Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2010
Михаил Давидов
Бунт души
К столетию трагической кончины Льва Толстого
Подобных — памятных для всего человечества — дат не так уж и много в истории. 20 ноября 2010 г. (7 ноября по старому стилю) исполняется сто лет со дня трагической гибели великого русского писателя Льва Толстого.
В ночь с 27 на 28 октября* 1910 г. Лев Николаевич внезапно проснулся в 3 часа. Он услышал скрип открываемой двери в его рабочий кабинет, шелест платья и тихие, осторожные женские шаги. Сквозь щель в двери пробивался свет, слышался шорох бумаги и шум открываемых ящиков стола. Кто-то сосредоточенно, не спеша рылся в его бумагах. Толстой понял, что это жена, 67-летняя Софья Андреевна, ищет завещание писателя, чтобы уничтожить его. Гнев и отвращение переполнили Льва Николаевича. Молча, затаив дыхание, он ждал окончания вероломных, бесстыдных действий супруги. Потом зажег свечу и сел на краю кровати. Вошла Софья Андреевна, растрепанная, с бегающими глазами, спросила, как он себя чувствует, здоров ли? Откровенная фальшь чувствовалась в ее голосе. Подавляя гнев, Лев Николаевич вежливо успокоил ее. Когда удалились шаги его надменной, властной жены, Лев Николаевич ощутил сильнейшее волнение и почувствовал перебои в сердце. Привычным движением он пощупал пульс на руке — почти 100 ударов минуту!
Неизвестно, сколько времени просидел он так, отрешенно смотря в черную пустоту впереди себя. Наконец он решился. Решился на поступок, который дружно осудили современники его и который до сих пор не поняли и не приняли многие из его сегодняшних читателей. Он, барин, граф, в возрасте 82 лет решил уйти из родной помещичьей усадьбы, отказавшись от богатства, чтобы отныне жить в простоте и бедности.
Окончательное и бесповоротное решение он принял именно сейчас, в эти минуты, но мысли об уходе из дома приходили к нему и раньше. Жизнь в барской роскоши не нравилась ему, а отношения с женой часто были невыносимыми. Ведя преимущественно праздный образ жизни, она насмехалась над его “чудачествами”, когда он ходил в простой одежде, пахал, косил и выполнял другую крестьянскую работу. Называла его и самых близких ему людей, Черткова, Сергиенко, Маковицкого, Новикова и других последователей писателя, толстовцев, “темными”. Возмущалась: “Как мало симпатичны все типы, приверженные учению Льва Николаевича. Ни одного нормального человека”.
В первый раз он пытался вырваться из супружеского ада еще в июне 1884 г., когда после тяжелой сцены с женой ушел из дома. Несколько часов в состоянии ярости и гнева шагал по дороге в Тулу, но, однако, пересилил себя и ради еще маленьких тогда детей вернулся домой. Все последующие годы Софья Андреевна предпринимала бесконечные нападки на мужа, которые, несмотря на всю сдержанность и миролюбие Льва Николаевича, нередко заканчивались ссорами.
Издеваясь над Львом Николаевичем, над его внешним видом, образом мыслей и взглядами, неустанным ежедневным титаническим писательским трудом, Софья Андреевна тем не менее желала в полной мере пользоваться всеми благами, которые доставались ей от состояния графа и его писательского труда. Толстой под влиянием Софьи Андреевны в 1883 г. отказался от прав собственности, подписав дарственную бумагу в пользу жены и детей. С этого времени уже не он, а супруга его владела имением в Ясной Поляне и домом в Москве, распоряжалась всем имуществом, получала доходы от издания его литературных трудов. Жена и большая часть ставших уже взрослыми детей не разделяли взглядов Льва Николаевича, не стремились к самосовершенствованию и к неустанной работе над собой, с удовольствием пользовались наемным трудом, дорожили и гордились графским титулом, с энтузиазмом преследовали крестьян за порубки леса, за неуплату аренды, за хищения в саду. Лев Николаевич все это очень тяжело переживал, чувствовал себя в доме чужим.
