Уральский литературный журнал и уральская филология
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2010
Валентин Лукьянин
Сложение усилий
Уральский литературный журнал и уральская филология
Журнальная литература, эта живая, свежая, говорливая, чуткая литература, так же необходимая в области наук и художеств, как пути сообщения для государства, как ярмарки или биржи для купечества и торговли.
Н. В. Гоголь в пушкинском “Современнике”
Когда человек только начинает жить, ему кажется, что именно с него мир и начинается. С возрастом приходит понимание, что жизнь была и до него — пребудет и впредь, а сам он лишь малая ячейка в бесконечной сети событий, развернутой вдаль и вширь. Кого-то такое открытие разочарует и обескуражит, а надо бы испытывать гордость и ответственность, ибо выходит, что через каждого из нас все сущее связано со всем, что было, есть и будет в мире.
Впрочем, я сел за свои заметки не затем, чтоб обосновать эту нехитрую истину: кто возрастом незрел, все равно ее не примет, а тому, кто активно и осмысленно прожил достаточно много лет, и объяснять ничего не надо. Так что я сейчас о другом: в широком житейском контексте и люди, и события раскрываются совсем не так, как если приложить к ним какой-то замусоленный от постоянного употребления оценочный “аршин”. И опять-таки дело не в том, чтоб пересматривать репутации и уточнять “табель о рангах”; я лишь хочу обратить внимание читателя на некоторые связи, которые нынче мало кем учитываются при попытках истолковывать прошлое. Кому-то стереотипы мешают, а многие уже просто не знают, как было на самом деле, — так много времени прошло и воды утекло. А я и прожил достаточно долго, и по иным причинам сподобился соприкоснуться…
Событие, которого не заметили
Если смотреть через толщу прошедшего времени, выход в свет первого — самого первого! — номера журнала “Урал” в январе 1958 года нельзя не признать важным литературным событием не только местного, но и всероссийского масштаба. Были люди, которые это уже тогда понимали. Когда отмечался 30-летний юбилей журнала, писатель-краевед Ю. М. Курочкин преподнес редакции трогательный подарок: экземпляр того самого номера с автографами всех его авторов (он тоже был одним из них). Когда Юрий Михайлович собирал эти автографы в момент выхода журнала, он, несомненно, знал, что это событие станет вехой. (К слову, подарок тот из редакции потом исчез при невыясненных обстоятельствах; если вы увидите его в чьих-то руках — знайте, что он краденый.)
Однако прозорливостью Ю. М. Курочкина обладали немногие, так что абсолютное большинство литературной общественности рождения нового журнала как бы и не заметило. В подтверждение тому могу сослаться и на собственные воспоминания. Когда вышел первый номер “Урала”, я учился на первом курсе филологического факультета Уральского государственного университета имени А. М. Горького. Сам удивляюсь: более полувека прошло, а я до сих пор зрительно помню тот номер в университетском киоске “Союзпечати”. Хотя “киоск” — это громко сказано: был просто стол с разложенными на нем свежими газетами и журналами. Номер новорожденного “Урала” лежал в общем ряду, ничем не выделенный, никак не отмеченный; киоскерша привлечь к нему внимание покупателей не старалась, почти никто не брал его в руки, а чтобы кто-то покупал — этого я не видел ни разу. И сам, разумеется, не купил.
Со мной-то все понятно: пришел на филфак с завода, о литературном процессе и роли в нем журналов представления не имел, да и размер стипендии понуждал к строгой экономии. Но мимо киоска ходило немало читателей, несравненно более опытных и платежеспособных, что ж они-то не проявляли интереса? Задним умом нахожу две причины. Во-первых, думаю, немногие и догадывались, что это новый журнал. И вот почему. С довоенных пор издавался в Свердловске альманах “Уральский современник”; в 1956 году обком КПСС постановил преобразовать его в журнал “Урал”. Постановить-то постановили, но получить согласие ЦК удалось не сразу. Вот и выходило весь 1957 год паллиативное издание: уже “Урал”, но еще альманах, и люди, немного причастные к литературе, знали, что это всего лишь переименованный “Уральский современник”. По этой причине превращения альманаха в журнал с тем же названием многие могли просто не заметить. А вторая причина заключалась, видимо, в том, что советская “вертикаль” была покруче нынешней: настоящей жизнь (стало быть, и литература) признавалась только в столицах, так какой смысл тратить время и деньги на провинциальный журнал, в котором настоящей литературы “по определению” быть не может?
Не помню, чтобы в городе прошли какие-то общественные мероприятия, связанные с рождением журнала. (Сегодня бы сказали: презентаций не было.) А может, что-то было, да я не знал? Спросил об этом Н. А. Полозкову — единственного, увы, ныне здравствующего сотрудника редакции той поры, когда готовился первый номер. Нет, подтвердила Нина Андреевна, на самом деле в городе ничего такого не было. Только в Союзе писателей как-то отметили, но очень скромно.
Но самое поразительное, что и на нашем филфаке выход журнала будто не заметили; уж это я сам помню. Хоть бы диспут какой затеяли (литературные диспуты были популярны и проводились довольно часто) или устроили встречу с сотрудниками редакции или авторами. Да хоть бы на лекции кто-то из преподавателей мимоходом упомянул, что вот, мол, еще один литературный журнал в стране появился — читайте! Но ничего такого не случилось. Этого я и по сей день объяснить не могу. Между тем для филфака УрГУ рождение “Урала” было не только, скажем так, профессионально значимым событием: к этому событию факультет прямо был причастен, чем по праву мог бы и гордиться. Мало того, что в самом первом номере “засветились” сразу четыре факультетских имени (с шестью материалами!); важно еще должным образом оценить, что это были за материалы, какое место им отводилось в структуре номера и какую роль сыграли их авторы в создании и становлении журнала.
Гнезда свободомыслия
Кто прошел хотя бы школьный курс литературы (до ЕГЭ), тот непременно помнит парадоксальную мысль из “Литературных мечтаний” В. Г. Белинского: дескать, у нас, в России, есть талантливые писатели и прекрасные произведения, но нет литературы. Как так? — удивится нынешний школьник. А вот так: литература не выстраивается из произведений сама собой (как сами собой не возникают из слов произведения), ее создают. Причем в разные времена — с разной целью, а значит, и разными способами. Если общество нуждается в литературе как средстве самопознания и самосовершенствования, то ее “архитекторами” становятся “толстые” журналы и литературная критика. Если же от культуры, как нынче, ждут лишь развлечений, а образование низводится до положения “образовательных услуг”, то и словесность неизбежно трансформируется во второстепенную разновидность “индустрии досуга”. Журналы заменяются издательскими сериями, замыслы — “проектами”, критика — торговой рекламой, имена — брендами, а художественные достоинства — дизайном переплета.
