”
Но вышло всё иначе.
Мэр оказался наслышан, как Наталья проводила время в декретном отпуске. Вдобавок он разбирался в том, что называется расстановкой кадров. Конечно, так и должно быть, если человек отвечает за целый город, пусть даже и маленький. И все-таки Наталья не сразу пришла в себя от удивления. Мэр, поговорив с ней минут двадцать, тут же перевёл её в другой отдел, а там уж её ждали совершенно новые задачи. Наталья сначала испугалась, что ей придется стать пресс-секретарем мэра. Ничто не угнетало её сильней, чем тексты, написанные в официальном стиле.
Но мэр сказал, что нынешний пресс-секретарь его вполне устраивает. Наталье не пристало отбирать у него хлеб. Нет, ей предстояло стать чем-то вроде городского летописца. Теперь она — уже не в свите мэра, а одна, когда хотела, — обходила школы, и больницы, и дом престарелых.
Про бабу Настю она про одну из первых написала — про ту, что похоронила в войну четверых детей. Иней в беленьких волосах. Боль сидела в Наталье ещё со времени её первой поездки в свите городского мэра. Наталью мучила невозможность что-нибудь исправить в чужой жизни, что-то переделать в ней задним числом. Но когда она снова поговорила с бабой Настей и после написала про неё за ночь несколько страниц, стало как будто легче. Люди, которых Наталья просила рассказать о своей жизни, обычно потом долго благодарили её. Казалось, им больше всего и надо было, чтобы перед ними кто-то сидел и слушал, а Наталью теперь никто не торопил. Она копалась в городском архиве и ездила в командировку в область, чтобы посидеть в архивах там. Она и сама писала взахлёб, и до ночи сидела у себя в кухне с авторами, убеждая их где-то сократить свои творения, а где-то добавить фактов, а до того, конечно, походить по старикам и в библиотеке снова посидеть… И когда из типографии приехали первые двадцать экземпляров первого номера городского вестника, Максим поразился, как это его жена “надыбала” столько всякой всячины о городе, где он родился и вырос, а сама она живет — всего-то ничего…
Максим взял у детей тетрадку, а через несколько дней протянул ее Наталье, смущаясь, как не смущался никогда:
— Вот, почитай…
Это было то, что он слыхал от своей бабки, умершей, когда он учился в пятом классе. Детство Максимова бабка помнила бесконечной суетой сменяемой власти. В гражданской войне посёлок, их будущий городок, переходил из рук в руки, а оттого громкий плач по покойникам вперемешку с тихими проклятиями по пришедшим в округу новым хозяевам слышались там и здесь.
В четырнадцать лет бабку вытолкнул из вагона её собственный отец, Максимов прадед.
В поезде всю большую семью везли в неизвестные дали, конца пути не предвиделось. Доски на полу в вагоне держались неплотно, и мужики смогли расшатать две из них так, что они раздвигались в разные стороны, и при желании даже взрослый пролез бы, если б не боялся тут же погибнуть под летящим вперед вагоном. Свобода неслась под ними назад, назад, против движения поезда, чтобы навеки остаться в родных краях, откуда их увозили против воли. Свобода ветром влетала в вагон, заполняя всё запахами ночи, мазута и какой-то горечи, названия которой бабка не знала.
Бабку, тогда девчонку-подростка, одолела какая-то неизвестная Максиму болезнь. “По-женски болела” — так объяснила она стыдливо ему, мальчишке. Она лежала в углу вагона ничком и ни спать, ни сидеть не могла от неотступной, тягучей боли в низу живота, а мать, выходит — прабабка Максима, в бессилии прекратить страдания дочки, только гладила её по голове и шептала: “Девушкой становишься, девушкой…”
Когда поезд вставал, доски на полу задвигали так, как они и должны были лежать. Вдобавок на них лежал кто-то из пассажиров — и это не было подозрительно. В каждом вагоне были те, кто однажды переставал подниматься с пола и голову даже переставал поднимать. А потом его выносили на станции — и родные даже не знали, где его похоронят.
Бабкин отец не стал ждать, когда бабку вынесут из вагона красноармейцы. На третьи сутки пути он обнял её, обессиленную, с искусанными губами, и под мамкин плач стал наставлять её — она так говорила Максиму: “наставлять”. Из его слов бабка запомнила только: прижмись, головку руками накрой, головку прижми… А дальше её точно подхватило и швырнуло с силой, тряхнуло так, что и боль в животе стала уже не важна. Вместе с этой болью бабку Максима накрыло беспамятство.
“Так получилось, что хорошие люди взяли девочку к себе, сказали, это племянница, — писал в тетрадке Максим. — Она была работящая, хорошо училась. Потом она стала фельдшером и воевала на Великой Отечественной войне. Она искала своих родителей, но безуспешно. Ещё искала людей, забравших её к себе, вторых родителей, и они тоже не нашлись после войны. Сказали, видать, бомба убила. Тогда бабушка взяла и приехала назад в свой родной город. Здесь много детей остались сиротами. Бабушка взяла к себе двух сирот — моего папу и девочку Настю. Тётя Настя — это сейчас моя тётя. Родителей их убили. Бабушка до пенсии работала в городской больнице, лечила людей”.
Все это он знал давным-давно, это было чем-то привычным. А теперь перед глазами у него точно тянулась бесконечная лента, вроде тракторных гусениц, только гораздо длиннее и шире, и непонятно было, куда и откуда она шла. Где-то, в каком-то месте на ленте, была его бабка, которая, если уж точным быть, и не была-то его бабкой, но какая разница. Где-то был его будущий прадед с прабабкой, которая молча заламывала руки в вагоне, поняв, что её муж задумал. Ей было страшно, но не могла же она ему помешать. В одном случае девчонку ждала верная медленная, мучительная смерть. В другом — может, быстрая смерть. А может, спасение… Где-то на ленте были он, Наталья, и его крошка-сынок, и непоседы-девчонки, которые не были его дочками. И связь между всеми ними была прочнее любых тракторных гусениц.
Максиму казалось, что это Наталья сейчас подарила ему эту связь. И он не понимал, как такое могло быть.
Почтальон Кулебяшкина в течение трёх лет тоже не теряла времени даром. Её тихая безотказность приносила свои плоды — подменяя товарок, Лорик успела весь город изучить вдоль и поперек. Достаточно было назвать улицу и номер дома, как в сознании Лорика рисовался сначала квадрат с пересечением улиц и несколькими стоящими рядом домами. Потом нужный дом к ней приближался — она видела застекленные балконы, чахлые лиственницы, стоящие у окон, а иной раз и старушку с первого этажа, сидящую возле подъезда. Лорик могла бы сказать вам, сколько в каком доме подъездов и сколько квартир на одной площадке. Она знала в лицо многих жильцов.