В течение своей долгой жизни граф Толстой постепенно пришел к мысли о греховности землевладения и барской роскоши, стал проповедовать бедность и простоту. Эти взгляды его вызывали резкий протест со стороны жены и некоторых взрослых детей, которые смотрели на его желание отдать землю крестьянам и жить только трудами своих рук как на чудачество и даже сумасшествие. Семейные говорили ему: “Ты породил большую семью, а работать на нее не хочешь, как все. Ты не имеешь права делать нас нищими и лишать возможности жизни в тех условиях, в каких мы все родились и выросли”. Особенно же супруга опасалась, что Лев Николаевич откажется от гонораров за литературные труды, ибо он считал грехом брать за это деньги. В последние 2 года жизни Льва Николаевича произошло озлобление на него Софьи Андреевны и части детей из-за вопроса о завещании на право издания своих литературных трудов. Л.Н. Толстой написал так много и с таким художественным мастерством, что на его книгах, издаваемых громадными тиражами во многих странах мира, можно было бы безбедно существовать всему семейству многие десятилетия. Но Толстой полагал, что его произведения принадлежат всему народу. Поэтому завещание в пользу жены и всей семьи Лев Николаевич писать не хотел. Семейные же давили на него и отравляли его пребывание в доме.
22 июля 1910 г. тайно, в лесу, Лев Николаевич в присутствии своих сподвижников Черткова, Гольденвейзера и Сергиенко написал завещание, передававшее право на издание его литературного наследия своему близкому другу Владимиру Григорьевичу Черткову. По завещанию, произведения Толстого не должны были обратиться в “частную собственность” кого бы то ни было, а потому Толстой лишал свою семью прав на его литературное наследство. Вероятно, догадываясь или уже что-то зная об этом завещании, Софья Андреевна ночами упорно искала его в кабинете писателя с тайной надеждой уничтожить.
Друзья Льва Николаевича видели, как он мучается в семье. “Я как в аду киплю в этом доме, — рассказывал он крестьянскому писателю М.П. Новикову, — а мне завидуют, говорят, что я живу по-барски. Меня здесь расценивают на рубли, говорят, что я разоряю семью, не продавая за деньги своих писаний. Я не умру в этом доме. Я решил уйти в незнакомое место, где бы меня не знали… Хочется перед смертью побыть одному с самим собой и с Богом, а они меня расценивают на рубли…Уйду, уйду”*.
Через несколько дней после этого разговора М.П. Новиков, живший в селе Боровково, расположенном всего лишь в двух с половиной часах езды от Ясной Поляны, получил письмо от писателя с просьбой подыскать ему для проживания в селе отдельную комнату или хату. Михаил Петрович выполнил просьбу Учителя, освободив ему комнату в своем доме, однако с ответом задержался**. Деликатный Лев Николаевич, не получив в ближайшие дни ответа, решил, что ехать к Новикову нельзя, и поэтому при уходе из дома взял другое направление, на юг.
Но вернемся к событиям роковой ночи 28 октября, когда Лев Николаевич, разбуженный бессовестным поступком жены, решил больше не терять времени и уйти из дома немедленно. Благородный и искренний человек, пытаясь простить “свою Соню”, он в мягких выражениях объясняет ей свое решение в прощальном письме, которое набросал в 4 часа ночи 28 октября:
“Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не могу поступить иначе. Положение мое в доме стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я… Я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Лев Толстой”***.
Закончив письмо, он осторожно в темноте прошел к своему домашнему врачу, другу и единомышленнику Душану Петровичу Маковицкому и разбудил его: “Я решил уехать. Прошу вас поехать со мной”.
Разбуженные Львом Николаевичем его младшая дочь, 26-летняя Александра Львовна, и подруга ее, переписчица-машинистка у Толстых Варвара Феокритова, вместе с доктором, стараясь не шуметь, стали собирать вещи Льва Николаевича в дорогу. Собрали самое необходимое, сложив вещи и рукописи в чемоданы.
Лев Николаевич оделся в крестьянскую одежду, но потеплее, чем для этого времени года, надев зимние калоши, вязаную шапку, рукавицы, и пошел распорядиться, чтобы запрягли лошадей.
Ночь была непроглядной. С большим трудом в темноте дойдя до конюшни по липкой грязи, бывший граф, а отныне простолюдин разбудил кучера Адриана Павловича. Вдвоем стали запрягать лошадей. Лев Николаевич волновался, руки дрожали, не слушались его. Он просил не шуметь, чтобы их не услыхали Софья Андреевна и дети, чтобы не было сцен, истерики, скандала.
