Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2009
Сергей Новоселов – родился в Новосибирске в 1979 году. Большую часть жизни прожил в Екатеринбурге, где получил среднее образование. Вторая публикация в журнале “Урал”.
Сергей Новоселов
Квартиры
В нашей квартире родители сдали комнату молодому черноволосому мужчине. Он что-то писал за столом, когда я подглядывал в щелочку. Он жил тихо и рассказывал мне истории. Мастырил из бумаги свиную голову, которую можно было надуть через специальную дырочку. В комнате со светлыми обоями большую часть дня светило солнце.
Мужчина был ученым, и я не помню, чтоб он разговаривал по телефону. Он прожил в той нашей квартире недолго. Приехала бабушка и несколько дней варила на самом медленном огне холодец. Давала мне обсасывать косточки. Вкусно. Отец боялся ее, как землетрясения, говорил, что после того, как теща наводит в доме порядок, он не может отыскать ни одной вещи. Бабушка была старенькая и страдала алкоголизмом. Отец на время ее приездов впадал в глубочайший запой. Взаимное непонимание привело к тому, что он переселился в отдельную комнату и перестал заниматься с матушкой любовью. Ей пришлось завести любовника. Им оказался сосед, угощавший меня китайским пивом, работающий врачом, водящий нашу семью в неполном составе по субботам в бассейн.
Бабушка пыталась поговорить с отцом, она хотела, чтоб он принял ее подарок в виде норковой шапки, но он не принял. Она оказалась мала и не по статусу. У отца в тумбочке на кухне был припрятан коньяк, и когда он мирился с матушкой и шел на кухню “что-нибудь приготовить”, то неизменно был в приподнятом настроении. Матушка обнимала его, сцепив руки замком, целовала его в лоб и говорила, что “вот такой он ей нравится, почему бы ему не быть таким всегда?!” На что отец дышал в сторону от ее уха и отвечал что-то находчивое, поскольку она заливалась смехом. На следующее утро он пнул пластиковый ящик для овощей и пробил дыру. На что матушка кинула тупой нож с грохотом на стол, не сумев им отрезать ломтик лимона. Ножи в нашей теперь уже другой квартире всегда были тупыми. Я к этому времени уже пробовал курить и запирался на балконе для этого интимного удовольствия. А потом узнал от учителя логики, что курят для того, чтобы не отличаться от других, и пробовал бросить, но не получилось. Я выбрасывал начатую пачку из окна, зарывал в снег, торжественно клянясь перед одноклассниками, но после третьего урока шел на улицу и откапывал.
Учитель литературы ходил зимой без шапки. Прямо в минус тридцать, при том, что у него была нулевая стрижка. Повторить этот подвиг мне не удавалось. Но я уже пивал пиво и дышал теперь сам в сторону от матушкиного уха, когда она в полночь с дикими глазами вопрошала меня, где я был так долго. Отец уехал на другую квартиру, но частенько приходил после работы. Навеселе. Теперь они спали вместе. Я даже видел справку, что матушке сделали аборт. Затем отец перестал приходить и женился на одинокой девственной женщине. Она работала в консерватории. На их свадьбу отец пригласил меня и сестру. Матушка, чувствительная сердцем, билась в истерике, когда мы оба пришли домой, похожие на высокомерных шпионов. К матушке стал наведываться немолодой мужчина, и через десять лет они поженились.
Жена отца приезжала в Питер, мы сидели в кафе и ели пирожки. Она привезла конверт с деньгами от отца. Вскоре она погибла в автокатастрофе по вине своего сидевшего за рулем отца. Мой судился с ее родственниками за квартиру, в которой он с ней жил, и выиграл. Теперь он сдает ее двум молодым мужчинам за небольшие деньги. А я уехал из Питера и уже два года живу у матушки на квартире с ее мужем. Нам там тесно, но мы терпим.
Моно, Сдвиг и Сон
Сон
Да, меня пытали. Причем вначале я даже обрадовался, думая, что это будет легкой забавой. Мне предоставили отдельную двухкомнатную квартиру. В ней были мягкий диван, плюшевое кресло, кухня изобиловала свежими и консервированными продуктами. “Для начала – десять дней”, – сказали мне, и я обрадовался возможности быть одному. Натруженные мускулы просили об отдохновении. Целый месяц я в составе небольшого партизанского отряда продирался сквозь лесные чащи и вскарабкивался на башкирские горы. Мои товарищи разошлись по домам, когда мы, исследовав секретный объект, вернулись на Пыльную Равнину. Мне же было дано указание пройти в виде испытания на прочность сквозь визуализационные мутации. Я согласился, хотя будь я в других, не таких стесненных жизненных обстоятельствах, послал бы их подальше и предпочел бы сытость, спокойствие и комфорт. Но комфорта не предвиделось, поэтому я шел туда, куда мне приказало Высшее Командование.
