Интервью В. Ширяева
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2010
Критика вне формата
Елена Георгиевская: “Я люблю понятные”
Я не умею о себе рассказывать. Обычная биография немосквича: потомок репрессированных дворян и священников, при Сталине выселенных из Москвы. Родилась в жуткой глуши, сразу после окончания школы ушла из дома. Жила в общагах и сквотах, много лет путешествовала автостопом, занималась спортом, сменила немало городов, вузов и профессий. Мне очень нравилось меняться и нравится по сей день. Пережила серьёзные проблемы со здоровьем, финансами, жильём, милицией. Сейчас всё хорошо.
Пишу с четырёх лет, печатаюсь с девяти (первые публикации — ещё под отцовской фамилией, которую позже сменила на материнскую), первый роман, с которым попала в лонг-лист “Дебюта”, написала в девятнадцать. Несмотря на довольно многочисленные для своего возраста публикации, ощущаю себя маргиналом. Нет, это не чувство собственной ущербности — это значит, что ты в гробу видал и классическую традицию, и модные тенденции. Ты можешь себе позволить пародировать их, допускать аллюзии и реминисценции, но от них независим.
Я анархо-индивидуалист. Некоторые знакомые называли меня анархо-фашисткой, но это их личные проблемы; сталинисты, имперцы и прочие странные существа причисляют меня к либералам, и это не может не смешить. Разумеется, я материалист, а религиозные тексты для меня проходят по разряду художественной литературы: мне нравится изучать человеческие выдумки.
Что касается политического устройства — институты государства и официального брака, а также некоторые религиозные институты воспринимаю как дегенеративные, они постепенно разрушаются, и это хорошо и правильно.
Чтобы пояснить, что такое анархо-индивидуализм, мне придётся либо прибегнуть к автоцитатам — а это дурной тон, — либо в очередной раз процитировать Штирнера: “Чтобы принять участие в мировой борьбе, вы должны быть только буржуа, чтобы стремиться к благополучию — только рабочими. Ни то, ни другое не тождественно “человеку”. Человеку же “истинно хорошо” только тогда, когда он также и “духовно свободен”. Человек — дух, и поэтому все силы, враждебные ему, духу, <…> должны быть разрушены”. Закомплексованные интеллигенты воспринимают анархизм как проявление инфантильности или апологию беспредела; в лучшем случае у них возникает ассоциация с набившим оскомину подростковым “бунтом одного против всех”. На самом деле никакого противоречия между индивидуализмом и коллективизмом в данном контексте нет: свободная личность может развиваться только в свободном обществе. Ну и, разумеется, коммуна единомышленников — это не общежитие, где тебе поневоле приходится уживаться с кем попало, потому что коменданту плевать, хочешь ты терпеть таких соседей или нет; это не осиное гнездо корпоратива с его лицемерием и наигранным оптимизмом, не патриархальная семья, в которой родители и дети ненавидят друг друга и боятся в этом признаться.
Для меня анархо-индивидуализм, прежде всего, не экономическая теория, подразумевающая отказ от государственного диктата и договорные отношения между мелкими собственниками, — поскольку здесь всё очень сложно и на одном отрезке территории проще будет национализировать экономику, на другом — реализовать анархо-капиталистическую модель, и т.д., — а свобода от стереотипов, от постоянно навязываемой идентичности — этнической, гендерной, религиозной. Я далеко не всегда нетерпима к людям, имеющим противоположное мнение. Если за играми в “национальность” и “религию” не стоит распил бабла, они, эти игры, самодостаточны — и вполне эстетичны: это случай, когда идентичности смотрятся, как со вкусом подобранные безделушки на барышне. Но я не “барышня” и не нуждаюсь в безделушках.
Я не гуманист и людей en masse слегка недолюбливаю, но редко спорю с теми, кто радеет за гуманизм. Опять же, серьёзного противоречия между либертарным социализмом и социал-дарвинизмом не существует: анархию выдержит не каждый, в новых условиях человек или изменится, или умрёт. Это не риторика, это констатация. То же самое происходит при капитализме: одни успешно торгуют, другие спиваются, деградируют и умирают (по какой причине — отдельный вопрос).
