Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2009
Виноград
Про деньги Володя узнал поздно. Как и про женщин.
В тридцать пять он услышал от жены, объяснявшей свой уход: “Ты очень правильный. Ты невыносимо правильный. За столько лет ни на одну бабу не посмотрел. В упор их не видишь. Ты и меня не видишь. Как такому объяснить, зачем мужчине женщина?” Поверх ошеломления, поверх обиды и боли Володя ощутил тогда нечто странное, противоестественное: что-то вроде сочувствия к жене. Он всегда помнил бабушкино: “В вашем роду — мужики порченые”. Похоже. Прадед, почтенный доктор, в пятьдесят три года, отдыхая с семейством на своей подмосковной даче, был вызван в деревню к умирающей семнадцатилетней девушке, неделю не отходил от нее, а когда эта девочка встала на ноги, исчез вместе с нею — через полгода из города Верного пришла почтовая открытка: “Я люблю и любим. Простите и прощайте все”. Двоюродный дед, конструктор, выбросился из окна, отлучившись на минутку с институтского банкета в честь присуждения ему и его группе государственной премии. Отец Володи завершил свою карьеру и славу спортсмена-альпиниста в даосской секте.
И через каких-нибудь два месяца после ухода жены, потрясенный и счастливый, лежа на разбросанных по полу чужой квартиры простынях, Володя любовался случайной своей подругой: разгоряченная девушка пила воду из бутылки, и пролившаяся мимо губ капля проделывала бороздку по ее влажной шее и груди. Володя следил за этой каплей с болезненным стеснением в груди: как тяжела она, как невыносимо прекрасна.
Тогда же начались деньги. Руководство, следуя духу времени (“ускорение и перестройка”), учредило в издательстве кооператив для выпуска непрофильной литературы, Володю внесли в список как юриста и оформили на него сберкнижку. Через полгода он заглянул в сберкассу и обнаружил на своем счету сумму, равную его трехлетней зарплате. Он осторожно снял четверть. И вот тут с деньгами начало происходить что-то странное — бывшие до сих пор чем-то вроде талонов на проезд, питание и одежду, они вдруг обрели собственную значимость и влияние. Володя вдруг обнаружил, что такси до метро по утрам — это нормально, а не нормально — унизительно, оскорбительно — это вытамливаться на автобусной остановке, пропуская один за другим переполненные автобусы, а потом продавливаться сквозь толпу к раскрытым дверям и вжимать, вдавливать свое тело в тела чужих людей. Нормально покупать одежду, которую хочешь, а не которая доступна. Нормально жить у моря одному в гостинице, а не в трехместной комнате их профсоюзной здравницы. Нормально — быть собой. Конечно, нужны деньги, но они теперь были.
У него даже походка изменилась.
Года через два, на дне рождения дочки, жена сделала Володе предложение: “Переходи работать ко мне замом. Я расширяюсь. Нужен абсолютно надежный человек. Платить буду хорошо”. — “С деньгами у меня нет проблем”, — ответил Володя. Жена усмехнулась: “Рада за тебя. Но ты должен знать, что ваше издательство преобразуется в АОЗТ. Мне показывали списки будущих акционеров — тебя там нет”. И Володя перешел в фирму жены. Новенький офис на проспекте Мира, кабинет, секретарша, личный шофер — Володя осваивал новорусскую экзотику и непривычную, но азартную работу. На осваивание же собственных денег сил не оставалось — их оказалось много, слишком много для Володи, и, может, потому они как будто стали выцветать.
Еще через год в их команде появился второй зам — стриженый, с обугленным абаканским лагерным солнцем лицом Влад. Молчаливый и настороженный. “А этот зачем?” — “Потерпи. Сейчас мы раскручиваемся на их деньги”. Они раскручивались: начались операции с бумагой, потом — с компьютерами, потом — с нефтью. Деньги окончательно превратились в цифры.
И наконец наступил день, когда за кухонным столом в его новой квартире сидел Влад, по комнатам расхаживали люди Влада, а Володя сдавал деньги и в последний раз подписывал бумаги. Короткая процедура закончилась передачей Володе копии дарственной, удостоверяющей, что он, Володя, дарит свою квартиру одному из роющихся сейчас в его видеокассетах амбалу. Укладывая деньги в портфель, Влад перебросил Володе пачку двадцатидолларовых: “Оставь себе на новую, так сказать, жизнь”.
— Позвонить-то можно?
— Звони.
— У тебя закончилось? — спросила по телефону жена. — Может, у нас поживешь? С дочкой. Мне-то хоть квартиру оставили.
— Нет, спасибо. Я уезжаю. Поцелуй дочку.
Ехать было некуда. Стоял февраль. Темнело. Володя сидел в зале Курского вокзала, упершись глазами в рекламный щит крымской винодельческой фирмы: темно-синяя с волшебным сизым налетом виноградная кисть на фоне аляповато изображенного пейзажа с морем, горами и кипарисами.
У ног Володи стояла сумка, вместившая все, что у него было. Сорокалетний бомж. На дне сумки в пакете с бельем лежал утаенный ком долларов. Ком этот ощущался Володей чем-то отдельным от него. Хирургический мусор. Володя понимал, что это решающий момент в его жизни и что он, соответственно, должен сейчас принять судьбоносное решение. Но сил думать не было.
Ночью в севастопольском поезде ему снилась виноградная кисть с рекламного щита, она ложилась в ладонь прохладной тяжестью звездной ночи, и Володя боялся шевельнуть пальцем, ощущая под нежной кожицей разбухших икринок кровотоки неведомой ему жизни. Одновременно от тяжести виноградной кисти исходила успокаивающая сила, как от утомленной женщины, устроившей потяжелевшую голову на Володином плече и греющей сонным дыханием его ключицу и шею. Во сне ему было хорошо.
На вокзале Володя взял машину в сторону Ялты. Он смотрел в окно и ждал, но Крым не начинался — серое небо, степи, овраги, люди в ватниках, низкорослые домики с сырыми пятнами на стенах. Володя закрыл глаза, слушая гул и движение машины, а когда открыл, слева уже были горы с сумрачными соснами, а внизу — крохотный городок: черепичные крыши, набережная и тяжелое море. “Здесь”, — сказал он. “Что, здесь? — не понял шофер. — До Ялты еще километров сорок”. — “Нет-нет. Здесь выйду. Ищите гостиницу”.
В гостинице пахло мокрой штукатуркой и туалетами. Двухкомнатный полулюкс, негреющий калорифер, ветер за окном — время остановилось. Володя лежал на кровати, не снимая зимней куртки, и читал детективы Хмелевской.
В гостинице он пересчитал оставшиеся у него деньги. Тридцать две тысячи. Много? Он не знал. Молочная пшенка утром, котлеты с макаронами в обед, вино из магазина, мелкий дождь, серые с грязноватой пеной волны, торопливо идущие люди. При чем тут деньги?
Он прожил две недели в гостинице и понял, что сил двигаться дальше у него нет.
Каждый день, гуляя вдоль моря, он доходил до конца набережной, туда, где поселок заканчивался, земля опускалась в балку, а потом поднималась на невысокую гору. И там, на склоне горы, отдельно от всех стоял старый каменный дом в два этажа. Окна заколочены. “Что за дом?” — спросил он в сельсовете. “Совхозный. Поговорите в правлении”. “Двенадцать тысяч долларов”, — сказали в правлении. — “Смеетесь?” — “В цену входят виноградники”. — “Мне не нужны виноградники”. — “Без них не продаем”.
За неделю Володя обошел не меньше десятка домов. Были и хорошие. Но тот дом уже не отпускал. Володе показали его — сгнившие лестницы, плесень на обоях, гора разобранных ржавых панцирных кроватей, здесь селили сезонных рабочих. Сошлись на семи тысячах. Еще две тысячи ушли на ремонт — полы, окна, двери, лестницы, печь. Новоселье он отмечал с плотником Юрой и своей гостиничной подругой.
Утром, пока девушка готовила завтрак, Юра предложил пройтись по винограднику: “Ты бы хоть глянул, чем владеешь”.
— Глаза б мои не смотрели.
Единственное, что угнетало Володю на новом месте, — это как раз вид на виноградники: огородное месиво из перекрученных, на веревки похожих, лоз и накренившихся кольев. Володя предпочел бы ельник вместо этих голых дырявых плетней.
Юра повел его на гору. Они шли и шли — гора оказалась неожиданно высокой — а виноградники все тянулись и тянулись: потом они прошли по верху к дороге, спускавшейся с горы к дому, и дорога эта была тоже Володиной, потому что за ней продолжались его виноградники. Поваленные столбы, лежащая на земле проволока, разросшийся, на стланик похожий виноград — степень разрухи мог оценить даже Володя. Он был подавлен. Когда, наконец, сели за стол с остатками вчерашнего и выпили по первой, Володя подумал вслух: “А может, выгородить забором кусок всего это возле дома и жить, а остальное пустить на свободу?” — “Совсем охренел?! Ты же деньги вложил. Владей!” — “Как?” — “Думай”.
Ну, уж нет, твердо решил для себя Володя, все что угодно, только не огородная маета. Я жить сюда приехал, а не горбатиться.
Но через пару дней Володя уже разбирал сваленный в подвале инструмент. Нужно было расчистить двор — начиналась весна, близился курортный сезон, лето, солнце. Он торопился освободить себя для вольной крымской жизни.
Работа оказалась приятной — через несколько часов из заваленного мусором пустыря перед домом стал прорисовываться двор. Потом Володя чистил сараи, винный погреб, сжигал в углу двора остатки бочек, обломки мебели. И, разохотившись, Володя решил расчистить пространство с другой стороны дома, где под окна сверху спускался виноградник. Он прошелся с топором вдоль лозы и вдруг почувствовал, что не может ее рубить. Хоть и мертвая сейчас, сухая, но не по себе как-то. Хрен с ним, пусть растет пока. Володя сходил в поселок к Юре, и тот в своем саду показал, как ремонтировать шпалеры, как поднимать и подвязывать лозу, подрезать переросшие или ненужные побеги и т. д. Володя слушал внимательно. Оказалось, ничего сверхъестественного — обыкновенная работа.