Итак, меня засунули в низкую квартирку и, настроив огромный телевизор, занимавший центральное пространство, на постоянное изображение, всунув мне под кожу над левым ухом микроплату, “истязатели” удалились и заперли двери снаружи. Признаюсь, я не без удовольствия расположился в кресле и взял в руки пульт переключения каналов. Взгляд невольно уперся в переливающееся всеми цветами радуги суетящееся изображение.
Прошел день. Я выходил на кухню, готовил рыбу и куриные кусочки, перебрасывал вафельное полотенце через плечо и рвался обратно в комнату, лишь бы не пропустить “интересных моментов”, причем, в чем именно заключалась их интересность, я сказать не могу, видимо, дело именно в непрекращающемся разноцветном движении. “Жизнь в движении”, – как радостно назвал свой альбом знакомый музыкант. Жизнь бабочки, которая умрет послезавтра.
Но я подумал, что так просто им не сдамся.
“Наше естественное состояние – это нуль, – вещал голосом трезвой и уверенной в себе чистоты некий мужчина в переливающемся пиджаке, – и дело не в том, что необходимо что-либо менять, чтобы мы, так сказать, сдвинулись с мертвой точки. Дело в том, что эта точка не мертвая для нас, а, так скажем, уравновешенная – опытом бесплодных попыток прогресса с одной стороны и – перманентным удивлением самой процессуальностью бытия с другой. Таким образом, приняв это состояние, мы не насилуем ни себя, ни природу, ни тот ход вещей, который тенденциозно присутствует на данный промежуток времени…”
Я решил, что ничего страшного не происходит, тем более, что обязанностей у меня теперь никаких нет – спи себе, да ешь, да смотри. Решил, что не буду воспринимать всерьез происходящее со мной, а тем более, происходящее на экране. А такому веселому бойцу, по меткому определению даосистов, не страшны никакие войны. Интересно даже – сколько они меня здесь продержат и чего они хотят этим добиться?
Курить совершенно не хотелось, в отличие от двухдневной недавности, когда напряженные физические усилия утолялись единственно никотином. Здесь есть балкон, накаляющийся солнцем к двум часам дня. Когда я уставал от сидения или от жевания, то выходил на него, прижимался спиной к горячей каменной стене и закуривал. Рассматривал дым – он тоже передвигался, намного медленнее, правда, чем изображение на экране, но этот дым поглощал сознание по-другому, успокаивал его, убаюкивал. Выкуренная сигарета оставляла по себе в животе сухость – я шел на кухню и наливал в стакан сладкого морсу. Под морс хорошо шли бутерброды с вялеными сардинами. Под бутерброды я смотрел передачи, где два человека на сцене, освещенной маскарадными фонарями, рассказывали о том, какие продукты более полезны для потребления, а зрители за кадром шумно реагировали через правильные временные промежутки. Дождавшись перерыва на рекламу и буквально заставив себя усилием воли вырваться из плюшевых объятий, я отправлялся в туалет. Автоматически, вместе со светом, включалась вентиляция, я сидел на белоснежном толчке и выдавливал из себя воздух.
Постепенно я стал тяжелеть, натруженные мускулы без привычных нагрузок скукожились, вены втянулись глубоко под кожу. Через десять дней явились мои мучители с наполненными в супермаркете пакетами и без тени дружелюбия спросили, удобно ли мне и не нужно ли чего. Я обшарил пакеты и выразил мечту о сладких кокосовых конфетах. Больше на ум ничего не пришло. Один из гестаповцев отправился удовлетворять мою фантазию. Я представил, как положу в рот такую белую круглую лохматую конфету, вспомнил, что в одной передаче небритый мужчина так же сделал, и за его спиной открылась дверь, и к нему вышла полуобнаженная мулатка. Видимо, бразильянка. Мой пенис вздыбился. Я засмущался и пошел ставить чай.
– Ты уже позавтракал? – спросил гестаповец.