Советское общество, как бы вы к нему ни относились, в литературе нуждалось и к журналам относилось пристрастно. Сейчас — не то… Не так давно прочитал в нашем “Урале”: “Сегодня на месте прежнего литературного града мы видим несколько печных труб. Трубы еще дымят, возле них кто-то греется, кто-то подносит сырые дровишки. Никакой системы нет, — случай и хаос. Те журналы, что сегодня еще остались на местах, — это хранители обломков советской литературной империи и к выращиванию талантов отношения не имеют. Но они выполняют очень важную миссию: сохраняют традиции, остаток прежней структуры, ее минимодель, поддерживают тление литературы…”1 Насчет выращивания талантов можно и поспорить: а куда им еще сегодня податься? А в остальном очень точно сказано!
Те строения, от которых нынче остались слабо дымящие печные трубы, с энтузиазмом возводились в советские годы. Воинствующие невежды до сих пор толкуют о российских “толстых” журналах как порождении “большевизма”. Будто не было ни пушкинского “Современника”, ни некрасовских “Отечественных записок”, ни хотя бы эмигрантских “Современных записок”, “Нового журнала”, “Граней”, “Континента”. Но надо бы им, безутешным страдальцам от фантомных болей, знать, что и созданные при советской власти журналы не были настолько фатально связаны с государственной идеологией, чтобы теперь предавать их остракизму. Автор только что процитированной статьи называет их “гнездами свободомыслия”, справедливо замечая, что “если пролетариат есть могильщик капитализма, то социализм похоронила им же выпестованная интеллигенция”2 . Нечто подобное доводилось высказывать и мне3 , тем охотней соглашаюсь с коллегой4 .
Хочу лишь подчеркнуть, что “гнездами свободомыслия” журналы были не потому, что сквозь цензурные препоны иногда проникало на их страницы инакомыслие: свободомыслием и инакомыслием неизбежно оборачивалась любая живая мысль, пробивающаяся сквозь асфальт идеологических канонов. А журналам (как и всей литературе нашей, которую они призваны были поддерживать и развивать) изначально вменялось в обязанность стимулировать живую мысль и творчество. Это одно из примечательных противоречий советского строя, заслуживающее более основательного изучения. Причем, уверяю вас, партийные чиновники особенно и не лукавили: они ведь от литературы на самом деле ожидали благотворного воздействия на читателей, трезво понимая при этом, что воздействовать может только полноценная литература, а не благонамеренная — в надежде потрафить “начальству” и цензуре — ее имитация. Отношения между подлинной литературой и имитацией были сложны5 , границы между ними — размыты. Столь же размытыми были и границы в самом литературном пространстве — между стимулируемым “сверху” и запретным, поддерживающим и разрушающим “устои”, свободным и подневольным. Это отдельная и непростая тема, так что не стану развивать ее здесь более подробно.
Разумеется, журнал “Урал” создавался партийными органами, но создавался-то он с благим намерением организовать литературные силы Урала, пробудить в них творческий дух, включить в общий созидательный процесс, направленный на достижение гуманистических идеалов. В учредительных документах прямо о том не говорилось — не тот жанр, однако декларации такого рода были обычны для пропаганды того времени.
И программную статью, которой открывается первый номер журнала, пронизывает та же мысль. Статья начинается так: “Мчатся вокруг Земли советские спутники. Какой сгусток народного труда, воли, ума, уменья, усилий, знаний несут они в себе!”6 Это был в тот момент очень актуальный образ: первый советский спутник — первый в мире! — был запущен, как известно, 4 октября 1957 года, а редакция “Урала” официально существует с 1 ноября 1957 года7 : и месяца не прошло. “Летят советские спутники Земли, разведчики космоса, — развивалась далее главная тема статьи. — Действует в Дубне крупнейший в мире синхрофазотрон. Мы успешно проникаем и в глубины Галактики, и в глубины атомного ядра”.
Вот на каком фоне предлагалось воспринимать и развивать литературный процесс! Мы можем (а мы тогда действительно могли!), потому что сильны духом (то есть нравственным зарядом, высотой помыслов) — это сознание определяло, по логике статьи, и вектор развития литературы, для стимулирования которой создавался журнал. Наша литература, утверждалось в статье, верна традиции, восходящей к классикам, творчество которых, “как живая вода из неиссякаемого родника, непрестанно совершает свою работу возбуждения в людях гневного протеста и страстного желания счастья, социальной свободы, работу духовного возрождения миллионов — работу созидательную прежде всего, по главному ее назначению, так как низвержение старого, отжившего, гнусного всегда было и будет для народа только расчисткой площадей для строительства новой жизни”8 .
Такой настрой задавался журналу при самом его рождении. И не то важно, что первый номер “Урала” получился насквозь идеологизированным — порой до неприличия: “Моя Москва — столица мира! / Здесь, устремляя взгляд в века, / На Старой площади, 4, / Живет, /Работает ЦК” и т.п. Идеологическое давление сохранялось и в последующие десятилетия, но с годами оно если и не слабело, то, по крайней мере, приобретало более “цивилизованные” формы. Не столь важно даже то, что на протяжении последующих тридцати лет, практически до конца советской эпохи, живая мысль авторов журнала, выбивающаяся за рамки дозволенного, жестко купировалась цензурой, которой прикрывались, избегая вступать в прямой диалог, партийные органы. То и другое не важно, поскольку на противостояние идеологическим стереотипам журнал был обречен изначально, самим фактом своего рождения: раз учредили издание, призванное поддерживать и развивать творческий потенциал литературы, — значит, выпустили джинна свободомыслия из бутылки, а загнать его обратно было уже никому не дано. Разве что закрыть журнал, как когда-то “Звезду” и “Ленинград”, да времена уже были не те, ибо менее послушным стал воспитанный, в частности, литературой народ.
“Охранители”-просветители
Автор программной статьи, открывающей первый номер “Урала”, не был назван — она подавалась как редакционная. Но Н. А. Полозкова свидетельствует, что написал ее М. А. Батин. Причем написал не потому, что редакция статью ему заказывала, а потому, что Михаил Адрианович сам был одной из ключевых фигур в группе организаторов журнала. Он сам определял, чего в номере не хватает, и был искренне убежден, что такая статья нужна. Вот и написал ее.
В то время Михаил Адрианович Батин (1910— 1982) был деканом филологического факультета, я хорошо помню его в этой роли. Но причастным к журналу он оказался не по должности. Тут, я думаю, сработали другие причины. Прежде всего учредителями, конечно, было принято во внимание, что для партийных органов Батин был, как говорится, “свой человек”. В конце сороковых он, уже имея за плечами почти двадцатилетний стаж преподавательской работы в средних и высших учебных заведениях ряда среднеуральских городов, был призван на работу в аппарат обкома тогда еще ВКП(б). Ему поручено было курировать школы, а также литературу и искусство. Исполняя эту должность, он сумел найти общий язык со свердловскими писателями, сблизился с П. П. Бажовым, много с ним общался, был своим человеком на Чапаева, 11 и даже провел с живым классиком две беседы под стенограмму. Текст этих бесед, выверенный самим Бажовым, опубликован и по сей день служит авторитетным документальным источником для исследователей творчества автора “Малахитовой шкатулки”. Тогда же Михаил Адрианович понял, какая это увлекательная для филолога задача — разгадать секрет обаяния бажовских сказов, и погрузился в изучение творчества писателя.
