Уроки девяностых
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2010
Сергей Рыбаков
Либерализм против демократии?
Уроки девяностых
Рубеж 80—90-х годов прошлого века в памяти многих наших сограждан отпечатался как время больших надежд. Люди ждали перемен. Слово “перемены” звучало как музыка, будоражило, будило в душах энтузиазм. “Перемен требуют наши сердца, перемен требуют наши глаза! В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен — перемен!” — разносился по городам и весям страны сумрачный голос Виктора Цоя, и шестнадцатилетние подхватывали: “Мы ждём перемен!” Юность жаждала романтики, полноты ощущений, свободы самовыражения.
Мысли о переменах волновали и тридцати-сорокалетних, резонируя в их сознании с понятием “демократия”. Это понятие становилось паролем для всех, кто отторгал скучный, безликий, рутинный и назойливый бюрократический официоз.
БОИ ЗА ДЕМОКРАТИЮ
Однако к середине 90-х годов многие из тех, в ком мысли о демократии ещё недавно возбуждали лишь позитивные чувства, уже разочаровались в ней, а слово “демократы” к тому моменту приобрело ругательный оттенок. Возникла не очень понятная ситуация, наводившая на подозрение, будто народ вдруг ополчился на идею народовластия. Что же произошло?
К нынешним временам подоплёка процессов, протекавших в 90-е годы, вполне прояснилась: общественное большинство тогда предъявляло претензии не к демократам, а к тем, кто называл себя демократами, не являясь ими на деле. Среди людей, пришедших к власти под флагом демократии, далеко не все озаботились её продвижением в реальную практику. Нашлись те, кто под шумок переклеил привлекательный лейбл демократии на иную модель социальных отношений, имеющую весьма слабое отношение к народовластию. Политологи называют эту модель олигархией.
Тяга российских граждан к демократии причудливо сочеталась с ходульными стереотипами, циркулировавшими в массовом сознании и зачастую отражавшими упрощённые, “чёрно-белые”, представления о мире. Перемены, переживаемые страной, расшевеливали у людей интерес к текущей политике, обольщали возможностью высказывать собственное мнение, однако активность неофитов от политики часто доминировала над их знаниями и пониманием сути событий. Разглядеть эту суть за пёстрыми и красочными картинками, декорировавшими политическую сцену, удавалось далеко не всем.
В многоголосье дискуссий и митингов слово “демократия” звучало как призыв к борьбе с ретроградами, консерваторами, косной бюрократией и потому приобрело специфическую боевую окрашенность, чему немало поспособствовали ведущие персонажи тогдашнего политического спектакля — Михаил Горбачёв и Борис Ельцин. Их словесная перепалка большинством населения воспринималась как непримиримое столкновение демократических (“ельцинских”) тенденций с партийной (“горбачёвской”) номенклатурой. А что же было на самом деле?
Если мы хотим быть объективными, то должны признавать очевидное: первоначальные импульсы демократизации исходили от верхушки КПСС, которая вовсе не была герметически изолирована от настроений, бытовавших в глубинах общества. Горбачёв, став в 1985 году генеральным секретарём ЦК КПСС, почти сразу заговорил о гласности и необходимости создания правового государства, а спустя некоторое время предложил внедрить в практику альтернативные выборы в законодательные органы власти. От лозунгов, озвучиваемых генсеком, веяло новизной и надеждой на поворот к реальному народовластию. У людей крепло ощущение: страна подходит к историческому выбору.
От Горбачёва ждали внятного проекта, расшифровки перспектив. Генсек вроде бы понимал это, из его уст сыпались дефиниции: “ускорение”, “новое мышление”, “демократизация”… Особенно ему полюбилось слово “перестройка”. Но слова-лозунги не могли заменить собой ясную и понятную для всех программу развития страны. Горбачёв охотно исполнял роль златоуста, но народу этого было мало: с какого-то момента его прекраснодушная велеречивость стала восприниматься как праздный и надоедливый трёп. От Михаила Сергеевича ждали перехода от слов к делу, но для такого перехода нужны были управленческий талант и политическая воля. Этих качеств тогдашнему главе государства не хватало.
Сам Горбачёв был уверен, что его слово и есть его дело. Десятилетиями в стране весь строй жизни определяли спускаемые сверху директивы, а потому и управленцы разных уровней, и рядовое население рефлекторно реагировали на каждый звук, доносившийся из Кремля, принимая всё сказанное “на верхах” как руководство к действию. И вот Горбачёв произносит слово “демократизация”. Оно не могло не встретить в “низах” благожелательного отклика.
В истории никогда не было абсолютно статичных феноменов. Это относится и к правящей в советское время КПСС. С 1917 года она пережила основательную трансформацию и ко времени “перестройки” была мало похожа на закрытую касту революционеров-догматиков или безотказное орудие стальной воли вождей. Ещё в середине ХХ века философ-эмигрант Иван Ильин предсказал неотвратимость перехода компартии в новое качественное состояние и выдвинул лозунг: “Надо готовить грядущую Россию”. Он предупреждал, что конкретные формы ухода КПСС от теоретических химер могут быть различными и будут зависеть, в конечном счёте, от личных качеств тех, кто окажется у руля государства.
Философ задавался вопросом: кто возглавит страну, когда она подойдёт к неизбежной исторической “развилке”? “Ловкий проходимец, хитрый интриган”, склонный к “демагогии и расчётливой закулисной интриге, честолюбивой толкотне, беспринципному компромиссу”? Или же “человек с высокой моральной, образовательной и профессиональной квалификацией, с высокой духовной силой”, устремлённый к “солидаризации народа, воспитанию свободного правосознания и духовному расцвету культуры”? Ответа на этот вопрос Ильин, конечно, не знал. Он знал другое: на переломе своей истории Россия востребует “волевую силу”, способную справиться с “безответственностью, произволом, корыстью, продажной трусостью и партийностью”.
“Исторической развилкой”, которую когда-то предрёк Иван Ильин, стал рубеж 80—90-х годов. Но откуда возможен был приход “волевой силы”, столь нужной в этот момент? Формальный перечень потенциальных вариантов и раскладов здесь мало поможет, ибо в то время в стране не имелось структур, сопоставимых с правящей КПСС по организационным, кадровым, финансовым и прочим ресурсам.
В 80-е годы идеология компартии являла собой странную смесь, в которой отражались и практика государственного строительства, и марксистский догматизм с его тезисом “отмирания государства”. Одна часть партийных кадров занималась реальным государственным строительством, а другая обслуживала теоретические химеры. Шла скрытая от посторонних глаз борьба двух типов партийцев, разных по ментальности: с одной стороны — жрецов идеи, “комиссаров”, с другой — практиков, “инженеров”. Пусть эти типы не всегда проявляли себя в рафинированно чистом виде, противоречия между ними были фактом.
