Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2009
Рыбаки
— Вставай, вставай! — будит меня брат Витька.
Я не понимаю, куда он торопится. Еще с вечера мать наказала ему сидеть со мной дома. Вообще-то я хожу в детсад, но вчера там случилась беда: у кладовщицы тети Вари заболели поносом обе девочки-погодки. Нас распустили по домам, а детсад прикрыли на карантин.
— Ну что ты там копаешься?! — негодует он. — С такими сборами мы останемся без рыбы: весь жор закончится.
Просовывая в ворот выцветшей рубахи голову, я соображаю: мы пойдем на рыбалку, но, чтобы оправдать свою нерасторопность, пытаюсь возражать:
— А тебе мамка не велела на реку ходить.
— И чо, по-твоему, из-за вас я должен дома сидеть?
Больше я не спорю. Мне и самому хочется на реку. Но родители запрещают. Особенно непреклонна в этом вопросе мать: “Не вздумай один к воде ходить! — твердит она. — Плавать не умеешь, ишшо утонешь”.
Я стараюсь ее не огорчать. Да и брат мой не нарушает родительских запретов. Он старше меня на целых пять лет. По деревенским меркам, уже взрослый, ходит в пятый класс, и родители ему доверяют присматривать за мной, когда я по каким-либо причинам оказываюсь дома. Ему также поручено следить за огородом, чтобы куры и, не приведи Бог, свиньи не зашли туда и не уничтожили зреющий урожай.
На дворе уже начало июля. Цветут на навозной гряде огурцы. Чуть поодаль, в густой помидорной зелени, видны пупырышки народившихся томатов.
Вообще-то на реке я бывал уже несколько раз, но с отцом. После работы, если позволяло время, он шел, по его словам, “сполоснуться” после жаркого трудового дня и брал меня с собой. Не успею я раздеться, как он, на ходу скинув майку и штаны, с разбегу ныряет в омут. С берега я каждый раз вижу его, плывущего под водой. Движения его рук и ног похожи на лягушечьи. Вот мне бы так здорово научиться. Но я не то что нырять, а даже плавать не умею, хотя отец всякий раз пытается научить меня.
— Руками, руками греби воду под себя, а ногами колоти по воде!
Если я гребу руками, то словно кто-то невидимый держит меня за ноги, если в работу удается подключить ноги, то отказываются грести руки.
— Слаб ты еще, — заключает отец, — подрасти надо, и все получится.
Но река мне все равно нравится. После купания садимся с батей на бережок. Он курит и о чем-то думает. Я смотрю на закатное солнце, на тихую водную гладь, над которой кружат мошкара, вечерние жуки и бабочки. Резвится вышедшая на вечерний жор рыба. Она ловит низколетящих и упавших в воду насекомых, оставляя на поверхности воды слабые всплески.
Но сегодня совсем иное: я иду на реку с братом. Он шагает впереди меня. Позади нас — Ефимов угор, жердяная изгородь поскотины, впереди — неширокая полоска поля, засеянная рожью. Остается совсем немного: по узкой тропинке пересечь загонку. Я едва поспеваю за Витькой. Он ступает так же широко, как и отец. На него он и похож, такой же долговязый и худой. Мне хорошо видны на его спине приподнявшие кожу позвонки и острые лопатки. Я же, наоборот, маленький и круглый, как колобок, весь в мать. У брата — прямая и длинная удочка, не чета моей коротышке, выгнувшейся почти в дугу.
Но я рад и такой. Сегодня брат, уже в который раз, пообещал научить меня ловить рыбу. Под будущий улов я несу старый и прокопченный дымом котелок. Витька же под рыбу никогда посудину не берет. У него для этой цели лежит в кармане штанов дратва.
Тропка быстро заканчивается, и взору открываются простор реки, заречные луга и синева далекого леса. Места мне знакомые. Сюда мы приходили купаться с отцом.
— Здесь глубоко — рыба не ловится. Идем к броду, там, на бырях, вчера елец “во” как клевал! — и брат показывает мне поднятый кверху большой палец. — А пока давай-ка наловим кузнечиков. Крылышки обрывай, чтобы кузнечик не улетел, — и в коробок его!
Но у меня не получается. Казалось бы, вот она, добыча, сидит рядышком на листике былинки, стрекочет. Но потянешься к ней ручонкой, она, как на пружинах, маханет от тебя на недосягаемое расстояние и затеряется в травостое. Снова подкрадываешься на четвереньках к насекомому, и опять неудача.
— Ладно, не майся, — успокаивает брат, — я уже наловил.