Несколько раз на протяжении трёх лет судьба ей дарила подарки: ей попадались настоящие письма. Те, что люди писали друг другу не по работе, а просто так. Лорик никогда не опускала их в ящики, как газеты, — она всегда звонила в квартиры. Люди неизменно радовались принесенным письмам и говорили “Спасибо”, а один раз бабушка, схватившая письмо, втянула ее в дом, пахнущий так, как пахнут дома одиноких стариков, и попросила её саму прочесть письмо вслух, а потом ещё и ещё раз. А в письме-то, на сторонний взгляд, ничего особенного не было. “Здравствуй, мама, всё хорошо, работаю. Летом с Татьяной к тебе приедем внука показать”.
Лорик с детского сада любила читать, но читать книги ей было нелегко. Мать полагала это совершенно зряшным занятием, поскольку среднюю школу дочь закончила, а в институт не поступила и, видно, уже и не поступит. А просто так, ради отдыха, с книжкой сидят одни дармоедки. И то, что она дармоедка, Лорик слышала изо дня в день, хотя по слабости здоровья Эвелина Ивановна не в силах была выполнять большую часть домашней работы — а значит, её выполняла Лорик, кто же еще?
В прошлом году на хлебозаводе сократили должность заведующей комнатой гигиены. Эвелине Ивановне предложили работу в цехе, но это, конечно, было не для неё. Теперь она регулярно должна была отмечаться на бирже труда, где молодые, как Лорик, настырные девчонки-служащие выписывали ей очередное направление на работу. И по одному росчерку шариковой ручки бедная женщина должна была отправляться в другой конец города, где нужен был дворник, вахтер, уборщица или кто-то ещё. Иногда Эвелине Ивановне стоило немалых трудов убедить встречавших её людей, что из неё не выйдет ни уборщицы, ни дворника и ни вахтера. Все дело в её слабом здоровье. “Сразу вас предупреждаю, что буду часто брать больничный! Вам, что ли, нужен такой человек?” И кадровики со вздохом расписывались в том, что Эвелина Ивановна им как работник не подходит.
Бланк с подписью требовалось везти назад, в центр занятости, подчас через весь город. Это было утомительно. Но теперь Эвелину Ивановну согревала мысль, что отказ в трудоустройстве ею уже получен, а значит, по графику впереди ещё целых две недели спокойной жизни до следующего визита на биржу труда. Конечно, если какая-нибудь девчонка-инспекторша вне всяких графиков не позвонит домой:
— Эвелина Ивановна, зайдите к нам, пожалуйста! Кажется, в этот раз для вас нашлась подходящая работа!
Ослушаться было нельзя. А между тем подходящей работы для Эвелины Ивановны просто не могло существовать. Ей всего-то год оставалось перетерпеть до возраста, с которого можно уйти на пенсию досрочно — конечно, если для тебя нет в родном городе работы. И вся задача Кулебяшкиной-старшей состояла в том, чтобы вовремя приносить докучливым инспекторам расписки в том, что работы для неё нет, нет…
Пособие по безработице по прошествии времени ей перестали платить, а ведь она нуждалась в хорошем питании. Поэтому Лорик чаще обычного слышала недовольство тем, что её заработка не хватает на всё, что нужно.
По-прежнему часто забегала Людмила Павловна. Она тоже была полна обиды. Работы у неё прибавилось, зарплата осталась прежней. На хлебозаводе, сократив должность заведующей комнатой гигиены, часть её обязанностей передали гардеробщице, и подруги изо дня в день переживали бессердечность заводской администрации, готовой в погоне за выгодой переступать через живых людей, честно проработавших столько лет.
С неблагодарности начальства переходили на неблагодарность детей. А из детей у подруг на двоих была одна только Лорик, ей и доставалось от обеих. Эвелина Ивановна жаловалась, что дочь увлеклась чтением. Бесцельность этого занятия у подруг тут же связывалась со скудостью почтальонского заработка — лентяйке за что станут деньги платить? Бесполезно было бы отвечать, что её товарки по работе получают не большее её и что она-то как раз никогда не отказывается выйти в свой выходной, а все это — деньги.
Лорик по опыту знала, что лучше всего, когда на тебя наседают, молчать. Она сидела, привычно потупясь. Правда, в последний год в её душу стали пробираться сомнения, так ли она в самом деле плоха, как считали старшие, и вправе ли мать называть ее дармоедкой, если все деньги, какие только приходят в дом, зарабатывает одна она, Лорик? Но Кулебяшкина-младшая гнала от себя эти греховные мысли. В своей жажде найти понимающего собеседника она тянулась ко всем, кто хотел ей что-то сказать. И, видя такую готовность откликнуться, с ней заговаривали на улицах, и в городских автобусах, и, уж конечно, в подъездах “её” домов.
Среди получателей почты нашлись люди, рассказавшие ей о Христе и Нагорной Проповеди, о Заповедях, данных самим Господом Моисею. Лорик приняла услышанное всем сердцем. Особенно волновало её, заставляло внутренне замирать то, что Господь любит кротких и смиренных больше остальных. Пусть люди считают тебя хотя бы и полным ничтожеством, — для Бога всё обстоит иначе. Он любит тебя так, как не любит больше никто на земле. Он и нам, людям, велел к каждому встречному относиться с участием и любовью.
Многое из того, что вынесла она из умных книг, было концентрированно, лаконично изложено в Библии…
Была ли вера Кулебяшкиной-младшей верой в полном смысле этого слова? Кто знает! Лорик не могла взять в толк необходимость поститься, особенно в холодную погоду. Попробуй-ка выйди в потёмках из дому, как следует не подзаправясь, да потаскай почтальонскую сумку!
Она иногда заходила в новенькую, недавно построенную городскую церковь. Город, которому от первого колышка было лет семьдесят — примерно человеческий век, — долгие годы не имел своей церкви. А теперь, когда она появилась, в неё потянулся народ, более-менее осознающий у себя пустоту в душе и ищущий, чем душу наполнить.
Лорик всегда приходила между службами. В тишине, в полумраке ноги сами вели её — сегодня к одной, а после к другой иконе. Лорик не объяснила бы, отчего так.
Часто она просила перед иконами за маму — чтобы поправилось её здоровье, и чтобы нашлась для неё самая лучшая, самая любимая работа, и чтобы мама смягчила своё отношение к ней, Лорику. Просила для себя терпения — вынести мамин непростой характер. Просила за далёкую прекрасную женщину Наталью — чтобы довелось ей встретить когда-нибудь любимого Эдика Анчугина.
Всё вышло иначе.
Как отнесётся читатель к тому, что не Наталье, а самой Лорику было суждено встретиться с Эдуардом Анчугиным? Не скажет ли он — читатель то есть, — что, мол, автор притягивает факты за уши, поскольку этакая встреча выглядит уж очень кстати случившейся для продвижения вперёд нашего рассказа, чтоб выглядеть ещё и правдоподобной?
Возможно, что и скажет. Но только в том случае, если никогда не жил в маленьком городе, где, в общем-то, все знают всех. Люди, которые встречаются тебе на улице, — это каждый день одни и те же люди.