Не боясь ошибиться, можно сказать, что и Горбачёв, и Ельцин тяготели к “комиссарскому” типу. Распознать “комиссаров” легко. Во-первых, они горячо доказывают всем свою “прогрессивность” и “идейную правильность”; во-вторых, они совершенно уверены, что на реальную действительность можно запросто воздействовать с помощью идеологических формул, срабатывающих наподобие шаманских камланий.
В 1987 году между Горбачёвым и Ельциным произошёл обмен мнениями, отдалённо смахивающий на полемику. Сторонним наблюдателям он вполне мог показаться состязанием идей, столкновением “нового” со “старым”. На самом деле полновесной полемики между двумя партийными аппаратчиками не было: уровень философской подготовки и экономических знаний у них был одинаково невысоким, и разногласия между ними отражали в основном противоречия личного характера и взаимные претензии, замешанные на амбициях.
Позиция Горбачёва, “прогрессивная” в риторике и неприлично рыхлая на практике, провоцировала гиперактивность Ельцина. У него нашлось множество сторонников, рвавшихся оседлать процесс изменений в стране. Их жреческие заклинания: “Иного не дано!” — ломали логику свободной дискуссии, заглушали голоса практиков, предвидевших опасность нового догматизма. Лозунг “Иного не дано!” выражал невзыскательную и примитивную веру в однолинейные, одновариантные, безальтернативные схемы развития. История показала, что уверения в “безальтернативности”, как правило, влекут за собой жестокую социальную ломку.
Ельцина радикализм его поклонников, называвших себя “демократами”, не пугал, а, напротив, вдохновлял и радовал: он без особых колебаний присоединился к ним. Более того, он возглавил идеологическую войну против Горбачёва. Воевать с Горбачёвым оказалось сплошным удовольствием: продуманного и волевого противодействия Михаил Сергеевич не оказывал. Уже в феврале 1991 года Ельцин публично предложил Горбачёву уйти в отставку. Тот, разумеется, отказался.
Однако Ельцина было уже не остановить. Когда он был избран президентом России, его “обмен мнениями” с Горбачёвым приобрел новую остроту. Российский президент инициировал правовую тяжбу с союзным центром, настояв на принятии закона, дающего возможность останавливать действие союзных актов на территории РСФСР. Юристами и газетчиками эта тяжба была названа “войной законов”. Она и была не чем иным, как войной, ибо в ней для достижения победы использовались все возможные средства — и законные, и незаконные. Эта война велась под речёвки о “борьбе за демократию, за плюрализм мнений”, но принимала жёсткие и бескомпромиссные формы, выливалась в демонстративное попрание действующего законодательства. Могла ли из неё родиться здоровая и органичная демократия?
ЧУДЕСА ПИАРОВСКОЙ “ДЕМОКРАТИИ”
Идеологическая война между двумя высокопоставленными партийцами сопровождалась резким усилением роли и значения пиара — явления, которое советским людям было знакомо только в его кондово-пропагандистских формах, к которым все давным-давно притерпелись. В новой реальности пиар стал на порядок более ловким и изощрённым. Оставшись в плену старых шаблонов пропагандистской работы, Горбачёв в пух и прах проиграл соревнование пиаровских технологий. Его политическая беспечность и аморфность только разжигали у Ельцина спортивный азарт, подстёгивали к “боевым операциям”. Рейтинг лидера оппозиционеров неотвратимо возрастал, возможности генсека таяли у всех на глазах.
Горбачёв предавался резонёрству, в то время как управляемость страной снижалась, экономический рост сворачивался, уровень жизни населения падал. В январе 1989 года пришлось вводить талонную систему на товары широкого спроса. Страна стояла на пороге кризиса, а Горбачёв по делу и не по делу повторял: “Процесс пошёл”. На фоне безрадостных процессов, происходивших в стране, эта фраза принимала двусмысленный оттенок, озадачивала людей. В речах генерального секретаря слово “перестройка” превратилось в навязчивый рефрен, но на вопрос: “Что такое перестройка?” — он ясного и чёткого ответа не давал: “Перестройка — единственно возможный путь решения назревших проблем общественного развития. Перестройка — это наша судьба, шанс, который даёт нам история”. Путь куда, шанс на что? Людям приходилось лишь догадываться…
С точки зрения политической рекламы Горбачёв проявил себя полным нулём. Зацепившись за слово “перестройка”, он как-то незаметно вывел из своего лексикона понятие “демократизация”. Команда же Ельцина, наоборот, сделала демократические лозунги главным компонентом политтехнологий. В конце 80-х демократия превратилась в предмет пиаровских манипуляций.
Что такое в те годы политическая карьера Ельцина, как не чудеса пиара? Сегодня цена этим “чудесам” вполне ясна. Да и в конце 80-х было немало тех, кто не впадал в экзальтацию от митингового шума, видел в Ельцине популиста и критиковал его за демагогию. Он, не смущаясь, отвечал на такую критику: “Популист? Я не считаю это слово ругательным. Как раз многим руководителям не хватает связи с массами, они не знают, как к этой проблеме подступиться”. “Связь с массами”, перемноженная на широкую рекламу, приносила политические дивиденды.
Прорываясь на вершину власти, Ельцин выходил к митинговым толпам с удалью и звонкой риторикой, из раза в раз повторяя с нажимом: “У нас не должно быть зон, свободных от критики”. Митинги с его участием обрели популярность.
Обеспокоенные партчиновники засуетились и на пленуме ЦК КПСС создали “комиссию по расследованию деятельности Б.Н. Ельцина”. Старания комиссии привели лишь к тому, что её подопечный предстал перед публикой в образе “гонимого правдолюбца”. Поползли таинственные слухи, усиливавшиеся тем, что реальной информацией о “деле Ельцина” никто, кроме Политбюро ЦК, не располагал. Образ загадочного бунтаря был создан. Как ни курьезно, партаппарат отлично отработал начальную стадию пиаровской кампании Ельцина, которая затем покатилась как по маслу.
Эта кампания, проведённая Ельциным и его соратниками в конце 80-х — начале 90-х годов, оказалась для него на редкость удачной. Немудрено, что в годы правления Бориса Николаевича пиар как социальное явление быстро пошёл в рост, давая немалые прибыли появившимся на общественной сцене многочисленным политтехнологам. Наивно полагать, что эти прибыли они согласились бы променять на какую-то “чистую и беспорочную” демократию.