Мы идем дальше вниз по течению реки. Я едва успеваю за ним. Мне уже некогда разглядывать его спину. Он спешит так, что у меня рябит в глазах от мелькания его пяток. Но вот наконец по наезженной дорогое мы спускаемся к воде.
— Здесь будешь рыбачить, — говорит Витька, разматывая леску моей кривой удочки. — Вот так насаживаешь червяка на крючок. Да не крути ты башкой! Что, бабочек не видал?
А меня и в самом деле заинтересовал трепещущий над песчаной косой небольшой рой маленьких, светло-синего окраса насекомых.
— Это голубянки, их тут полно, успеешь насмотришься. Сюда гляди! Вот так забрасываешь недалеко от берега и ждешь поклевки. Следишь за поплавком. Как только начнет дербанить — ташши. А я пойду по бырям, — и, закатав штанины выше колен, уходит вниз по течению.
А у меня во всем теле нарастает судорожное нетерпение. Когда же, когда же невидимая рыба обольстится моей наживкой. Равнодушно в круговерти неглубокого омута движется поплавок, изготовленный братом из старой винной пробки. Свежий ветерок изредка нагоняет мелкую рябь и шелестит осокой. Почти у самой поверхности воды появляется озорная стая мелюзги. Рыбки кружат по омуту, собирая с поверхности все съестное, и даже пробуют на вкус поплавок.
— Вить! Витя! — кричу я брату. — У меня не клюет!
Он выходит из воды и, приблизившись ко мне, возмущенно заявляет:
— Если ты через каждые пять минут будешь меня звать к себе, нам рыбы не видать.
Пока он осматривает мою наживку, я с любопытством разглядываю его улов. Два красавца-ельца и один чебак еще живы. Нанизанные на дратву, они жадно глотают воздух и колотят о землю хвостами.
— На, — говорит брат и подает мне удочку, — я сменил наживку. Теперь гляди в оба, а меня больше не зови, справляйся сам.
Опять плавает по кругу омута поплавок. Рыбья молодь, любопытная и пугливая, снова крутится возле берега. Но все это я уже видел. Надо понаблюдать за Витькой. Он рыбачит недалеко от меня, стоя по колено в воде. Удить рыбу по его методу, как он выражается, “на сплав”, я не умею, да он и не разрешает мне в целях безопасности заходить в воду. Вот опять он тащит серебристую рыбешку, нанизывает на кукан, снова надевает наживку и смотрит в мою сторону.
— Ты что рот-то раскрыл? У тебя же клюет! Вон куда леску-то увело. Тащи!
От неожиданности я дергаю удочку с такой силой, что зацепившаяся за крючок рыбка взлетает высоко вверх, обрывается и падает снова в воду.
— Эх, ты! — сокрушается брат. — Разиня! Смотри не зевай, рыба подошла. Действительно, не прошло и минуты, как поплавок, колеблясь сверху вниз, пошел в сторону и скрылся под водой. Дергаю на себя удочку не сильно, как в прошлый раз, но быстро и уверенно и вижу на крючке небольших размеров пескарика. Изгибаясь всем тельцем, он трепещет на песке. Зачерпываю в котелок воду и отпускаю туда добычу. Пескарь, ошалевший от радости, носится по дну котелка, описывая круги. Забыв обо всем на свете, наблюдаю за ним. Вот он остановился и, ощетинив плавники, жадно глотает воду. Я вижу его рот и крохотные усики. По рыбьим меркам он еще малек, возможно, такой же непослушный, как мы с братом.
— Вот дурачок — тихонько говорю я ему, — наверное, не послушал свою мамку и попался.
— Эй, горе рыбак, чо уселся?
Я вздрагиваю от Витькиных слов. Поднимаюсь с корточек, цепляю на крючок наживку и закидываю удочку.
Снова уныло описывает круги по тихой глади омута поплавок. Невесть откуда появившаяся стрекоза то взмывает вверх надо мной, то садится на удилище, вызывая во мне чувство раздражения. Вот она, с легким шелестом расправив сдвоенные крылышки, кружит над осокой и, наконец-то подхваченная легким порывом ветерка, уносится вниз по течению.
Откровенно говоря, мне все это надоедает. Я смиряюсь с той мыслью, что рыбак из меня не получится. Втыкаю конец удилища в берег и, прихватив с собой котелок, ухожу в тень под ближайший тальниковый куст и ложусь на траву. Сквозь слипающиеся веки вижу, как Витька уплывает от меня все дальше и дальше вниз по течению. Вместо бабочек голубянок над песчаной косой кружат роем крохотные феи, похожие на дочерей-погодков тети Вари. Пескарик, высунувшись из котелка, бодает меня в бок усиками, словно рожками. Я просыпаюсь и вижу перед собой испуганное лицо брата. По его взъерошенным волосам я догадываюсь: что-то случилось.