Володя отсчитал вверх от дома тридцать рядов и решил, что это и будут его владения. С первым столбом и установкой якоря он провозился целый день. Потом перебрал проволоку, подвязал, скрутил, где надо. Нормально. Потом вторая шпалера. Третья. Четвертая…
Жесткая каменистая земля под ногами и расползающаяся вокруг серая лоза, образующая гигантское, опутавшее всю гору, корневище какого-то гигантского фантастического подземного растения, вызывали у Володи ощущение легкого удушья.
Уже пробивалась травка, утреннее солнце набирало летний жар, а бессмысленная Володина работа с проволокой, кольями, каменистой — лопату не вгонишь — землей все длилась и длилась. Володя почти не верил в эти жесткие плети.
И вот однажды, подняв с земли бесчувственную плеть, чтоб закрепить ее на нижней проволоке, Володя почувствовал что-то вроде слабого тока, идущего по лозе, — он увидел, точнее, ощутил набухшие почки. У Володи от неожиданности забилось сердце, — лоза была живой. Через неделю набухшие почки начали прорываться бледной бахромой будущих листьев. А через неделю Володины виноградники зазеленели.
Володя прорежал побеги, чистил и рыхлил школку, связывал порвавшуюся проволоку на шпалерах и не мог остановиться.
Давно стояло лето. В поселке отцвели сады. Крохотная набережная поселка по вечерам разносила по горам бухающую музыку из кафе и дискотеки. Володя изредка спускался на набережную поужинать — стакан вина, шашлык — и полюбоваться на девушек и на молодых людей в белых пиджаках с закатанными рукавами. Володя смаковал предчувствие своей жизни на этой набережной, будущей жизни, пока же его время еще не пришло, сейчас ему нужно немного почистить виноградник. В конце концов, еще только начало июня — весь сезон впереди.
Ко времени цветения виноградника Володя обработал сорок рядов вверх от дома. До верхней границы виноградника оставалось не так уж и далеко. А потом можно будет двигаться в сторону дороги. “Неофитский угар, — успокаивал себя Володя. — Это пройдет”.
О том, что с ним происходит, Володя догадался только к середине лета, когда собственным занемогшим телом ощутил изнеможение в листьях — дождя не было с начала мая. Воды на полив из шланга хватало только на несколько рядов сразу за домом, и, поливая ближние ряды, Володя старался не глядеть в сторону сохнущих выше листьев, он прятал от них глаза, как от взглядов обделенных им детей. По несколько раз в день он включал приемник слушать прогноз погоды. Дожди уже прошли в Симферополе, в Бахчисарае, в Феодосии и даже — в Севастополе, а их место как заколдовали. Которую неделю дразнилось лежащее на перевале облако, оно то начинало тяжело переваливаться к морю, то снова заползало на гору. Однажды задремавший после обеда Володя почувствовал во сне, как потемнело в доме. Он открыл глаза — море и поселок уже накрыла фиолетовая тяжелая туча. Слышно было, как шумел под ветром виноградник. Володя выбежал во двор в тот момент, когда первые крупные капли начали сбивать в шарики пыль во дворе. И тут же все накрыл плотный, ровный ливень, море и поселок исчезли. И вместо того, чтобы укрыться в доме, Володя побежал за дом, наверх. Дрожали и выворачивались под дожем листья, скатывалась сверху вода, блестел мелкий щебень, а немного погодя вода уже неслась сверху потоками, и Володя с ужасом увидел, как смывают они землю с тщательно перекопанных им школок. Ухватившись за отремонтированный недавно столб, Володя почувствовал, как легко, уже подмытый водой, пошел он под его рукой в сторону — глубже, глубже вкапывать надо было! Счастливый, промокший насквозь, проклинающий свою безмозглость Володя метался по винограднику, выискивая камни и укрепляя ими землю на крутых склонах.
Дождь, чуть ослабев, шел всю ночь. Володя спал беспокойно, слушая громыхание воды по железной крыше. Утро было ослепительным. Синее небо, ни ветерка, изредка вздрагивали листья, роняя капли. Только море тяжело раскачивало и с пушечным грохотом обрушивало на берег огромную волну. Володя со страхом начал обход виноградника — повреждения были, но не такие уж и страшные, как ему показалось вчера. До обеда подгребал он размытую землю, поднимал накренившиеся колья, а после обеда снова затянуло, и снова пошел дождь. И на следующий день, и на следующий — и так всю неделю. И когда установилась погода, просох виноградник, упруго заколыхались разлапистые листья, под которыми зеленым горошком обозначились будущие виноградины, Володя наконец почувствовал себя выздоровевшим.
А уже нужно было делать вторую подрезку, прищипывание, очередную прополку, срезать волчки… Лето мчалось как сумасшедшее, и Володя не успевал за ним.
В начале августа приезжала жена с дочкой — привезла документы на развод, она уже работала в банке и готовилась снова процветать, на Володю смотрела с изумлением: “Ну, ты, оказывается, и куркуль!” Дочка терпеливо ходила за отцом по винограднику, трогала кисти и косила глазом в сторону моря. Ездили в Ялту, на Ай-Петри, гуляли по Ливадии, катались на арендованном Володей катере к Ласточкиному гнезду. Володя слушал московские новости — их фирму перекупили какие-то барыги из Тюмени, Влада нашли убитым в его загородном доме, бывшая Володина квартира опечатана, был обыск — но думал он сейчас про утреннее открытие: в дальнем углу балки, за дорогой, по винограду поползла белая плесень, надо срочно найти совхозного агронома, он недавно предупреждал Володю и предлагал какую-то жидкость для опрыскивания.
Через неделю жена с дочкой отплыли из Ялты в круиз по Средиземноморью, а слегка затосковавший от разгульной жизни Володя вернулся наконец на виноградники.
Виноград уже розовел, лиловел, гроздья наливались, и появилась новая забота — гонять с виноградника местных подростков и отдыхающих.
Как раз тогда и появились Сергей и Энвер. Два молодых армянина, как показалось Володе по внешности, ждали его во дворе.
— Вы хозяин?
— Да.
— Хотим предложить услуги по охране вашего хозяйства.
— То есть крышу? — спросил Володя.
Те усмехнулись.
— Если нравится, считайте, что крышу. И кстати, крышу надежную. Но на самом деле мы ищем работу и временное жилье. А дом у вас просторный, думаем, не стесним.
В их взглядах Володя не почувствовал знакомого по Владу и его браткам холодка.
— Ну что же, живите, — сказал Володя.
Ситуация разъяснилась быстро — крымские татары. Сергей из Ташкента, Энвер с Урала. “Скоро все мы будем в Крыму, — сказал Сергей, — решение наверху уже почти принято”. По вечерам ребята обходили виноградники, днем же неумело, но с воодушевлением пытались помогать Володе. Время от времени Сергей уезжал в Симферополь, иногда он принимал у себя на первом этаже гостей — церемонно вежливых и неразговорчивых мужчин.
— Не боишься их? — спросил встретившийся в поселке Юра.
— Да нет. Вроде хорошие ребята. Старательные.
— В том-то и дело. Оттяпают у нас Крым… А что с виноградом собираешься делать? Скоро убирать.
— Даже думать об этом боюсь.
Но все разрешилось само собой, однажды к вечеру по дороге через виноградник спустилась старуха с детской коляской: “Винограду не продадите?”
— Да он вроде как еще не вполне созрел.
— Я знаю, как выбирать.
— Выбирайте.
Первым движением у Володи было отказаться от предложенных денег, но он тут же устыдился: что за дешевый гонор — это ж плата за твою работу.
А на следующий вечер с горы уже спускался целый караван с тележками и колясками. Володя выделял им участки для сбора и потом, определив на глаз собранное, принимал деньги. Сергей с Энвером в это время гоняли подростков и молодух, пробиравшихся со своими тележками к винограднику в отдаленных местах.
Купоны почти ничего не стоили, и Володя брал их как некое условное обозначение его взаимоотношений с рыночными женщинами, но через неделю обнаружил, что безвесные почти бумажки начали образовывать вполне реальную сумму.
Как-то днем, выходя из магазина возле рынка, Володя увидел одну из своих постоянных клиенток и подошел поздороваться: “Почем виноград, хозяйка?” Женщина ответила, не поднимая головы, но тут же, с опозданием узнав голос, развернулась к замолчавшему покупателю. Володя смотрел в ее испуганное лицо и осмыслял услышанное, потом сказал: “С сегодняшнего дня цену утраиваю. Мне проволоку надо покупать, колья. Заборы делать. Скажите остальным”. В тот же день он купил весы.
Ближе к вечеру с некоторым волнением Володя поглядывал на дорогу: придут или нет? Пришли. Все пришли.
Теперь у Володи появилось новое занятие. По вечерам он запирался у себя в комнате, включал настольную лампу, выкладывал из карманов деньги и раскладывал их на столе. Первым этапом была сортировка: рубли — отдельно, купоны — отдельно, доллары — отдельно (однодолларовыми купюрами расплачивалась горластая молодуха, норовившая подобраться к винограднику возле дома: я же долларами плачу, имею право!). Потом он раскладывал купюры по достоинству и считал. И наступал самый волнующий момент — Володя разворачивал разграфленный лист и раскладывал на столе конверты с надписями — “Проволока”, “Забор”, “Колья”, “Подкормка”, “Столбы”, “Дом”, “Водопровод” и т. д. Он зачеркивал вчерашние цифры на конвертах и в соответствующих графах вписывал новые.
В середине сентября днем Володя, выйдя из виноградника на свою дорогу, наткнулся на черную “Волгу”. Мотор выключен. В машине никого. На капоте оставлен пиджак и кожаная папка.
— Здесь я, здесь, — услышал Володя. Из кустов выходил пожилой мужчина. — Слышал, продаете этот виноград на рынке как столовый. Что ж нас не оповестили?
— А вы кто?