И тихая Лорик в начале своей почтальонской работы, конечно, могла бы, немного постаравшись, найти в своем городе Эдика Анчугина и вручить ему заблудившееся любовное письмо. А то, что она этого не сделала, давайте спишем на её природную замкнутость и на неопытность в работе…
Ветреным зимним вечером Лорику пришлось подменять женщину, разносившую телеграммы. Дороги в северном городе занесло снегом, транспорт ходил плохо, и Лорик возвращалась пешком. С крыльца Дома культуры её окликнули вышедшие на воздух парни, зазывая к себе. Лорик в ответ махнула рукой — тороплюсь, мол. По правде сказать, она совсем не умела разговаривать с парнями-ровесниками и побаивалась их.
Дальше её путь лежал мимо одноэтажного деревянного магазинчика. Она размышляла, не зайти ли, — с одной стороны, в пургу бы самой добраться, а каково будет двигаться через ветер с тяжелой, рвущейся из рук сумкой? С другой стороны — ну как магазин возле дома закроется, пока она дойдёт? От матери тогда весь вечер упреки слушать. Нет, лучше она купит хлеба и молока здесь…
Она поднялась на крыльцо. Над дверью горел фонарь. В оранжевом свете Лорик увидела, что слева, за крыльцом, что-то чернеет. Она спрыгнула с крыльца, провалившись по колено в снег. У её ног лежал человек. В страхе Лорик наклонилась узнать, жив ли он. Человек был жив. Просто он был очень пьян.
Напрягая все силы, упрашивая парня проснуться, Лорик втянула-таки его на крыльцо. Пьяный морщился от яркого света и бормотал что-то бессвязное. Лорик открыла дверь и перекатила его через порог магазина.
— Опять этот тута, — отреагировала продавщица на её появление с пьяным. — Говорила ему — до дому не доберешься. И что ж, теперь ему ночевать у меня?
Её глаза вопросительно уставились прямо в глаза Лорику. Теряясь под её взглядом, Лорик ответила:
— Может, пусть полежит до утра и проснется…
— А я что, с ним тоже до утра? — поинтересовалась продавщица. — Мне через полчаса закрываться. — А знаешь что? — сказала она растерянной Лорику. — Давай-ка узнаем, откуда он. Может, неподалёку живет…
Охнув, она перевернула мужчину на спину. Он слабо застонал, а продавщица принялась расстёгивать на нём куртку-аляску и прощупывать пальцами ворс изнутри, чтобы не пропустить спрятанные в каком-нибудь кармане корочки документов. И верно, во внутреннем кармане обнаружились и паспорт, и санкнижка, и еще какие-то документы, по которым продавщица определила, что обладатель их занят устройством на работу. Лорик раскрыла паспорт. Рядом с безликой, невразумительной фотографией — какие ещё фотографии бывают на документах — значилось: “Анчугин Эдуард Сергеевич”!
Лорик обмерла.
— Адрес, адрес гляди! — торопила её продавщица.
Ей очень хотелось уйти вовремя домой.
“Ленина, 44”, — тут же подсказала Кулебяшкиной память. Именно этот дом значился на том конверте. На самом деле адрес Анчугина оказался “Ленина, 44-а”.
“Дом на набережной!” — профессионально, в секунду смекнула маленькая почтальонша.
В каждом городе есть свой Дом на набережной, даже если и набережной никакой нет. В их городе такой дом, конечно, был.
Фасадом он выходил на улицу Ленина, однако стоял не вплотную к дороге, как другие, а поодаль. От проезжей части его отделял уютный густой скверик, в середине которого, на клумбе, каждое лето цвели тюльпаны. Лорик не знала, как там было в прежние времена, а сейчас в Доме на набережной жить было, судя по всему, очень хорошо. Покой жильцов берегли консьержки. В подъезды не пускали даже почтальона. Лорик передавала консьержкам на крыльце письма и газеты.
Две женщины кое-как дотащили Анчугина до Дома на набережной. Это, в общем-то, было недалеко, только вьюга мешала идти. Эдика они поддерживали с двух сторон, продавщица кричала, чтобы он перебирал ногами, — так они и дошли до подъезда.
Открыла им консьержка с ничего не выражающим лицом. (Это всегда так — если хочешь работать при больших, знатных людях, — спрячь подальше собственное своё естество, оно здесь никому не нужно. Лорика на секунду охватила радость, что на её работе не надо делать такое лицо.)
— Теперь доведёте! — обнадёжила Кулебяшкину продавщица, ей очень хотелось поскорей домой, и она не стала заходить в подъезд.
Консьержка перебросила к себе на плечо ту руку Эдика, которой он прежде опирался на плечи продавщицы, — и так снова две женщины двинулись, поддерживая его, пьяного, с двух сторон, — теперь уже вверх по лестнице.
— Эдуард Сергеевич, ножками перебирайте по ступенькам, пожалуйста. И нам, и вам легче будет, — лепетала консьержка. — А что это, Эдуард Сергеевич, вас давно видно не было? Уезжали куда?
Анчугин в ответ что-то неопределенное мычал…
Открыла им…
Лорик так и ахнула — кто им открыл!
Ей показалось — она не видела ни разу такой красоты. И эта красота уже начинала увядать. Морщинки под глазами. И щёки начали уже сползать вниз.
Да, это была уже увядающая красавица. Женщина со следами былой красоты. Но эти следы были ещё столь явными и отчётливыми, что просто дух захватывало — какая-то она была всего лишь несколько лет назад?
Понятно, такой и должна быть его жена, сказала себе Лорик. Хотя Наташу ей стало жаль.
Лорик много читала, поэтому ей сразу на ум пришло и про былую красоту, и про увядание невозможной, неземной красавицы. Женщина, стоявшая перед ней, казалась героиней старинной книжки. Было немыслимо с ней заговорить о чём-то обыденном. О чем-то, что входило бы в круг интересов маленькой почтальонши Лорика.
Красавица оглядела её сверху вниз, и Лорика до самых ботинок обдало таким презрением, что если и были у неё какие мысли в голове, то все они разом улетучились. И оттого, что она стоит здесь, в подъезде, устланном коврами, с пальмами в горшках, перед красивой женщиной, её вдруг захлестнуло ощущение вины.
— Простите меня, — стала оправдываться Лорик. — Я только вот… Только хотела проводить Эдуард Сергеича, а то он сам не мог… Я только это… Вот я говорю, я только встретила и довела, а я сама не это… Можно я пойду домой?
Красавица не слышала её слов, как мы не слышим пения жуков в траве, занятые каким-нибудь серьезным разговором. Красавица разглядывала по очереди всех троих и наконец произнесла спокойно:
— Милицию позвать?
— Зачем милицию, сестричка? — гнусаво отвечал ей Эдуард Анчугин.
Ему было нелегко держаться прямо. Он дернулся назад — Лорик с консьержкой насилу удержали его.
— Сестричка? — переспросил он сам себя. Ему было трудно понять, где он сейчас. — Так это что? — снова спросил он, будто что-то узнавая. — Это дом?
Он огляделся в подъезде и уточнил:
— Родительский дом?
И тут же запел отвратительным высоким голосом:
— Роди-и-ительский дом, начало начал….