Думаю, именно увлеченность бажовским творчеством побудила М. А. Батина отказаться от дальнейшей партийной карьеры. Он ненадолго задержался в аппарате обкома: исхлопотал направление в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС и уехал в Москву — писать под руководством опытных наставников свой первый научный труд. После успешной защиты кандидатской диссертации три года возглавлял кафедру в Свердловской ВПШ — межобластной высшей партийной школе, — откуда и пришел в 1956 году в УрГУ. Еще работая в ВПШ, в 1953 году, он издал свою первую монографию о П. П. Бажове (а в последующие годы пополнил “бажововедение” еще пятью книгами). В 1955-м Михаила Адриановича приняли в Союз писателей. Насколько могу судить по личным впечатлениям (правда, относящимся к более поздней поре), в Союзе к Батину относились с почтением. Он совсем не был причастен к богемной, скажем так, стороне жизни писательской организации, в общении со всеми был ровен и неконфликтен, но когда там случались разговоры по делу, о творчестве, он всегда высказывался откровенно до прямодушия, определенно и по-своему аргументированно, не приспосабливаясь к мнению большинства. Впрочем, суждения его бывали, как правило, вполне ортодоксальны, так что он ничем не рисковал.
Как видите, по всем статьям М. А. Батин почти идеально подходил к роли идеолога литературного журнала, учрежденного хоть и для писателей, но (что правда, то правда) обкомом и ЦК. Оговорка “почти” понадобилась мне затем, чтоб обратить внимание читателя на существенный нюанс: при самых добрых отношениях с уральскими писателями-современниками, Михаил Адрианович все-таки интересовался их творчеством гораздо меньше, чем бажовским наследием. А журнал живет актуальной литературой — вместе с ней и для нее. Разумеется, нельзя полноценно жить настоящим без оглядки на прошлое. Поэтому М. А. Батин был нужен журналу, в частности, еще и потому, что в литературе той поры он как бы представительствовал от имени ушедшего П. П. Бажова. Эта его роль подчеркивается второй публикацией в первом же номере, подписанной уже собственным именем главного “бажововеда”. Это небольшой, на три журнальных странички, материал о встречах автора с Павлом Петровичем, написанный, между прочим, как нечасто бывало у Батина, очень живо и колоритно.
Миссию хранителя бажовских традиций М. А. Батин продолжал нести и в последующие десятилетия: время от времени на страницах “Урала” появлялись его статьи и о бажовском литературном наследии, и о писателях бажовского окружения (Н. А. Попова, О. И. Маркова), но все-таки связи его с журналом постепенно ослабевали. В первых номерах фамилия его значится в списке членов редколлегии, но из редколлегии он вышел довольно скоро, хотя публиковаться в журнале продолжал и добрые отношения с редакцией сохранил до конца жизни (умер Михаил Адрианович в августе 1982 г.).
В редколлегии “Урала” “бажововеда” Батина сменил Иван Алексеевич Дергачев (1911— 1991). В то время он был доцентом кафедры литературы на филфаке УрГУ, но вскоре стал деканом факультета (опять-таки вслед за М. А. Батиным: тот ушел на повышение — на должность проректора по учебной работе). Слово “сменил” отражает здесь лишь формальную сторону события (да, собственно, никто так вопрос и не ставил): по существу Иван Алексеевич с самого начала ничуть не в меньшей степени, чем Батин, был идеологом журнала и тоже — дважды участником первого номера. Во-первых, он написал для номера еще одну программную статью — “Великий ленинский принцип” (возможно, читателю помоложе надо уже пояснить, что речь идет о принципе партийности литературы). Во-вторых, если Батин напомнил читателям “Урала” про Бажова, то Дергачев — про Д. Н. Мамина-Сибиряка, традиции которого, наряду с бажовскими, призван был развивать новорожденный журнал. “Напомнил” — это, конечно, звучит слабо, ибо на самом деле он привлек Д. Н. Мамина в авторы номера! Если сказать проще, отыскал в архиве и опубликовал в “Урале” маминскую повесть “Сорочья Похлебка” — даже не забытую, а совершенно не известную читателям, потому что никогда прежде она не печаталась и сохранилась в рукописи.
Так что очень “параллельно” выступили два лидера филологического факультета УрГУ в первом номере “Урала”. Дотошный читатель может заинтересоваться: почему ж одного из них сразу ввели и в редколлегию, а другого нет? В документах причина не названа, а спросить уже не у кого. Правдоподобным кажется предположение, что “начальство” сочло неудобным привлекать к руководству писательским журналом сразу двух университетских доцентов — вроде надсмотрщиков к свободным художникам слова приставили. Однако и при таком объяснении остается вопрос: почему же из двоих поначалу предпочли именно Батина? Но тут ответ лежит на поверхности: к моменту учреждения “Урала” Михаил Адрианович был “проверен” как партийный функционер и состоял в Союзе писателей, а Иван Алексеевич не только в Союзе не состоял — он и членом КПСС тогда не был! Однако в дергачевском “не состоял” и “не был” не следует искать и тени инакомыслия: просто так у него сложились обстоятельства. А что касается “идейности” (как тогда выражались) — в этом отношении беспартийный Дергачев был не менее ортодоксален, нежели бывший партработник Батин. Конечно, в обкоме об этом прекрасно знали, поэтому когда М. А. Батин из редколлегии вышел, то решение насчет И. А. Дергачева приняли, я думаю, без колебаний. Впрочем, в 1964 году Иван Алексеевич вступил-таки в КПСС, а десятью годами позже — в СП СССР, после чего все окончательно стало соответствовать советскому канону.
А я вот, честно говоря, колебался: стоит ли здесь касаться столь непопулярных по нынешним временам вопросов, как “партийность” и “идейность” двух факультетских лидеров, принявших деятельное участие в становлении журнала “Урал”. Ведь вследствие идеологических метаморфоз постсоветских лет указание на эти качества кто-то непременно воспримет как компромат. Но как раз в связи с этим “кто-то воспримет” я и решился не обходить стороной щекотливого вопроса. Ибо недостойно приспосабливаться к приспособленцам, приноравливая память о видных деятелях прошлых лет к нынешней идеологической конъюнктуре за счет недомолвок или ретуши. И М. А. Батин, и И. А. Дергачев были людьми своего времени, но время, вопреки распространенному нынче мнению, не было одномерным. Да, оба дали повод (и не однажды) считать их ортодоксами — но ведь они же помогли родиться “гнезду свободомыслия”!