После разгона легитимно избранного российского парламента в глазах многих политиков и основного большинства политтехнологов лозунги демократии окончательно превратились в инструмент для манипуляций сознанием избирателей. В середине 90-х ни общество, ни пресса, ни избирательные комиссии толком не знали, какие финансовые объёмы вкачивались в выборные кампании. Кандидаты в народные избранники в поисках денег для участия в выборах сплошь и рядом шли на поклон к банкирам и промышленникам, соглашаясь быть лоббистами их интересов. Выборы стали выгодным дельцем.
Но будущим депутатам мало было заручиться нужными суммами, важно было эти суммы грамотно “освоить”. Здесь-то без “спецов” по пиар-технологиям никак было не обойтись. Политтехнологи, ставшие необычайно востребованными, быстро подчинили избирательный процесс товарно-денежным отношениям, без особого стеснения профанируя само понятие “демократия”.
Некоторые из политтехнологов, рекламируя на рынке пиара самих себя, писали высокоумные книжки о своей деятельности, где самодовольно воспевали “широкие возможности” манипулирования электоратом. Один екатеринбургский “специалист” так раскрывал “секреты мастерства”: “Я пользуюсь при написании своих текстов методами нейролингвистического программирования, каждая листовка тестируется на компьютере на суггестивное воздействие, замеряется и фонетика, и лексика, и уровень агрессивности… Что такое предвыборная кампания, как не война? Работа на результат определяет жёсткость подходов и прагматизм. Никакой лишней эстетики, этики, экологии… Никакой другой стратегии, кроме как постоянный блеф, в политике не существует, а правила — это придуманный способ обмана, они нужны сильным для того, чтобы держать слабых в узде, делать их слабее… Реклама — сущность цивилизованного общества, а ложь — сущность рекламы”. Бесполезно искать в этих “интеллектуальных” откровениях слово “демократия” — в логике пиарщика место для него не предусматривалось.
ГЛАВНЫЙ ПЕРСОНАЖ 90-Х
Последнее десятилетие ХХ века в России прошло под знаком правления Бориса Ельцина. Он обладал фактически неограниченной, почти самодержавной властью, в узком кругу соратников величал себя “царём”, что совсем не мешало подконтрольным СМИ славить его как “гаранта демократии”. Соответствовал ли Ельцин этому почётному званию?
Когда в конце 80-х он принялся на московских митингах примерять на себя имидж борца против номенклатурных привилегий, широкая публика легко уверилась в его любви к демократическим ценностям. Так что же, партийный чиновник высокого ранга преобразился в противника чинов и рангов? Произошла чудная метаморфоза?
Нет, не стоит Бориса Николаевича уподоблять Савлу, ставшему Павлом. Для начала вспомним: в Москву свердловчанин Ельцин приехал в 1985 году по приглашению Горбачёва. Став кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС и первым секретарём Московского комитета партии, на первых порах он выдерживал безусловную партийную субординацию. Сбой произошел в октябре 1987 года на пленуме ЦК, где Борис Николаевич отметился на редкость бессвязным по форме и смыслу выступлением: “Мне бы казалось, что надо: делай уроки из прошлого, действительно сегодня заглядывай в те белые пятна истории, о которых сегодня говорил Михаил Сергеевич, надо прежде всего делать нам выводы на сегодняшний день. Надо прежде всего делать выводы в завтрашнее. Что же нам делать? Как исправлять, как не допускать то, что было? А ведь тогда просто дискредитировались ленинские нормы нашей жизни, и это привело к тому, что они потом, впоследствии, ленинские нормы, были просто в большей степени исключены из норм поведения жизни нашей партии”.
Было бы странно, если б после сей невнятицы Политбюро не “завелось”. Членов ареопага не могла не возмутить выходка “политически незрелого” коллеги, его подвергли болезненной критике. Ельцин вынужден был оправдываться и каяться. В те дни ни о каком политическом триумфе он не мог и помыслить.
Однако в новых общественных условиях, когда с трибуны съезда КПСС уже прозвучало на весь мир слово “демократизация”, заурядная внутрипартийная “разборка” быстро получила широкий резонанс. На Ельцина легла тень бунтаря и мученика, он стал героем народной молвы. Заслуживал ли Борис Николаевич внезапной славы?
Мало кто знал, что первый импульс к раскручиванию “дела Ельцина” был дан не на октябрьском пленуме ЦК, а раньше: в сентябре 1987 года Борис Николаевич написал Горбачёву письмо с просьбой об отставке с поста московского партначальника. Он плоховато справлялся с работой, отчаивался от бесконечных проблем мегаполиса и неумолимого накопления фактов, указывавших на неэффективное управление Москвой. В письме генсеку он, по сути, расписался в собственной несостоятельности.
Горбачёв фактически не отреагировал на то письмо. Более того, пребывая в непоколебимом благодушии, он и после октябрьского пленума оставил “бунтаря” в политике. Ельцин не был выведен за границы номенклатурного круга и остался в Москве в ранге министра СССР. Генсек фактически собственными руками делал из него “знаменосца демократии”. Сбросив обременительные обязанности по управлению Москвой, Борис Николаевич обнаружил себя символом протестного движения, обрёл “второе дыхание” и вдохновился на политические свершения уже в качестве “борца против партократии”. Желание поквитаться с теми, кто “сёк” его на октябрьском пленуме, разжигало бойцовский настрой Ельцина. Он объявил себя решительным реформатором, оседлал тему борьбы с привилегиями и получил беспроигрышный ресурс в состязании с Горбачёвым, который эту тему топил в расплывчатой схоластике.
Теперь Ельцин постоянно находился в центре внимания, и не только в столице: московские похождения земляка вызвали живой отклик на Среднем Урале. В то время к Ельцину здесь относились уважительно. Успехи Свердловской области в развитии экономики, очевидные на фоне других российских регионов, люди связывали с именем первого секретаря обкома. Это было по-своему резонно, так как в те времена местное хозяйство не могло бы развиваться без руководства обкома. Обкомовские решения влияли на рост индустриальной мощи края, на развитие птицеводства и животноводства, на развёртывание жилищного строительства.
Как организатор Ельцин удачнее всего проявил себя в строительстве. Тогда территория Свердловска заметно расширилась за счёт новостроек. Многие его жители до сих пор с теплотой вспоминают молодёжно-жилищные комплексы, вызвавшие тогда немалый энтузиазм у молодёжи. Движение МЖК возникло благодаря поддержке обкома. Кроме того, именно обком “пробил” строительство свердловского метро. В те годы, когда Ельцин возглавлял обком, в областном центре был построен целый ряд знаковых зданий, надолго вписавшихся в архитектурный облик столицы Урала: Театр драмы, обком — нынешний дом областного правительства, Дворец молодёжи и другие. Короче, достижения были налицо.