— Кончай дрыхнуть, пошли скорей домой! Я дверь из ограды в огород не закрыл за засов.
— И чо?
— Чо, чо? — со злобой переспрашивает Витька. — В ограде остался Борька, он, поди, весь огород перепахал. Бежим!
Я едва успеваю за братом. Котелок колотит мне по ногам. Из него плещется вода, но это все мелочи по сравнению с тем, что ожидает нас впереди.
Еще издали слышу, как кричит в огороде мать. Все так и случилось, как предполагал брат. Боров, по действующему в таких случаях закону подлости, открыл калитку в огород и разворотил огуречную гряду. За ним петух привел сюда кур, и те подрыли помидорные растения, выискивая в земле червей.
Сейчас трудно даже понять, что здесь происходит: мать с вицей в руках бегает по огороду за Борькой, тот очумело носится по грядам, перепугав насмерть кур. Последние, издавая панические звуки, громко хлопают крыльями, невысоко взлетают над землей и никак не могут найти спасительную калитку.
— Вас где леший носит! — кричит на брата мать. — Помогайте загонять!
Мы оба бросаемся на помощь. Втроем нам удается выгнать борова из огорода. Врываясь на полном скаку в ограду, он переворачивает котелок с моим уловом.
— Ты опять на реку ходил! — со злобой в голосе говорит Витьке мать. — Я тебе чо говорила? Ево хошь утопить? — и показывает на меня пальцем.
— Я…я… — хныча, оправдывается брат и подает матери связку рыбы.
— Господи! — тяжело вздыхает она. — Далась тебе эта рыба! Ладно, не плачь, иди в избу и неси свою рыбу. А твой где улов?
Я смотрю на маленького пескарика, трепещущего на земле, на перевернутый кверху дном котелок и молчу.
— Горе вы мое, рыбаки! — улыбается мать, берет меня за руку и ведет в дом.
Семеновы караси
Моя деревня доживала последние дни. И захотелось мне съездить повидаться, может быть, в последний раз с теми стариками и старухами, которых хорошо знал, которые помнили меня, встретить свидетелей далеких времен моего детства и юности, посмотреть на родные и знакомые сердцу места.
Добирался долго, почти трое суток: поездом, автобусом, пешком. Устал. Но когда в предвечерней дымке замаячили темные крыши родных с детства домов, все как рукой сняло.
На ночлег остановился у Клавдии Васильевны, матери моего закадычного дружка Мишки, погибшего в Афганистане.
Вечерять сели рано. За чаем вспомнили прошлую жизнь. Тетя Клава показала мне фотографии сына, поплакала, но потом успокоилась.
— Спрашиваешь, как живем? Дак хорошо жили, как у Христа за пазухой, пока не умер Семен Иванович. Он ведь, царство ему небесное, мужик был головастый, с ним не пропадешь. Вот когда магазин прикрыли, он сходил к начальству, и нам завезли почти на год муку, соль, спички и все остальное, для жизни необходимое.
Утречком, чуть свет забрезжит, он уже на ногах. Бежит нас, старух, всех поднимает, и мы идем в лес то за ягодами, то за грибами. Поодиночке-то боязно, да и возраст не тот. А так, всем гуртом, и веселее, и безопасней. Каждом лето столько ягод и грибов насушивали, что на целой год хватало.
Как-то соседка Марфа возьми да и оброни словечко: “Ой, девки, я чо-то так свеженькой рыбки захотела! Да где ее взять? Разве Семена с удочкой на реку послать?” А он как раз неподалеку был — черемуху вместе с нами собирал. Промолчал Семен Иванович, но за мысль ухватился. Вечерами законопатил и засмолил лодку. Когда она была готова, стащили мы ее на себе волоком в ближайшую старицу. Разыскал он у себя старые морды, починил их.
Положит кусок черствого хлеба в морду вместо приманки и столкнет ее с лодки в воду. Утром забросит, а вечером вытаскивает. Он сам мне об этом рассказывал. И надо сказать, без рыбы мы с тех пор не живали. Карасиков, что поменьше, Семен Иванович обратно в воду отпускал, а остальных домой приносил и в бочку с водой на откорм помещал. Не поверишь, караси у него жили там месяцами. Придешь к нему, зачерпнет он тебе подсаком из бочки рыбы, хоть пироги стряпай, хоть жарь. А караси на его харчах подрастали дюже быстро, жирные да вкусные и тиной не пахли.