Для меня еще важно, что под влиянием М. А. Батина к Бажову пришло несколько поколений студентов-филологов: Михаил Адрианович много лет вел на факультете спецсеминар по творчеству уральского сказителя. Сам я в нем не занимался, а от однокурсников слышал о нем самые хорошие отзывы. А вот И. А. Дергачев читал лекции по разным разделам истории русской литературы XIX века для всего нашего курса; естественно, что и я их прослушал. На факультете это было время корифеев: П. А. Вовчок, В. В. Кусков, молодые тогда, но очень популярные А. К. Матвеев, Л. А. Кищинская… Но даже и на этом фоне лекции И. А. Дергачева выделялись — богатством содержания, филологической культурой и четкой формой подачи. Помню, как по завершении им блестящего курса лекций по русской литературе первой половины XIX века мы стоя ему аплодировали — другого подобного случая не было в мои студенческие годы.
Иван Алексеевич представлял собою, можно сказать, эталонный тип исследователя истории литературы. Он безупречно знал русскую литературу, по крайней мере, со времен Карамзина, но главной областью его научных интересов была вторая половина XIX века, жизнь, творчество и литературное окружение Д. Н. Мамина-Сибиряка, и в этой области равных ему эрудитов не было в стране. Он принимал участие в научной подготовке практически всех ответственных маминских изданий, выходивших в 50— 80 годы прошлого века и на Урале, и в Москве, — от однотомников, которые всегда содержали в себе какую-то изюминку, до многотомных собраний. При этом многим произведениям писателя Иван Алексеевич дал вторую жизнь (в том числе и на страницах журнала “Урал”), а его комментарии к произведениям Мамина по обстоятельности и достоверности до сих пор не знают себе равных.
При столь интенсивной работе с источниками И. А. Дергачев отнюдь не был кабинетным затворником. Имея запредельную нагрузку в университете (декан, потом завкафедрой; лекции, семинары, курсовые, дипломные, аспиранты…), он очень плотно курировал литературный музей имени Д. Н. Мамина-Сибиряка: с середины 50-х и до конца своих дней был председателем ученого совета, участвовал в формировании фондов, в разработке экспозиций, приводил (“за ручку”, как выразилась одна ныне ведущая сотрудница ОМПУ) на работу в музей своих любимых учениц…
Склад его научного мышления был таков, что не допускал “белых пятен”. Особенно это касалось литературного процесса на Урале. Казалось, не было в истории уральской литературы такого имени или такого произведения, исчерпывающие сведения о которых не содержались бы в его необъятной памяти. Многие забытые писательские имена он заново ввел если не в читательский (хотя двухтомник рассказов и повестей писателей дореволюционного Урала был издан по его инициативе и при его участии), то в научный оборот. Но так же пристально Иван Алексеевич следил и за событиями текущего литературного процесса, активно выступал на страницах периодических изданий (главным образом, журнала “Урал”) как литературный критик. И тут уместно напомнить, что первая большая аналитическая статья о Н. Г. Никонове принадлежала его перу. Сам факт ее появления был воспринят литературной общественностью как знак признания за писателем особого места в литературе Урала.
Даже столь беглый набросок очертаний фигуры И. А. Дергачева — ученого, педагога, литературного критика — позволяет, мне кажется, понять, что включение его в состав редколлегии “Урала” в 1959 году было актом обоснованным, закономерным и даже, можно сказать, неизбежным. Этот статус сохранялся за ним до самой его кончины, причем никогда Иван Алексеевич не был “свадебным генералом”. Пожалуй, никто другой из членов редколлегии за всю историю журнала не относился к своим обязанностям так же ревностно, как он. Случалось, его позиция по поводу какой-то рукописи или даже какого-то аспекта журнальной политики резко расходилась с позицией главного редактора и не принималась в расчет (потому что редколлегия — орган совещательный, а редактор, что бы ему ни советовали, за журнал отвечает и решения принимает сам). Но и в этом случае присутствие Дергачева в составе редколлегии ценилось высоко, поскольку его позиция всегда была обдуманной, взвешенной и определенной. Она для редакции была, как для артиллерийского наводчика репер — пристрелянный ориентир, который может находиться и позади огневой позиции.
Из филологов — в критики
Но редколлегия задает направление, а журнал делает редакция. За отбор и подготовку к печати стихов и прозы взялись писатели, имевшие опыт работы в альманахе “Уральский современник”. Что касается публицистики — тут границы между журналом и газетой достаточно размыты, а газетные традиции в Свердловске были богаты. Соответственно, и в публицистике “Урала” газетчики задавали тон во все времена.
А вот кто займется критикой? Журнал без критики — это, в сущности, все тот же альманах. Между тем опыта редактирования критики, равно как и самой критики, на Урале практически не было. То есть, конечно, отдельные представители этой литературной профессии были здесь и прежде, и в тот момент, когда “Урал” организовывался. Напомню хотя бы имена А. С. Ладейщикова (но он умер почти за десять лет до появления “Урала”), К. В. Боголюбова (к моменту учреждения “Урала” ему уже было за шестьдесят); И. А. Дергачева с оговорками можно поставить в этот же ряд; какие-то рецензии появлялись в местных газетах… Все это в совокупности, однако, критикой не было: это были всего лишь разрозненные попытки судить об отдельных литературных фактах, не соединяющиеся в проблемное поле, в котором формировалось бы восприятие литературы как процесса.
Положение усугублялось тем, что и соединять-то было нечего.
Когда говорят, что где-то (в городе, области, журнале) нет прозы или поэзии, то это, скорее, риторическая фигура: нет настоящей прозы или поэзии, так все равно ведь кто-то пишет, как умеет, — для себя, для души. А вы видели или хотя бы слышали, чтоб кто-то писал для души, не замышляя публикации, например, рецензию? Как это можно объяснить? По крайней мере, одна из причин лежит на поверхности: критика — очень трудоемкое занятие, требующее к тому же не только высокой историко-культурной и теоретической подготовки, но и постоянной включенности в процесс литературы. Причем поэт или прозаик создает произведение, и ощущение завершенности творческого акта у него возникает в тот момент, когда поставлена последняя точка. Как отреагирует читатель — это уже другой вопрос. А критик создает из произведений литературу, и он может считать свое дело завершенным лишь после того, как убедится: что-то за что-то “зацепилось”. Для того ему нужна публикация и провоцируемое ею столкновение мнений, с которого начинается формирование позиции. Поэт может удовлетвориться сознанием, что создал “шедевр”, даже если, не имея надежды опубликовать рукопись, он положил ее в стол. А критический “шедевр в столе” просто непредставим, вне реального литературного пространства он не может существовать, ибо его естественная среда обитания — атмосфера размышлений и споров о текущей литературе. Таким образом, критика неотделима от публикаций, а публикации неотделимы от конкретного издания, которое критику культивирует. Вот почему, между прочим, хоть критика и может быть непрофессиональной, но любительской критики не бывает. Такой вот парадокс.