Понятно, что рядовые труженики были далеки от хитросплетений и тайн обкомовского зазеркалья, и ведать всю подноготную высокого начальства им не полагалось. Ельцинскому авторитету тогда мало что препятствовало, даже введённые при Ельцине талоны на продовольственные и промышленные товары не слишком повредили ему. В партийно-административную систему товарищ Ельцин “вписался” весьма гармонично.
Когда в конце 80-х годов он захотел из неё “выписаться”, труженики, не посвящённые в секреты “большой политики”, продолжали видеть в нём прежнего обкомовского отца-руководителя. Борис Николаевич без особых хлопот нашёл среди земляков сочувственный отклик. Как, впрочем, среди жителей и других регионов, особенно после XIX партконференции лета 1988 года, где он пылко бичевал партократов: “…некоторые крупные партийные руководители погрязли в коррупции, взятках, приписках, потеряли порядочность, нравственную чистоту, скромность”. Людям такие речи очень нравились.
В Свердловске было организовано движение в поддержку Ельцина, призвавшее уральцев “болеть за своего”. Штаб движения находился в УПИ и являл собой группу преподавателей научного коммунизма и марксистской философии, “гибко” поменявших взгляды в пользу “рыночных ценностей”. Руководство штабом осуществлял Геннадий Бурбулис, ставший доверенным лицом Ельцина и сколотивший для него команду референтов и помощников. При их энергичном содействии Борис Николаевич был избран председателем Верховного Совета России. Этот пост послужил стартовой площадкой для ельцинского рывка к вершинам власти. Летом 1990 года он был избран президентом России.
Имелись ли у избирателей основания голосовать за Ельцина на тех президентских выборах? Да, имелись. В то время, выходя на митинги, Борис Николаевич активно развивал тему “народного блага”. Из его уст звучало: “Я остро ощутил социальную несправедливость и социальное расслоение, увидел разные уровни жизни. Сорок восемь миллионов человек в стране находятся за чертой бедности, в то время как другие купаются в роскоши. Это недопустимо. Надо что-то делать”.
И ещё: “Я против любых привилегий. Существуют привилегии, ни на каком законе не основанные… Я состою на учёте в районной поликлинике. Как-то простудился. Участковый врач выписал рецепт, но попробуй купи лекарство! Жена обошла с десяток аптек, нет антибиотиков, и все тут! Врач посоветовала обратиться в 4-е управление. Нет! Категорически — нет! Лечился домашними средствами”.
Вот какие пункты политической программы он озвучивал в 1989 году на предвыборных встречах: “Дифференцированный налог на граждан, зависящий от суммы доходов; значительное улучшение обеспечения населения продуктами питания, предметами потребления; контроль народа за расходованием государством средств; приоритетность решений о молодежи, культуре, искусстве; подъём социальной защищённости всех категорий граждан; увеличение стипендий студентам, доведение пенсий до уровня средней зарплаты”. Эти лозунги ложились на душу избирателя, как райский эликсир. Открываясь навстречу озвученным перспективам, слушатели проникались доверием и симпатией к оратору. Молва быстро превратила Ельцина в бескомпромиссного “народного заступника”. В массовом обиходном сознании сработал старинный архетип, связанный с образом царя-батюшки, заботливого к народу и дающего укорот самоуправству бояр. “Антибоярскую” риторику простой люд встречал на ура.
Вокруг имени Ельцина зароились мифы один романтичней другого. Многие из них создавались периодическими изданиями, делавшими из бывшего обкомовца “былинного героя” и “живую легенду”, певшими ему хвалебные оды: “Ельцин — русский богатырь, решивший стряхнуть с России сонную одурь”, “Перед нами человек неординарной судьбы, нечто среднее между Рахметовым и Павкой Корчагиным”, “Кроме Ленина и Ельцина, у России никогда лидеров не было”. Наслушавшись подобных рулад, Борис Николаевич быстро уверовал в свою исключительность. Для него “борьба за демократию” без задержки превратилась в борьбу за власть. Союзный премьер Николай Рыжков, много лет знавший Ельцина по работе в Свердловске, предупреждал, кого мог, о том, что его земляк является образцом неуёмной авторитарности: “Ельцин по натуре своей — разрушитель. Ему противопоказана большая власть. Наломает дров, вот увидите!” Но никто не хотел слушать “плачущего большевика”, как пренебрежительно называли Рыжкова ельцинские сподвижники.
Ради единоличной власти в России Ельцин легко пожертвовал Советским Союзом. Судьба огромной страны с многовековой историей его волновала меньше, чем собственные властные амбиции. Задолго до беловежской сделки Иван Ильин писал: “Политика не есть тёмное дело плутов. …Политика имеет совсем иные задания”. Одним из политических заданий он считал “созидание будущего через использование опыта прошлого, собранного в настоящем”. Философ вёл речь о том, что политиков нельзя допускать к принятию исторических решений без досконального, добротного знания ими истории, иначе эти решения обречены на стихийность и авантюризм.
Только зачем Ельцину нужна была история, если он владел “искусством пиара”? Используя не очень-то весёлый неологизм сатирика Михаила Задорнова, можно сказать, что Ельцин по полной программе “отпиарил” свой электорат. С триумфом заняв в конце 1991 года горбачёвский кабинет в Кремле, он повёл себя как самовластный хозяин страны, для коего не существует никаких общепринятых, демократических рамок и этических ограничителей.
Не прошло и двух лет, как “гарант демократии” с помощью танков разогнал Верховный Совет, показав своё подлинное отношение к демократии. За полвека до бойни, устроенной Ельциным в центре Москвы, Иван Ильин писал: “Нельзя считать желательным и допустимым выдвижение политического прохвоста только потому, что он сумел стать угодным массе”. Те, кто голосовал за Ельцина, провидческих слов философа-эмигранта, конечно, не знали.
Едва не столкнув страну к гражданской войне, президент всё же добился своего — избавился от оппозиционного парламента и продавил принятие новой Конституции, предоставившей ему огромные полномочия. Теперь он упивался властью — демонстративно и вызывающе, порой сумасбродно. Являясь на дипломатические приёмы “под допингом”, глава государства позволял себе нелепые ужимки, кривлялся и паясничал. Однажды он лихо саккомпанировал ложками по затылку президента суверенного государства. В день вывода наших войск из Германии “всенародно избранный” устроил в Берлине балаган, вырвав у немецкого дирижера палочку и бестолково размахивая ею перед оркестром, что смаковалось телеканалами всего мира. Россиян, видевших берлинские видеокадры, душили слёзы обиды за родную страну.