— Я с винзавода. Хочу прикупить у вас винограда.
— Сколько?
— Весь. Это, строго говоря, наши сорта. Но, извини, хозяин, по цене технического — минус наша техника и сборщики. Ну, как?
— Надо прикинуть.
— А чего прикидывать. Вам и трети винограда не собрать. Пропадет. А я от такой мороки вас освобождаю. Вы говорите “да” и получаете деньги. И деньги приличные — я посмотрел уже… Хоть, извини, за такое хозяйствование руки надо обрывать.
Нанятые виноделом в поселке сборщики убрали виноград за неделю. Вывезли девять машин. Тут же привезли деньги. Володя провел полночи, заново пересчитывая и переделывая свой бизнес-план.
А днем на пляже к расположившимся с вином и закуской Володе с Энвером и Сергеем подошел совхозный сварщик: “Ну что, помещик? — обратился он к Володе. — Говорят, кинул тебя наш винодел, а? Куда только твои татары смотрели”.
— Это как? — вскинулся Энвер.
— А вот ты и узнай, как, — сказал сварщик. — У вас же теперь везде свои люди.
— А, Володь? — спросил Энвер.
— Давайте.
Энверу с Сергеем понадобилось два дня.
— Тут есть еще два склона с таким же виноградом, — сказали они. — Винодел заплатил им в полтора раза больше.
Володя с Сергеем поехали на завод. “Я не ругаться приехал, — сказал Володя виноделу. — Сам на твои условия согласился. Моя вина. Но если рассчитываешь на мой виноград в следующем году, пришлешь столбы и проволоку для забора. И рабочих. Я привез расчет, сколько чего надо. Не поставишь забор, винограда не будет”.
— А что ты с ним будешь делать — с бабушками на рынке торговать?
— А что, других винзаводов нет в Крыму?
— Да что ты в этом понимаешь?! Другие из твоего винограда бражку сделают, а не вино. Ты пойми, кроме меня, сейчас никто с таким виноградом работать не сможет.
— Ну, вот и хорошо, — сказал Володя. — Значит, договорились.
В начале октября случились две ночи с заморозками, и через неделю виноградник уже стоял огненно-красный. Море было еще теплым.
Зиму Володя прожил один. Сергей и Энвер обустраивались в Симферополе. На следующее лето приехал только Энвер. Сергей уже работал в крымском парламенте.
Весной Володя нанял рабочих для обновления лозы за дорогой. Сам же с Энвером переделывал испорченные в прошлом году шпалеры. Неделю жил агроном, которого прислал Сергей, составили план работ на лето и осень. Лето оказалось влажное, дождливое, и, несмотря на это, осенью Володя сдал на завод четырнадцать машин.
“В следующем году догонишь до двадцати, — говорил винодел, обходя с Володей склон. — Еще года два-три, и восстановишь виноградник. Когда-то мы отсюда до сорока машин вывозили”.
Но на следующий год собрали не двадцать, а семнадцать машин — в ночь с 20 на 21 августа трехчасовая гроза с градом и ураганным ветром уничтожила половину летних трудов Володи. Зато на подходе были участки с молодой лозой. В том же году Володя женился — стремительный июльский роман с отдыхающей в пансионате медсестрой Таней из Харькова продолжился в переписке, зимой она переехала к Володе.
…Шел четвертый Володин сезон. Отцветали виноградники, Володя работал наверху с рабочими, между рядами быстро шел Энвер: “Володя, у нас гости”. На дороге перед домом стоял похожий на блестящее насекомое темно-малиновый джип. Во дворе в тени виноградной беседки сидели трое и молча смотрели на идущего к ним Володю.
— Здравствуйте, — сказал Володя. — Зачем пожаловали?
— Мы покупатели, — выдержав паузу, сказал сидевший посередине.
— Так рано еще. Виноград только начал завязываться.
— А мы все покупаем. Дом, виноградники, дорогу, гору — все.
— А кто вам сказал, что я продаю.
— Придется. Во-первых, мы даем нормальную цену. Десять тысяч. Ты-то за семь купил. А во-вторых, по закону тебе вообще не имели права все это продавать. В любом случае хозяйство это будет нашим. Платим потому, что не хотим бумажной волокиты. Неделю тебе на размышления.
Ленивыми кинематографическими походками прошли парни через двор, похлопали дверцами. За ними, взяв Володину машину, уехал в Симферополь Энвер. Володя с испуганной Таней пошли наверх к рабочим. Вечером приехали четверо молодых людей от Сергея, они был вежливы, немногословны, внесли тяжелые сумки в комнату Энвера, попросили отпустить рабочих и не выходить со двора. Двое из них сразу легли спать, а двое расположились по обе стороны от дома, с обзором на дорогу и балку. Свою принадлежность они и не маскировали: бандиты, боевики, охранники — оттенки уже не интересовали Володю. И так ясно — кончилось его виноградное счастье. Еще через два дня вернулся Энвер в сопровождении микроавтобуса, из которого вышли несколько человек.
— Дело плохо, Володя, — сказал Энвер. — Винзавод вступаться не будет, с ними уж договорились. Пока есть время, покажи виноградник этим, — он махнул головой на приехавших.
— Не могу, Энвер. Показывай сам. Извинись за меня и показывай.
Гости вернулись с виноградника к вечеру, потом осмотрели дом, подвалы, сараи, проверили водопровод. Таня с ненавистью наблюдала за ними из летней кухни. За стол сели уже в темноте.
— Ну что, Владимир, — заговорил после паузы маленький сухонький старик с быстрыми живыми глазами, — не будем вокруг да около. У нас к тебе предложение передать свое хозяйство в ведение нашего фонда за двадцать тысяч. Еще шестьдесят ты получишь в конверте. Пойми, по-другому не получится. Интересы столкнулись не здесь, а в Симферополе. Тут уже дело не только в виноградниках. Дело в перспективах. Если мы сейчас договоримся, все можно будет сделать через Энвера за неделю. Не договоримся — у тебя заберут все. Совхоз действительно не имел права продавать виноградники. Документы на продажу будут аннулированы — симферопольские получат хозяйство бесплатно.
— А вы что же, — спросила Володина жена, с ненавистью глядя на старика, — вы разве не можете, как они?
— Нет, — улыбнулся старик Тане. — Сейчас нет. Может, года через два.
— Я подумаю, — сказал Володя.
— Конечно, — с понимаем кивнул старик. — Конечно, вы должны подумать.
На проводах, неожиданно многолюдных, к Володе подошел Юра: “Ну что, выпьем с горя”.
— Давай, Юр! Только честно скажу: горя не чувствую. Тяжело. Обидно. Но горя нет.
На рассвете Володя с Таней в рафике Сергея выезжали на верхнюю дорогу. Володя оглянулся, но дом и виноградники уже закрыл холм, прощально блеснуло только море. он прислушался к себе: было грустно, но и только. Володя придерживал на коленях рукой небольшую кожаную сумку, внутри которой, тесно спеленутые банковскими ленточками лежали бледно-зеленые, не набравшие еще цвета и тяжести листья его будущих виноградников.
P. S.
Через три года, осенью, оставив свои виноградники под Анапой на управляющего, Володя с Таней по двухнедельному туру отдыхали в Испании.
После завтрака Володя ждал на террасе Таню с полотенцами и слушал здешнего знакомого, сорокалетнего крепыша из Ярославля. Накануне тот разбил взятый напрокат мотоцикл и делился впечатлениями: “Жаль, не видел ты, Володь, их рож, когда я выложил эти говеные две с половиной. Аж побелели, останавливать начали: с адвокатом, говорят, посоветуйтесь, экспертизу сделайте, проверьте правильность дорожных указателей… Да что я — мелочиться буду?! Разве объяснишь таким, что чувствует человек, когда на спидометре — под сто сорок, машина классная, трасса отутюженная… Да видел я, видел указатель этот, но кайф не хотел ломать. А как почувствовал, что не удерживаю, я руль отпустил и — в сторону. Там как раз кюветики с травой. И всего-то — плечо зашиб немного, да рукав на куртке ободрал.
— Ну да. Это если не считать денег.
— А чего их считать! Они как бабы — уходят, приходят. Деньги надо презирать. Ненавидеть. Раньше, когда денег не было, люди людьми были. А сейчас — звери! За деньги на все пойдут. На все. Это я тебе говорю!
— Да деньги-то чем виноваты?
— А ты, я вижу, любишь их?
— Свои — да, — сказал Володя. — Свои — люблю.
Как на Каме-реке
…За окном мело. Снег на пару секунд зависал перед стеклом, демонстрируя крупные косматые снежинки, и тут же, срываясь с места, вытягивался в бешено несущуюся пелену.
Из пористой тьмы снизу багровыми буквами светила надпись “Флоренция”. Ночной клуб? Кофейня? Неважно. Важно, что и слово, и багровое свечение его легли в контекст — в оконном стекле перед Димой отражение гостиничного номера со светом настольной лампы, листами раскрытых книг и зеленым экраном включенного ноутбука.
От окна тянуло стужей.
Днем, когда Дима выходил из галереи, то есть из бывшего кафедрального собора, ветра еще не было, было только легкое колыхание морозного воздуха, но обжигал он так, что запланированное гуляние по высокому берегу Камы пришлось отложить. Минус двадцать четыре, как значилось на табло у перекрестка. Может, и потеплело по случаю метели, но вряд ли намного. И значит, ежевечерний проход по улице Сибирской в “Пельмешки без спешки” отменяется… Ну и хорошо — в гостинице поужинаешь, в ресторане, заодно и ночную жизнь здешнюю посмотришь. Полноты жизни отхватишь типа.