Наконец Л. Толстой вместе с Душаном Петровичем и кучером уселись в пролетку. “Прощай, голубушка”, — поцеловал он с нежностью свою любимую Сашеньку, которая, казалось, одна из детей понимала и жалела его. Кучер тронул. Пролетка затряслась по ухабам и грязи. Впереди ехал верхом конюх с факелом, освещая дорогу. Когда подъехали к селу Ясному, начало уже светать, дым затопленных печей поднимался к небу. Направились не к Туле, а к железнодорожной станции Щекино. Было невероятно холодно, и Лев Николаевич даже в теплой одежде весь продрог. На станции пришлось ждать полтора часа поезда. Писатель опасался погони и, когда паровоз пришел, вздохнул с некоторым облегчением. Мягкий и деликатный, он не выносил истерических спектаклей своей жены.
Четкого плана и уверенности, куда ехать, где остановиться, в голове у Льва Николаевича еще не было. В принципе, они с Душаном намеревались ехать на юг в надежде остановиться у знакомых крестьян-толстовцев из сектантов в каком-нибудь из их поселений на Кавказе, а в крайнем случае даже перебраться в Болгарию к писателю Христо Досеву, которого хорошо знал Лев Николаевич. Но вначале Толстой решил заехать в монастырь Шамордино, повидать сестру свою Машу, отсидеться там, а потом уже точно решить, куда путь держать.
Ехали до Козельска с пересадкой, на двух поездах. Вагон был третьего класса, до предела переполнен пассажирами, многие из которых курили прямо в вагоне. Лев Николаевич, задыхаясь от духоты и никотина, разгоряченный и потный, вышел из вагона на переднюю открытую площадку и сел на свою палку с раскладным сиденьем. “Как хорошо, свободно!” — воскликнул он. Толстой расправил грудь и с жадностью вдохнул свежий воздух. Поезд мчал его вперед и вперед, навстречу солнцу и простым людям-братьям, навстречу новой, свободной и счастливой жизни!
Так просидел он здесь почти целый час, на холодном встречном осеннем ветре, и только по настоянию Маковицкого согласился вернуться в духоту и скученность вагона. Но покоя там ему не давали. Писателя все узнавали, вступали с ним в разговор. Несмотря на утомление, Лев Николаевич охотно беседовал с людьми. Поезд шел довольно медленно, с частыми, продолжительными остановками. Только в 5 часов вечера 28 октября добрались до Козельска.
Наняли пролетку и по раскисшей дороге добрались до Оптиной пустыни. Здесь, в знаменитом монастыре, путешественники решили переночевать. Им отвели в монастырской гостинице комнату с двумя кроватями. Лев Николаевич выпил чаю с медом, но от ужина отказался. До позднего вечера он что-то писал в своем дневнике, измученный, но довольный. Ложась спать, он не позволил Маковицкому снять с себя сапоги и сам с трудом снял их, сказав, что отныне он будет сам себе служить, будет таким же простым человеком, как все.
А в Ясной Поляне в этот день царили беспокойство и паника. Софья Андреевна, проснувшись по барской своей привычке в 11 часов, заглянула в комнату мужа. Никого! Перепугавшись, она спросила у дочери Саши, где Лев Николаевич. Александра Львовна с олимпийским спокойствием передала ей письмо отца. Софья Андреевна задрожала и, схватив письмо, пробежав глазами только первые строчки его, в истерике выскочила из дома и бросилась в сторону пруда. Неизвестно, хотела ли она действительно утопиться. Вбежав на мостки, она поскользнулась на мокрых досках и упала в воду. Саша и секретарь Толстого В.Ф. Булгаков прыгнули в холодную воду и вытащили ее. Софью Андреевну отвели в дом. Первыми ее словами были: “Телеграфируйте отцу, что я топилась”. В этот день у нее наблюдали типичные проявления истерического невроза: она рыдала, била себя в грудь молотком, колола тело ножницами, булавками, грозилась выброситься в окно, сделала вторую показную попытку утопиться в пруду. Приехавший из Тулы врач-психиатр констатировал истерический припадок “при совершенно ясном сознании”.
29 октября Лев Толстой долго гулял в монастырском саду, разговаривал с монахами. Оптина пустынь с ее тишиной и покоем нравилась ему. С удовольствием он пообедал обычной монастырской пищей — щами и гречневой кашей, а после полудня отправился в женский монастырь в Шамордино, располагавшийся в 14 верстах от Оптиной, где жила его 80-летняя сестра монахиня Мария (Мария Николаевна). Дочь ее, Елизавета, в это время гостила у нее. Произошла радостная встреча добрых, искренних людей. Женщины ласково приняли старика, участливо выслушали его рассказы о семейных ссорах, утешили и успокоили его.