Может быть, самодурство хозяина Кремля “списывалось” его заслугами в продвижении России к “торжеству демократии”? Факты свидетельствуют: о демосе он “пёкся” совсем не так, как обещал в период борьбы с Политбюро. Ельцин не раз отклонял думские законы, касавшиеся упорядочения оплаты труда бюджетников, льгот ветеранов, восстановления и защиты сбережений граждан, государственной помощи образованию.
“Гарант демократии” не подписал закон о борьбе с организованной преступностью, трижды “зарубил” закон о борьбе с коррупцией. А ведь в 1989 году, будучи кумиром митинговых толп, он провозглашал: “Надо укрепить в народе веру, что эпоха коррупции навечно осталась в прошлом, что корпорациям всякого жулья больше не удастся никогда пробраться к власти”. Звучало красиво.
А что потом? В 90-е годы коррупция расцвела пышным цветом. “Видные теоретики и практики реформирования” Березовский и Чубайс считали, что “на начальном этапе преобразований” она не является слишком большим социальным злом, а российский президент, замороченный различными синдромами, в теорию и практику этих “преобразований” особо не вмешивался. Посвятив себя не профессиональной, а ранговой карьере, Ельцин на её пике хотел не управлять, а царствовать: дескать, “не царское дело” заниматься повседневной рутиной, являющейся уделом “бояр”.
Бояре-олигархи “повседневную рутину” изобретательно скрашивали сноровистым дележом государственной собственности. Процесс этого дележа сопровождался стремительной деградацией экономики и резким ухудшением условий жизни большинства российских граждан. Их социальное самочувствие было нестерпимым: невыплаты зарплат заставляли людей массово прибегать к забастовкам и голодовкам, средняя пенсия была на треть ниже прожиточного минимума. Отторжение проводимой Кремлём политики становилось всё сильнее.
К президентским выборам 1996 года общественная поддержка Ельцина скатилась до трёх процентов. Однако лишаться власти он вовсе не собирался. Олигархи вкачали в предвыборную кампанию Ельцина более двух миллиардов долларов, тогда как по закону её стоимость не должна была превышать трех миллионов. В помощь “другу Борису” рекой лились деньги с Запада, что было грубейшим нарушением закона о выборах.
К тому времени здоровье российского президента было уже резко подорвано, под влиянием алкоголя и нескончаемых нервных стрессов он стал тяжелобольным человеком, “живой развалиной”. Но избирательный штаб, где тон задавала его дочь Татьяна, рекламировал Ельцина как прежнего “былинного богатыря”. Когда пиарщики заставляли “царя Бориса” плясать на сцене, смотреть на бедолагу без слез и смеха было невозможно. Стоило ли мучить больного человека? Те астрономические суммы, которые были брошены на избирательную кампанию Ельцина, сделали бы президентом кого угодно.
Вскоре после тех выборов выяснилось, что Ельцин вновь обманул страну: вместо дееспособного руководителя она получила инвалида, лечившегося на протяжении всего президентского срока. Его новое президентство разочаровало даже самых верных почитателей Бориса Николаевича.
В мае 1999 года Госдума инициировала голосование по отрешению Ельцина от власти. Президенту были предъявлены обвинения из пяти пунктов. Во-первых, он обвинялся в государственной измене, выразившейся в уничтожении Советского Союза. Второй пункт вменял ему в вину государственный переворот и разгон законно избранного парламента; третий — кровопролитие в Чечне; четвёртый — развал оборонной системы страны. По пятому пункту обвинение звучало наиболее серьезно: геноцид российского народа. За отлучение Ельцина от власти голосовало большинство Думы. В пяти голосованиях против него высказались от 236 депутатов (обвинение в геноциде) до 263 (война в Чечне). Требование отставки президента поддержали законодательные собрания 49 субъектов Российской Федерации. Хотя бывший ельцинский охранник Александр Коржаков утверждал в своих воспоминаниях: “Если бы даже импичмент состоялся, президент бы власть не отдал”, по итогам думского голосования всем было ясно: президентское кресло потеряло реальную опору, политический крах Ельцина стал общепризнанным фактом.
Наконец наступил момент, когда этот факт стал очевидным и для самого Ельцина. В последний день ХХ века, 31 декабря 1999 года, он сделал стране новогодний подарок, заявив о своей отставке.
БЛЕСК ФАЛЬШИВЫХ ИДОЛОВ
Эйфория поклонников Ельцина в отношении его политических талантов пошла на убыль уже после событий в Беловежской пуще, где под звон бокалов был подписан приговор Советскому Союзу. Идеологом беловежской сделки выступил Геннадий Бурбулис, на тот момент государственный секретарь России, “правая рука” Ельцина.
Тот же Бурбулис, бывший пропагандист марксизма-ленинизма, ставший рьяным приверженцем рынка, растолковал своему патрону, что рынок есть не что иное, как универсальный и самый эффективный регулятор всех общественных процессов. Что российский президент мог знать о рынке? Ещё в 1984 году глава Свердловского обкома партии Б.Н. Ельцин напоминал делегатам областной партконференции, что “решающая роль в экономике принадлежит плану и дисциплине”, что “коммунистам чужд узкопрагматический, торгашеский взгляд на экономику”. Он делал это без всякой рефлексии, ибо ничего другого и не знал. Стараниями Бурбулиса представления бывшего обкомовца перевернулись: теперь рынок стал для Ельцина идолом, источником суеверного энтузиазма.
Бурбулис привёл к Ельцину другого “рыночника” — Гайдара, искавшего после работы в партийных изданиях “Правда” и “Коммунист” применение своим нерастраченным силам. Егор Тимурович ещё более красочно, чем Бурбулис, рассказал о волшебной силе и несметных возможностях всё и вся регулирующего рынка, завоевал доверие Бориса Николаевича и был назначен заместителем главы правительства и министром экономики и финансов. До этого момента он к практической экономике никакого отношения не имел, реального производства не видел ни разу, что, однако, не было препятствием для его веры в “прекрасное рыночное будущее”.
Ельцину не терпелось поскорее испытать чудодейственную силу рынка, о коей столь увлекательно вещали Бурбулис с Гайдаром. Гайдар предложил модель моментального перехода к рынку, которую назвали “шоковой терапией”, хотя она являла собой скорее шоковую хирургию. Старт шоковым мероприятиям был дан сразу, как только страна отметила новый, 1992 год. Ельцин убеждённо заявил: “В новом правительстве грамотные экономисты. Не пройдёт и полгода, как рынок сам всё урегулирует и начнется подъём уровня жизни в стране. Мне это гарантировали”. Надо ли доказывать, что вера политика в “чудо” означает его некомпетентность? Борис Ельцин такой верой обладал. Она “освобождала” от необходимости ломать голову над вариантами стратегии: ведь “рынок автоматически всё урегулирует”. А как иначе? “Гарантировали же!” Вот так тогда и “делалась история”.