Хотя…
Только что, закрыв рабочий файл, Дима вставил флэшку с закаченными перед отъездом текстами про этот город, и было там микро-эссе про гостиничный номер, написанное — потому и скачал, — написанное в этой гостинице, а возможно, как раз в этом номере, — про его стерильность, про пустые стены и углы, в которых не копятся звуки, про снег на подоконнике, белый и отчужденный, как выложенные в ванной гостиничные полотенца. И человек в таком номере так же гол, так же отчужден от себя, он похож на пустой выключенный холодильник, который стоит в холле Диминого номера… Ну, уж нет! Это, простите, кому как. Для Димы — так вожделенная полнота жизни. Это когда вокруг ни одной вещи, которая бы напоминала тебя вчерашнего. Пустота номера, которая без сопротивления заполняется тобой сегодняшним. К тому ж с неожиданно уместным словом “Флоренция” за окном, как будто поезд, сутки почти несший Диму по заснеженной лесной просеке — как будто поезд этот не на восток шел, а — на юг. В мерзлой тьме за гостиничным окном — русская заграница, ничем не похожая на обжитую Димой Россию московскую или калужскую.
Дима спустился в лифте на первый этаж, пересек холл, привычно сбежал по ступенькам вниз — по утрам здесь был шведский стол и, соответственно, полупустой зал, приглушенный свет, негромкие, не вполне проснувшиеся еще голоса таких же, как и Дима, постояльцев отеля. Ну а сейчас Дима входит как будто в другой ресторан: плотный гул голосов, по головам и плечам сидевших за столиками людей, — совсем других, не утренних, — перебегали разноцветные лучи от крутящегося под потолком шара. Откуда-то играла музыка. Тут не ужинают — тут гуляют.
Диму повели меж столиков в самый конец зала, в узкий банкетный отсек, где вдоль стен параллельно друг другу стояли два длинных стола. Проход между столами упирался в стену с огромным плоским экраном, полыхающем чем-то музыкально-клиповым. Левый стол был плотно обсажен людьми. Правый — пуст, если не считать девушки, сидевшей под стеной и как бы отгородившейся этим длинным пустым столом от компании через проход.
— Вы позволите? — ритуально спросил Дима. Девушка бегло глянула, кивнула и отвернула голову к экрану.
Черноволосая. Темноглазая. Лет двадцати или чуть постарше. Белая глухая рубаха-блузка.
Дима деликатно сел в торце стола, чтоб не навязывать своего общества. Официант включил перед ним светильничек и пододвинул пепельницу. “Салат, — сказал Дима официанту, — цыпленок, а потом, попозже, кофе”. — “Что пить будете?” — “Водку, — сказал Дима, водку пить не собиравшийся. — Сто… нет… сто пятьдесят грамм”.
Похоже, идея с рестораном оказалась провальной, — в город надо было выйти, а не сидеть здесь — спиной к ресторанному залу, мордой уткнувшись в телеэкран со скачущими певицами. Да еще рядом с поддатой компанией. Но через несколько минут, глотнув водки и закурив сигарету, Дима почувствовал, что жить можно. Он косил глазом на стол слева — четыре мужика вперемежку с четырьмя барышнями. Девушки как на подбор, статные, длинноволосые, плечи и груди обтянуты маечками и блузками. Ну, а мужики лет на двадцать, как минимум, постарше; с лицами, которые Дима называл для себя “депутатскими”, то есть абсолютно никакими лицами, с приклеенным — намертво — выражением значительности, плюс дорогие костюмы, сидящие не столько элегантно, сколько — статусно. Единственное располагающее лицо было у мужичка, сидящего во главе стола спиной к экрану — курносое, простецкое почти, но при этом взгляд умный, быстрый, улыбка легкая; к нему склоняются поминутно подбегающие официанты, и Дима как будто слышит его ласково-небрежное “любезный” и “голубчик”.
…Сидящий спиной к Диме мужик положил сейчас правую руку на спину девушки, и рука поползла по короткой блузочке вниз, к обнаженное полоске тела, пальцы задержались на коже девушки и скользнули под пояс юбочки, но девушка не стряхнула руку, а как бы на вздохе выпрямилась, истомно развернула плечи и повернула к кавалеру лицо с насмешливо-поощрительной улыбкой, но тут же взгляд ее протянулся дальше к Диме, и девушка — или показалось ему? — подмигнула: ну что, дедуля, третьим будешь?
И Дима, который давным-давно уже Дмитрий Андреевич (это он по привычке обращается с собой как с Димой) — Дима, как школьник, которого застукали, поспешно перевел взгляд на телеэкран и периферийным зрением поймал тихую усмешку соседки. Как будто горячим плеснуло в лицо, — это ж надо так облажаться! — и он с трудом удержал радостную улыбку.
Официант расставлял перед Димой тарелки, и в этот момент соседка открыла розовую пудреницу своего мобильника. Дима услышал голос — низкий, певучий, чуть хрипловатый: “Слушай, сколько можно ждать?.. Вы где? Ну… Я тут уже больше часа… Имей в виду, могу и не дождаться”. Дима почувствовал, как чутко замер склонившийся возле него официант. Перед девушкой бокал с соломинкой, вазочка с орехами, в пепельнице пара окурков каких-то тоненьких сигарет. На столе перед ней, как и перед Димой, крохотный электрический светильник в виде оплывшей свечи. Дима, как бы непроизвольно, — на голос раздавшийся — глянул и успел увидеть чуть раздвинутые скулы, большой рот и удлиненный разрез глаз. Взятые в хвост длинные волосы обнажают высокую шею и ухо с огромным ободом белой — пластмасса? — клипсы. Дима допил водку, чтобы притушить внезапный холодок в животе.
К соседнему столу официанты пронесли на двух блюдах горой наваленные ананасы, виноград, груши, киви. “Что будем под десерт? “Камю”?” — “Можно и “Камю”, а лучше чего полегче — на десерт у вас другое будет. Берегите силы!” — усмехается курносый, а барышни изображают застенчивые улыбки.
Ну а соседка Димы вытягивает сигарету из длинной пачки, щелкает зажигалкой — движения спокойные, отчужденные, девушка здесь сама по себе. Со своей собственной отдельной жизнью. Вот она — загадочная для Димы — порода нынешних молодых людей, инфантильных как бы, и при этом странно укорененных в этом косматом и уродливом мире, — ну вот как, интересно, удается ей быть такой невозмутимой и естественной в этом жеребятнике? “Отсек тишины, кусок затаившейся жизни”, — привычно перебирает он слова. Нет, фигня все это. Зырянка — вот кто она! И Дима тянет из заднего кармана джинсов книжечку — записать:
“…два года назад, летом, в этом городе шел дождь, я стоял под навесом автобусной остановки. Рядом в толпе две женщины. Примерно сорок и двадцать лет. Мать и дочь. Хороши — нет сил. Хотя лицо у матери жесткое, скуластое, с удлиненным (намек на восток или север?) разрезом глаз, с припухшими веками и губами — грубо нарисованное, почти некрасивое на первый взгляд лицо. Но то же самое было прекрасно на юном лице дочери. Именно тогда я вспомнил (неправильно вспомнил, но уже пристало) слово “зыряне”.
Местный тип. Завораживала не столько диковатая красота их лиц, сколько странный, противоестественный покой на этих лицах. Взгляд отсутствующий, взгляд издали. Как будто поставив свои тела на остановке и повернув головы в сторону улицы, они куда-то ушли. Куда?.. Улицу перебегал парень — фамильное сходство поразительно: волосы, разрез глаз, скулы, но, заскочив под навес, он почему-то не поздоровался с матерью и сестрой. Он как будто вообще не заметил их. И вот тут я увидел, что нет, — и нос у парня другой, и губы другие, и вообще они ничем не похожи, но он — копия их, то, как встал, как мгновенно ушла из тела стремительность, как погрузился куда-то внутрь и смотрит наружу так же — издали. Откуда? А оттуда — из своего зырянского мира. Мира настолько своего, отдельного, что Стефану Пермскому проще было перевести Евангелие на их наречие, чем научить их нашему языку, научить их нашему Христу (откуда у тебя — “нашему”?). …А может, девушка эта как раз и стояла два года назад рядом со мной на остановке?..”
“Что за пургу ты несешь?”, — думает Дима и не может остановиться.
“В ней тот же отсвет другой жизни. Подобно вот этим двум певицам-негритянкам на экране, которым дела нет до сидящих и слушающих их в этом ресторане людей, девушка эта — здесь и не здесь. И тебе уже никогда не понять, что происходит сейчас в ее туго обтянутой черными волосами головке”.
На слове “головка” Дима наконец-то запнулся: “Эк тебя, парень, разобрало!”
Официант уже ставит перед ним чашку с кофе. Дима как будто трезвеет, обнаружив себя за тем же длинным столом. И девушка на месте. Он прихлебывает кофе и чувствует неожиданный накат молодой горечи. С чего бы? Переработал сегодня? Или московская простуда возвращается? Ну да, девушка рядом. Да, красивая. Ну и что? Любуйся. Смакуй легкое волнение. Чего еще?
За соседним столиком мордастый “депутат” соседку свою с острой палочки кормит ананасом, нарезанным кубиками. Пальцы его, когда подносит очередной кубик к послушно приоткрытому рту девушки, дрожат почти, взгляд расплавленный.
Дима поспешно поднимает глаза на экран — хватит с него! — и студит взгляд полумраком справа с неподвижным силуэтом. Вот сейчас рассчитаюсь, встану и уйду, и никогда не увижу ее в полный рост, думает он. И как раз в этот момент, как будто услышав его, девушка встает. Берет сумочку, поправляет на столе зажигалку и сигареты, делает несколько шагов по проходу между столом и стеной к Диме, наклоняется: “Если официант подойдет, пусть ничего не трогает, я на минутку”. Совсем близко ее шея, подбородок и опущенный в него взгляд темных глаз. “Да-да, конечно”. Головка исчезает. Выждав немного, Дима оборачивается и видит ее во весь рост. Ну да, то, что и ожидалось… Дима вдыхает оставленный ею запах духов. Прохладный запах, и взгляд у нее такой же, прохладный… На хрен ты, дурак, водку заказывал?! И Дима снова тащит из кармана книжечку.