К слову, не очень доверяйте расхожей сентенции, что, мол, критик — это неудавшийся писатель. Это правда, что хороший роман или хорошие стихи он скорее всего (за редким разве что исключением) не напишет; но правда и то, что редкий поэт или прозаик напишет хотя бы приличную рецензию. Это разные литературные “амплуа”. Причем опыт показывает, что критический дар (пусть он и не в такой степени ценим читающей публикой) встречается гораздо реже, нежели дар поэта или прозаика.
И вот вам коллизия, с которой сразу же столкнулись учредители “Урала”, как только дело перешло в практическую плоскость: критики в регионе нет, а без критики — какой журнал? Проблема решения не имела, но была решена, ибо организацией журнала занимался обком, а у них алгоритм действий в подобных ситуациях был хорошо отработан. “Кадры решают все!” — и в поисках специалиста, которого можно в порядке партийной дисциплины заставить заниматься критикой, обкомовский чиновник присмотрелся опять-таки к филологическому факультету. Его логика была абсолютно прозрачной: в советском обиходе (впрочем, еще и до сих пор) двучленная формула “критик, литературовед” была нерасщепляемой, как атом…
Сейчас я имею в виду не партчиновника “вообще”, а совершенно конкретного Филиппа Тимофеевича Ермаша; в свое время (но несколько позже описываемых событий) это имя было известно всей стране: с 1972 по 1987 год он был председателем Госкино СССР. Можно сколько угодно изобличать пороки советской системы в целом или критиковать деятельность “министра кинематографии” в частности, но невозможно отрицать, что Ермаш был человек незаурядный.
Родился он в сибирской деревне, в 18 лет ушел на фронт, войну прошел от Сталинграда до Вены, в первый же мирный год поступил в университет и в двадцать восемь получил диплом. В университете началась его успешная карьера комсомольского работника, естественным образом переросшая со временем в партийную. Разумеется, для того он должен был принять “правила игры”, которые диктовались системой, — значит, не все, кто общался с Ермашом как партийным и государственным чиновником, вспоминают о нем хорошо. А все же совсем не достаточно было верно служить системе, чтобы из сибирской деревни шагнуть в министры: все-таки требовалось обладать некоторыми свойствами характера и ума, выделяющими из общего ряда. И Филипп Тимофеевич лишний раз продемонстрировал свою незаурядность, свой природный дар организатора, когда “по-большевистски” настойчиво предложил место заведующего отделом критики в редакции, формирующейся под его присмотром, преподавательнице филологического факультета УрГУ Нине Андреевне Полозковой.
Не думаю, что кто-то подсказал Ермашу кандидатуру Н. А. Полозковой, да и зачем ему было подсказывать? Нина Андреевна окончила тот же факультет в 1945 году и была оставлена работать на кафедре литературы. Вела семинары, принимала экзамены, читала большой спецкурс по А. М. Горькому. Филипп Тимофеевич сам не так уж давно был ее студентом и хорошо помнил, как темпераментно и ярко она читала лекции, как умело находила язык с аудиторией. Нет сомнения, он знал и то, что Полозкова уже после того окончила аспирантуру, написала диссертацию на материале и в развитие известного Ермашу горьковского спецкурса, утрясала формальности, предварявшие защиту. По здравом рассуждении, не было у нее никакого резона переходить в редакцию. Тем более что критикой Нина Андреевна никогда прежде не занималась и особого интереса к ней не испытывала, а вот защита уже написанной диссертации открывала перед ней путь действительно интересный и желанный, подготовленный многими уже годами преподавательской работы. Примите еще во внимание и материальную сторону дела: зарплата, которую она получала на кафедре, была, конечно, нищенской, но после защиты увеличилась бы, по крайней мере, вдвое; редакторская же зарплата, на которую ей предлагалось перейти, была уж и вовсе никакая — ниже той, что она получала на кафедре, причем сколько-нибудь заметного ее повышения в обозримом будущем не ожидалось.
Словом, Нина Андреевна перевода в редакцию не хотела и противилась ему, как только могла. Но Ф. Т. Ермаш, проницательный “людовед” и бескомпромиссный партчиновник, с ее личными обстоятельствами считаться не стал. Она не критик? Ну, так критиков в округе и нет, так или иначе придется поручать этот отдел в журнале не критику. Но у нее, он не сомневался, получится лучше, чем у кого-то другого. Она не хочет переходить с кафедры в редакцию? Ну, это и вовсе не аргумент, если партия сказала: “Надо!” — захочет, никуда не денется. А поднимать в партийном кабинете вопрос о зарплате в то время считалось и вовсе неприличным.
При таких вот обстоятельствах Нина Андреевна Полозкова возглавила отдел критики “Урала”9 и весьма успешно проработала в этой должности двадцать лет. Роль ее в становлении журнала трудно переоценить: критику на Урале пробудила, организовала, выпестовала именно она.
Первые критики
Но представьте себе положение заведующей отделом (состоящим, впрочем, из нее одной), для которого совершенно некому было писать. Нина Андреевна сразу же принялась искать людей, предположительно способных к литературно-критическому творчеству (хотя, может, этого дара в себе и не подозревающих). Конечно, объездила все вузовские центры Урала, пообщалась с тамошними филологами. Те заинтересовались, очень даже живо откликнулись на призыв к сотрудничеству и в короткий срок буквально завалили ее рукописями. Но даже при самом беглом взгляде на эти сочинения становилось ясно, что все это не что иное, как отрывки, обрывки и обломки диссертаций — и зреющих, и уже защищенных. А что бы вы хотели? У людей были свои планы, связанные, как нынче говорят, с карьерным ростом; наличие публикаций учитывалось в разного рода бюрократических документах, сказывалось на статусе и на зарплате. Но освоение диссертационных “кирпичей” отнимало у “зав. отделом” невероятно много времени и сил, причем полезный (для журнала и литературы) результат был, честно говоря, почти нулевой. Речь не идет о “профнепригодности” прежних (да хоть бы и нынешних) филологов, а о специфике литературной критики как отрасли словесности.
Территориально ближе других к редакции был, естественно, филологический факультет УрГУ, где к тому же Нина Андреевна всех хорошо знала. А так как времени на разбег у нее было всего ничего (первый номер сдавали буквально с колес), с родного филфака она и начала. Так что не случайно из пяти рецензий, опубликованных в самом первом номере “Урала”, две были подготовлены на кафедре литературы филфака УрГУ. Впрочем, хоть рецензий было две, автор у них был один: под одной стояло “Л. Кищинская”, под другой — “Л. К.”. Так обошли негласное табу на публикацию в одном номере двух материалов за одной подписью.