Некоторые заявляли, что у меня “неправильное”, несвойственное анархисту мышление, поскольку я тяготею к иерархичности, но ведь ясно, что абсолютная ликвидация иерархических институтов — это утопия. Одна профессиональная группа не должна быть доминирующей, как сейчас — торговцы, но внутри отдельно взятой профессиональной группы так или иначе будет выстраиваться естественная иерархия.
То же самое касается “нового революционного искусства”. Сейчас о нём много рассуждают, особенно в сетевых сообществах и особенно — люди очень молодые и малообразованные, а зачастую — психически не совсем здоровые. Однажды я наткнулась на такую формулировку: “Старое “элитное” искусство будет напрочь дискредитировано диким и буйным молодым искусством: фильмы с сиськами, снятые на мобильник, будут всерьёз конкурировать с фильмами Михалкова и “элитных европейцев”; гаражный Black Metal или какая-нибудь тупая-претупая попса, одетая в розовое с блёстками, будут потешаться над кутающимся в дырявую, побитую молью мантию “сторонником классики”; комиксы и граффити потеснят картины “признанных мастеров”, а затем и вовсе уберут их”. Надо знать, кто это написал, чтобы фрагменты, так сказать, сложились в цельную картину. Автор — юноша, который читал очень мало художественной литературы. Как-то он поинтересовался у меня: “Уэльбек — это кто? Лавкрафтианец?”
Пресловутое “горизонтальное измерение” — это чистый абсурд: отсутствие критериев приведёт к превращению искусства в сайт стихи-точка-ру, в сборную солянку из свежих и несвежих овощей, ветчины и трупного мяса из прозекторской. Логичнее предложить вертикаль — но другую вертикаль, более радикальную, чем горизонталь. Для этого следует обращать внимание, в первую очередь, на качество текста, и только во вторую — на идеологическую составляющую текста, известность/неизвестность автора, пол, национальность, сексуальную ориентацию, принадлежность к тусовке; а ещё автор не должен стараться никого не обижать: требование бесконфликтности и “парламентских выражений” литературу губит. И всё. Проще не бывает — но это слишком редко соблюдается, слишком много ума нужно иметь, чтобы соблюдать совсем простые правила.
Издательский формат лучше игнорировать. Что такое формат? Это требование писать книги от десяти авторских листов: чем тяжелее кирпич, тем выше цена. И авторы начинают высасывать сюжет из пальца, излагая на пятистах страницах то, что легко уложилось бы в пятьдесят. Поэтому для меня рассказы Упыря Лихого предпочтительнее романов Юзефовича.
Возвращаясь к “индивидуальному и коллективному”. Когда совсем молодые авторы спрашивают, о чём писать, я им советую: побудьте в одиночестве, послушайте себя — что бы вы хотели сказать, именно вы, а не голоса в вашей голове, — и только после этого говорите. И найдутся неглупые люди, которые будут вас слушать. “Голоса в голове” — это наносное, это ложные категории, устаревшие ценности и новомодные бредовые идеи. Собственно, капитализм превращает человека в тихого шизофреника, антикапиталисты с комплексом Пол Пота хотят превратить человека в агрессивного шизофреника, а нормальный человек и тех, и других посылает подальше.
Я считаю, именно такой человек способен создавать революционное искусство, а не агитки.
В предпочтении одного или нескольких талантливых прозаиков и поэтов всем остальным талантливым авторам есть что-то очень несправедливое. С критиками проще. Читаю Скидана, Кобрина, Кузьминского, Данилу Давыдова, Павла Соболева. Эссе Скидана, посвящённое семидесятилетию Виктора Сосноры, гениально, по-моему. Твои статьи мне нравятся — не Шкловский, но его продолжатель, да. Интересная, но, к сожалению, неформатная критика у Вадима Калинина. Вообще, можно долго перечислять и дойти до Лессинга… Скажу о плохом: некоторые хрупкие создания, допущенные к толстым журналам, имеют дурную привычку брать с потолка термины, путать фамилии и возраст авторов, допускать в статьях грубые ошибки и выдавать такие перлы, что подольская бухгалтерша Ирина Матвеевна, публикующая дамские романы на сайте проза.ру, повесится от зависти. Это даже непрофессионализмом не назовёшь — это просто беспредел.