“Тогда же, два года назад, в сорока километрах отсюда, в пасмурный ветреный день я стоял, один, на берегу Камы, передо мной была только рябая под ветром серая вода. Я смотрел на каменистые, почти отвесные берега с той стороны, на темный лес, росший поверху. Что там было? Сосны? Ели? Сумрачная вода смотрела в небо, а серое (потом пошел дождь) небо смотрело в воду, и им не было дела до меня. Так я был допущен в мир зырян. Зыряне ведь не смотрели тогда телевизор. Не листали альбомы импрессионистов или рекламные журналы. Они не отгораживались “эстетикой” от жизни. Они смотрели на камень и были камнем, смотрели на дерево и были деревом. Мне показывали ту угрюмую мощь, из которой вырастала их жизнь. Из плоти которой, буквально, — из древесины которой вырезали зыряне своего Христа. Горестное потрясение от открывшегося ему знания (последнего знания) о жизни вырезали”.
Ну и при чем тут “прохладный взгляд” и “прохладный аромат духов” твоей барышни?.. Твою мать! — нашел место и время…”
Дима зачем-то поднимает голову и снова видит ее. Девушка возвращается на свое место, но идет она не вдоль стены — девушка идет по проходу между столами, и за ней поворачиваются головы разогретых мужиков за соседним столом. С легким злорадством отмечает Дима их легкую оторопь и колюче-напряженные взгляды барышень. Ну а девушка огибает стол под экраном, равнодушной полуулыбкой отвечает на Димин взгляд и опять усаживается под стеной, но на этот раз — заметно ближе к Диме, как будто прикрываясь его соседством от липких взглядов из-за соседнего стола. А жаль, потому как теперь на нее не поглядишь, она слишком близко. Диме остается наблюдать только за компанией слева. Сейчас к курносому идет официант с подносом, на котором папочка со счетом. Крохотная такая папочка, но что-то уже в повадке официанта заставляет ощутить тяжесть цифры, упакованной в нее.
Дима закуривает в предвкушении дальнейшего.
Соседи встают, девушки натягивают свои коротенькие юбочки на длинные ноги. Они совсем рядом с Димой, они не обращают на Диму внимания так же, как актеры на сцене не обращают внимания на сидящего в первом ряду зрителя. Дождавшись своих плотненьких осанистых кавалеров, девушки начинают проход по подиуму между столами, и вот это уже — Дима чувствует — для него, для Димы, и он перестает даже прятать взгляд, он откровенно любуется этими девушками с мгновенно построжавшими вдруг лицами. Кайф!
Ну а следующее действо разворачивается за разоренным столом — курносый открывает папочку со счетом, надевает очечки и жестом останавливает официанта. Тот застывает рядом. Курносый читает список — одна страница. Вторая. Третья (!) страничка. В одном месте он вдруг улыбается и вскидывает взгляд на официанта. То есть понятно, чем курносый в жизни занимается — он деньги считает. Профессия у него такая… Официант склоняется посмотреть, что насмешило клиента, но курносый останавливает его ласково-пренебрежительным жестом типа ладно, проехали — жить-то всем хочется! Дочитав, кивает головой, вынимает из внутреннего кармана пиджака калькулятор, стремительно пробегает пальцем по клавиатуре и показывает официанту, тот согласно наклоняет голову, и курносый достает новенькую в банковской упаковке пачку долларов, отрывает ленточку и быстро выхватывает бумажки — Дима непроизвольно считает: шесть-семь-восемь… девять.. десять… одиннадцать — и протягивает официанту, но тут же останавливает его, уже готового уложить полученные деньги в папочку. Официант послушно пересчитывает. И уже после этого курносый отстегивает еще бумажку и сует ее в карман официанту.
Вот так-то, Дима, а ты уже заранее все просчитал — где-то в районе трехсот шестидесяти — трехсот семидесяти. Дима открывает папочку, мимоходом оставленную официантом на деревянном подносике, видит там цифру 360 и укладывает заранее приготовленные четыре сотни. Девушка в этот момент пытается закурить, зажигалка не работает. Дима делает шаг в ее сторону, наклоняется, щелкает своей зажигалкой и слышит:
— Не хотите пригласить меня к себе в номер?
— Всегда! — говорит Дима, еще до конца не осознавая, что происходит. — Прайс?
— Десять — за ночь, три — за час.
— Ой, солнышко, я бы и двадцать, только… — разводит Дима, почти с облегчением.
Девушка смотрит спокойно, голова чуть набок, нижняя губа закушена.
— Полторы за час.
— Да, — вдруг говорит Дима. — Да-да, конечно. Буду рад. Да. Мой номер…
— Вижу, он на карточке. Она ведь ваша? Буду минут через пятнадцать.
И отворачивается к экрану.
С ума сойти!
Выйдя из лифта на пятом этаже, Дима идет по коридору, абсолютно пустому, застывшему от той ошеломленности, которую проносит по нему Дима. Никаких мыслей, только фраза из анекдота: “Ничего себе, за хлебушком сходила!” И жжет неведомо откуда выскочившее у него нелепое “прайс?” — Киса Воробьянинов, блин!
Господи, что бы он сейчас отдал за то, чтобы не было этой безобразной сцены в ресторане — “зырянка”, “прохладный взгляд”, “угрюмая мощь” и прочий пьяный бред.
“Третьим будешь, дедуля?” — “Будет-будет! Куда он денется!”
При этом Дима почти деловит и стремителен. Отмечает, что в номере порядок. Пускает горячую воду в ванной. Есть время, или… Нет, надо успеть. И Дима лезет под душ. Потом растирается полотенцем и прислушивается. Да нет, уложился в семь минут, — не мог он пропустить ее стук в дверь. Дима надевает свежую рубаху. Кровать огромная, как раз для. Перекладывает деньги в потайной карман портфеля — мало ли что. Полторы тысячи — на стол, под том “Архивного вестника”. Документы, билеты смахивает в ящик прикроватного столика. У Димы нет презерватива, но, скорей всего, есть у нее.
Включил телевизор, приглушил звук, вырубил верхний свет. Встал у окна.
Метель закончилась. Ясно видны крыши домов — кирпичных многоэтажек пятидесятых-шестидесятых годов. Еще светят их окна. А снизу двор, оттуда горит “Флоренция”. Нормально, думает он, наблюдая багровый отсвет ее букв на залепленном снегом стекле.
Пятнадцать минут прошли уже точно.
…Прошло почти двадцать пять минут. Или это шутка такая была?
Тридцать пять минут.
И Дима, наконец, чувствует, как отступает этот морок. Как будто дышать легче стало. До чего ж нелеп ты в этой роли. Жалок. Отвратителен. С мазохистским наслаждением Дима перебирает все проделанное им в последний час — вот тебе, придурок, смотри! Запоминай, чего тебе нельзя делать… Господи, какое облегчение! Вот сейчас бы водки хряпнуть. Но водки нет. И Дима идет в просторный холл своего номера к холодильнику, там должны быть сок и вода.
Дима берется за ручку дверцы холодильника и слышит тихий стук в дверь. Сердце его счастливо срывается с места, неужели?!
— А я уже думал, вы не придете, — слышит Дима свой голос.
В приоткрытой двери стоит та самая девушка.
— К вам не так просто, — говорит она, входит, ставит сумочку на холодильник, сбрасывает на подставленные Димой руки шубку.
Он пристраивает шубку на вешалку в шкаф. Жест хороший, расслабляющий — он принимает гостей. Она же буднично, как домой вернулась, наклоняется расстегнуть молнию и снять сапожки. Узкая ступня в темном чулке становится на пол.
— Наденьте тапочки, — Дима сбрасывает свои шлепанцы.
— А ты?
— Бери-бери, мне приятно будет. — Диме другое приятно, ее “ты”. Видимо, вот этой интонации требует их ритуал.
Она вставляет узкую ступню в шлепанцы, привезенные Димой из Москвы.
— Как на лыжах, — говорит она. — Представьтесь, пожалуйста.
— Дмитрий Андреевич, или просто Дмитрий.
— А я Карина, — она протягивает руку за сумочкой. — Ну что, Дима, приглашай в номер.
Все-таки голос чуточку напряженный, но проходит она легко, как бы непринужденно, сумочку кладет на прикроватную тумбочку, оглядывает комнату, задерживается у стола с телевизором, снимает и кладет перед ним часики.
Он чувствует, как рад ее приходу. Даже безотносительно к… Вообще, рад
— Чего интересного рассказывают? — кивает девушка на экран включенного телевизора.
— Кафе новое открыли, мусор из двора на Комсомольском проспекте не возят. Предлагают купить стальные двери “Благовест”.
— Да, у нас город тихий. А номерок ничего. Ты здесь куришь?
— Да-да, конечно,
Она опускается в кресло, достает сигарету, ждет, когда он щелкнет зажигалкой. Закуривает, не отрывая глаз от эстампа с изображением букета сирени.
— Эстампики так себе, — говорит он.
Она кивает. Он тоже закуривает. Пауза. Теперь она смотрит в телевизор. Он поднимает пепельницу. Подносит. Она стряхивает пепел и снова смотрит на экран. На лице проступает как будто изнеможение.
Ну и что дальше? Девушка как будто выпала из времени.
— Слушай, — говорит он, осторожно подбирая слова, — что-то не так? Если тебе не по себе, можешь просто посидеть, отдохнуть.
— Нет-нет, что ты, — говорит она и гасит сигарету. — Я в ванную.
— Ага, — он открывает дверь ванной. — Вот это полотенце чистое, а вон те…
— Да-да, — говорит она, не слушая, — я быстро.
Шорох душа. Он стоит у окна.
Из трубы черного одноэтажного домика на дне двора встает столб дыма. Значит, ветер утих. Или потому что двор? Ползущая внизу машина протягивает перед собой овал оранжевого света.
Шум воды в ванной наконец стихает. Дима торопливо сбрасывает брюки, заворачивается в простынь и гасит свет. Немного полежав, включает маленькую настольную лампу у кровати и переставляет ее со столика на пол. В номере полумрак. Ее все нет. Холодно. Действительно, холодно. Но он встает, ему хочется встретить ее стоя.