Лев Николаевич вдруг решил остаться на постоянное проживание в Шамордино. Здесь царили спокойствие, тишина, нарушавшаяся иногда лишь пением монахинь и чудным, мелодичным звоном колоколов. Толстой подыскал себе избу и договорился с хозяевами переехать в нее с вещами 31 октября.
Но не суждено было великому писателю закончить свои последние годы в Шамордино, в тишине и спокойствии. В Ясную Поляну, вызванные телеграммами, съехались его дети. Не было лишь Льва Львовича, который жил в Париже. Из детей только Саша и Сергей защищали отца. Андрей, Михаил, Илья и Татьяна порицали его за то, что он покинул мать, и вместе с Софьей Андреевной решили любой ценой отыскать его, хотя бы даже с помощью полиции, и вернуть в Ясную Поляну. Лишь Саша знала о местопребывании отца, но упорно хранила молчание. Софья Андреевна с блуждающим взглядом ходила по дому, то жалобно причитая, то с яростью выкрикивая в адрес мужа: “Это зверь, он хотел нарочно убить меня!”
30 октября Саша и Варвара Феокритова приехали в Шамордино и рассказали о решении семейного совета, с которым сами они были, конечно, несогласны. Огорчению Льва Николаевича не было предела. Он сразу помрачнел, сгорбился. “А я нанял здесь избу, но теперь…” — пробормотал он, живо представив опасности своего пребывания здесь: погоня жены и детей, полиция, позорное возвращение в семью. Стало ясно, что надо будет ехать дальше. Так необдуманные и эгоистичные намерения Софьи Андреевны и детей привели к необходимости отправления 82-летнего старика в дальнюю дорогу поздней холодной осенью.
На совете (Толстой, Саша, Маковицкий и Феокритова) вся четверка “беглецов” решила ехать до Новочеркасска, где остановиться у племянницы Л.Н. Толстого Елены Сергеевны Денисенко. Оттуда можно было бы выехать на Кавказ, в колонию толстовцев, или в Болгарию к Досеву. До Новочеркасска по железной дороге было 1087 км, или более 30 часов пути. Граф Толстой имел с собой всего 32 рубля, у Саши оказалось 200 рублей. Путь, в который они отправились в 4 часа утра 31 октября, для старого человека предстоял очень трудный, и, учитывая неважное состояние здоровья писателя, план поездки был в какой-то степени авантюрным. Сначала 15 верст тряслись по плохой дороге на какой-то колымаге от Шамордино до Козельска. Сели на поезд в вагон второго класса в 7 часов 40 минут. Тащился паровоз с черепашьей скоростью, останавливаясь на каждом полустанке. Пол и перегородки в вагоне трещали и скрипели, лязгало железо, воздух был спертым, с запахом никотина и горячей сажи. Лев Николаевич выглядел в этот день очень измученным. Он прилег на скамью, голова его вздрагивала от рывков поезда. Вскоре пассажиры в вагоне узнали его и, образовав толпу у двери купе, глазели на спящего на скамейке великого писателя. В обед Лев Николаевич поел овсяный суп, сваренный на спиртовке, и снова заснул.
Около 16 часов 31 октября он проснулся и пожаловался на недомогание. Его знобило, зубы стучали. Измерили температуру — 38,1╟. Было ясно, что Лев Николаевич серьезно заболел. Состояние его все более ухудшалось. Жар усиливался, больной стал слабо стонать, лицо его приняло безжизненные черты. Осмотрев Льва Николаевича и посоветовавшись с Сашей, доктор Маковицкий принял решение снять больного с поезда на первой же остановке.
Ближайшей станцией оказалось маленькое, совершенно незнакомое путешественникам Астапово. Они вчетвером сошли с поезда в 18 часов 35 минут 31 октября. Душан Маковицкий и вызванный к вагону начальник станции Иван Иванович Озолин помогли Льву Николаевичу выйти из вагона. Писатель шел еле-еле, едва передвигая ноги, голова его дрожала, он чувствовал неимоверную слабость. Люди невольно расступались перед великим человеком и с любопытством и жалостью смотрели на него, обнажая головы для приветствия. На станции не было гостиницы, и Озолин бескорыстно предложил путешественникам комнату в своем одноэтажном доме, расположенном напротив вокзала, по другую сторону железнодорожных путей. А через несколько дней человечный, добрый Иван Иванович освободил для них весь дом, перейдя с семьей в каморку сторожа.
Льва Николаевича уложили на небольшую пружинную кровать в гостиной, из которой вынесли лишнюю мебель. Ему стало совсем худо. Ненадолго он даже потерял сознание, тело его вздрагивало от легких конвульсий. Затем он успокоился и уснул.