“Грамотными экономистами” президент величал Гайдара, Чубайса и иже с ними. По его мнению, именно они могли проворнее других — “не пройдёт и полгода” — развернуть рынок, как скатерть-самобранку. В них Ельцин видел, по его словам, “матросовых, которые бы приняли огонь на себя и продвигались бы вперед, каким бы сильным ни было общее недовольство”. Говоря обычным языком, для него главным критерием при подборе кадров была степень их готовности к авантюрам. Профессиональную квалификацию Ельцин на первое место не ставил, о чём он прямо заявил в одном из интервью: “Мой принцип при подборе кадров: человека стоит выдвигать на новую должность, пока он до этой должности немного не дорос”.
В свете такого признания понятно, что не суесловил вице-президент Александр Руцкой, назвав в 1991 году гайдаровскую команду “мальчиками в розовых штанишках”. Он чутко уловил тенденцию: в политику и сферу управления тогда рванулось немало тех, чьи профессиональные качества мало соответствовали их властным амбициям. В отношении этих людей, не имевших достаточной подготовки и опыта для успешного решения управленческих задач, утвердилось определение “генерация завлабов”. Ельцину было удобнее покровительствовать “завлабам”, нежели иметь дело с квалифицированными специалистами, стиль работы и лексика которых оттеняли бы уровень его управленческой подготовки в невыгодном для него свете.
“Молодые реформаторы” радикально трансформировали изначальный смысл понятия “демократия”, разведя в разные стороны “демос” и “кратию”, то есть народ и власть. Теоретическая база гайдаровских “реформ” изящной изысканностью не отличалась: то, что при Советах было минусом, стало плюсом, и наоборот. Свойственный советской политэкономии догматизм сменил “упаковку” и стал догматизмом вездесущего и автономного рынка. Рынок в трактовке Гайдара означал изгнание государства из экономики. “План и дисциплина” уступали место “свободной и саморегулирующейся рыночной стихии”. Вместе с государством из экономики изгонялись этические и правовые нормы, а на их место пришли различные хитроумные схемы, нацеленные на перераспределение денег в пользу самых напористых и пронырливых. Быстро выяснилось, что нравственно нейтрального рынка не существует — также как и нравственно нейтрального государства.
Гайдар уверял: как только новоиспеченные “хозяева жизни” обзаведутся большими капиталами, они тут же построят множество новых школ, дорог, аэродромов. Чудаковатые прожекты развеивались по мере того, как те самые большие капиталы в одностороннем режиме перетекали в зарубежные банки. Эти “чудеса рынка” происходили на фоне обвала промышленного и аграрного производства, “освобождённого” от стратегических программ и достижений современной науки.
Как ни парадоксально, “свободная рыночная стихия” навязывалась народному хозяйству в директивном порядке, с помощью административных, авторитарно-командных методов. Чубайс, получив от Ельцина чрезвычайные полномочия, возвестил миру об “передовых темпах” приватизации: “Целью приватизации является построение капитализма в России, причём в несколько ударных лет”. Приватизация проводилась на основе директив, которые не подлежали обсуждению и должны были неукоснительно выполняться. Это было зеркальным отражением методов “военного коммунизма”. Комиссарская сущность Ельцина проявилась в полной мере.
Приватизация народного хозяйства, проведённая Чубайсом, не имела никакого отношения к демократии. Она начиналась с открытого нарушения закона, принятого Верховным Советом и предусматривавшего введение для российских граждан именных приватизационных счетов. Ельцин по подсказке Чубайса издал указ, вводивший анонимные ваучеры, после чего приватизация превратилась в суетливую раздачу госсобственности скупщикам ваучеров или людям, “особо приближённым”. Открывая этим счастливцам “зелёную улицу”, Гайдар подвёл под ваучерную туфту “научно-теоретический фундамент”, заявив: “Пусть собственность распределится сначала по силе, потом она распределится по уму”.
После подобного заявления в стороне от приватизации уже не мог остаться и мир криминала. Весной 1993 года было официально признано, что две трети коммерческих структур в России связаны с оргпреступностью. В том же году службами МВД было выявлено около 3000 организованных преступных групп, а через год их число выросло до 5700. Чубайс знал об интересах криминала в экономической сфере и преспокойно учитывал его в своих комбинациях. Позднее он так оправдывал себя: “Выбор в России был не между некриминализованным переходом и криминализованным переходом, а выбор был между криминализованным переходом и гражданской войной”. Под заклинания об “универсальных возможностях рынка” возникал режим криминальный и коррумпированный.
За несколько лет большая и лучшая часть государственной собственности была разбазарена не только без всякой выгоды, но и с запредельными убытками для казны. Гиганты индустрии, возводимые кровью и потом народа, за гроши доставались спекулянтам. “Уралмаш” ушёл в частные руки за три с половиной миллиона рублей, Челябинский тракторный — за два с небольшим миллиона. О суммах “откатов” за эти сделки мы уже вряд ли когда-нибудь узнаем.
Банкиры и госчиновники проворачивали различные тёмные операции, “облегчавшие” казну на огромные суммы. По данным Счётной палаты, только за 1996—1997 годы в пользу отдельных высокопоставленных граждан из бюджета было выкачано 65 триллионов рублей. В это время рядовые работники месяцами жили без зарплат: к концу 1997 года задолженность по ним достигала 68 триллионов рублей. Сопоставление этих двух цифр говорит само за себя.
В итоге подобных “преобразований” российская экономика оказалась перед перспективой полного банкротства. За 90-е годы падение производства в России составило 60%. По доле продукции на душу населения Россия оказалась отброшенной на девяносто пятое место в мире. Сокрушительный удар был нанесен развитию науки и передовых технологий. Резко снизилось финансирование армии, правоохранительной системы, медицины, сферы культуры и образования. Чтобы военные и милиционеры могли хоть как-то кормить свои семьи, им разрешили подрабатывать на стороне. В силовые структуры проник дух коммерциализации.
90-е годы принесли народу России тяжёлые моральные и материальные испытания. Большинство воспринимало социально-экономическую ситуацию как нестерпимую. Инженеры, рабочие, врачи, учителя, военные впадали в бедность, а с нею — в апатию или в отчаяние. В атмосфере незащищённости и неуверенности в завтрашнем дне российские женщины отказывались рожать детей. Резко снизилась средняя продолжительность жизни, особенно у мужчин — сразу на 13 лет. В годы “рыночных преобразований” Россия теряла каждый год примерно по миллиону своих граждан. Для них оказалась неподъёмной цена социально-инженерного проекта, реализованного командой “младореформаторов”.
