Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2010
книжная полка
“В любом предмете видеть скрытый свет…”
Максим Калинин. Тёмный воздух: стихотворения и переводы. — М.: Водолей Publishers, 2008. (Серия “Сон серебряного века”).
Мандельштам как-то сказал о Пастернаке, что “его стихи почитать — легкие обновить, горло прочистить”. В полной мере это относится и к поэзии Максима Калинина, которая, говоря словами самого поэта, способна “раскурочить озоном грудь”.
Это поэзия зоркого пристального взгляда, уплотняющего отдельные чёрточки пространства в особое состояние мира, воспроизводимое словом. Зрение здесь непосредственно и ненатужно переходит в голос, оформление интонации происходит буквально на наших глазах.
Осторожность, тонкость мастерства, необходимые для этого “ремесла духовидца”, задаются с самого начала, с первого стихотворения “Книга”, где создаётся монументальный образ изначальной Книги. Однако в последней строфе монументальность эта разрушается, оказывается, что этот полный древних загадок великий том предназначен не для слепого поклоненья, а для активного взаимодействия со словом: “Не затем, чтоб тайне приобщиться / Дней былых, но попросту — читать”. Так ненавязчиво намекает автор и на правильное отношение к его книге — её нужно просто читать и наслаждаться бережно обволакивающей читательское сознание трепещущей тканью стиха. Впрочем, в первом стихотворении обозначена не только стратегия чтения книги, но и ключевой для Калинина механизм создания стихотворения: “одомашнивание” высокого и таинственного, ассимиляция его, попытка сделать его своим, родным для себя и для читателя. На этом во многом держится неповторимость калининского стиля. Апофеозом такого подхода становится небольшой цикл стихов “Великие в малом” (тоже, видимо, не случайно находящийся в сердцевине книги), где трагические герои Шекспира ставятся в нелепо-трогательные, комичные ситуации, а снятие шекспировского максимального напряжения создает особую, иную по качеству энергетику.
Эта стратегия являет себя на всех уровнях художественного мира Калинина. С её учётом становится понятным, например, смысл постоянного в книге образа кошки: кошка — это живая одомашненная тайна, символ уюта и загадки одновременно, домашнесть соединяется в ней с таинственной мудростью веков, с молниями дремучих смыслов, искрящих временами в “маячках” кошачьих глаз.
Пространство стихов Калинина пронизано антропоморфизмом. Преданность человека земле неизменна и абсолютна — “с головы до пят”. Природный мир уплотняется в некую живородящую плазму, проявляется в слове, не утрачивая динамики своей кипучей и неостановимой жизни, в которой даже смерть воспринимается с лёгкостью, как неотъемлемый элемент единого живого мира: “и летит с весёлым свистом смерть в лицо тебе снежком”. Символично название книги — “Тёмный воздух”: невидимая субстанция воздуха, “окрашиваясь”, становится зримой, проступает на сетчатке. Так же и поэзия делает невидимое видимым, обнажает таинственную изнанку бытия (“Бытие загадочно с изнанки”), сохраняя все краски и еле заметные мерцания и искривления. Не случайно, конечно, прилагательное “тёмный” применяется и к воздуху, и к поэзии (“тёмный дар человечьей речи”), и к религии (“в тёмной церкви”). Даже “призрачный облак дыхания” приобретает здесь человеческие контуры. Да и само вдохновение определяется как “затемнение”, “окрашивание” незримых и прозрачных глубин, и здесь Калинин находит очень ёмкую метафору: “В кипяток души / Упал / Чайный листок”.
Калинин буквально вылепляет свой мир, обнаруживая в плотных и густых кусках мироздания тончайшие, эфемерные смыслы, и наоборот, одевая эти смыслы тёплой кожей реальности. Обилие снега и света на “заднем плане” его стихов делает эту “лепку” особенно выпуклой и наглядной. Он — поэт очень контекстный и синтетичный, но контекстность эта ни в коей мере не затмевает его лирической индивидуальности. Поэзия его синтезирует и тютчевскую линию приоткрывания глубинных тайников природы, и пастернаковский “световой ливень” и “лирический беспорядок”, и мандельштамовское соединение замкнутого человеческого микрокосма с макрокосмом вселенной. Специфическая энергия, повсеместно разлитая в природе и остро ощущаемая в стихах Калинина, напоминает о Заболоцком, — с той лишь разницей, что Калинину эта энергия важна сама по себе, своей позитивной в целом самодостаточностью, а натурфилософия предшественника вскрывает её зловещую, враждебную, нутряную направленность (природа — “вековечная давильня”). Нельзя, конечно, забыть и о Есенине, напоминающем о себе как общим стремлением раствориться в природе (“Если прорастём травою, / Значит, будем не внакладе”), так и частными перекличками (например, отдельных образов — “кленёночек” у Есенина — “листвёныш” у Калинина и т.д.). Дает о себе знать в стихах Калинина и Хлебников с его внимательностью к дремучей языческой древности и универсализму законов бытия. Самоценность оригинальной метафоры позволяет говорить об имажинистской составляющей стихов Калинина, но стремление к естественному движению стиха, соприродному движению в окружающем мире, не изменяет автору и выхолащивает из текстов всякий намёк на искусственность, на механистичность сцепления образов. Наиболее же близким Калинину поэтом мне видится Павел Васильев, блестяще воплотивший в своём творчестве именно стихийную и изначальную природную мощь, энергетику природного мира.
По линии “фольклорной” или мифопоэтической стихи Калинина, зачастую наполненные атмосферой сказки и волшебства (“Если этот мир волшебен, / Значит, я волшебен тоже”), “сновидений картотекой” восходят к замысловатым словесным орнаментам Ремизова, Клычкова, Клюева.