Здесь самое время рассказать о состоянии здоровья и перенесенных болезнях Л.Н. Толстого. В молодости и зрелом возрасте Толстой был крепким, сильным и выносливым человеком, постоянно выполняя тяжелую физическую работу. Однако в течение своих прожитых 82 лет он, естественно, как и все люди, неоднократно болел, и к 1910 г. состояние его здоровья было резко ослаблено, а организм был уже основательно изношен.
Каждый шаг гения становится достоянием истории. Подсчитано, что лечащих врачей у Льва Николаевича в течение всей его жизни было 74! Помимо простудных заболеваний, детских инфекций и всевозможных ушибов и ссадин, Л.Н. Толстой перенес тяжелое рожистое воспаление ноги в 1886 г., 4 хирургических вмешательства под хлороформным наркозом, а в 1864 г. он, упав с лошади, повредил и вывихнул правую руку в плечевом суставе. По свидетельству секретаря писателя, В.Ф. Булгакова, в 1910 г. у Льва Николаевича наблюдался приступ эпилепсии. К старости Лев Николаевич страдал хроническими заболеваниями печени (“желчная горячка”, холецистит, желчнокаменная болезнь), сердца (атеросклеротический кардиосклероз с нарушением ритма сердца), желудка и кишечника (гастрит, колит, как предполагают, развившиеся в результате сыроедения, вегетарианства), суставов (артриты), старческой болью в ногах (“ревматизмы”, облитерирующий атеросклероз нижних конечностей), упорной бессонницей.
Но особое беспокойство у врачей вызывало состояние его легких. Многие из родственников Льва Николаевича имели “чахотку” (туберкулез), семья его также была неблагополучна по этому заболеванию. Лев Николаевич имел
13 детей, из которых 6 умерли в детском возрасте. Причины смерти большинства из них неизвестны, но предполагают, что часть их них умерла от туберкулеза. Известно, что от осложненного туберкулеза внутригрудных лимфатических узлов умер в 7-летнем возрасте сын Толстого Ванечка. Туберкулезом легких болели дочери Льва Николаевича Татьяна и Александра. Очевидно, в роду Толстых постоянно циркулировал источник туберкулезной инфекции. С 1871 г. стал страдать болезнями легких и сам Лев Николаевич. Его беспокоили боли в грудной клетке, кашель, слабость, субфебрилитет. Лечил писателя знаменитый профессор Г.А. Захарьин, который заподозрил “чахотку” (хотя официально и не выставил такой диагноз) и назначил типичное противотуберкулезное средство — кумыс. Показательно, что лечение кумысом благоприятно сказалось на здоровье Льва Николаевича.
Однако в 1901—1902 гг. произошло обострение заболевания легких, причем в январе—марте 1902 г. Лев Николаевич, привезенный для лечения в Крым, Гаспру, был буквально на волосок от смерти. Врачи предполагали вначале малярию (ошибочно), а затем — бронхит, плеврит, брюшной тиф, остановившись на окончательном диагнозе — “двухсторонняя плевропневмония”. Большинство же современных врачей и ученых, анализируя клиническую картину болезни легких у Л.Н. Толстого, весьма аргументированно предполагают, что он имел туберкулез легких с длительным хроническим течением.
Стоит заметить, что в начале XX века смертность от пневмонии составляла 30—40%, а от чахотки большинство больных погибало через 3—5 лет. Могучий организм Льва Николаевича справился в критический момент, пациент остался жив, но с этого времени он стал часто болеть, простужаться, и с марта 1902 г. он постоянно наблюдался проживающими в его доме домашними врачами, которыми поочередно являлись доктора Никитин, Гедгофт, Беркенгейм и последним — словак по национальности Душан Маковицкий. К 1910 г. Лев Толстой имел тяжелый хронический воспалительный процесс в легких и бронхах (неспецифической* или, не исключается, специфической туберкулезной природы).
Естественно, что утомительнейшая дорога и особенно длительные резкие переохлаждения в пути весьма пагубно сказались на состоянии больных органов дыхания 82-летнего человека, и уже через 3,5 суток с момента его ухода из дома произошло резкое обострение воспалительного процесса в легких и бронхах.
К утру 1 ноября температура тела у Льва Николаевича понизилась до нормы, и он вознамерился снова отправиться в путь. Писатель велел послать телеграмму Черткову, что они собираются ехать дальше. Но Лев Николаевич был настолько ослаблен, что попытка его встать с кровати не увенчалась успехом — он не мог даже приподняться. Утром он диктовал Саше мысли о Боге, письма детям Сергею и Татьяне, задушевно беседовал с начальником станции Озолиным.