– Уже четыре раза позавтракал, – ответил я, глупо ухмыляясь. – Что вы намерены делать со мной?
– А что? Тебе здесь плохо?
– Нет. Но я хотел бы знать, как начальство оценивает результаты наших исследований.
– Ты видел телефон в углу?
– Да.
– Тебе позвонят, когда будет нужно. Конкретно к нам это не имеет никакого отношения.
– Как долго я здесь пробуду? – я сурово поглядел ему в зрачок. Нет ничего хуже неопределенности. Это все здорово, но я бы предпочел отдых на берегу Адриатического, на худой конец, Средиземного моря. Вспомнилась бразильянка. Я потолстел за эти дни. Безделье и безвкусная умственная жвачка действовали угнетающе. К тому же, я боялся, что телевизор взорвется, ведь он был постоянно включен и работал на одном уровне громкости – максимальном.
– Ближайшие две недели пробудешь точно. Запомни, так надо! – медленно проговорил тот.
– Ладно, надо так надо. Только сообщите начальству, что я вполне отдохнул и хотел бы быть полезным.
– Разберемся, – последовал ответ, точь-в-точь, как в том ролике про скоростные способы общения между разнополыми собеседниками.
Дальше опять потянулись дни. Достаточно сказать, что кокосовые конфеты я съел за два часа, попросту не смог от них оторваться. Тридцать килограмм разнообразной снеди также ушли как на войну. Мучители сказали, что вернутся через неделю. На полках я обнаружил крупы и муку. Перешел на диетическое питание и лепешки. Меня это не смущало – неважно, что есть, главное, чтобы была сытость. Но и она пропала. Я съедал за раз килограмм вареного риса, а через полчаса жарил лепешки. Чай, решив экономить, заваривал по четыре раза. Сахар закончился. На выручку пришел никотин. Телефон не звонил, и я не знал, куда звонить, чтобы рассказать о своей беде. В квартире были книги, я пытался, запершись в туалете, под вой вентилятора их читать, но поза была неудобной и по сравнению с постоянным весельем телевизора нудная черно-белая галиматья, принуждавшая что-то складывать и раскладывать в уме, совершенно выскакивала из внимания.
Потом я умудрился в пределах пятнадцати квадратных метров потерять зажигалку. Потом началась какая-то внутренняя чесотка в теле, требовавшем физических нагрузок. Пробовал отжиматься, но быстро надоело. Я сидел в кресле или лежал на диване и сухо считал один за другим прошедшие часы. Не было ни паники, ни депрессии.
“…Человек вполне может обойтись без пищи сорок дней”, – наставлял из телевизора мускулистый доктор.
“Видно, я не человек”, – думал я, обгрызая ногти на ногах. Также я выдирал из родинки над губой волоски, прикреплял их к зеркалу и любовался их двойным отражением. Часами ковырялся в собственной коже, выдавливая несуществующие прыщики.
Люди появились, когда кожа покрылась красными пятнами от моих вивисекций. Я объяснил складывающуюся ситуацию. Зажал жир на животе и продемонстрировал. Пытка продолжалась. Никаких вразумительных ответов на мои вопросы, кроме – “надо!”. Я молился Господу. Через месяц такого теле-затворничества они сообщили, что готовы выпустить меня “на прогулку по городу”. Лето в разгаре. Не привык я бесцельно шататься, и прогулка меня утомила. А люди испугали. Я вдруг увидел злых и заторможенных горожан. Они были совсем не похожи на тех, в телевизоре. Те были симметричны, целеустремленны и искали красоты и правды. А эти, казалось мне, были обуреваемы единственной целью – оттоптать друг другу ноги. Начальство не подавало о себе никаких признаков, и я впал в прострацию. Начал разрабатывать план побега. Но куда бежать? Бежать мне было некуда, денег я никаких еще не получил, а в квартире, что ни говори, было сытно и уютно. Я просил своих властелинов хотя бы на время отключать телевизор, но они ответили в своем сухом тоне, что так нужно. Кому нужно? Зачем?
В общем, идея бегства все равно во мне крепилась и назревала. Ночи напролет я плакал над грустными сюжетами сериалов. Перестал чистить зубы за ненадобностью, ибо ел теперь через каждые два часа. При этом “толстение” мое закончилось и началось “худение”.