Таким образом, в мерцающей и многообразной художественной реальности стихов Калинина спокойно разгуливает “первым лешаком” Клюев, расстилаются “велимировы просторы”, а над ними совершенно органично проплывают “мандельштамовы облака”.
Поэт вырывает свежим взглядом отдельные фрагменты живой, пульсирующей действительности и вводит их в стих как есть — с шершавыми краями. Часто стихотворение строится как череда событий, увиденных со стороны, но события эти особого рода — это неуловимые движения в природе, доступные только особому ракурсу взгляда, способному увидеть, как “листают реку пальцы сквозняков”, услышать “пересуды лесных поселян”, заметить, как “потусторонний мир краями виднеется сквозь синеву”. Зрение поэта как будто огибает стереотипы привычного восприятия и вскрывает таинственную необычность обычного: например, поднимание ведра из колодца предстаёт в таком оригинальном разрезе: “Своё лицо в привязанном ведре / Поднять со дна глубокого колодца”. Будничное волшебство оказывается доступным натруженному, но постоянно “очищающемуся” глазу поэта, способного увидеть в парке играющих детей, которые ещё не родились и “выбирают матерей”.
Природное движение неостановимо, и последнюю строку многих стихотворений обязательно знаменует какое-то действие (глагол в последней строке у Калинина неизменен), которое, однако, не мыслится как завершающее, но как одно лишь в бесконечной цепи органических изменений и метаморфоз природного космоса. Последующее стихотворение как бы цепляется за предыдущее, продолжает его, формируя единство природной динамики. Стихи Калинина разомкнуты вовне, притом что замкнутость и единичность внутреннего мира сохраняется: “Пусть душа не считает долгом / С кем-то тайны свои делить”. Завершённость познания невозможна, вселенная никогда не откроет свои заветные тайны до конца, поэтому проникают в стихи Калинина нотки просветленной печали: “Знаю — первосказанное слово / Не со мной рифмуется, а жаль”. Однако печаль эта — продуктивный катализатор творчества, поэтому Калинин дорожит своим элегическим настроением: “Если б можно печаль было выплюнуть косточкой сливы, / Я держал бы её за щекой и смотрел в небосвод”. Он понимает, что “трагедия — это прививка от горя”. Чувствуется в этом ненавязчивом и в чём-то даже обыденном стоицизме дух античности, прекрасно определенный Витгенштейном как “благородная простота и спокойное величие”.
Мир у Калинина наполнен тайнами, недаром так частотны в его стихах мотивы сновидений. Тайна индивидуальная и тайна всеобщая соприкасаются друг с другом, порождая поэзию, предстающую в книге через её сущностное свойство: “В любом предмете видеть скрытый свет”. Это и определяет бессмертие языка (“Язык — он как душа / Живёт, не умирая) и бессмертие искусства, не подчиняющегося никаким законам, как шарманка, играющая даже после ухода шарманщика: “Но хранила против всяких правил / Мерное вращенье рукоять”. Взаимодействие внешнего и внутреннего постоянно: “Беседа листьев пробуждает слух” настолько, что поэт оказывается способным на сверхсосредоточенное вслушивание в окружающий мир: “Напряжённо ты слушаешь, как / Кто-то с присвистом дышит вокруг”. И драматичность этого процесса осознается Калининым очень отчётливо: “Захлестнуло строкою горло, / Словно шёлковостью шнурка”, “Трудно человечьей речи / В небесах найти свой угол”.
Помимо природного, мифологического, цикличного времени в книге присутствует и время историческое. Оно входит в стихи вместе с историческими персонажами (святым Дионисием, крестоносцами, Жанной д,Арк, Святой Варварой и др.), поэтами и писателями былых времен (Шекспиром, Данте, Набоковым, Цветаевым, Хармсом, Мандельштамом и др.). Однако время книги — и природное и человеческое — целостно (в облике Цветаевой проступают черты Федры и т.п.), потому что поэт не может позволить себе “времени мерцающие звенья разнимать на кольца звонких лет”, ведь источник творчества “певцов безрассудства” един — желание быть “с Богом тет-а-тет”, “с вечностью поговорить”. Поэтому и не может устроить поэта обычная трехмерная реальность повседневности. Поэтому и необходим “талант двойного зренья” (Г. Иванов) тому, кто “в жизни обыденной не копенгаген и готовит безумства на угольях глаз”, “ищет иные тропы, роет новые ходы” и “плывёт, сам себе пассажир”, путешествуя по грани и за гранью реальности.
Нельзя не сказать и о включенных в книгу переводах из англоязычной поэзии. По меткому выражению В.А. Жуковского, “переводчик в прозе — раб, переводчик в стихах — соперник”. И Калинин соперничество с англоязычными классиками — от Блейка до Дилана Томаса — выдерживает с достоинством, соблюдая равновесие между точностью перевода и сохранением своеобразия авторского голоса.
Удивительно, что для Максима Калинина, чьи стихотворения и переводы постоянно мелькают на страницах литературных журналов, в т.ч. и “Урала”, книга “Тёмный воздух” стала дебютной. По зрелости стихов, оригинальности и самостоятельности заключённой в них философии, выверенной структуре книги, тщательности отбора текстов (книга очень небольшая по объёму) видно, что книга “прорастала” на свет долго. Стихи Калинина наполнены тем самым загадочным веществом поэзии, которым гораздо лучше и продуктивней просто наслаждаться и пропитываться, нежели объяснять его состав и “клеточную структуру”. Поэтому данный автором в начале закамуфлированный совет — “просто читать” оказывается очень мудрым в применении к его тонкой и изящной лирике “одомашнивания” вселенной:
Поутру погода смотрит другом,
А на лужах солнечная наледь.
Мы сидим на кухне полукругом,
И в стаканы чай небесный налит.
Константин КОМАРОВ