Дверь ванной открывается, оттуда идет девушка. Бедра и грудь завернуты в полотенце, Дима видит обнаженные ноги, длинные тонкие руки. Черные волосы распущены. Легкий запах пара и шампуня.
Она останавливается в шаге от Димы. И он, как во сне, продолжая ее движение, протягивает руки и трогает сырое полотенце. Полотенце тяжело разворачивается и падает на пол. Перед Дмитрием Андреевичем обнаженное женское тело. Про такие тела он давно забыл. И это он, Дмитрий Андреевич, делает движение обнять его, и тело это послушно подается к нему, обжигая своим жаром — и у Димы на мгновение что-то происходит, как будто он, летящий с горы на лыжах, застывает; он разглядывает начало движения, которым тело двинулось навстречу, подчиняясь его жесту, и чувствует сейчас, твердо знает, что вот ЭТО не обманывает, ЭТО поверх всего, поверх их взаимной неловкости и двусмысленности ситуации. Телу нет дела до твоих заморочек. Стараясь удерживать себя от автоматического жеста — поцеловать, Дима трогает губами ее плечи, шею, ухо.
— Господи, какая ты горячая
— Из душа потому что, — шепчет она, и он чувствует ее губы и дыхание на ключице. Он опускается на колено и проводит языком по ее плоскому животику. Девушка как будто дрожит.
— Иди под одеяло, — говорит Дима. — Иди, а то совсем замерзнешь.
— Нет, нет, это ты ложись
И Дима послушно укладывается на спину, а Карина встает на колени перед ним и проводит ладонью по его безобразному в этот момент, огромному волосатому телу, по груди, по животу, ниже.
— А чего это он у тебя такой грустный? Неужели не нравлюсь?
— Он просто прибалдел, — пытаясь попасть в тон, говорит Дима.
— Сейчас мы его расшевелим.
Девушка, опершись рукой на грудь Димы, тянется через кровать к столику, на котором ее сумочка. Прохладные волосы ползут по его груди, совсем близко он видит маленькие, тугие, с плоскими сосками груди. А чуть выше подбородок и закушенную губу. Она роется одной рукой в сумочке, вытаскивая пакетик с презервативом, потом садится на колени, на мгновение Дима видит ее на графическом листе Матисса — поющая линия бедра, длинных рук, груди. Девушка надкусывает край пакетика, вылущивает оттуда резиновое колечко и вставляет колечко в губы. Потом встает на колени, откидывает волосы на спину, и в череде проигранных перед ним движений Дима вдруг чувствует профессиональную выучку, холодок процедурного кабинета, — вот как, оказывается, происходит это? А ты чего бы хотел, хрыч старый?! — и внезапный прокол острой — детской почти — обиды скрючивает Диму, он поспешно садится, успев поймать опускавшуюся к его бедрам голову.
— Подожди, — говорит он. — Подожди немного. Просто полежи рядом. Дай привыкнуть к тебе.
Девушка послушно выпрямляется, вынимает презерватив и аккуратно укладывает его на целлофановую упаковку, а потом соскальзывает под одеяло к Диме. И осторожно обнимает.
— Господи, какая же ты горячая, — он трогает губами ее шею. — Послушай, — говорит он, — послушай, а это не жар? Нет, правда, у тебя что, температура?
— Да, — говорит Карина. — Я не думала, что будет так заметно. Я думала, что после душа станет легче.
— Ну, ты, девушка, даешь.
— Да, ладно… Извини.
Дима вскакивает и поспешно надевает брюки. Включает верхний свет. Девушка настороженно наблюдает за ним. Дима склоняется и трогает губами лоб.
— Ничего себе! И давно?
— Не знаю. В ресторане немного зазнобило. Сок был холодный. Я завидовала, когда ты водку пил — я коктейлик взяла, и все.
— А чего-нибудь болит у тебя.
— Нет. Да ты не пугайся. Я не думаю, что это заразное. Обыкновенная простуда.
— Да мне-то чего — я сам после гриппа сюда приехал. И арбидол до сих пор пью. Какой-то иммунитет у меня должен остаться. Давай, я тебя еще чем-нибудь накрою. И у меня остался еще терафлюкс.
— Накрой.
Заворачивая ее в толстое пуховое одеяло, Дима почувствовал, как расслабляется в гриппозной истоме тело девушки. Во взгляде ее Диме вдруг почудилось непроизвольное выражением надежды и беспомощности, как у больного ребенка. И Дима вдруг успокоился — все встало на свои места. Он грел кипятильником минералку, растворял шипучий порошок.
— На, выпей.
Она садится, непроизвольным жестом прикрывая рукой грудь, и пьет маленькими глотками.
О, Господи, думает Дима, козел старый!
— Ты извини, я сейчас немного полежу и поеду. Извини. Глупо все.
— Да куда тебе сейчас ехать. Полежи, расслабься, согрейся. А лучше постарайся заснуть. А утром посмотрим.
Карина, свернувшись под двумя одеялами, смотрела на Диму странно внимательным взглядом.
— А ничего так, да? Снял телку? Оттянулся?
— По-моему, все очень хорошо, Карина, — искренне сказал Дима. — Нет, правда хорошо. Если, конечно, не считать твоей простуды.
— Я не Карина, меня Катей зовут. Слушай, если ты не против, я действительно попробую заснуть. Только давай я на диван переберусь, а ты ложись нормально.
— Еще чего.
— Тогда ложись рядом, принеси мою шубку, а себе вот это одеяло. Иди не мучайся. На такой кровати места всем хватит.
Дима принес из шкафа свой пуховик и лег с краю.
— Все, девушка, спи.
И включил свет.
По потолку гуляют полосы голубоватого света, что-то вроде северного сияния — это внизу машины подъезжают-отъезжают у крыльца “Флоренции”. Чудной какой город, думает Дима, с поленницами дров во дворах и занесенными снегом лодками на крышах сарайчиков, с мутно-голубым стеклом могучих офисных зданий, которых не было в позапрошлом году, вот с этой девушкой. Дима закрывает глаза — под веками у него остались, оказывается, маленькие груди девушки, сквозь кожу чуть проступают ребра. Он слышит ее ровное, уже сонное дыхание. И как это ей удается? Похоже, она везде дома, — думает он с некоторым почти разочарованием и нежностью. И Дима вдруг понимает, что ему здесь действительно хорошо.
Тихий стон за спиной. Дима открывает глаза и видит тусклый блеск мертвого телеэкрана. Снова стон. Оказывается, он спал.
— Ты что, не спишь? — спрашивает он шепотом.
— Нет, не сплю, — глухо отвечает Катя.
Дима вскакивает и включает свет. Первое впечатление, что Катя улыбается, но это просто гримаса, зубы стиснуты, лицо сведено.
— Что с тобой?
— Спазм в животе. У меня так бывает при высокой температуре. Боль дикая.
— А что у тебя там?
— Никто не знает. Врачи ничего не обнаруживают.
— И что делать?
— Не знаю… Обычно я вызывала скорую. Делали укол, и проходило.
— Ну, так давай вызовем.
— Ты что, совсем на голову плохой? Куда и к кому ты сейчас вызовешь?
— Да плевать на это!
—Тебе плевать. А это мой город. Мне сейчас нельзя этого. Нельзя. Иначе все к черту!
И Диму продрало от отчужденности и злобы в ее взгляде.
— Успокойся.
— Ага! Успокойся! Уроды! Легко сказать — успокойся… Это ж надо так залететь! — и она замычала, скрючившись. — Ты мне только выйти отсюда помоги. А на улице я что-нибудь придумаю.
— Господи, да что тут можно придумать?
— Ты бы заткнулся, а?
— Понял-понял. Что за укол тебе делали?
— Обычный. Ношпу.
— Ну, так давай я сделаю. Какие проблемы. Сейчас… полпервого, но должна же быть у вас дежурная аптека.
— На Ленина где-то. В центре.
Дима натягивал рубашку и свитер.
— Лежи, я сейчас. Обычный укол? В задницу?
— Да-да, обычный.
— Извини, но я карточку возьму, придется в темноте посидеть, иначе я не выйду из гостиницы
— Да-да, только побыстрее.
Девушки из рецепшен уточнили: идти направо по улице, три или четыре квартала, это недалеко, можно пешком.
Хрена тебе, пешком, — подумал он, вспоминая стадо таксомоторов перед крыльцом гостиницы.
Но такси у крыльца не было. Ни одного.
Дима быстро пошел, потом побежал по дорожке через сквер к перекрестку. Метров пятьдесят, не больше, но он уже подвывал, проклиная собственную тупость — зачем подштанники не надел или хотя бы трусы. Ледяной ветерок превратил джинсы в шуршащий фанерный короб, мороз входил в его тело через пах, который по ощущению Димы превращался сейчас в кусок пористого льда. Копцы тебе, Дима! Редкие машины проносились мимо, не обращая внимания на его поднятую руку. Блестел ободранный поземкой и электричеством асфальт. В черном небе над городом бесовским синим светом горели буквы ВИТУС. Вернуться за одеждой? Но тут рядом затормозила “Волга”, и Дима полез в прокуренное, с запахами бензина теплое ее нутро.
— В дежурную аптеку.
— Сколько дашь?
— А сколько нужно? — повернулся Дима к шоферу, паренек напряженно смотрел вперед, подставив под взгляд Димы профиль.
— Двести, — отрывисто сказал он.
— Поехали.
Шофер, не обращая внимания на светофоры, круто развернул машину прямо посередине пустого перекрестка и понесся по улице в другую, как показалось Диме, сторону. Потом налево, еще налево, полетели мимо смутно знакомые улочки, проскочили проспект, снова налево, потом направо и машина уже тормозит:
— Вон она, ваша аптека.
— Да-да, — сказал Дима и, хватая ртом колючий плотный воздух, вывалился наружу и побежал к освещенному тусклой лампочкой крыльцу. Снег на крыльце нетронут — неужели закрыто?! Дима со страхом потянул на себя ручку, дверь неожиданно поддалась. Внутри холодный дух трав и лекарств, за стеклом женщина в накинутом на плечи пальто у маленького телевизора.