Потом они мне вдруг объявили, что “больше никаких сигарет”. Ну это уже слишком! Я наорал на них и сказал, чтобы немедленно связались с Центром, иначе объявляю голодовку. И отвернулся. И замолчал. Ведь они не люди, а рыбы какие-то! В следующий раз, когда они придут, буду прорываться силой. Я оторвал от одного шкафа тяжелую заднюю балку и неприметно положил у двери. Буду действовать неожиданно, усыплю молчанием – и рвану!
Утром я подолгу переворачивался на диване, решая, вставать или продолжать сон. Продолжительность заточения позволяла мне экспериментировать с вариантами – например, я вставал, шел на кухню и съедал кусок холодной говядины, запивал свежеотжатым апельсиновым соком и снова ложился, тут же и засыпая. Или даже не вставал, а просто переворачивался с боку на бок до тех пор, пока все бока не затекали окончательно. На телевизор я уже прекратил обращать внимание.
Однажды в открытую форточку влетела серая птичка. Собственно, от производимого ею шума я и проснулся. Пока я соображал, как помочь ополоумевшему животному, влетела вторая. Меня как что-то стукнуло по плечу сзади. Это был знак!
Они явились через пару часов. Я посмотрел на них вопросительно, но они ничего не сказали. Спросили про самочувствие, не вырубало ли пробки в щитке, я пропустил мимо ушей. Один пошел что-то проверять в телефоне, другой выкладывал из пакетов очередную дозу жратвы. Я схватил, как самурай хватает свой меч, деревянную балку – вчера был вечер японского кино – в два бесшумных шага подошел ко второму и рубанул ему в основание шеи. Он отключился, я подхватил его и бесшумно опустил на пол. И чтобы не настораживать первого, шурша пакетами, изготовился у дверей кухни. Первый что-то бормотал в телефон. Я вынул у второго из пиджака пистолет, вышел двумя беззвучными шагами на середину пространства и прицельно выстрелил ему в ухо, как только он положил трубку.
Короче, я был свободен. Теперь – что делать с этой свободой? Сидя в теле-изоляторе, я так и не придумал, что буду делать.
Сдвиг
Бегал на второй этаж. Никого там не обнаружил. Начальство отвешивало мясо. Сумки поставил на бетонное возвышение. Женщины ушли. Посидел, покурил и пошел за ними. “Ты бы раньше подошел – они бы быстрее приехали”, – сказала одна из них. Подъехал джип с прицепом, заваленным свиными тушами. “А где Алексей? – спрашиваю Илью. – Он обещался расчет мне дать”. – “Разберемся”, – отвечает тот. Тут подошел Алексей. “97 часов у тебя, минус пятьсот рублей прогул. Итого, тысяча девятьсот девяносто пять”. – “Ага”. Поставил сумку в багажник, втиснулся между женщинами, и джип поехал. До города не доехав, попросился выйти. Шоссе уходило в темную даль.
Потом шел по шоссе. Быстро чернело. Машины неслись мимо, как самолеты. “Зачем ты это сделал? – спрашиваю себя. – Зачем выпрыгнул из машины, которая довезла бы тебя до города, откуда бы ты как человек доехал с вокзала? Зачем?” – “Потому что с ними душно. Они слушают радио и воспринимают треп диджея как должное и улыбаются. Мне нужно было чем-то козырнуть”. – “Ну вот и козыряй теперь в темноте. Никто не остановится. Кроме тебя, больше дураков не осталось. По крайней мере, в этом регионе”. – “Они мне надоели. Хочу пообщаться с пространством, свободным от людей”. Это, конечно, звучало красиво… Шел, останавливался, ждал, всматривался в далекое переливание огней, шел задом наперед с вытянутой рукой. “Зачем?” – “Затем, что это вызов! Я иду в неизвестность с поднятым забралом. Может быть, я найду что-то новое, рассмотрю во тьме”. “Нормально, немного сумасшествия…” Машина остановилась впереди. “Э, давай быстрее!”
Кругалями, кругалями, через Рощино, съев три сладких груши и наврав с три короба пацанам в машине, добрался до пригородной остановки на другой трассе, ведущей в тот город, куда ехал изначально джип. Никаких автобусов и в помине не было. Напросился в сломанную маршрутку и через час был на вокзале, потратив треть зарплаты, зато прокачав сквозь себя дозу безумия, ночной паранойи по безлюдным овражистым местностям, и обретя на некоторое время сдвиг сознания, пространства и времени. Сознание и есть вообще-то нескончаемый сдвиг, наплыв и воздушные потоки.