“ЗАПАД НАМ ПОМОЖЕТ”?
Когда между Горбачёвым и Ельциным разгорелся конфликт, лидеры ведущих западных стран охотно взяли на себя функцию арбитража. Горбачёв твёрдо рассчитывал на их поддержку. Казалось бы, для этого у него были все резоны: под рефрен о “новом политическом мышлении” он сделал Западу многочисленные и односторонние политические уступки. Буш, Миттеран, Коль, Тэтчер охотно подыгрывали Михаилу Сергеевичу, но не собирались впадать в прекраснодушие и жёстко отстаивали интересы западного блока.
Подходы Запада были подчинены только прагматизму: уже в июле 1991 года в США принимали Ельцина на официальном уровне, а чуть позже “большая семерка” отказала Горбачёву в выдаче кредитов для Советского Союза. Западные руководители вовсе не горели желанием как-то затормозить приближающийся развал некогда грозного геополитического колосса. Американский президент Джорж Буш-старший прямо заявил, что США приветствуют распад СССР: “Несмотря на потенциальную возможность нестабильности и хаоса, эти события явно отвечают нашим интересам”.
Когда Гайдар и Чубайс принялись “реформировать” российскую экономику, на помощь к ним прибыли сотни иностранных советников, в большинстве своём — американцы. Понятно, чьи национальные интересы они защищали. В одном из документов Госдепа США говорилось: “Соединённые Штаты будут энергично поддерживать реформы в России, препятствуя любому отходу назад”. Результаты “поддержки” говорят сами за себя. К примеру, объём российского ВВП вернулся на дореформенный, “доельцинский”, уровень лишь в 2007 году.
ЛИБЕРАЛИЗМ ДЕМОКРАТИИ НЕ ТОВАРИЩ?
“Младореформаторы” легко клялись в приверженности демократии, но на самом деле одеждами демократии они драпировали радикальный либерализм.
В первом приближении либерализм можно, с долей условности, трактовать как свободолюбие. Казалось бы, что такое свободолюбие, понятно всем. Но в разговоре, касающемся этого понятия, как правило, из внимания выпадает некий нюанс. Если не вязнуть в понятийном аппарате политологии, а рассматривать свободолюбие на уровне человечьих самоощущений, то легко обнаружить, что кто-то принимает его как общую ценность, на которую все имеют право, а кто-то признаёт свободолюбие только для себя, ничуть не волнуясь ещё за кого-то. Надо согласиться, что между этими двумя вариантами свободолюбия имеется разница, и существенная.
Уже из этого посыла ясно, что либерализм возник и развивался как явление неоднозначное. Если вернуться к политологии, то, согласно ей, существует классический либерализм, провозглашающий свободу человека безусловным приоритетом и при этом высоко ценящий категорию “равенство”, под которой подразумевается равенство всех людей перед законом, равенство их стартовых возможностей. В то же время политологи признают, что классический либерализм не представляет собою единого учения или цельной системы, его сторонники дискутируют между собой. Одни из них выступают за ограничение роли государства в общественной жизни, другие относятся к государству ровно и благожелательно, позитивно принимая плановое регулирование экономики, бесплатное здравоохранение, социальное страхование, государственные пособия по безработице и тому подобное.
Исходя из того, что либерализм выше всего ставит свободу, российскую историю при большом желании можно было бы интерпретировать как сплошь либеральную. Чего-чего, а уж проявлений свободолюбия в ней можно отыскать предостаточно, находя их в вечевом строе Великого Новгорода, в северорусских и казачьих общинах, в народных бунтах XVII—XVIII веков и так далее. Но русский народ, конечно, не был носителем либеральных идей, понятых в строго политологическом смысле. В его ментальности имелась немаловажная деталь: как бы он ни любил свободу, она для него была неотделима от традиций и заветов предков, от устоявшегося семейно-бытового уклада и ценностно-бытийного порядка. Если же обратиться к сознательным, идейным либералам, то нельзя не заметить, что они неизменно выступают под флагом прогресса, в подавляющем большинстве случаев противопоставляемого устоям и традициям. Либерализм тесно связан с индивидуализмом, а традиционное народное сознание воспринимает индивидуализм как отщепенство, отрицание солидарности и взаимовыручки.
В Россию идейный либерализм был занесён в XVIII веке из Франции. Поначалу он обосновался в салонах светской знати, которой и в головы не приходило уравнивать себя в правах с низами. Отнюдь не обделённая привилегиями, она мечтала не столько о правах, сколько об отделении их от обязанностей. Либерализм в его элитарной редакции имел очень мало общего с демократией, более тяготея к олигархии.
Этот вариант либерализма сохранился и тогда, когда на ведущие позиции в обществе, потеснив дворянство, вышла финансовая и промышленная буржуазия. Он умудрился выжить даже в условиях “диктатуры пролетариата”: в части большевистской верхушки, пришедшей к власти в 1917 году, отмечались явные элементы барства. Официальные вывески, касающиеся “союза рабочих и крестьян” или “общенародного государства”, не могли скрыть фактов “комчванства”, партийной обособленности, когда некоторые коммунисты “из принципиальных соображений” не подавали руки тем, кто не был коммунистом.
К середине 80-х многим из партийной номенклатуры партбилеты были нужны явно не за тем, чтобы рваться “в смертный бой за мир голодных и рабов”… Если у некоторых чинуш и “кипел разум возмущенный”, то лишь потому, что их аппетиты “подрезались” ревизионными комиссиями и народным контролем.
Этот краткий исторический экскурс призван показать, что либерализм “обитает” по соседству с демократией, “заходит” на общее с ней поле свободолюбия. Тем не менее это разные явления: демократизм — это свободолюбие большинства, а либерализм — свободолюбие меньшинства. Демократизм жаждет диалога между разными стратами общества, а либерализм “заточен” на иерархию социальных статусов. Демократ “болеет” за демос, либерал — нет.
Типичный либерал скорее поддержит, чем осудит, свободу продавать оружие, пропагандировать алкоголь, наркотики, различные разновидности секса. Типичный демократ всё это скорее осудит, чем поддержит. Демократ, в отличие от либерала, не будет петь гимны дикому, бесконтрольному рынку, хорошо понимая смысл афоризма: “Свобода для волков означает смерть для овец”. Автор этого изречения философ Исайя Берлин предостерегал: на рынке идей свобода — самый спекулятивный товар.
