Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2010
Евгений Каминский
***
…И все ближе развязка. Предчувствует бездну душа.
Подловив поколенье на сладкий крючок барыша,
зверь уже закрутил свой сюжет от Москвы до Нью-Йорка.
А в партере зевают, фольгой откровенно шурша.
И, устав понимать, помирает от смеха галерка.
В первом акте бы все завершить, где в кожанке начпрод
строит светлое завтра, и ражий квасной патриот
по сравненью с борцом за свободы из третьего — душка.
А в последнем на сцену, как водится, выйдет народ,
чтобы твердь сокрушить. Ох, поплачет над сыном старушка!
Затаиться бы где, затеряться б… но, как ни юли,
и в сермяжной глубинке, спасенье купив за рубли,
не уйти от времен, ни юродствуя, ни лицемеря…
Даже те, что — как дети, смеясь, отпадут от любви,
возлюбивши из бездны на свет выходящего зверя.
***
Тяжко ночью горячей, как рыбина, бился без сна,
от волшебного смеха девиц пряча слух в одеяло.
Даже полной луны заплывавшая в окна блесна,
как увлечь ни старалась, за сердце никак не цепляла.
Понимая, что жизнь мимо звонким бежит ручейком,
даже твари ничтожной давая от пуза напиться,
не ходил к водопою, упрямец, а, лежа ничком,
в глубь себя заглянув, до утра морщил лоб, как тупица.
А ведь мог бы в рубахе цыганистой, выпятив грудь,
из себя под гитару фальшивую строя Карузо,
до утра вдоль аллеи Марусю какую-нибудь
за живое хватать… В общем, жизнью питаться от пуза.
Может, было и лучше бежать на дурашливый смех —
в развеселых бесчинствах тонуть, словно в омуте черном,
чем копить в себе молча печаль потаенную, сверх
той, что Богом отмерена всем, на любовь обреченным?
Может, стоило… но говорить-то что толку теперь
про какие-то там на аллее с Марусей кадрили,
здесь тому, кто во мраке глазами сверкает, как зверь,
и никак не вмещает, к чему его приговорили…
***
Гнутые березки вдоль болот, лютое, надвинутое небо
и тропы безвольный поворот в сторону, где истины не треба.
Холод отчуждения полей, рощи глушь, запретная, как зона,
и воспеть все это соловей силящийся с удалью Кобзона.
Вот тебе родимые места, Птица-тройка вот тебе лихая!
Над землею гиблой ни креста, ни кола, лишь вышка вертухая,
словно воплощенная тоска… А вдали, как родина другая,
праздная куражится Москва, рожей басурманскою пугая.
Родину по матери послав, смотрит на поля да на болота
царства Вавилонского анклав как баран на новые ворота.
Тот ли все падеж и недород? Так ли все путем кривым да узким
к свету пробивается народ, бывший на земле когда-то русским?
Денежки бюджетные пиля, ставит свечи перед образами…
Русская на кой ему земля, пьяными умытая слезами?!
Корчащийся Лазарем в пыли, сей народ, гробам хранящий верность?!
Что ему шестая часть земли?! Так, Луны обратная поверхность…
Считалка
Вышел месяц из тумана… Вынул ножик из кармана
и вздохнул анахорет: выходить резона нет.
И, гуляя вдоль газона, не зарезать фармазона,
потому что фармазон не спешит вдыхать озон…
Он сидит во тьме без света, ублажает Бафомета,
ищет, как на скользкий путь человечество толкнуть.
Времена — избави Боже! Фармазону тесно в ложе,
нынче он спешит в партер, с виду кроток, как Пастер.
Целый день о толстосуме фармазон радеет в Думе
и лоббирует в Кремле всех сидящих на игле.
И на зоне фармазону, как в Вестминстере Керзону:
на поклон приходит кум и несет рахат-лукум,
и пахан ползет на брюхе с бриллиантом в рваном ухе,
говорит: “Кормилец, дык, дай на княженье ярлык!”…
Размножаясь, как мезоны, миром правят фармазоны,
и сражаться против них здесь рискнул бы только псих.
Был такой, поборник веры, все кричал им: “Лицемеры!”
Но теперь его жена — гробовая тишина.
Здесь бороться нет резона с клеветою фармазона —
Там от руссов до хазар все ответят за базар.
Нас Небесная Царица научает лишь молиться,
чтоб Архангел Михаил стервецов угомонил.