И естественно, высасывать из пальца новые литературные направления очень смешно: нет никакого “нового реализма”, это чистой воды симулякр. Уже и Лукошина кто-то причислил к новым реалистам. Лукошин, правда, отнёсся к этому с юмором и ответил, что он новый сюрреалист.
Оценки
Аствацатуров — не читала.
Быков — некоторые стихи у него были хороши, но он зачем-то мутировал в прозаика. Ничего хуже “Оправдания” не читала, разве что “Груда, колос и совок” Наймана, эту бесконечную бессюжетную сагу, которую, наверно, не одолел никто, кроме главреда “Октября”. Кстати, о Наймане. Хотелось бы посмотреть на человека, способного осилить его высокодуховные мемуары. “Улисс” Джойса представляется гораздо более простым, прозрачным и актуальным произведением.
Галковский — “занимательная конспирология” — особый жанр, о нём надо говорить отдельно.
Донцова — в Литинституте некоторые студенты — не буду разглашать, кто, — писали за Донцову, Марину Серову, ещё какой-то был детективный проект. Я пробовала её читать лет пять-шесть назад, когда мы с приятельницей собирались таким образом подработать. Но у нас ничего не получилось: я не мазохист. Это как же надо извратиться, чтобы писать в донцовском ключе. Мы встретились с приятельницей, я говорю ей: “Не могу читать Донцову — такое чувство, будто на голову льют патоку, смешанную с помоями”. Она говорит: “И я не могу!” Вообще, нельзя браться за попсу даже шутки ради, даже ради разового заработка. Это хуже, чем пить “Ягуар” в заплёванном подъезде. Бальзак, который в юности кропал бульварное чтиво, — чуть ли не единственное исключение из правил.
Карасёв — это, кажется, что-то очень традиционное, про войну? У меня сейчас на жёстком диске роман Филипа Дика недочитанный, я не буду после этого открывать Карасёва. Ещё хотела перечитать “Девяносто три!” Волчека. Так до Карасёва, наверно, дело и не дойдёт.
Крылов — а что, Константин Крылов у нас теперь писатель? Артемий Лебедев — тоже писатель?
Лукошин — раньше Олег Лукошин тоже состоял в контркультурном объединении “Неоновая литература”. Я его участник и один из модераторов. Вспоминая ранние повести и романы (неопубликованный “Владелец тревожности” и т.д.), удивляюсь, как Лукошин вырос буквально за два-три года. Его тексты отличает лаконичность, здоровая агрессия и хорошее чувство юмора — то, чего не хватает многим молодым прозаикам.
Минаев — какой смысл в интервью для серьёзного издания упоминать “литпромовскую звезду”?
Палей — я не люблю раннюю Палей, эти многостраничные плачи по мужикам, мне нравится поздняя. Особенно на фоне соцреалистического мусора, заполонившего мэйнстримные журналы. Эта кристально чистая мизантропия не забывается, и плевать на гуманистические традиции русской литературы; впрочем, в русской классике тоже всё не так однозначно, у нас же презирающий половину человечества (женщин) Лев Толстой считается гуманистом.
Пелевин — неплохая подростковая проза, только слишком затянуто, много ненужных подробностей, оборванных сюжетных линий.
Прилепин, Сенчин, Шаргунов, Садулаев — о них всё уже сказано в статье Ольги Мартыновой “Загробная победа соцреализма”. В Нижнем Новгороде, как ядовитые грибы, растут мальчики, пишущие под Прилепина. Двое из них претендовали на премию Астафьева. Рада за жюри, не пропустившее эти литературные штудии в шорт-лист. В романах юных нацболов перлов было столько, что пресловутые “Дашенькины грудки” кажутся образчиком филигранного стиля.