— Милицию позвать? — снова спросила женщина.
— Простите меня, Жанна Сергеевна, — заговорила консьержка. — Я думала, Эдуард Сергеич вот… Пришёл домой… Я только помогла по лестнице подняться…
— И девке его помогла? — спросила Жанна Сергеевна. И, не интересуясь нимало, что же ей ответят, опять спросила:
— На биржу снова хочешь? Так я могу…
— Простите меня…
— Я сколько говорила: кто ко мне приходит — сразу снизу извещать? Я говорила?
— Говорили…
— Мне позвонишь, а я скажу, хочу я видеть таких гостей или не надо их ко мне впускать. Я говорила?
Консьержка громко всхлипнула и кивнула на Лорика.
— Это все она, наша почтальонша…
Жанна Сергеевна молчала — и консьержка решила уточнить:
— Она приносит почту…
Жанна Сергеевна снова обдала маленькую Кулебяшкину презрением. Хотя Лорик еще и от первой порции презрения не пришла в себя.
— Нашла у кого спрашивать, — сказала Жанна Сергеевна консьержке. И дверь перед ними захлопнулась.
Тут же консьержка сделала быстрое движение. Она присела на миг, точно поднырнула под обнимавшей её рукой Анчугина, — и ловко высвободилась из-под такой тяжести. Опорой Анчугину осталась одна крошка Лорик, и он обхватил её двумя руками так, что у неё коленки подогнулись.
— Марш, марш отсюда, — скороговоркою зачастила консьержка. — Ишь ты, пришла. Совсем совести нет. И вы тоже, Эдуард Сергеич. Я думала, вам можно сюда, раз вы снова тута, а вы…
И так, подгоняемые тычками и руганью консьержки, Лорик с Анчугиным спустились по ступенькам. Как им это удалось, Лорик и сама не поняла. Консьержка уже не помогала. Она спускалась за ними налегке. И чем ниже они все спускались — тем сильней консьержка частила её, шалаву Кулебяшкину, разгуливающую по ночам с пьяными мужиками (“Я вот на твою работу сообщу! Я с почтовой начальницей знакомая!”), и сдержанно поругивая Эдуарда Сергеевича (“Стыдно, мол, я думала, вы с сестрой-то помирились, раз пришли…). Она точно старалась оправдаться в глазах Жанны Сергеевны — точно та могла видеть, как она лютует, сквозь панели стен и лестничные пролеты.
Жанна стояла в своей квартире, прислонясь спиной к двери. Давно она не сталкивалась вот так, нос к носу, с родным братцем. Жанна жила в квартире одна. Московская тётя, в дом которой Эдик водил когда-то влюблённых в него девочек-студенток, умерла. Экс-вице-мэр города Сергей Иванович Анчугин с супругой обосновались в Москве, оставив детям квартиру в Доме на набережной. Предполагалось, что хозяйничать здесь станет Жанна. Эдик исчез из дому ещё раньше. Подженился, как говорила мама. В слове “подженился” главное — приставка “под”. Тебя берут в дом, у тебя появляется свой уголок, недоступный твоим родным, вечно тобою недовольным. И в новом доме тоже недовольны тобой. Потому что помнят, чем ты им обязан. И ты заведомо, с самого начала идешь под людей — хозяев твоего нового дома.
Марина, Эдикова жена, и не могла быть довольной им, даже если б очень старалась. И первый-то муж у нее пьяница был — замерз в снегу возле магазина лет пятнадцать тому назад, и второй чуть не повторил его судьбу.
Знай Наташка, его любовь, как пропадает без неё Эдик Анчугин, как он спивается здесь и нетвердым шагом идёт прямо к могиле, — почувствовала бы она вину? Да как сказать? Наташа же счастлива была со своим Максимом. Может — где-то в глубине души и кольнуло бы… И тут же она одёрнула бы себя: я что, мол, такое сокровище, чтобы пить горькую из-за меня, да ещё спустя столько лет? Нет, видно, я здесь ни при чём. И мне потому и не пришлось с Эдиком соединиться, что судьба берегла от жизни с пьяницей.
Жанну судьба тоже берегла от такого братца. Он хоть и оставался прописан в Доме на набережной, однако она строго-настрого приказала ему здесь не появляться. Жанна могла бы быть даже не вице-мэрской, а королевской дочерью. Она умела так слово молвить, что ни у кого не возникало вопроса: “А по какому праву?..”
Жанна стояла у себя в прихожей и плакала, точно неудавшаяся жизнь братца была и её неудавшейся жизнью. Когда ты одна, можно позволить себе расслабиться. Слёзы — хорошая разрядка. Офисная работа требует регулярного восстановления сил — душевных в первую очередь.
В юности Жанна пережила роман с женатым человеком — пятидесятилетним, старше отца на два года, а также старше его по должности. После уроков, в тихом проулке, в безликой подержанной тойотке, её ждал влюбленный отец всея области, равнявшейся по территории чему-то там и ещё чему-то. Это сейчас у Жанны холодок по лопаткам пробегает, когда она вспоминает его слова: “А папке мы ничего не расскажем!” — она же девчонкой ещё была, и он ее развратил! А тогда эта связь, которую надо было держать в тайне, ставила её в собственных глазах на небывалую высоту в сравнении с одногодками. Мало того что высокая должность отца уже означала, что она отличается от всех других и прочих девочек. А тут ещё и такая любовь, такая любовь…
С тех пор пролетело много лет. Любовник давно получил отставку — по должности, сняли его, ушли, как говорится. Тут же он запросился в отставку и у Жанны, засобирался на материк вместе с законной пятидесятипятилетней женой, уже щебетавшей про то, какие обои купит в свой московский кооператив.
По праздникам земляки иногда собираются там, в Москве. Родители присылают ей фотографии, где они все вместе, и бывший отец области, и жена его, — за ломящимся от грязных тарелок столом, все уже сытые-пьяные, в глазах — умиление.
Папка, видно, до сих пор ни о чём не знал, — а может, знал? Жанну это иногда занимало, она пыталась понять: да или нет? В городке-то не скроешься, все здесь про всех все знают, ан нет ведь. Неужто никто ни разу не шепнул на ушко? А может быть, он не позволял себе догадываться о дочкиной связи? Может, так, ничего не зная, ему было жить удобней во всех отношениях?
Женская судьба Жанны Сергеевны, начинавшаяся так завидно, после отъезда любовника точно оборвалась. Нет, нельзя сказать, что никто ни разу не глянул на неё, первую красавицу, — кто бы поверил? Нельзя сказать, что она ни разу не позволяла никому остаться в Доме на набережной и что никто не попытался обосноваться здесь всерьёз, перевезя бритву и зубную щетку. Всё было, было. Но всё это было как-то так, что и говорить об этом не стоило бы…
Впрочем, возможно, у Жанны Сергеевны ещё все впереди. А что? Красавица! С квартирой в Доме на набережной! Опять-таки при должности…
В отличие от Наташи, Жанну не тяготила работа с документами. А потому она быстро продвигалась вверх. Плохо ли это, хорошо ли, но ступеньками, по которым двигалась её жизнь, были ступеньки карьерной лестницы. Уже пятый год по должности ей полагалась секретарша, и несколько девчонок сменились у неё в приемной. Жанна Сергеевна была строгая начальница. Как доставалось девчонкам от неё — Лорику даже и не снилось. Нет, ей определенно повезло, что она работала на почте!