Чтоб им пусто было или языки чтоб прикусили
и хотя б один из ста устыдился бы Христа…
Вышел месяц из тумана… Вынул ножик из кармана:
чем злодеев резать тут, подожду-ка Страшный суд.
***
Какая там птичка! Скорей — допотопный медведь,
в котором чем громче желанье, тем совесть все глуше…
За сердце берущий?! Скорее, за горло, заметь,
всех этих, в тенистой аллее развесивших уши.
Всех этих, готовых хоть дьяволу душу продать
за сладко саднящее сердце словечек созвучье,
за тихую таять в объятьях стиха благодать,
за счастье не чувствовать в вычурном нечто паучье…
Есть что-то в цветущей сирени от крика сирен
и тлена, когда ты уже не истец, а ответчик,
когда все страшнее бессмертной души соверен
разменивать ночью на грязную мелочь словечек.
Какая там птичка! — в темнице томящийся зверь,
которому воля все реже за давностью снится,
которому больно не значиться здесь и теперь,
пусть даже он там будет больше, чем вольная птица…
***
Просто закроюсь в дому,
горько так губы кривя.
Век выбирает, кому
нынче пустить бы кровя.
Молча в себе затаюсь,
зная, что не уберечь
ни уходящую Русь,
ни настоящую речь.
Не вопросительный знак —
точка. Закончен роман.
Все будет именно так,
как предсказал Иоанн:
с кровью смешается грязь,
и неизбежно, поверь.
из человека, гордясь,
выйдет законченный зверь.
Раньше полечь бы костьми,
ибо так страшно потом
вымолвить: — Лучше казни,
только не делай скотом.
Лучше в хлеву задуши,
только от счастья уволь
Бога забывшей души
больше не чувствовать боль.
***
Эта погода не так
чтобы совсем хороша,
но вопросительный знак
свой отменяет душа.
На восклицательный нет
сил еще, но и на том,
право, спасибо. Рассвет
в душу польется потом.
Надо чуть-чуть потерпеть,
сжав кулаки, постоять.
Жизни последняя треть —
время, чтоб все потерять,
тихо совсем и без слез,
будто снега замели…
чтоб отцепиться всерьез
от притяженья земли.
Чтобы уже не вникать
в то, как тайком, на краю,
вырвали из дневника
жизни страницу твою.
Как ни мучительно здесь
знать, что погаснет звезда,
но утешение есть:
свет от нее навсегда.
***
Ничего не сказал в простоте.
Нагонял все зачем-то туману
на слова сокровенные те,
что казались душе по карману.
И слова эти, надо сказать,
под рубахой из райского сада
я носил сюда как благодать,
что есть грех и, конечно, — услада.
Но они (как не мог я понять!)
ни в каком не нуждались покрове
и всегда за себя постоять
здесь умели без страха до крови.
И не я вовсе в дождь ли, в туман,
а глаголы нетленные эти
день за днем здесь слагали роман
об одном неизвестном поэте.
О печальной вполне стороне
для такого привычного дела,
как всю жизнь умирать на войне
обреченного духа и тела.
***
Тихие времена,
в смысле истории — штиль.
Бунина и Ильина
мальчик несет в утиль.
Что ему связь времен?!
Жертвенность что ему?!
Вынести мусор вон
и утопить Муму.
После чуть-чуть курнуть
или вколоть слегка,
чтобы поднять тут муть
и развести лоха.
Площадь метет Платон,
топит котел Сократ,
офисный ест планктон
свой овощной салат,
слово сводя на нет…
Это ль не самый смак:
выключив правды свет,
жить, умножая мрак?!
Жить, умножая зло,
срока мотая нить,
если не повезло
в сих временах не жить…
***
Вот теперь и свершается все, что писал Богослов
для таких вот, как ты, в жизнь упрямо влюбленных ослов,
гордо мнящих себя здесь не глиной, а чем-то иным,
разрывающихся между горним в себе и земным.
Нелегко отцепиться тому, кто приписан уже,
даже если попутчик он иль подпоручик Киже.
Это подлое время и город над вольной Невой,
подловив, повязало системой своей корневой.
И в саду с Аполлоном, и возле Ростральных колонн,
даже в зале колонном ты связан, как Лаокоон,
и не больно так душу твою пьет унынья паук,
равнодушно иглой протыкая, как доктор наук.
Молодцу-страстотерпцу мясцо подавай, а не сныть,
молодится старуха, ища здесь, кого совратить,
правды знать не желает ни голь записная, ни знать…
И антихрист глядит, не идут ли на царствие звать.