Так и жили годов семь, наверное, пока из соседнего села братья Фирулевы не прослышали о его промысле. Да ты их должен помнить, этих пьянчуг проклятых. Наши бывшие деревенские. Говорят, последнее время нигде не работали, только пили да воровством промышляли.
Придет, значит, Семен Иванович за рыбой, а морды уже пустые. Он их как-то раз подкараулил, и крепко они повздорили. Рыбу отдали, а зло затаили.
И что бы ты думал, эти поганцы сделали? Нашли где-то таких же пьянчуг, пригнали трактор с ковшом и прокопали канаву из старицы в реку. Вода ушла, осталась одна грязь. Походили они, поковыряли лопатой дно, а рыбы так и не нашли. Вот ведь чудо какое! А Семен Иванович, как узнал об этом, прибежал, да уже поздно: их и след простыл. Вот ведь какие люди есть на белом свете! Одним днем живут. Жаль Семена Ивановича. После этого случая он вскоре умер. Мы на поминки наловили в его бочке карасей, настряпали пирогов и помянули добрым словом хорошего человека.
Вот теперь так и живем, никуда в лес одни не ходим, сидим по домам.
Она с грустью посмотрела на меня, вытерла набежавшие слезы и тихо сказала:
— Ты иди в горницу спать, на Мишину кровать ложись.
На следующий день пошли мы с Клавдией Васильевной на кладбище.
Узенькая, еле заметная тропинка проходила возле старицы, где Семен Иванович ловил карасей.
— Вот видишь, — сказала Клавдия Васильевна, — что от нашей кормилицы осталось.
Я посмотрел на грязную лужицу посредине старицы, на прокопанную канаву в сторону реки и тяжело вздохнул.
Я жду пароход
Наша река мне кажется очень большой. Особенно весной, когда приходит полая вода. Заливает она пойменные луга от нашей деревни до соседней на противоположном берегу. Образуется целое море. В это время местные жители ездят друг к другу от одного селения к другому только на лодках. Помню, один раз точно так ездили мы с отцом к моей бабушке по материнской линии. Какое это было незабываемое плавание. Я сидел в середине лодки, ближе к правой стороне, и рукой, опущенной за борт, трогал холодную и мутную воду. По ней изредка плыли остатки льда, подточенного теплом и ветром. Небольшие по размеру льдинки ударялись о лодку, царапая просмоленный борт, и уплывали вниз по течению.
— Нравится? — спросил отец, прикуривая папироску и опустив весло на колени. В ответ я кивнул головой. — Вот вырастешь большой, выучишься на моряка и будешь на пароходе по океанам плавать.
— Пап, а по нашей реке пароходы ходят?
— Раньше ходили, а теперь перестали. Говорят, из-за мелководья. Да ты не кручинься, может быть, в этом году река наберет силы, и поплывут снова пароходы. Надо только подождать.
Сейчас я уже не помню, как мы приплыли обратно. Но именно с того дня эта мысль не давала мне покоя. Я вспоминал речные суда, увиденные ранее в учебниках брата. Их было всего два: один — двухпалубный пассажирский, окрашенный в синий цвет, второй — маленький, с низкими черными бортами и огромной трубой посередине.
А вода потихонечку убывала. Вначале она скатилась с приречных лугов в протоки и старицы, и ее не стало видно из окон дома. Затем перетекла в основное русло, все еще по-вешнему глубокое и полноводное. На таком уровне она держалась еще примерно с неделю. Все эти дни, придя из школы, я взбирался на крышу дома и продолжал свои наблюдение. Чтобы меня не заподозрили в моем пристрастии, брал с собой учебники, которые читал с неохотой или не читал совсем.
Наступило время, когда вода вошла в летние берега и ее не стало видно даже с крыши дома. Я потерял всякую надежду и несколько дней ходил в подавленном состоянии, пока не заболел и не слег в постель.
Приходила местная фельдшерица, измерила температуру, прописала горькие таблетки и на прощанье тихонько сказала матери, пожимая плечами: — Сама не пойму, что с ним: простуды нет, симптомов других болезней не обнаружено. Возможно, что-то на нервной почве, но у детей в наше время это редкость. Через три дня приду снова, если болезнь не пройдет, выпишу направленье в район. Присматривайте за ним, как только заметите ухудшение, вызывайте меня немедленно.
Первую ночь я почти не сомкнул глаз. За окнами порывисто шумел ветер, время от времени набегал дождик, окатывая кровлю россыпью тяжелых капель.
Непогодь продолжалась и на второй день, и на вторую ночь.
— Вот, — думалось мне, — прольется за это время много-много дождя, поднимется в реке вода, и я увижу наконец-то плывущий пароход.