Сивун — в Америке семидесятых роман “Бренд” считался бы новаторским. Может быть, я ошибаюсь и всё не так плохо. Может быть, даже в Европе начала восьмидесятых.
Сорокин — когда-то Веллер назвал его писателем-детабуировщиком: “Психологическую прозу он писать не может, остаётся только бесконечно нарушать запреты”. Кто-то же должен занимать штатную должность детабуировщика. Я не библиотекарша из глубинки, меня трудно шокировать буквами на бумаге, просто после Батая или, скажем, Мэтью Стокоу Сорокин смотрится бледно.
Улицкая — качественная беллетристика.
У меня вообще не ладятся отношения с толстожурнальной прозой. Зоберн, например. Ясно же, что Денис Дробышев или Павел Антипов пишут лучше. Но отец Зоберна — руководитель православного издательства… Это христианское лобби уже начинает утомлять. Олеся Николаева, Кучерская, Вознесенская, целый взвод. Мне кажется, что не Джиру, Селби, Лидию Ланч стыдно читать, а роман Кучерской “Бог дождя”. Нуднейшая книга о сексуально неудовлетворённой девице, задавленной интеллигентным воспитанием и влюбившейся в малопривлекательного пьющего попика, — такие книги раньше называли “благоглупостями для институток”. Джон Бернсайд однажды сказал, что одна из самых унизительных для писателя ситуаций — издание и/или премирование текста, который идеально укладывается в программу домашнего христианского воспитания.
Однажды я приводила в ЖЖ список лучших книг начала XXI века на русском языке, которые прочитала, вот он:
1. Андрей Башаримов, “Инкрустатор”.
2. Марианна Гейде, “Мертвецкий фонарь”.
3. Александр Иличевский, “Ослиная челюсть”.
4. Вадим Калинин, “Килограмм взрывчатки и вагон кокаина”.
5. Юлия Кисина, “Простые желания”.
6. Маруся Климова, “Моя история русской литературы”.
7. Юлия Кокошко, “Благосклонность шума и пирамид”.
8. Илья Масодов, “Ключ от бездны”.
9. Маргарита Меклина, “Моя преступная связь с искусством”.
10. Олег Разумовский, “Razumbunt”.
11. Ольга Славникова, “2017”.
12. Елена Элтанг, “ведьмынемы”.
Но это всё известные авторы, а кто читает Александра Кузьменкова, например? Критики продолжают заниматься тем же, чем какой-нибудь Станислав Рассадин сорок лет назад, а именно — надувать мыльные пузыри. Премиальный процесс — это уже комедия дель арте. Особенно инструкция по пользованию автомобилями в качестве “национального бестселлера”. Описания перверсий сами по себе занятны, но вот есть книга Флэнна О’Брайена о любви мужчины к велосипеду — это гораздо интереснее Авченко.
Blitzkrieg
— Ты кто?
В одной моей неопубликованной повести руководитель коммуны художников-анархистов отвечает на этот вопрос цитатой из Эмили Дикинсон: “Я никто. А ты — ты кто?”
— Что есть истина?
Христианская мифология не принадлежит к числу моих любимых, но тут я солидарна с Иешуа: в ответ на этот вопрос лучше промолчать.
— Отчего ветер дует?
Такой закон природы.
— Зачем?
Это, к сожалению, не в нашей компетенции — знать, зачем такие законы.
— Почему апельсины круглые?
Я слишком плохо знаю ботанику, чтобы исчерпывающе ответить на этот вопрос, но кажется, для того, чтобы у них внутри удобнее было разместить железистый экзокарпий, губчатый мезокарпий и разросшийся эндокарпий.
— Чем ты вообще занимаешься?
В основном — разрушением мифов, умеренным садизмом и секс-инструктажем.
— Владеешь ли иностранными языками?