Ветер стих. Лорик стояла с пьяным Эдиком Анчугиным под густо падающим снегом. Воздух был хороший, умиротворяющий. Вдыхаешь его — и уже не колотится у тебя внутри, где-то у горла, молоточек оттого, что тебя назвали бранным словом. Боль, стыд, тревога — всё отпускает человека такой ночью. В тишине Лорик чувствовала, как возвращается к себе самой, точно перед иконой в церкви.
Было яснее ясного: Эдика она бросить не могла, а вести его ей было некуда. И Лорик повела Эдика к себе домой.
Дома, конечно, была Эвелина Ивановна. Это был дом, где никогда не было мужчин с тех пор, как хозяйка зачала от кого-то свою дочь. Ребёнка для себя. К тому же, сколько Лорик помнила себя, ей повторяли, что ей в этом доме ничего не принадлежит. Всё то, на чем она спит и на чём ест, и то, то она ест, и что надето на ней, — все куплено было на мамины деньги. Деньги достаются маме совсем нелегко, и мама устает. Поэтому Лорик должна стараться быть как можно более незаметной, чтобы не потревожить маму, отдыхающую после работы. И хотя Лорик работала уже четвёртый год, а Эвелина Ивановна, напротив, уже третий год как не работала, в доме ничего не изменилось. Лорик, привыкшая, что маме надо отдыхать, старалась даже чай размешивать как можно тише, мама по-прежнему была вечно недовольна ею, а ведь как она старалась, чтоб та была довольна!
Теперь Лорик вела домой Анчугина и знала, что оставит его переночевать во что бы то ни стало. Мама может говорить всё, что угодно. Лорик уже достаточно сильна, чтоб защитить от мамы человека… такого человека. Не зря та женщина, далекая Наталья, прислала ему то необыкновенное письмо.
Лорик постелет Анчугину на своей кровати, а сама ляжет на полу — и мама может вести себя, как ей заблагорассудится. В конце концов, Лорик такая же хозяйка в доме, как и её мать. Она, а не мать зарабатывает деньги на всё, что им нужно. Достаточно, нет ли, зарабатывает, — но именно она сейчас мамина кормилица. Других кормильцев нет. И за квартиру платит тоже она сама.
Впервые в жизни Лорик со спокойной ясностью осознавала, что готова маме всё это сказать. Пусть мама делает потом что хочет. Лорик не знала даже, чего от Эвелины Ивановны стоит ждать. Может, она завизжит так, что и до перекрестка слышно будет, может, пообещает позвать милицию. Но в этом случае Лорик пригрозит ей, что уйдет из дома. Будет снимать квартиру. И все заработанные деньги станет тратить на одну себя. А маме придется тогда работать дворником или вахтером — кем там ей предлагали?
Ни разу ещё маленькая Кулебяшкина не была так уверена в себе. Ни разу она не чувствовала себя такой сильной и спокойной. Она была готова к сражению.
Но когда она вместе с висящим на ней Эдиком Анчугиным ввалилась в дом, Эвелина Ивановна ушла на кухню, села там на стул и заплакала.
“Вот оно, — думала Эвелина Ивановна, — вот оно, пришло…”
Не сомневайтесь, Кулебяшкина-старшая знала, кто здесь от кого зависит. Она — слабая, ничему толком не научившаяся в жизни и не умевшая никогда держать ситуацию в руках, — она только дочку свою пока ещё худо-бедно и держала. В дочери жил привычный страх перед старшими — и этот страх надо было поддерживать в ней как можно дольше. Глядишь, так и доживешь оставшиеся тебе года в сытости и уходе. Эвелина Ивановна подозревала, что не дала дочери того, что надо было дать в детстве, а потому пуще всего боялась одинокой и нищей старости. Иногда, в особо жестокие минуты, ее точно толкало что-то в бок: “А ведь гляди: нищая старость — это было бы для тебя справедливо”. Но разве справедливости хотела от жизни Эвелина Ивановна? Покоя она хотела, покоя и уюта! И потом, опять-таки она нуждалась в хорошем питании.
И вот… Она чувствовала, что её мир рушится, пока дочь укладывает там в комнате этого своего… То, что он был пьян, конечно, ещё сильней усугубило горе Эвелины Ивановны. “Бить будет нас”, — безнадёжно подумала она.
Отец у нее по пьянке дрался. И он, и мама рано ушли из жизни. Лариса деда с бабкой даже и не знала. И вот — выходит, она повторяет бабкину судьбу.
— Мамочка, не надо, не плачь! — раздался голос Лорика. Легкая Лорик вбежала в кухню и с ходу опустилась перед мамой на колени, обхватила её тонкими ручонками, уткнулась лицом ей в грудь.
— Мамочка, миленькая, ну прости. Он бы замёрз! Он же не мог идти. А завтра он вспомнит, где живёт, и все… Он завтра уже сможет пойти домой!
Но Кулебяшкина-старшая не слушала дочь, а только плакала.
— Пьёт — значит, бить будет, — сквозь слёзы только и выдавила из себя она.
Проснувшись, Эдик никуда не ушёл из дома Кулебяшкиных.
Нет, конечно, он уходил каждое утро. Делал какие-то свои дела, устраивался на работу — грузчиком на склад. Куда бы его приняли еще? Репутацию себе в городе он уже сделал. А ведь у него и здоровья-то не было — ящики таскать, мешки. Он был высокий, тонкий, узкоплечий — фигура подростка, мало ли что лицо коричневое, продубленное уже, в морщинах. Длинные, нервные пальцы были у него. Как ему с детства говорили: с такими пальцами либо играть на пианино, либо по карманам лазить в толпе. Из Эдика не вышло ни вора, ни пианиста. Разве что в мечтах.
Так же как и его сестра, Эдик начинал учиться в музыкальной школе. У обоих дело не пошло, обоим заниматься было скучно. Прежде чем твоя душа начнет сливаться с мелодией и отрываться с ней от земли, надо как следует помучить свои пальцы, играя без конца одно и то же. А слушать-то всё это было каково? Мать жаловалась, что у неё болят уши. Может быть, ещё и поэтому никто не требовал от брата и сестры большого прилежания. И после пианино безмолвствовало в гостиной ещё много-много лет, пока, оставшись одна в квартире, Жанна не продала его.
Да и потом ведь — Эдик хотел стать не только пианистом. Кем только он не представлял себя! Он видел себя ученым, то побеждающим прежде неизлечимые болезни, то строящим небывалые летательные аппараты. Видел себя и космонавтом в этом аппарате. В его детстве многие почему-то думали, что через каких-то двадцать лет люди станут летать в космос так же просто, как сейчас ездят на автобусе.