Лидию Александровну Кищинскую (1927— 1967) я знал очень хорошо: сдавал ей экзамены при поступлении в университет, с первого же своего студенческого дня слушал ее курс “Введение в литературоведение”, а потом слушал и все другие курсы, которые она читала на факультете. У нее же писал свои курсовые и дипломную работу. Попасть к такому руководителю было просто везением; ни к одному другому преподавателю (включая и всех факультетских корифеев) мы, весь наш курс (а одно время она была и нашим куратором), не относились с таким пиететом и безграничным доверием, переходящим в обожание, как к Лидии Александровне. Не без удивления гляжу в то время с высоты своего нынешнего возраста: ведь ей тогда было всего-то тридцать лет! Чем она нас обаяла? Если рассматривать по отдельности ее качества ученого, лектора, педагога, просто эрудита, то, пожалуй, в каждом отношении кто-то на факультете был сильнее, чем она; но тем, очевидно, и была Лидия Александровна замечательна, что одно от другого в ней не отделялось. Она была человеком очень цельным и всем этим вместе — литературой, лекциями своими, своими учениками-обожателями — жила, никогда и ни в чем не допуская приблизительности, но также и позы, нарочитости, фальши.
К сожалению, жизнь ее оказалась недолгой…
Вряд ли кто другой на факультете прилежней, чем Лидия Александровна, следил за текущей литературой. Она была в курсе журнальных новинок, по ее “наводке” проводились диспуты; вокруг нее роились факультетские стихотворцы, по ее приглашению на факультете выступали поэты, уже получившие признание. Ее увлечения становились увлечениями всех, кто ее окружал. Казалось, сама ее натура располагала к занятиям критикой, к тому же она и как ученый-филолог занималась исследованием истории советской критики 20-х годов.
И естественно, что к ней первой обратилась за помощью Н. А. Полозкова, перейдя с кафедры в журнал. Лидия Александровна не подвела: даже, как видите, не одну, а две рецензии сделала для первого номера. Но вот неожиданность: работа с ней над этими рецензиями, как вспоминает Нина Андреевна, шла очень трудно. И получилось… Ну, в общем, не совсем то получилось, что ожидалось. И сейчас, более полувека спустя, я перечитываю эти рецензии и, увы, не слышу живого голоса Кищинской: мыслительные и языковые стереотипы времени совсем заглушили его. Не в укор ее памяти говорю: трудно в ту пору было критику говорить своим голосом… Убежден, что у Лидии Александровны это скоро стало бы получаться — если б она в критике нашла свое призвание. Но у нее была огромная учебная нагрузка, а тем временем факультет развивался, возникла необходимость выделить из общей историко-литературной кафедры кафедру советской литературы, и поначалу Л. А. Кищинская ее возглавила; теперь само положение обязывало ее усаживаться за докторскую… Докторскую она дописать не успела…
Не в самом первом номере, однако же в первый год существования журнала по настоянию Н. А. Полозковой попробовала свои силы в критике и Лидия Михайловна Слобожанинова. Ее рецензия была нужная (поскольку — на новую книгу свердловского автора), но в плане собственных научных и читательских интересов рецензента достаточно случайная, а потому, как говорится, проходная. После того творческие связи Л. М. Слобожаниновой с “Уралом” надолго прервались и возобновились уже где-то в середине 70-х. Зато с тех пор и по сей день (!) Лидия Михайловна пишет для журнала не только регулярно, но и, как мне кажется, год от года все более содержательно и весомо: случай, по-моему, беспрецедентный.
Между наукой и литературой
Официально филфак УрГУ не был соучредителем “Урала”, но преподаватели факультета приняли настолько деятельное участие в его рождении, что как-то естественно между факультетом и редакцией начали складываться, можно сказать, добрососедские отношения. Рецензентами университетские филологи выступали не часто, а если и случалось, то лишь иногда единичные попытки имели продолжение и приобретали характер более или менее систематический. Своих диссертаций в редакцию филологи больше не несли, а все-таки порой их историко-литературные изыскания выходили на общезначимые темы, и в результате появлялись принципиальные для журнала публикации.
Громкая история произошла в 1967 году. Виола Викторовна Эйдинова, нынче профессор, а в ту пору ассистент кафедры советской литературы, собирала в Москве материалы для своей кандидатской еще диссертации и заполучила неопубликованную рукопись умершего в 1962 году Э. Г. Казакевича. Это был большой писатель, каждая новая его публикация становилась событием. В последние годы жизни он работал над романом “Новая земля”, в котором намеревался воплотить десятилетиями вызревавший у него взгляд на советскую историю, достаточно радикально расходившийся с официальным. Он успел написать только начало — едва ли десятую часть от намеченного объема. Заручившись согласием вдовы писателя, Виола Викторовна предложила рукопись “Уралу”, сопроводив ее “политкорректным” послесловием. Журнал (главным редактором тогда был Г. К. Краснов, а отделом прозы руководила Г. А. Бушманова) рискнул… В результате благонадежный с точки зрения обкома (но умный и по-человечески порядочный) Георгий Константинович лишился редакторского поста (впрочем, не только за эту публикацию — заодно уж ему припомнили и некоторые другие “идейные просчеты”), а вскоре ушла и Ганна Александровна. Вас, может, удивит, но общественным мнением эти катаклизмы были восприняты как симптом достижения “Уралом” идейно-эстетической зрелости: раз редактора сняли — значит, журнал чего-то стоит. А инициатор той публикации, В. В. Эйдинова, стала постоянным автором “Урала”, хотя выступления ее в журнале, в амплуа литературного критика, случались не часто, даже не каждый год.
Впрочем, перегруженность учебной работой, а также диссертационными и иными университетскими делами всегда оставляла сотрудникам филфака мало времени для занятий литературной критикой: две-три рецензии в год, иногда статья — вот максимум того, что имел “Урал” от самых активных постоянных авторов с филологического факультета УрГУ. Просматривая сейчас комплекты журнала за 60— 80-е годы, я нахожу в них довольно много “филологических” имен (кроме тех, что уже названы выше): В. П. Кругляшова, Т. Н. Мыслина, И. И. Грибушин, Ю. А. Мешков, Б. М. Марьев… Профессор Ю. А. Мешков давно ушел в “чистое” литературоведение, к тому же уехал в Тюмень, а других, кого я назвал, увы, уже нет в живых. Поэтому я не уверен, что многие нынешние читатели “Урала” помнят хоть некоторые из перечисленных имен. Но мне важно подчеркнуть, что “диффузия” между наукой о литературе и реальным литературным процессом благодаря журналу была постоянной.
Если все же кого читатели и помнят, так, в первую очередь, Бориса Михайловича Марьева, потому что в свое время это был очень популярный на Урале поэт. Но для многих, вероятно, будет неожиданным, что я поставил имя Марьева в ряд с именами преподавателей филфака. Между тем все законно: в конце 60-х — начале 70-х годов, вплоть до своей безвременной смерти в 1974 году, Борис Марьев преподавал на филологическом факультете античную литературу. Конечно, он с первого года существования “Урала” печатался в нем как поэт, но в свой университетский период иногда выступал и как литературный критик.