Вскоре больной почувствовал новое резкое ухудшение состояния. Появились мучительные головные боли, жажда. От усиливающегося жара звенело в ушах. Температура тела поднялась до 39,8╟. Дыхание участилось. Появился кашель с окрашенной кровью мокротой. Сердце билось с перебоями. Доктор Маковицкий и станционный врач при выслушивании стетоскопом обнаружили хрипы в левом легком и поставили диагноз: острая левосторонняя пневмония.
Утром 2 ноября, измерив у себя температуру, Толстой сказал: “Да, нехорошо; прибавилось”. Однако, несмотря на жар и затрудненное дыхание, Лев Николаевич около 10 часов радостно встретил Черткова, приехавшего ночным поездом. Верный ученик взял исхудавшую руку Учителя и растроганно поцеловал ее. Со слезами на глазах они смотрели друг на друга.
Сенсационное известие об уходе великого писателя и мыслителя из дома и его тяжелой болезни стало с молниеносной быстротой распространяться по России. В Астапово, начиная со 2 ноября, стали прибывать родственники писателя, журналисты, фотографы, духовенство. Для предотвращения беспорядков был направлен и расквартирован отряд жандармов.
Первым из родственников прибыл из Москвы старший сын, 47-летний Сергей Львович. В семейном споре он был всецело на стороне отца. Когда его впустили к больному, он увидел полупустую комнату, освещенную керосиновой лампой под абажуром. При ее свете в глубине, на узкой железной кровати, вырисовывались очертания лежавшего, восковое лицо его, белая седая борода. Глаза великого старца были закрыты, нос заострился, слышалось прерывистое, частое дыхание. Очнувшись и поговорив с сыном, Лев Толстой сказал Саше, что очень рад Сергею, а потом заплакал от любви к сыну, не предавшему его. Сергею разрешили ухаживать за отцом.
Поздним вечером 2 ноября к станции подошел специальный состав, на котором прибыли из Ясной Поляны остальные члены семьи (Софья Андреевна и ее сторонники Андрей, Илья, Татьяна и Михаил). Из детей не было сейчас в Астапове только Льва Львовича, который жил в Париже. О пребывании Л.Н. Толстого в Астапове семейные узнали из телеграммы, которую прислал в Ясную Поляну корреспондент газеты “Русское слово” Орлов: “Л.Н. болен в Астапово. Температура 40”. Быстро собравшись, графиня со своими взрослыми детьми прибыла на вокзал в Тулу, а узнав, что поезд на Астапово только что ушел, властно и деловито приказала затопить свободный паровоз и составить экстренный поезд. Она с полными удобствами, в первом классе, на специальном поезде быстро приближалась к Астапово, где лежал тяжелобольным ее муж, известный всему миру человек, который с 32 рублями в кармане приехал сюда в общем, тесном, насквозь прокуренном вагоне.
О прибывающем специальном поезде в Астапово уже знали, ибо начальнику станции Озолину было сообщено о нем телеграммой от начальника станции в Щекино.
Единомышленники и друзья Учителя, ухаживающие за ним Маковицкий, Саша, Варвара Феокритова и Чертков, справедливо решили, что встреча с женой опасна для жизни больного. Известие, что Софья Андреевна догнала и обнаружила его, приведет писателя в сильнейшее стрессовое состояние. Душан Маковицкий вышел к прибывшему поезду и сумел убедить в этом графиню и детей — ее сторонников. Специальный вагон отцепили, поставили на запасной путь, и семья устроилась в нем.
В последующие дни сыновья Толстого и Софья Андреевна по очереди выходили из своего вагона и бродили вокруг запретного дома. Эти отверженные сами своими действиями поставили себя в такое неудобное положение. Их никто не жалел. Временами они стучали в окно. Саша отворяла форточку и шепотом сообщала о ходе болезни. Они упорно стучали в дверь, но с таким же упорством, защищая покой умирающего старца, лучшие друзья и сподвижники его и вместе с ними дочь его Саша не пускали их в дом.