Чуть-чуть. Половина необходимой научной литературы — на английском. Немецкий уже порядком подзабыла, но могу читать со словарём. Ещё украинский, польский, основы иврита. Разговаривать на чужих языках вслух не очень люблю, потому что застенчива (я действительно застенчива, просто в это почему-то никто не верит). В юности у меня вообще какое-то время был языковой барьер — когда всё понимаешь, но сказать не можешь. Правда, мне и на русском далеко не всегда хочется разговаривать. Один мой знакомый отметил, что письменный язык обладает идеальной фонетикой, которую озвучивание уничтожает.
— Много ли ты читаешь?
Да, т. к. это часть моей работы. Кто-то из литинститутских мастеров говорил: “Когда пишешь, лучше ничего не читать”. Мне это показалось чудовищной глупостью: а если написание повести или романа затянется на год-полтора, все эти полтора года ничего не читать? Обычно читаю несколько книг одновременно. В машине, возвращаясь с тренировки, в перерывах между написанием текстов, иначе ничего не успеешь.
— Какие техники чтения используешь?
Никогда не интересовалась подобными техниками, понятия не имею, сколько их, кем изобретены и как называются. Почему у меня такая высокая скорость чтения, тоже не знаю. Это с детства и уже не исправить, наверно.
— Человек?
С моей субъективной точки зрения, человек оправдывает своё существование только эстетически. Also, многие люди не оправдывают своё существование вовсе.
— Что ты хочешь в жизни?
Спокойно работать. И революцию. Чтобы спокойно работать.
— Зачем литература?
По большому счёту — чтобы невостребованные в реальной жизни невротики искали утешение в графомании, благо это не требует серьёзных материальных затрат — до той поры, пока писцу не захочется издать своё мракобесие на бумаге с золотым обрезом. Но зачем литература мне, я пытаюсь понять уже лет двадцать пять. Процесс написания текста не доставляет мне удовольствия, в арт-терапии я не нуждаюсь. Зачем тогда?.. Я знаю только, что без этого невыносимо.
— Есть ли разница между поэзией и прозой и можно ли её кратко изложить?
Поэзия — кратко изложенная проза, в которой ритмический изометризм поддерживается изометризмом интонации.
— Почему тебе нравятся одни стихи (рассказы) и не нравятся другие?
Потому что не люблю халтуру, фальшивку, а также романы, изобилующие затянутыми описаниями природы, интерьеров и тонких чувств, от которых засыпаешь странице на десятой. Того же Пруста можно вчетверо сократить, и его стиль от этого не пострадает. Дальше “Содома и Гоморры” я его автобиографический цикл не осилила. Пруст интересен в основном эстетствующим франкофилам: я не знаю ни одного человека, включая специалистов по зарубежной литературе, который дочитал бы это до конца. Один преподаватель зарубежки однажды в неофициальной обстановке признался: “Дальше “Под сенью девушек в цвету” не продвинулся, но студентам говорю, что читал всё, чтобы не смеялись”. Не люблю писателей-женоненавистников — Льва Толстого, Стриндберга, но это, разумеется, субъективное.
— Ты говоришь с акцентом (особенностями выговора)?
Я сменила много мест жительства, и у меня давным-давно стёрся акцент: невозможно на слух определить, где я родилась и где живу. Какой-то усреднённый, среднеарифметический выговор. Но явно не московский — москвичи слишком растягивают гласные.
— Как часто и с каким счётом решаешь судьбы России?
Кто я, чтобы их решать? Это вотчина патриотическо-христианских писателей и публицистов: им вечно неймётся, болезным, — дай порешать судьбы России. А я так скажу, что для гуманитария полезнее решать школьные задачки: это, по крайней мере, тренирует логику и память.
— “Культура”?
“Культура” — это когда за обсценную лексику привлекают к ответственности, это когда какую-нибудь жеманную интеллигентку с брошками, религиозного фанатика или старого маразматика нельзя обозвать так, как они заслуживают, ибо невежливо, некультурно.
— Любимые буквы и звуки?
Нет таких.
— Любимые непонятные слова?
Я люблю понятные.
Вопросы Елене Георгиевской задавал Василий Ширяев,
Камчатка, поселок Вулканный