Стоит отметить и публикации бывших филфаковских студентов, которые работали в других местах. Виталий Николаевич Клепиков ушел в журналистику, уехал в Тюмень, но оттуда присылал в “Урал” вполне профессиональные рецензии. Уже в 80-х годах он возвратился в Свердловск и в течение нескольких лет работал заведующим отделом критики в редакции “Урала”, а потом все-таки снова ушел в газету. Виталий Иванович Бугров, по сей день почитаемый поклонниками фантастики как один из самых активных пропагандистов этого рода словесности (на традиционном фестивале “Аэлита” даже вручается приз его имени), первые свои рецензии напечатал в “Урале”, а уж потом стал и постоянным автором, и сотрудником “Уральского следопыта”. Как литературный критик начинал на страницах “Урала” Владимир Васильевич Харитонов, непосредственный ученик Л. А. Кищинской, но потом ушел в эстетику, в культурологию…
Особо стоит упомянуть Аркадия Федоровича Еремеева (1933— 2002): окончив историко-филологический факультет в 1956 году, он в начале 60-х годов возвратился в университет, но уже не в филологию: после философской аспирантуры защитил кандидатскую, потом докторскую диссертации по эстетике, с 1966-го до своей кончины (в 2002 году) руководил кафедрой эстетики. Но в 60-е и 70-е годы опубликовал в “Урале” ряд ярких статей, посвященных актуальным проблемам литературы и искусства. Сейчас с “Уралом” эпизодически (но на отличном качественном уровне) сотрудничает его дочь — профессор кафедры русской литературы ХХ века Мария Аркадьевна Литовская.
Памятно — думаю, что в равной степени и для факультета, и для журнала — и такое событие начала 80-х годов. В редакцию принес статью первокурсник филологического факультета. Юные поэты не так уж редки; случаются, однако гораздо реже, и молодые прозаики. Но семнадцатилетний критик — такого в журнале не было ни до, ни после. Да и было ли еще где-нибудь? Статья между тем оказалась интересной по мысли и достаточно профессионально сделанной. Ее напечатали. За ней последовали другие статьи и рецензии молодого критика… Сейчас Марк Наумович Липовецкий, так рано и успешно дебютировавший в “Урале”, — доктор филологических наук, профессор университета штата Колорадо (США), автор многих монографий и признанный в мире теоретик постмодернизма. В “Урале” он, правда, давно уже не печатался, но, как говорится, мосты с обеих сторон не сожжены.
Можно было бы назвать еще несколько имен — иные забыты, другие, напротив, хорошо известны филологической общественности, но в журнале погоды они не сделали, потому что вектор профессиональных интересов этих ученых повернулся в другую сторону. В сущности, не столь многочисленны университетские филологи, которые активно участвовали (а порой и по сей день участвуют) в делах журнала на протяжении полувека, но они заметно повлияли на позицию, имидж и авторитет издания. Я уже многих назвал, добавлю еще несколько имен, особенно значимых для “Урала” в те годы, когда я сам был связан с журналом особенно тесно.
Александр Сергеевич Субботин (1923—1991) в 1955 году окончил филфак, поработал в средней школе (завучем, потом директором), а в 1961-м возвратился в университет. Начинал ассистентом, защитил кандидатскую, докторскую диссертации, был деканом, заведовал кафедрой, занимался Маяковским и принимал живейшее участие в литературной жизни города (в 1980 году был принят в Союз писателей). Александр Сергеевич считал выступления на страницах журнала не просто интересной, но и необходимой гранью своей литературной работы. В 70-х и 80-х годах он публиковался в “Урале” чаще всех своих коллег-филологов, был членом редколлегии. Конечно, в редакции его воспринимали как своего полпреда на факультете, а факультет через профессора А. С. Субботина острее ощущал присутствие в городе “толстого” журнала.
В студенческие годы однокурсником А. С. Субботина был Гурий Константинович Щенников (1931—2010), и почти так же (работа в школе, потом возвращение на факультет) складывалась его судьба. И он на факультете начинал ассистентом, потом защитил кандидатскую и докторскую диссертации, был и деканом, и заведующим кафедрой. Но кафедрой он заведовал другой — русской (по традиции — дореволюционной) литературы, а потому от текущих литературных забот (которыми поначалу очень увлеченно занимался, я сам тому свидетель) постепенно безвозвратно ушел к Ф. М. Достоевскому и Д. Н. Мамину-Сибиряку, а потом и вовсе уехал с Урала.
В середине 70-х годов на страницах “Урала” стали появляться рецензии Евгения Степановича Зашихина, только что окончившего филфак УрГУ и начинавшего работать ассистентом кафедры советской литературы. В начале 80-х мы переманили молодого критика в штат редакции, и он в течение нескольких лет возглавлял отдел критики журнала. Потом Евгений Степанович уехал в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС и успел ее окончить (с защитой кандидатской диссертации) еще при советской власти. Но в редакцию уже не возвратился. Однако, работая главным редактором сначала в Средне-Уральском книжном издательстве, потом в “Сократе”, он сохранял и по сей день сохраняет творческие связи и с редакцией “Урала”, и с филологическим факультетом своей alma mater.
Пожалуй, самым прочным звеном, связывающим на протяжении уже нескольких десятилетий филфак УрГУ и редакцию журнала “Урал”, можно назвать литературоведа и литературного критика Леонида Петровича Быкова. Его обратила в “критическую веру” Н. А. Полозкова еще в самом начале 70-х; с того времени он присутствует на страницах издания постоянно. Уже почти двадцать лет (с 1991 года) профессор Быков заведует кафедрой, которая прежде называлась кафедрой советской литературы, а теперь не очень корректно (зато “политкорректно”) переименована в кафедру русской литературы ХХ века. Но примерно столько же времени с имени Л. П. Быкова начинается список членов редакционного совета журнала “Урал” (сегодняшний аналог бывшей редколлегии). Конечно, выстроен список в алфавитном порядке, но думаю, что литературный кругозор, вкус, такт и здравый смысл Леонида Петровича позволили бы ему претендовать на это место и в том случае, если б список переписали, например, по рейтинговому принципу. Опять же, педагогическая служба Л. П. Быкова на факультете позволяет ему ранее других заметить проблески критического дара в юных литературоведах, которые еще сами не очень понимают, чего они хотят и на что способны. Некоторые из нынешних авторов критического раздела “Урала” впервые появились в редакции с подачи Леонида Петровича.
И на почве филологии прорастают художественные дарования
Во все времена филологи (и студенты, и преподаватели) “грешили” стихотворством, но для большинства оно на всю жизнь остается забавой “для домашнего употребления”. Дело, думаю, не столько в недостатке таланта, сколько в переизбытке вкуса: филологическое образование учит видеть изъяны текста (и своего собственного в первую очередь) там, где их, может, и не заметил бы посторонний. Да и не за литературным ремеслом идут обычно на филфак: для устремленных к сочинительству есть ведь Литинститут; немало и выпускников дружественного факультета журналистики нашли свое призвание в литературном творчестве.