Александра Львовна, встретившись с матерью, нашла ее озлобленной и “без всякого чувства раскаяния”. Мать подчеркнула, что она “из-за горя бросилась в воду” и что “примчалась сюда на поезде, который обошелся ей в 500 рублей”. Софья Андреевна разразилась гневными упреками в адрес мужа, заявив, что “он — чудовище”. Часами в безделье сидя в своем голубом вагоне первого класса, она придумала хитрость и упросила не подозревавшего подвоха доктора Маковицкого подложить под голову больного маленькую вышитую подушечку Льва Николаевича, которую она привезла из Ясной Поляны. Лев Толстой тотчас узнал эту подушечку и пришел в сильнейшее волнение с тяжелым приступом аритмии. С большим трудом его удалось убедить, что Софья Андреевна находится в Ясной Поляне.
Драма семьи Толстых происходила на виду у всего мира. Маленькую, никому ранее не известную, станцию Астапово наводнили журналисты, фотокорреспонденты, кинооператоры. Они брали интервью у врачей, родственников и знакомых писателя, снимали вокзал, дом начальника станции, где лежал тяжелобольной, подходивших к этому дому и стучавших в окна и двери Софью Андреевну и “отвергнутых” детей Льва Николаевича. Многие газеты мира ежедневно выходили со свежими новостями из Астапово. В привокзальном буфете рекой лилась водка и звучали речи на многих языках планеты. Так по иронии судьбы Лев Толстой, бежавший от бестолковой, бесплодной и праздной суеты жизни, искавший в бегстве тишины и спокойствия, стал объектом невероятной всемирной публичной кампании!
Как известно, Л.Н. Толстой за ряд своих произведений был отлучен от церкви. Митрополит, узнав о тяжелом состоянии Льва Николаевича, отправил больному телеграмму из Санкт-Петербурга, увещевая его раскаяться и примириться с церковью прежде, чем он предстанет перед Божьим судом. К сожалению, Чертков умышленно не показал телеграмму Льву Николаевичу.
3 ноября из Москвы приехал бывший домашний врач Толстых Д.В. Никитин. Его очень ценил Лев Николаевич. Дмитрий Васильевич осмотрел пациента и нашел, что бронхи и легкие воспалены, пульс слабого наполнения. Тем не менее он заявил родственникам, что надежда на выздоровление еще не потеряна. Температура к этому времени снизилась до 37╟. После полудня 3 ноября врачи выпустили первый бюллетень о состоянии здоровья Толстого: “Воспаление нижней доли левого легкого, распространенный бронхит”. В этот же день Лев Николаевич дрожащей, слабой рукой сделал запись в своем дневнике. Это несколько едва различимых строк, заканчивающихся последней написанной им в жизни строчкой: “И все это на благо и другим и, главное, мне”.
Вечером 3 ноября началась мучительная икота. Для борьбы с ней врачи Никитин и Маковицкий давали больному питье из подсахаренного молока и сельтерской воды. Затем начался бред. Писатель пытался что-то продиктовать, но язык не повиновался ему. Когда сознание прояснялось, Александра Львовна и Чертков попеременно, сначала по собственной инициативе, а затем уже по просьбам Толстого, читали ему вслух отрывки из “Круга чтения” — сборника собранных Толстым мыслей писателей об истине и жизни.
Утром 4 ноября Л. Толстой произнес: “Я, кажется, умираю…” Он метался в постели, тяжело дышал. Временами он делал попытки высказать какую-то мысль, но не мог выразить ее словами. “Ты не думай”, — просила его Сашенька. “Ах, как не думать, надо, надо думать!..” — возражал он.
Затем больной впал в беспамятство. Рот был полуоткрыт, губы обескровлены, черты лица искажены страданием. Очнувшись, он вдруг отчетливо и твердо сказал: “Искать… все время искать”. Кончиками пальцев он быстро водил по одеялу, словно бы писал.
5 ноября состояние пациента еще более ухудшилось. Он бредил, путал имена, не узнавал лица. Из Москвы прибыл еще один бывший домашний врач Толстых, Г.М. Беркенгейм. Он привез с собой баллоны с кислородом, дигален (эффективный препарат из группы сердечных гликозидов), новую удобную кровать. Осмотрев больного, Григорий Моисеевич пришел к неутешительным выводам. По его мнению, сердце могло остановиться в любую минуту.
Друзьями семьи Толстых и наиболее квалифицированными врачами, которые лечили великого писателя в последние годы его жизни, были известные московские профессора Владимир Андреевич Щуровский и Павел Сергеевич Усов. Обоих очень любил Лев Николаевич, подолгу доверительно беседовал с ними, когда они приезжали к нему в Ясную Поляну.