Сел на поезд и, проехав пять часов, оказался в другом городе, где сел на трамвай и потом еще прошел пешком, позвякивая бижутерией сумок.
Моно
– “Небо над Берлином”, как оказалось, отличный фильм. Зря ты…
– Твое имя мое самое любимое по жизни. Мне всегда казалось, что оно звучит невероятно нежно. А бабушка говорила, что это имя написано у меня на роду.
– Я так соскучилась. Я так тебя ждала. Эта дрянь всегда будет стоять между нами.
– Почему молчишь? Я тебя достала? Мама.
– Непонятно, почему сообщения, отправленные вечером, приходят только утром.
– Погода прекрасная. Люди замка живут дружно, занимаясь творчеством. Все деятельны. Городские жители быдловаты и пьющи. Сегодня писала город. Виды.
– Почему?
– Радуюсь скорее всего. С праздником.
– Напиши хоть, что там с тобой делают?
– Час от часу не легче…
– Понедельник не завтра, а послезавтра…
– Или у тебя там аномальная зона, или ты телефон отключил, сообщения не отправляются.
– Да-да, ужасная погода, и твое упорное молчание, и смертная тоска. Осенью быть нельзя.
– Поговорили бы, поговорили.
– Зачем? Не ври мне, не ври мне, кто бы ты ни был…
– Наверное, все не совсем так. Не думаю, что ты не чувствуешь. Просто это тебе неинтересно, и ты не хочешь. Во что ты веришь и кому?
– Я на даче! Ура! Чем занимаешься? Отдыхаешь или работаешь? Как себя чувствуешь? Ответь! Мама.
– Я сижу в темнице без решеток и стен. 12 июля буду в Кенике. Но нет никаких возможностей, кроме купленного билета. Ниче не понимаю. Как вечер?
– Не знаю, чем откликаться, кроме все тех же стенаний: очень фигово мне без тебя!
– Все-таки правда, что нельзя привязываться к человеку так, что жизнь без него теряет всякий смысл.
– Я говорила – так же, как у жены Пушкина.
– Меня даже хотели назвать Натальей, но решили, что Наталья Витальевна будет звучать нелепо.
– Тут замок Истенбург в двух часах от Кеника – где все и тусуются. Фестивали проводят искусств и вообще непонятно чем занимаются. Но душевно.
– И ты твори. С радостью светлой. Верю тебе.
– Сейчас тоже не отвечаешь, потому что деньги кончились?
– Королев тоже подстригся коротко, как идиот.
– Еду в монастырь, буду молиться.
– Очень сильно скучаю по тебе.
– Это слишком долго. Пожалуй, что и не доживу.
– Ну точно у тебя там аномальная зона.
– Вырабатываю стратегию конструктивной адаптации – результаты неутешительные. Пытаюсь уехать из города – нужна смена среды. Срочно.
– Собираюсь уезжать насовсем.
– Кому ты все время звонишь? Точно не мне!
– И я тебя. Очень.
– Хоть что-нибудь напиши. Или вообще никак?
– Опять не отправляется.
– Красиво, но не убедительно. И не утешительно.
– Мир удивительный.
– Погода отвратительная, я опять без зонтика, ты звонишь не мне, и ничего не понятно.
– Как дела? Хочется знать про твое житье-бытье. Мама.
– 10 минут – и я тебе позвоню!
– Думаю о любви – пишу красным – никому не верю, доверяя первому встречному. Боюсь себя в каждом. Иду варить кофе в сливовых носках.
– Привет, получила твое сообщение. Надеюсь, ты говоришь правду, что все нормально. Целую много раз. Мама.
– Кажется, я алкоголик – даже странно, как все быстро. Еду. Как у тебя дела?
– Проснись, пожалуйста, проснись. Просто так.
– Пишу на продажу монастыри. Завтра еду договариваться по поводу выставки. Думаю, как бы совместить несовместимое.
– Жаль, как же мне жаль нас всех – деревянные скульптуры…
– Что, опять деньги кончились?
– Короче, везде одно и то же. Тихо сам с собою я томлюсь – и люди как оси в моем болоте.
– Как ты? Неужели сегодня работаешь? Ответь… Мама.
– Как мухоморы?
– Сегодня продал последние этюды деда – печально все же… Потом на эти деньги напился – и повеселело!