Видел он себя и среди геологов, открывших новое месторождение чего-нибудь. И кстати, в геологической партии ему довелось-таки поработать однажды на каникулах. Каникулы запомнились ему однообразным изнуряющим трудом. Однообразие тяготило его, как в детстве, когда надо было играть на пианино.
Ладно, про работу в экспедиции он потом рассказывал девчонкам. Той же Наташке. И в его рассказах всё бывшее окрашивалось яркими, искрящимися красками, каких на самом деле не бывает.
С детства Эдик много читал. Так принято было в той среде, где он рос. Однако далеко не в каждом прочитанное оставляет столь глубокий след. И Эдик поражён был тем, что почтальонша Лорик прочла едва ли не все книги, на которых он сам вырос. И теперь они без конца говорили о мирах, созданных чьей-нибудь фантазией. Каждый вечер Эдик Анчугин открывал в душе почтальонши Кулебяшкиной всё новые и новые глубины.
Кулебяшкина-старшая как-то стушевалась. Целые дни она просиживала в закутке за шкафом, у переносного телевизора. Она не жаловалась больше на здоровье, не требовала хорошего питания — довольствовалась тем, что Лорик ставила на стол, — и не называла больше дочку дармоедкой. Оно конечно, дочкин избранник оказался спокойным человеком. С того раза, когда он впервые появился в доме, больше пьяным его не видели, и руку он ни на кого не поднимал. Однако Эвелине Ивановне боязно было начинать браниться. Но ведь с дочерью мучительно хотелось поговорить — если бы только Эвелина Ивановна знала, о чём с ней разговаривать! Долгие годы все разговоры их сводились к тому, что она за что-то выражала дочке недовольство, а та робко оправдывалась. А теперь что, вот так — всегда молчать? Как-никак, родные люди…
Только однажды для Эвелины Ивановны дело нашлось. Зато какое дело! Кулебяшкина-старшая заподозрила, что дочка, как это говорится, в положении. Расспросив Лорика, Эвелина Ивановна утвердилась в своих догадках. У Лорика тогда от ее напора чуть руки-ноги не отнялись — накинулась на неё, как в прежние времена, а ведь она и без того ошарашена была, когда услышала от матери, что у неё будет ребенок. Нет, Лорик знала все признаки беременности. Но знала их как-то теоретически, нимало не связывая с собой и своей жизнью.
Эвелина Ивановна принарядилась, накрасилась — не часто приходилось ей выходить из дома — и повела дочь в женскую консультацию. А там ультразвуковое исследование подтвердило её догадки.
Хрупкая Лорик умела настоять на своем, если очень того хотела, и на осторожное Эдиково “а может, повременим?” ответила, что этот ребенок уже существует — какая разница, что пока только внутри неё, и повременить можно где-то ещё с полгодика — пока не придет ему срок родиться на свет. Полгода — вполне достаточно, чтобы всё подготовить. А когда Эдик, пытаясь оставить себе хоть слабую надежду, осторожно повёл разговор о том, что надо вместе что-то обсудить, она ответила, что это не обсуждается и, как бы она ни любила Эдуарда Анчугина, на убийство невинной души не согласится даже ради него. И тут же — уже совершенно мамкиными словами — добавила, что от мужчины можно ждать чего угодно. Он может, например, бросить тебя, уйти на все четыре стороны, а вот ребенок — это то, что всегда останется с тобой. Только уже получится — ребенок для себя.
На секунду она испугалась своих слов — сколько раз ей повторяли, что сама она ребенок для себя! И тут же она подумала: “Но я же буду его любить и заботиться о нем! Я не такая слабая, как мама! Мы вместе будем играть и будем шуметь сколько угодно! Да я же… пианино куплю!”
И, подумав о пианино, она сразу успокоилась. У неё-то никогда не было пианино. Значит, у её ребенка всё будет по-другому…
Назавтра все пошло так, точно вчерашнего разговора и не было. Эдик возвращался с работы, вываливал из пакета съестное. Лорик уже хлопотала в кухне. Токсикоз не мучил её, а может, мучил, но не сильно — так что она могла терпеть кухонные запахи. Иногда появлялась мама, чтобы сказать:
— И на Людмилу Павловну готовь. Людмила Павловна к нам обещала прийти…
Лорик не знала, куда деваться от Людмилы Павловны.
У Эдика шла светлая полоса. Много лет — чуть ли не с тех пор, как он закончил университет, — он двигался вниз. И вот, достигнув своего дна, эта дорожка точно оттолкнулась от магазинного крыльца, возле которого Эдик чуть было не замёрз, или уж от того пятачка на базе, куда подъезжали грузовики и Эдиковы новые товарищи загружали-выгружали ящики с провиантом. Дорожка оттолкнулась и резко рванула вверх. Эдика разыскал давний знакомый, торгующий компьютерами. Эдик не понимал в торговле, зато хорошо знал, как это говорится, “железо” — электронная техника и была его специальностью в университете. Знакомый, наоборот, хорошо знал рынок и в прежние времена умел всучить кому угодно что угодно — разумеется, с выгодой для себя. Однако времена изменились, покупатель нынче грамотный пошёл, и знакомому всё труднее было скрывать, что он не вполне понимает, что там у компьютера внутри. Словом, он и Эдик были нужны друг другу. Вскоре Эдика уже поставили старшим над несколькими парнями-компьютерщиками, и знакомый нарадоваться не мог — никто лучше Эдика не наладил бы работу сервисного центра.
Служебные успехи имели, впрочем, и свои минусы. Эдик не пил, работая грузчиком. (В это, может быть, трудно поверить. Но, скорей всего, он просто был потрясён, когда вдруг понял, что дальше уже падать некуда, — и “завязал” с испугу. Да и неловко было пьяным являться в дом к Кулебяшкиным — люди пригрели его, и кто знает, как они к его слабости отнесутся.)
Но долго свои слабости скрывать тяжело — даже более волевым людям, чем Эдик Анчугин. К тому же на новой работе пошли застолья, такие корпоративчики, люди могли подумать, что ты их игнорируешь. А что до Лорика, так ведь она ни разу ему слова в упрек не сказала, да и куда ей деваться? Она, кажется, твердо решила рожать. И хоть и сейчас храбрится, мол, без тебя обойдусь, — а попробуй-ка, подними дитё на свою почтальонскую зарплату, к тому же если на тебе ещё мать-инвалидка.