Однако Софья Андреевна и дети Толстых проявили непонятную беспечность и на семейном совете еще 4 ноября решили “московских врачей пока не выписывать”.
Доктора В.А. Щуровский и П.С. Усов узнали о болезни любимого Льва Николаевича из печати, немедленно собрались в дорогу и прибыли в Астапово в 10 часов утра 6 ноября. В доме начальника станции Озолина они увидели суетящихся вокруг больного писателя местных врачей, здесь находились также Никитин, подавленный духом и измотанный Маковицкий и Беркенгейм, пытавшийся кислородом облегчить дыхание Льва Николаевича. Усов и Щуровский выслушали стетоскопом легкие больного писателя. Лев Николаевич их не узнал и задыхался. После ухода спросил: “Кто эти милые люди?”
В бюллетене, который написал собственноручно В.А. Щуровский в 13 часов 6 ноября, отмечалось: “Ночь провел тревожно. Температура утром 37,2. Процесс в легком в критическом состоянии. Деятельность сердца внушает серьезные опасения. Сознание ясно”. Помимо Щуровского бюллетень подписали Усов, Никитин, Беркенгейм, Семеновский, Маковицкий.
Теперь вокруг тяжелобольного их было шестеро — опытных, квалифицированных докторов. Но они не в силах были ничего уже сделать. Температура была всего 37,2╟, но больной так ослаб, а функции дыхательной и сердечно-сосудистой систем так расстроены, что никакой надежды уже не оставалось.
О неутешительных результатах проведенного 6 ноября консилиума с участием Щуровского, Усова, Никитина, Маковицкого, Беркенгейма и Семеновского было доведено до близких, родственников и друзей Льва Николаевича. О результатах консилиума узнали и многочисленные корреспонденты, наводнившие Астапово. “После консилиума, — писал позднее в “Яснополянских записках” Душан Петрович Маковицкий, — все мы, ходящие за Л.Н., упали духом”.
Словно предчувствуя свою смерть, великий мыслитель сказал: “Вот и конец… и ничего”. Через некоторое время он вдруг приподнялся и громко, внятно произнес: “Только одно советую вам помнить: есть много людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы все смотрите на одного Льва”. После этого он снова упал на подушки, нос и руки его стали синеть. Врачи ввели камфору, дали кислород. Через 20 минут Толстой вновь пришел в себя. Он беспокойно двигался, стонал.
Вечером снова началась икота: 60 движений в минуту. При каждом толчке содрогалось все его исхудавшее тело. После введения морфина икота прекратилась. Но больной медленно умирал. На губах, ногтях и ушах вновь появились синие пятна. В 22 часа он стал задыхаться. Ввели камфору, дали кислород. “Глупости. Совершенно бесполезно”, — промолвил великий писатель. Через некоторое время он позвал дежурившего у него Сергея Львовича. Когда старший сын наклонился к нему, он широко открыл глаза и торжественно произнес слабым голосом: “Истина… Я люблю много… Как они…”
Наступила последняя ночь его жизни. Комната была погружена в таинственный и священный полумрак. По очереди у умирающего писателя дежурили Саша, Сергей и Чертков, но к утру собрались врачи и все наиболее близкие ему люди. С 2 часов ночи пульс почти перестал прощупываться, дыхание стало еще более частым и хриплым. Сознания не было.
Несколько раз вводили камфору, но сознание не возвращалось. Утром дыхание умирающего вдруг прекратилось. “Первая остановка”, — сказал доктор Усов. Дыхание снова восстановилось, свистящее, хриплое и неровное. Все с волнением встали вокруг кровати. Наконец наступила полнейшая тишина. Доктор Душан Маковицкий наклонился над Л.Н. Толстым и легким движением руки закрыл ему глаза. Маленький высохший старичок с ввалившимися щеками и белой бородой, и одновременно — великий титан и мыслитель человечества, лежал в полумраке, вытянувшись на спине и закрыв глаза.
Было 6 часов 5 минут утра 7 (20) ноября 1910 г.
От Редакции. Читатель статьи М. Давидова обратит внимание на “недоброжелательную” пристрастность автора по отношению к Софье Андреевне Толстой. Эта пристрастность имеет давнюю историю в отечественном и зарубежном толстоведении — как имеет свои корни и линия защиты супруги великого писателя. Не видя возможности вступать в эту вековую полемику, мы только отмечаем, что не можем не видеть некоторой предвзятости нашего уважаемого автора, но такова принципиальная авторская установка — и мы лишь ограничились смягчением нескольких очевидно бестактных формулировок.