Да, демократия тоже может стать предметом политических спекуляций. Всем известен лозунг: “Каждая кухарка должна уметь управлять государством”. Лозунг соблазнительный, но абсурдный. Нормальный, здравый демократизм не требует от кухарки, чтобы она непременно пробивалась в управляющие: достаточно и того, чтобы её интересы были разумно представлены в органах управления.
Демократия — это регулирование социальных связей в пользу демоса, большинства. Радикальные либералы полагают, что всё “урегулируется” своим ходом, и если не в пользу “овец”, так на то они и “овцы”. К разговорам о том, что власть — это ответственность, а государство должно служить народу, они относятся как к детскому лепету.
ЖЁСТКИЙ СТИЛЬ НЕОЛИБЕРАЛИЗМА
Эта генерация либералов не признаёт “чуждых” идейных примесей. Для неё российские либеральные философы начала ХХ века Пётр Струве и Семён Франк — отнюдь не авторитеты, ибо первый из них, защищая либеральные свободы, успевал защищать также и патриотизм, а второй связывал либерализм с нравственными поисками. Нынешний, “беспримесный”, либерализм называют неолиберализмом. Это либерализм гипертрофированный, экстремальный, в нём свобода для всех окончательно выродилась в свободу для “узкого круга лиц”. Неолибералы принимают в штыки любые попытки государства программировать развитие экономики, отводя ему роль “сторожа”, нанятого крупным капиталом. Они выступают за приватизацию не только экономики, но также и здравоохранения, образования, пенсионного обеспечения, коммунального хозяйства. Неолиберальная теория трактует общественную жизнь как конкурентно-рыночное пространство, где каждый социальный контакт является сделкой, актом купли-продажи, где все процессы в политике, этике, эстетике, культуре определяются законами прибыли.
Фетишизируя необузданное потребительство, эгоизм и конкуренцию, радикальные либералы третируют понятие “идеалы”, внушая, что следование им отражает инфантильность и отсутствие деловой хватки. На самом деле наличие идеалов требует от людей ясности и трезвости мышления, неприятия химер, иллюзий, аморфных фантазий. Химеры порождаются не идеалами, а идолами — суррогатными идеалами, вырванными из контекста бытия. Доминирование неолиберальных идолов над проверенными историческим опытом идеалами — сигнал социального неблагополучия.
Неолиберализм олицетворяет клановость, сочетаемую с высокомерием к большинству, объявленному лузерами, неудачниками. Он обслуживает интересы транснациональных корпораций, воюя против любых форм протекционизма. Навязываемая им экономическая модель с треском провалилась не только в России 90-х годов, но и в Восточной Европе, Юго-Восточной Азии, Аргентине. Критика неолиберализма приобрела широкий международный размах. В состав его противников вошёл даже президент Франции Николя Саркози, заявивший: “Глобализация породила мир, где всё отдано на откуп финансистам. …С момента, когда пришла идея, что рынок всегда прав, глобализация взбесилась”. Саркози публично назвал себя поборником государственного регулирования экономики.
Неолиберализм отторгается и в России. Во времена Ельцина российские неолибералы объединились в партию “Союз правых сил” во главе с Чубайсом, Гайдаром, Немцовым и Хакамадой. Они открыто называли “не имеющим смысла” понятие “социальная справедливость”, выставляли напоказ свой сервилизм перед олигархами. Неудивительно, что на парламентских выборах 2003 года и 2007 года СПС потерпел разгромное поражение. Наверное, опыт 90-х научил российских граждан распознавать политические фикции и суррогаты.
Однако российские неолибералы демонстрируют невосприимчивость к критике. До сих пор неолиберальный актив стремится предстать перед публикой в роли “интеллектуальной элиты”. Отличительной чертой этой “элиты” остаётся пренебрежительное и потребительское отношение к своей стране, “офшорное сознание”. Владимир Путин, будучи президентом России, заявил: “Прямо скажу, не всем нравится стабильное, поступательное развитие нашей страны. Есть те, кто, ловко используя псевдодемократическую фразеологию, хотел бы вернуть недавнее прошлое. Одни — для того, чтобы, как раньше, безнаказанно разворовывать общенациональные богатства, грабить людей и государство. Другие — чтобы лишить нашу страну экономической и политической самостоятельности”.
О том, кто же “хотел бы вернуть недавнее прошлое”, прошлое 90-х, гадать не приходится. Это — догматики неолиберализма. Они готовы перейти в новое наступление. На это указывают разрекламированные ими “проекты” отмены обязательной сертификации продуктов питания и лицензирования частной медицинской деятельности. Какой ущерб здоровью населения сулит внедрение этих “проектов”, думается, объяснять никому не надо…
Столичный Институт современного развития, известный неустанным тиражированием неолиберальных идей, потребовал ликвидировать в России силовые ведомства. В этом институте, похоже, уверены, что неолибералов анархия и хаос никак не коснутся. В стенах сего института недавно был выпущен в свет политический манифест “Образ России XXI века”, содержащий призыв отказаться от всего, что было наработано в первое десятилетие XXI века, и “вернуться” в 90-е годы ХХ века.
А нужно ли туда “возвращаться”? Прежде чем развернуть наши стопы, не мешало бы для начала как следует разобраться в драматургии “лихих 90-х”, извлечь из них политические, этические, философские уроки — для того, чтобы не повторять ошибок и промахов, сделанных в то время.
Сегодня в высших эшелонах российской власти много говорится о новой модернизации. Хорошо бы эту модернизацию поставить на добротную концептуальную основу и обеспечить её сколько-нибудь продуманным стратегическим планом. Или если это слишком трудная задача, то хотя бы толком расшифровать сам термин “модернизация”. Он ведь может много чего означать: с одной стороны — обновление, улучшение, усовершенствование, а с другой — разрушение, ломку всего устоявшегося, отбрасывание всех и всяческих традиций.
Модернизация не может быть успешной без таких условий, как опора на исторический опыт и отказ от словоблудия, двусмысленности, имитаций. А без заинтересованности со стороны всего общества модернизация просто-напросто обречена на неудачу.
В пользу кого будет проводиться модернизация — демократического большинства или неолиберального меньшинства? Станет ли она опираться только на олигархическую собственность или ставка будет сделана на честное соревнование разных форм собственности — и частной, и коллективной, и государственной? Что является целью новой российской модернизации — демонтаж государства, объявленный неолибералами панацеей от всех проблем, или совершенствование систем управления — в том числе с помощью демократии и общественного контроля над властью? Для верных ответов на эти вопросы и нужно обращаться к урокам “хмельных и пиратских, шальных и залихватских” 90-х годов прошлого века.