Предстоящее появление наследника, что и говорить, заставляло Эдика чувствовать себя неуютно. Видел он на работе гламурный журнал, и там некий большой артист, седой красавец под семьдесят, муж тридцатилетней модели с обложки, рассуждал, что только теперь созрел для отцовства. Раньше, мол, не до того ему было, чтобы заботиться о своем продолжении, и потому всех его прежних отпрысков в одиночку растили бывшие жёны, зато теперь…
Эдику далеко ещё было до семидесяти. Ему было только сорок с хвостиком. И он для отцовства еще не созрел. Единственного его отпрыска, которому было уже 15 или 16 лет, растила в одиночку одна бывшая подруга. Эдик не понимал, с чего это она решила оставить ребёнка. Ну, было дело, встречались — так он бы про неё быстро забыл, он уже у Маринки жил тогда, только по привычке отказаться не мог, если дама была не против. А после Маринка прибрала его к рукам, она скорая была на расправу, с прежним супругом натренировалась. А он и не против был позабыть прежние грехи и хранить до старости верность Маринке. Ан нет, прежняя пассия не давала ему о себе забыть. А пуще того ее мама, которая после рождения внука решила во что бы то ни стало добиться на него алиментов. И всё-то ей было мало, всё-то ходила она куда-то, всё добивалась, чтобы проверили фирму, в которой Эдик тогда работал, — не выплачивают ли там деньги “в конверте” — на бумаге одно, а на деле совсем другое, а алименты, конечно, с того, что на бумаге значится, начисляют.
И фирму на самом деле замучили налоговики. А Эдику случилось уйти в загул, такое и прежде бывало, но ведь прощали ему, ценили за то, что хороший специалист, закончил московский вуз, — много ли найдется в городе таких, как он? А тут всё совпало, и эта проверка, и его загул — и Эдик тогда оказался на улице. Одна радость была — не с чего стало снимать алименты. Он так и сказал тогда своей бывшей пассии вместе с её мамочкой: “Что, мол, добились?” А мамочка в ответ: “Мол, нам с тебя, с алкаша, ничего не нужно, и мальчонку вырастим сами, вдвоем. Я, мол, пенсионерка, пойду полы мыть!” Напугала. Говорит, захочешь, мол, деньгами помогать, а мы и не возьмем. Справимся без тебя. Всё сделаем для того, чтобы только не был он на тебя похож.
И верно, с тех пор насчет алиментов тревожить его перестали. А всё же как неприятно было даже и теперь, спустя столько лет, обо всём пережитом вспоминать. И Эдик старался думать, что это шевелится в нём давняя обида на двух настырных баб. Он не просил никого рожать ребёнка. Обида это была, а вовсе не угрызения совести — при чем тут совесть? — и не жалость к мальчишке, растущему без отца. (Кто воспитает его? При этих-то двух бабах каким он вырастет?) И даже не любопытство это было — похож ли на него парень, хотя бы внешне, ну, там глазами или подбородком? Эдик не знал, в какой школе учится его сын, да и вообще, в городе ли он. Да и не хотел он всего этого знать.
Бывали дни, когда он только и твердил себе, что вовсе не хочет этого знать. Может, у него где-то есть еще сынки или дочери, да только матери у них не такие наглые, как та его подруга. Тут же он представлял: мог же и у них с Натальей кто-нибудь родиться? Ну почему Наталья тогда не забеременела? Ведь все могло бы сложиться иначе! Она не пошла бы избавляться от ребенка. Он помнил — Наталья относилась к абортам так же, как маленькая Лорик…
Вскоре ему предстояло увидеть, кто родится у них с Лориком.
Лорик в последнее время стала раздражать его. Он пытался понять, когда это началось. Когда стал заметен растущий живот? Или — когда он узнал, что Наталья помнит его? По крайней мере, ещё каких-то три года назад — помнила! И даже пыталась найти его…
Откуда он узнал? Да от самой же Лорика! Кто ее только за язык тянул, дуреху? Разоткровенничалась себе же во вред. Я, мол, хочу, чтобы между нами все ясно было. Знаешь, как я с тобой познакомилась?
Тут ему, конечно, неловко стало. Как он попал в дом Кулебяшкиных в первый раз, он помнил смутно, однако подозревал, что выглядел в тот раз не лучшим образом. Жалко он выглядел, кто бы сомневался. И почтальонша пожалела его. Привела домой, спать уложила… Так ведь прошло уже несколько месяцев! Зачем сейчас-то стало нужно о прошедшем вспоминать?
А вышло, что она вовсе не тогда о нем узнала, когда наткнулась на него, пьяного, у магазина. Она о нём уже три года думала и книги читала, какие он когда-то любил читать. А всё почему? Потому что ещё раньше письмо прочла, адресованное ему. Письмо Натальи. Лорик до сих пор помнила его чуть ли не наизусть. И когда она стала пересказывать его, у Эдика точно маленькая бомбочка разорвалась внутри. Без сомнения, это была Наталья — это был её слог, не похожий ни на чей.
Тёпло разлилось у Эдика в груди, имя теплу было — Счастье. Три дня ходил он притихший, молчаливый, боясь неосторожным словом или резким движением спугнуть переполнявшее его чувство. А на четвёртый день пришло понимание: надо ехать к ней! Лорик помнила название городка, в который улетело не нашедшее его письмо. Он вспомнил фамилию Владислава — когда-то счастливого своего соперника. Скорее всего, Наталья носила его фамилию… Так и было. Тут же он отыскал Наталью в Интернете. На нескольких сайтах публиковались её рассказы — у него, мужчины, слёзы выступали, когда он их читал. А может, это было потому, что она писала так, как говорила… И ещё на одном сайте в новостях он прочитал о её встрече со школьниками, читателями её книг. Выходило, что Наталья у себя в городе человек известный, её будет легко разыскать.
Наталье между тем её известность стала, как говорится, боком выходить. Казалось бы, нашла свою дорогу, и никто не мешает тебе двигаться по ней. Все только за. Ан нет. Лежало на её пути препятствие, такое, о котором наивная Наталья и не подозревала. Ей бы все в облаках летать, в фантазиях своих. Прошлое в чьей-то памяти ворошить, чтобы, в охапку собрав его, перенести в свои книжки. Или мечты чьи-то сокровенные выманивать на белый свет. В очерках Натальи о своих мечтах рассказывали учёные, врачи и ещё люди множества разных профессий. Она и сама любила помечтать. О том, например, какую сказку напишет для детей, когда у неё станет чуть-чуть побольше времени. Сказку, в которой перемешаются все, все чудеса, какие только она успела узнать. Или ещё о том, как вторую дочь они с Максимом повезут в Москву. Старшая-то училась уже в престижном вузе. Молодым людям сейчас гораздо проще устроить свою жизнь. Достаточно в школе хорошо сдать единый госэкзамен, и, считай, ты уже студент.
Всё шло отлично. И тут…
Препятствие, заставившее её жизнь пойти по какому-то совершенно иному руслу, называлось — выборы.
О приближающихся выборах писали все газеты. О них твердили жителям страны по радио и с телеэкранов. А для Натальи политика была просто убаюкивающим фоном. О выборах ей слушать было скучно — она и не слушала о них. И когда мэр вызвал её к себе и сказал: “К выборам надо бы кое-что нам подготовить”, — она совершенно искренне переспросила: “К каким выборам?”.
Мэр ждал от неё поддержки.
Мэру важно было, чтобы на выборах победила определенная группа людей и чтобы другая группа проиграла, а не наоборот.
Наталья должна была написать серию статей о людях, нравившихся мэру.