Но порой и на почве филологии прорастают художественные дарования, которым тесно в дружеском кругу. Но точно ли я выразился — “на почве филологии”? Спору нет, филологическая культура художнику слова нужна, но обрести сильное образное воображение, без которого невозможно стать поэтом или прозаиком, она помогает так же мало, как, предположим, химия, физика, математика, инженерное дело. Между тем сколько известных писателей вышло из выпускников естественных, инженерных, медицинских факультетов!.. Но как не вспомнить, затронув эту тему, что филологический факультет УрГУ окончили в разные годы Владимир Борисович Кочкаренко, Майя Петровна Никулина, Андрей Петрович Комлев, Олег Витальевич Дозморов. А выпускница филфака 1975 года Любовь Анатольевна Ладейщикова даже писала дипломную работу по своим стихам — мне довелось быть ее рецензентом. Факультет может гордиться и своей нынешней сотрудницей Юлией Михайловной Кокошко — мастером изысканной прозы, высоко ценимой гурманами от словесности по всей стране.
Конечно, в этом ряду особое место занимает Юрий Викторович Казарин, поскольку в нем сплелись в один узел разные нити, связывающие так или иначе филфак УрГУ с журналом “Урал”: он окончил этот факультет, здесь же стал одним из ведущих преподавателей — доктором филологии, профессором-лингвистом; параллельно с научной карьерой достиг широкого признания как поэт и прозаик, получал разные литературные премии, был избран руководителем областной организации Союза писателей. Разумеется, печатался в “Урале”, а в начале “нулевых” непродолжительное время даже работал в редакции заместителем главного редактора по творческим вопросам, но не сложилось… Однако все молодые авторы, приходящие нынче в “Урал” с филологического факультета УрГУ, так или иначе доводятся Юрию Викторовичу учениками.
И я там был…
Завершая эти заметки, задумался: могу ли сказать и о себе как о литераторе, который перенес некую толику филфаковского культурного достояния в багаж журнала “Урал”? Сомнения связаны с тем, что и как автор я пришел в “Урал” не с филфака, и тем более не с филфака пришел в свое время на работу в редакцию. И даже упомянутую формулу “критик, литературовед” к себе не отношу: критик — да, литературовед — нет.
Но все-таки я сомнения отверг: филфак меня не только породил, но и на выходе энергично подтолкнул в ту сторону, куда я потом и отправился, вольно или невольно нарушая некие стандарты поведения, предписанные человеку с дипломом, которым удостоверено, что предъявитель сего документа — “филолог, учитель русского языка и литературы”. В общем-то, поначалу меня и “распределили” учителем в некое село, где я так за всю жизнь и не побывал, а потому толком не знаю, где оно находится. Но не уклонился от “распределения”: меня “перераспределили” уже после защиты дипломной работы — рекомендовали в аспирантуру по эстетике.
Не знаю, как это решалось: меня в то не посвящали. Но как потом понял, руководительница моего диплома Л. А. Кищинская обратила внимание на склонность дипломника к теории. А как раз в это время кафедра философии (она была общеуниверситетской, а философского факультета еще не было) подыскивала подходящего кандидата для поступления в аспирантуру. Так вот, Лидия Александровна меня туда и порекомендовала, а декан, Иван Алексеевич Дергачев, ее поддержал. Мало того: еще задолго до дипломной защиты Л. А. Кищинская направила меня к Л. А. Гаряеву, заведовавшему тогда отделом культуры газеты “Уральский рабочий”, и Леонид Александрович предложил мне написать для газеты обзорную статью о поэзии в журнале “Урал” в 1961 году. Так я впервые всерьез засел за чтение “Урала” и написал свою первую (если не считать публикации в университетской многотиражке) критическую статью.
Я уже учился в аспирантуре, когда все та же Лидия Александровна порекомендовала меня на семинар молодых критиков в Переделкине. Но чтоб туда попасть, нужно было пройти творческий конкурс. Конечно, двух-трех газетных публикаций для того было явно недостаточно, и по совету Л. А. Кищинской я в авральном порядке сел за большую журнальную статью, которая была отправлена в Москву в рукописи. Она и решила дело. (А потом была опубликована в журнале “Москва” и тут же в пух и прах разнесена в “Литературной газете”. С автором разносной статьи мы позже познакомились и при знакомстве, к удивлению окружающих, весело хохотали. Так или иначе, это была моя первая большая публикация и первое испытание на прочность.) На переделкинском семинаре я написал еще одну статью, и ее увез в “Сибирские огни” Н. Н. Яновский. А когда появились эти две публикации, меня разыскала Н. А. Полозкова и предложила написать для “Урала”. Работать с Ниной Андреевной как редактором было так интересно и поучительно, что в последующие тринадцать лет (до ее ухода на пенсию) я предпочитал работать с ней и редко-редко что-то писал для других изданий.
После аспирантуры и кандидатской защиты работал на кафедре эстетики, но литературная критика занимала в моей жизни больше места, чем собственно эстетика (впрочем, критика и в нынешнем моем понимании ближе к эстетике, нежели к литературоведению). А в 1980 году мне предложили стать главным редактором “Урала”, и я согласился. Эта должность снова сблизила меня с родным факультетом (хотя, вообще-то, я и в предыдущие годы от него не очень отдалялся).
Так что без малого два десятилетия моего редакторства — еще одно свидетельство тесной и плодотворной связи между нашим филологическим гнездом и журналом “Урал”.
1 Игорь Фролов. Геометрия литературы. //Урал. 2010, № 1. С. 246.
2 Там же. С. 234.
3 См.: Литература Урала: история и современность. Сборник статей. — Екатеринбург, 2006. С. 45
4 Уже статья готовилась к печати, как в руки мне попала, к сожалению, не читанная раньше книга Л. И. Лазарева, где говорится о том же: “Природа писательского таланта такова, что поворачивает писателя к реальной жизни, если он стремится написать что-то путное. Именно литература обнаружила глубокое неблагополучие нашей жизни, тяжелые нравственные деформации, попранную человечность. И забила тревогу. Первый удар по идеологии тоталитаризма нанесла она” (Лазарев Л. И. Шестой этаж, или Перебирая наши даты… Книга воспоминаний. — М.: Изд-во “Книжный сад”, 1999. С. 48).
5 См.: Лукьянин В. П. Советская литература: жизнь после смерти. // Семантическая поэтика русской литературы. К юбилею профессора Наума Лазаревича Лейдермана: Сб. науч. тр. — Екатеринбург, 2008.
6 Под счастливыми звездами. //Урал. 1958, № 1. С. 3.
7 Лукьянин В. П. Урал, “Урал”: Очерки истории журнала: рождение, становление. — Екатеринбург: Журнал “Урал”, 2007. С. 32.
8 Урал. 1958, № 1. С. 4.
9 Этот сюжет я более подробно описал в книге “Урал, “Урал””. С. 35—37.