— Пожалуйста, ношпу, лидокаин и шприцы.
— У вас нет денег помельче, я не найду вам сдачу.
— Ну, приложите к нему терафлюкс.
— Нету. Возьмите фервекс.
Машина стояла на месте. Устроившись в кресле возле шофера, Дима отдал ему две сотенные бумажки, и дорога к гостинице заняла минуты две, не больше.
Стараясь идти размеренно, Дима пересек холл, сонные барышни из рецепшен не обратили внимания. Ничего, значит, не произошло в его отсутствие. А что могло произойти? Лифт спускался очень долго. Сонный коридор тоже был неимоверно длинным.
Войдя в номер, Дима вставил карточку в щель, вспыхнул свет, и он увидел пустую кровать с развороченным постельным бельем.
— Ничего себе!
Значит, так — паспорт, деньги, цифровая камера, что там еще можно было взять?.. Но тут блеснули лежащие у телевизора часики. Ее часики.
— Эй — донеслось из ванной. — Включи мне здесь свет.
Катя полулежала с ванной, окруженная черными плавающими волосами.
— Ты что тут делаешь?
— Греюсь. Вроде как немного даже отпустило. Помоги вылезти.
Дима наблюдал, как она растирается, потом метнулся в комнату и сдернул с кровати простынку
— Завернись.
На подгибающихся, как показалось Диме, ногах Катя соступила на пол. Дима присел, вытирая ей ноги
— Идти можешь?
— Могу, конечно. Да ты не бойся, я живучая. Не трогай, у тебя руки просто ледяные.
Дима раскладывал на столе купленное в аптеке.
— А ты точно умеешь?
— Умею-умею.
— Ну, — сказал Дима, пустив вверх тонкую струйку готового лекарства из шприца, — и где наша попка?
— Ищи, — сквозь зубы сказала она. — Должна быть.
— Ты чего, боишься, что ли?
— Боюсь. С детства.
Дима сбросил одеяло
— Она у тебя как пирожок из печки. Расслабь мускул, ну. Ну что же ты.
— Не могу.
Дима наклонился и провел губами по горячей и сухой коже.
Катя вздрогнула
— Ты что там делаешь?
— Расслабляю.
И тут же толкнул иголку.
— Так не честно!
— А ничего, — сказала она, — терпимо.
— Помассируй салфеткой
— А сам не можешь?
— С удовольствием.
— Ну а теперь пей фервекс, — Дима поднес кружку с теплым еще щипящим пойлом.
— А ты сам-то чего дрожишь?
— Это из меня мороз выходит.
— Лезь ко мне под одеяло… А ты что, вот так голый под джинсами и бегал? Ты что?
И неожиданно сильными руками притянула Диму в постель, прижалась сзади к спине.
— Ну, Кать, от тебя как от печки раскаленной.
— Зато ты как холодный компресс.
— Погоди, — высвободился Дима, — у меня тут футболки чистые. Давай вот эту надень, она самая теплая. Желтая. Это цвет пустыни, и видишь, какие верблюды вышиты на ней. Это настоящие, без обмана. Из Туниса привез. Вот как раз на этом, который с краю, я и ездил. Он такой теплый, как печь деревенская, и шерсть у него как у теленка. Влезай.
Катя выпросталась из простыни и, вытянув вперед длинные голые руки, нырнула с подставленную Димой майку.
— Да тут вдвоем можно жить
— Лишь бы не жало.
— А ты что, доктор?
— Нет. Историк. Грант здесь отрабатываю. Главу про деревянную скульптуру пишу.
— И не страшно тебе?
— В смысле?
— А тебе что, не говорили? Они ворожат. Особенно тетки. Лет пять назад один корреспондент швейцарский начал фотографировать Матрену, так по городу ураган пронесся, несколько деревьев повалил. Чего смеешься? Правда. Хоть у Абашева спроси. От них бывает, глаз нельзя оторвать нельзя… Ну, и это… Я тут на тебя наорала. Это я не на тебя. Это так. Вообще.
— Ну, ты же видишь, что не злюсь.
— Меня такая жуть взяла, когда ты ушел. Это ж надо быть такой дурой! Темно. И в животе такая боль, что хоть вой. Я, чтоб не загнуться, в ванну полезла, горячую воду пустила, а она чуть теплая сразу шла, ну а потом и горячая, и только начала согреваться, и ты появился, и начало отпускать. А после укола сразу прошло.
— Что, совсем не болит?
— Совершенно. Я не думаю, это от лекарств. Это у меня что-то с нервами, от них спазмы. Боль ушла, как только ты иголку вынул. Как будто выключили ее.
— Ну, все, отворачивайся от меня и спи.
— Ага.
Жест, которым она поправила на Диме пуховик, тронул Диму, но обнять ее он постеснялся. Он попытался вспомнить себя в этом номере, того, каким был он, Дима, перед тем как спуститься в ресторан, и представить, что бы он почувствовал тогда, если бы узнал, что будет через несколько часов в его номере. И странное ощущение вдруг появилось — освобождения. Освобождение он чего? — попробовал сформулировать Дима и провалился в сон.
…За спиной у Димы снова движение — он открыл глаза, с Катиной стороны горела поставленная им на пол лампа. На часах половина четвертого.
— Что, опять боли?
— Нет, я вся мокрая. Слушай, раз не спишь, пусти воду в ванной.
Вода пошла совсем холодная, но быстро начала теплеть, и когда запотело зеркало, Дима высунулся
— Готово, иди.
Катя мылась, Дима уже привычно стоял у окна. Темнота за окном как будто посветлела. Странный блеск у окон глубокой ночью, слепой какой-то, отрешенный, но — не мертвый. Как будто освободившись от людей, город зажил собственной бодрой ночной жизнью.
Из ванной вышла, не стесняясь своего протяжного обнаженного тела, Катя. Дима уже держал наготове очередную футболку.
— А что, верблюдики кончились?
— Кончились, но эта зато свежая.
— Я ж говорила, что живучая. Потрогай лоб. Зато ты теплый, — сказала она и провела рукой по телу. Потом спустила ниже. — И он тоже, похоже, отогрелся.
— Извини, но я все-таки живой, и мужчина. Ну, давай, девушка, спать.
— Давай, — и она обняла его, уткнувшись лицом в грудь.
Дима осторожно попытался отвести назад бедра, и она тут же спустила руку вниз и прижала его к себе.А еще через минуту, привстав, зашарила рукой в сумочке
— Ты что?
— Сейчас, — она распаковывала очередную упаковку с презервативом.
— Перстань.
— Извини, но работа у меня такая. Раз пришла, то …
— Да не хочу я.
— Ты, может, и не хочешь, а он хочет, я же чувствую.
Она резко повернула Диму на спину, взлетела над ним, накрыла волосами его лицо.
— Ну и теперь не хочешь, — спросила она, — а?.. Не хочешь?
…Разъединившись, они лежали рядом.
— Ну, ты даешь, — сказал он. — Сколько, оказывается, в тебе жизни.
— А ты что думал? Мужика ведь тоже иногда хочется. Тем более мне. Скрытой эротоманке. Да еще после двух месяцев поста.
— Почему скрытой, у тебя-то вроде не должно быть проблем с этим? — осторожно спросил Дима.
— Ты про клиентов? — просто переспросила Катя. — Да нет. Там по большей части — работа. Массаж. Процесс трения. Это, знаешь, у одной моей одноклассницы талант вдруг прорезался — она клизмы ставит классно, но самое главное — катетеры вводит в члены старым мужикам. Все вип-клиенты — ее. Бабки зарабатывает покруче моих.
Счастливый почти Дима чувствовал странное недоумение. Козел, конечно. Распутник. Блядун. Ну и так далее. С проституткой. Которая ребенок почти. А вот поди ж ты! Робеет ее. И счастлив рядом с ней. И кто тут ребенок, это еще вопрос.
— А что ты у нас в университете делал?
— То есть, — растерялся Дима. — Консультироваться ходил. А ты откуда знаешь?
— Видела там тебя.
— Ты что, учишься?
— Училась. А сейчас восстанавливаюсь на вечернем отделении. У меня три курса романо-германского отделения. Если б в Москву не уехала, сейчас бы на пятом была.
— А чего уехала?
— Дура была. Поехала с театральной студией на фестиваль и осталась. Думала в театральное поступать. Ну, и как видишь..
— Долго прожила в Москве?
— Два года почти.
— Всего?
— Это называется — всего?!
—Ну, а как тебе Москва?
— А никак. Чума, а не город. Тесно, темно, метро это вонючее, пробки на дорогах… Не, ну когда потом на Кутузовском работала, из окна смотрела, как Бизнес-Сити за рекой строят. Красиво. Ну и Москва — это, конечно, деньги. Здесь таких нет.
— Ни фига себе — нет, я же видел сегодня, как местные мужики в ресторане расплачивался
— Ага, ты даже губами шевелил, когда считал, сколько он отстегнет.
— Нет, ну согласись, за дружескую, так сказать, вечеринку больше тысячи долларов.
— Никакая там не дружеская вечеринка. Это его работа. Я ведь слушала их. Он тендер выиграл на постройку трех домов в центре. Отмечали. Ты знаешь, что это такое?
— Нет.
— Ну да, ты же книжки пишешь. Куда тебе. Вот посчитай: сколько стоит квартира? У нас, например, в центре города, минимум — сто тысяч баксов. А дома сейчас строят самое малое в двести квартир. В трех домах — шестьсот. Помножь. Шестьдесят миллионов. Ну, а чтобы построить дом, нужно миллиона два-три. Ну, пусть шесть. Все равно — чистая прибыль сорок миллионов долларов. Понял? Так вот тендер — это когда эти сорок миллионов делят между строителем и чиновниками. И не факт, что строитель получит больше других. Но — получит. Хорошо получит. И две тысячи баксов за вечер для него — семечки.
— Откуда ты все это знаешь?
— У меня свои университеты. Мужики после секса любят поговорить.