А между тем были среди них те, кого горожане прямо называли ворюгами, — втихую, конечно. В разговорах с теми, кому доверяешь.
Наталья знала, что в жизни часто приходится идти на компромисс. Она была согласна помочь мэру. Правда, она полагала, что мэр попросит её отредактировать какие-нибудь материалы или составить для себя речь. Десятки людей в городе справились бы со всем этим лучше, но мало ли что взбредёт в голову начальству?
Мэр, однако, заявил, что ему надо её имя. Наталья сначала не поняла, что это значит. Оказывается, горожане настолько доверяют ей, что она сможет убедить их проголосовать за тех, за кого надо…
Более или менее известным людям не так уж редко приходится публично говорить то, что они на самом деле не думают. Кто-то из них относится к этому как к любой работе, которую надо выполнять, коли уж она тебе поручена. Другие всерьёз полагают, что их принуждают участвовать в обмане, а это предосудительно. Это неудобная точка зрения по многим причинам. Впрочем, если известный человек окажется к тому же и дипломатом, он может попытаться отказать важному лицу в услуге так, чтобы важное лицо не обиделось на него.
В Наталье же, очевидно, не было дипломатической жилки. А может быть, мэр настолько нуждался в её услугах, что ни на какие её ухищрения просто внимания не обратил.
Так или иначе, Наталья не сделала, о чем её просили. С этого началась её дорожка вниз. Вскоре она получила уведомление, что её должность будет сокращена. Куда ей было идти в городе, где против неё ополчился мэр? Что было у неё за душой? Две-три публикации в московских журналах. Книжка лежит в одном московском издательстве. Когда выйдет она? Когда Наталья за неё деньги получит?
А тут и Максим вдруг затосковал. Несколько раз видели его на базаре, там, где продают колготки. Спрашивал он Галину: “Как живёшь?” А та — что? Умная баба. Говорит нейтрально, как бы ни о чём, а в глазах читаешь: “Побегал — возвращайся. Всё бывает…”
И верно ведь, Наталья подняла его на высоту, которая ему прежде и не снилась. Но ведь не будешь всё время жить на верхушке дерева? Или, к примеру, на вершине заснеженной горы, где испокон веку ни травинки не растёт?
Наталья поймёт его. Жить на земле надо. Это она такая — витающая в облаках. Да Эдик был — под стать ей. А больше она таких мужчин и не встречала. И если все живущие на этой земле от неё отвернулись, кроме, может быть, родителей, да ещё детей, то почему Максим не должен отвернуться?
Нет, стоп! Зачем думать о людях хуже, чем они есть? Максим-то никогда не работал в офисах, и как относиться к тем или другим поступкам своей жены Натальи, он волен был решать сам. Он знал, что, кроме него, у неё нет поддержки — старики не в счёт, — и коль скоро жизнь его с ней соединила, значит, ему и заботиться о ней, и защищать её от мира, вдруг ополчившегося разом на неё.
И тут как раз Эдик приезжает.
Наталья с ходу говорит ему: “Прости, мол, у меня семья…”
Как бы не так!
Наталья тут же вспоминает, что они с Эдиком — две половинки! Просто волей судьбы они были разлучены надолго, а теперь встретились. За это время она стала мудрей. Она теперь нипочём от него не откажется.
Максим был только более или менее удачной заменой Эдику! Теперь он с чистой совестью может уйти к Галине, в простую жизнь, полную честного однообразного труда — и отдыха от этого труда по вечерам у телеэкрана.
Кто сказал, что жить этой немудрёной жизнью будет скучно? А вы пробовали? В той жизни, например, всегда есть, на что копить. Иначе было бы неинтересно. Что за жизнь, когда тебе ничего уже не нужно? Нет уж, сначала они купят новую тахту. А после станут копить на плазменный телевизор.
В выходные они будут ходить к соседям. Или у себя кого-то принимать. В городе всегда есть о чём поговорить. Особенно теперь. К Наталье новый мужик приехал. Кто понимает, говорят, хороший программист. В Америке такие доллары гребут. Да только кто его пустит, алкаша, в Америку? Придётся здесь как-нибудь перебиваться.
Наталья и вовсе не работала. Изредка она спускалась в магазин, заспанная в любое время, точно с кровати только что поднялась. Возраст, который давно уже начал менять лица её сверстниц, теперь и ей стал давать о себе знать. А ведь Наташка спала теперь вволю, она точно отсыпалась, жадно добирала упущенное за все прошедшие годы недосыпа.
В гламурных журналах пишут: спи побольше, чтобы дольше оставаться молодой… Нет, верно, не все они там учли. Казалось, Наташка долгие годы жила в заботе, как бы оставаться молодой, как соответствовать неким нормам, кем-то установленным, как выглядеть повыгоднее в глазах всего своего маленького городка. Теперь напряжение отпустило её. С Эдиком она смогла наконец стать самой собой. А нравилась ли она — новая — соседям, бывшим сослуживцам, бывшему мужу, и его Галине, и всей их родне, — об этом она не думала.
Кто из них смог бы понять это ощущение покоя, в которое погрузилась она теперь? Досужие горожане могли сколько угодно сравнивать, какой она с Максимом была, какой стала с этим новым своим…
Умора.
— Только родителей её жаль, — сокрушалась за столом Галина, и выглядело это у нее совершенно искренне. — Им-то не смешно…
А всем было смешно!
“Вот только вопрос, — думал Максим, — как теперь встречаться с сыном? Как станешь приходить в дом, где хозяином — чужой мужчина?”
Нет, что за ерунда? Разве Максим так просто уступит Эдику свою семью? С чего я взяла, что он спит и видит, как уйти назад к Галине? К ней у него осталось доброе отношение, и он всегда поможет, если что. Галина должна знать, что она в этом мире не одна. Есть человек, готовый поддержать её. Как родственник… А его любовь, его жена — это Наталья. И девчонки стали уже его дочками, а уж мальчишка, которого она ему на пятом десятке подарила… Нет, этих четверых людей он ни на кого на свете не променяет. И не откажется от них только из-за того, что к Наталье приехала её старая любовь. Он знает: так может быть. Какое-то помутнение рассудка. Потом пройдет. Важно сейчас не наделать глупостей. И он удержит Наталью от них. А Эдику он объяснит, что ему здесь делать нечего. Пусть уезжает туда, где раньше жил. Сначала попробует словами объяснить. А после всякое может случиться. И до убийства, если что, дойдет… И сядет он, Максим… Наталье тогда вообще не будет жизни в этом городе…
Впрочем, стоп, стоп! Может, Эдик ещё к Наталье и не поедет! Подумает и решит, что неизвестно, ждёт ли она его ещё. Возможно, её письмо сыграло уже свою роль до конца. Оно сделало для Эдика всё, что могло. Натальино письмо, в конечном счете, подарило ему любовь чистой души — маленькой почтальонши Кулебяшкиной. С ней и предстоит ему прожить оставшуюся жизнь. Если, конечно, он захочет с ней остаться. Выбор за ним.
Читатель тоже вправе выбирать любой понравившийся конец нашей истории.