— Ну, а чего ж ты с ними не заговорила. Вот где деньги были, — спросил Дима, пытаясь перебороть внезапную обиду.
— Там был один из мэрии, я знаю, кто он — а мне с местными нельзя. Я на работу здесь устраиваюсь. Ну и потом… Какие там девки сидели? Не девки — кони! Ты ведь тоже на них глаз косил. Скажешь, нет?
И у Димы как будто отпустило.
— Да нет, для меня самое сильное было — это хладнокровие, с каким мужик тысячу баксов выложил.
— Ну вот, ты и позавидовал.
— Чего это мне завидовать?
— Ага. А ты посмотри, вот ты такой правильный, такой интеллигентный, умные мысли в книжечку даже в ресторане записываешь. А рядом мужики сидят, которые, сразу видно, — говно мужики. Но деньги-то у них. Не у тебя. Ты в ресторане сигареты “Ява” куришь, на девок ихних исподтишка пялишься, слюнки пускаешь, а брюки на тебе, извини, с рынка, свитерок, небось, жена вязала, и зажигалочка — пятирублевая. Так?
— Да это не я, это ты, похоже, завидуешь?
— Да бросьте вы все придуриваться. Да, завидую. И не стесняюсь этого. Как я могу не завидовать настоящим деньгам? Да если б не деньги, думаешь, я бы пошла в твой номер?
— Ну, а у тебя есть деньги? — спросил Дима, стараясь, чтобы голос его звучал ровно и доброжелательно.
— Откуда?! Я когда шла сюда, рассчитала все до десятки — у меня осталось только на троллейбус и на электричку. А было — на коктейль. Дорогой, конечно, коктейль, иначе нельзя, и чтобы осталось на сок. И пачка “Парламента”, еще с Москвы осталась, а там, в сумке, такая же, как у тебя, “Ява” лежит. А вот сумочка моя дороже, чем все, что на тебе надето, включая часы и мобильник. Клиент в Италию возил, перед приятелями покрасоваться захотел — в дорогой магазин завел, выбирай, говорит. Ну, я и выбрала. Интересно ведь, что будет. А ничего. Он карточку сунул продавцу, небрежно так закорючку свою на чеке поставил и не моргнул даже. А так за копейку удавится.
— Ну, и продай сумочку
— Жалко. Что останется-то? Я и так все здесь спустила. Представь, я сюда привезла шесть тысяч. Думала, с головой хватит. И все за два месяца вылетели.
— Ни хрена себе! И чего ты с ними делала?
— Как что? Не в сбербанке же мне за окошечком сидеть. А настоящая работа денег стоит. Я должна выглядеть здесь на сто тысяч.
— И куда устраиваешься?
— В банк, только не в наш — в настоящий. У меня два языка: немецкий и французский, ну и плюс, конечно, английский. И еще рекомендации от одной московской конторы, типа выдающийся пиар-менеджер, специалист по международному банковскому праву. Не, я Москве, правда, курсы четырехмесячные проходила. Клиент один устроил. А ты врача хотел в гостиницу вызывать.
— Так за фиг ты сюда потащилась?
— Деньги кончились. Я уже из матери все до копейки вытрясла. А у нее зарплата диспетчера таксопарка. Мне еще на позапрошлой неделе должны были дать окончательный ответ. Вроде как решение принято. И положительное. Ни фига! Вот и тянемся — кашка, молочко, картофельный супчик. Не больше пяти сигарет в день.
— Ладно, должно получиться. И, потом, ты как танк, пробьешь все.
— Постучи по дереву,
— Все, девушка, спи. С врачом, как видишь, обошлось. Сейчас поспишь еще немного, и все будет о кей. И вообще — я ведь в ресторане на тебя смотрел. Неужели не заметила.
— Заметила, конечно. Удивляюсь только, как ты не окосел — одним глазом на меня, другим — на соседний стол.
— Поднимаю руки. Но ты лучше. Правда. Не веришь?
— Почему не верю. Я и сама знаю, что лучше. Все, давай хоть немного поспим.
Дима послушно закрыл глаза.
…Он спускался по запасной лестнице гостиницы, по высоким ступенькам из темно-коричневого дерева, мимо крохотных кадочек с цветами. Впереди — Катя. Высокие окна затянуты тюлем, в них бьет солнечный свет, свет плотный, желтый, и они с Катей как будто в светящемся колодце, потом Катя упирается двумя руками в тяжелую деревянную дверь, та медленно распахивается, и они вышагивают на каменное крыльцо. Перед ними небольшая площадь с огромным католическим собором напротив. Политые водой каменные плиты дымятся на солнце. Жарко. Диме хочется в тень, а с той стороны площади, под аркадой собора уже расставлены столики уличного кафе. Дима оглядывается на здание, из которого вышел, оно трехэтажное (откуда же такая длинная лестница? — вяло удивляется Дима), высокие окна, и каждое с крохотным как бы балкончиком и цветами, с балконов свисают флаги с красными полосами и зубчатым краем.
Они идут через площадь, Катя чуть впереди, Дима сзади. На Диме белые брюки и желтая майка, а на Кате вчерашняя рубаха и длинная юбка, волосы распущены, на ногах сапоги, которые она не застегнула, и голенища сползают гармошкой. Лучше б она мои тапочки надела, думает Дима. Парень в джинсах и белой майке ставит перед магазинчиком стенд с открытками. Солнце горит в потушенном фонаре, торчащем на углу площади. Господи, как же хорошо, что мы здесь!
Они уже за столиком. Дима никак не может увидеть лицо Кати — отвернувшись, она рассматривает каменные кружева собора, он видит только ее волосы и шею.
— Я знаю, где мы, — говорит он Кате, — я знаю! Это Таррагона. Я был здесь. У меня в Москве есть фотографии, сделанные как раз на этой площади. Я уже сидел здесь. И, похоже, как раз за этим столиком. Я помню, как это было замечательно, это было как сон наяву, и от того, как хорошо мне было здесь, на меня тогда вдруг тоска накатила. Я тут один гулял. Я вообще всегда езжу один. И значит, тоска, которая корежила меня здесь, оттого была, что место рядом предназначалось тебе, а тебя еще не было? Ты, значит, была этой тоской, да? Или это мы сейчас там и тогда?
Господи, что я мелю, думал он, слушая себя со стороны. Катя, не оглядываясь, протянула назад руку и сжала его пальцы: “Эй, проснись. Проснись!”
Дима открыл глаза. Перед ним в сером свете из окна женское лицо. Почти незнакомое. Сухо блестят темные глаза, обострились скулы, под веками — тени, узнаваем только тот же упрямо-угрюмый взгляд.
— Извини, но мне пора.
— Сколько времени?
— Почти восемь.
— Поспала бы еще
— Под твой-то храп?
— Ой, извини.
— Да нет, просто мне не спалось. Мать к девяти вернется с дежурства, надо быть дома. Выгляни в коридор, чтоб спокойно уйти.
— Ты вообще как?
— Нормально. Знобит немного, но через полчаса, если на электричку успею, уже дома буду.
— Дай телефон, я позвоню потом узнать, как ты.
Катя взяла со стола ручку и записала номер на сигаретной пачке.
— Вот моя визитка. Звони, если что. Ладно?
— Ага, — сказала она, сунув, не глядя, кусочек картона в карман.
Они уже стояли у двери.
— Погоди, Кать, а деньги!
— Ну так, извини, это ж вроде как не ты меня, это я тебя отымела ночью, — хмыкнула Катя, но тут же расстегнула сумочку и терпеливо ждала, пока Дима рылся в тумбочке, отыскивая к приготовленным деньгам еще пятьсот.
— Ага, — сказала она без выражения, укладывая деньги.
Дима выглядывает за дверь в пустой коридор и успевает поймать проскальзывающую мимо Катю, наклоняется — она подставляет щеку.
— Пока-пока, — говорит она и идет, не оглядываясь, по коридору.
Вечером Дима набрал номер, записанный Катей на сигаретной пачке. “Ошиблись номером”, — ответил мужской голос. Дима смял пустую пачку и кинул ее в корзинку под столом.
А через три дня, когда Дима уже раскладывался в купе поезда, ожил его мобильник. Незнакомый в первые секунды голос спросил:
— Ну, как, на поезд не опоздал?
— Нет, мы уже через мост едем. А ты откуда знаешь?
— Документы подсмотрела, когда ты уходил. Должна же я была знать. Не заболел?
— Да нет вроде. А ты?
— Мне теперь болеть нельзя. Знаешь, откуда звоню?
— Неужели получилось?
— Да! Представляешь? Из главного офиса звоню. Сейчас мне компьютер налаживают, а завтра еще табличку на дверь привинтят. А вчера целый день по этажам бегала, оформлялась, а потом еще часа три мурыжили инструкциями. Начальником у меня русская, но из Германии. Ничего баба, только велела снять клипсы и одеваться построже. Корпоративный стиль, блин. У нас с этим строго.
— Я рад за тебя! Очень рад. От души! А как с деньгами?
— Вывернусь. Еще твои не потратила. Ничего, через год я тебя на своей тачке встречу. А сейчас мне почту поставят, и я тебе свой имейл на СМС кину. Напишешь про своих Христов, присылай. Ну, все, меня зовут. Чмоки-чмоки!
Короткие гудки.
Бедная девочка, думал Дима, затягиваясь сигаретой в пустом тамбуре, куда выскочил из купе, узнав голос в трубке. Бедная девочка! Ей просто некуда было больше позвонить. Некому. И она — это уже точно — не представляет, что значит такой звонок для него… А что он значит? Ты что, хотел бы ее увидеть еще раз? А?.. Да нет. Не в этом дело… Действительно, не в этом.
В оконном стекле, к которому то подступал, то отступал темный лес, возникало и пропадало мутное, сдвоенное отражение лысого, грузного, практически незнакомого Диме мужика, среднестатистического пассажира, проносимого сейчас гремящим железом тамбура над бесконечной насыпью, и Дима с неожиданным интересом всматривался в невнятный силуэт: и это что, это ты, Дима?