Так оно и случилось! Утром, как только расцвело, дождь перестал. Выглянуло солнце, и я, подбежав к окну, задохнулся от счастья. Море, море голубой воды плескалось вдоль нашей улицы. А издали, с верхнего конца деревни, плыл, поблескивая синей краской, двухпалубный пароход.
Вот он остановился возле нашего дома, и я отчетливо увидел на верхней палубе отца с гармошкой в руках, старшего брата Витьку с пионерским горном и маму в белом халате и в белой шапочке с красным крестом посередине.
— Иди, сынок, к нам — поедем праздновать к бабушке Первомай.
— Нет, нет, он болен, его надо везти в район! — испуганно машет рукой фельдшерица, стоящая на нижней палубе.
Но я уже не обращаю на нее внимания: с разбега прыгаю в раскрытое окно и, словно птица на крыльях, лечу к родителям. Наконец-то мечта осуществилась. Я не только вижу пароход, но и плыву на нем. Сладостно бьется в груди сердце, тело охватывает прилив необъяснимой радости и внутренней свободы.
И тут я замечаю, как тянутся ко мне руки фельдшерицы:
— В район его, в район…
— Нет, нет! — кричу я в ответ, просыпаюсь и вижу стоящую перед кроватью мать.
— Что с тобой, сынок? Вроде и спишь, а во сне бьешься и ручонками машешь, то ли от радости, то ли от страха.
— Мама, мама, я видел пароход!
— Какой пароход? — удивляется мать. — Ты лучше скажи, как самочувствие?
— Мама, у меня ничего не болит. Я здоров!
Размышления на Ефимовом угоре
Святые апостолы Петр и Павел считались покровителями нашей деревни. В их честь и была выстроена моими предками на самом видном и возвышенном месте — Ефимовом угоре — каменная часовня.
Но в годы советской власти это культовое сооружение было перепрофилировано под магазин. Казалось бы, ничего не напоминало людям о религиозных обрядах, однако вера сохранилась. Ежегодно двенадцатого июля весь наш деревенский народ от мала до велика отмечал в честь этих святых праздник, именуемый в народе Петровым днем. На Ефимовом угоре ставили по кругу столы, посередине разжигали большой костер и веселились до глубокой ночи.
К великому сожалению, давно уже нет моей деревни, и только развалины каменной часовни сохранились. Прошлым летом, оказавшись в родных местах, я лишь по ним и определил местонахождение своей малой родины. На бывших когда-то шумных улицах и переулках рос бурьян высотой в человеческий рост вперемежку с крапивой.
Продираясь сквозь трудно проходимые заросли, еле добрался до Ефимова угора и решил передохнуть. Лежа в траве и глядя в безоблачное небо, я словно бы видел тот, прошлый, мир, прожитую мной в этих местах жизнь, незабытые лица моих земляков и прежнюю реку, где поймал первого пескаря.
Хотя ее давно уже нет, в том широком понимании этого слова, — с голубыми плесами и рыбными заводями. Уехали люди, оставили ее одну- одинешеньку. Заросли берега непролазной травяной порослью и непроходимым кустарником. От невыносимой тоски по людям одичала она, заметалась в своем русле, как зверь в клетке. По весне вырвется из берегов, пронесется с разрушительной силой по родным местам, выдирая на своем пути с корнями деревья, смывая еще сохранившиеся чудом кое-где мосты и дамбы, а ближе к лету снова вернется на свои перекаты и отмели, зарастая травой и тиной.
И затосковала душа по ушедшей жизни. По незабываемой сказке сельских вечеров и ночей, полных радости и веселья. По дням сенокосной страды, когда расцветали луга от нарядных рубах и косынок, по бескрайним золотистым разливам хлебов, окружавшим нашу деревню.
Но воспоминание мгновенно перебила новая грустная мысль, появившаяся, словно темное облачко на чистом небе: почему именно мы, жители двадцатого века, сами разрушили свои деревни, перестали засевать поля и содержать домашний скот? Довели до грани исчезновения в наших лесах дикого зверя и птицу? Еще сейчас, не перестав безумствовать, вырубаем заповедные леса и вылавливаем последние виды редкой рыбы?
Возможно, по этим причинам природа, веками жившая с нами в ладу, взбунтовалась и, потеряв над собой контроль, изменила климат отнюдь не в лучшую сторону.
Почему же мы, люди образованные, оказались менее прозорливыми, чем наши неграмотные предки? Они оставили нам в наследство природу с девственнымилесами, изобилующими диким зверем и птицей, полноводные чистые реки и озера, деревни с прочным укладом крестьянской жизни, заливные луга и лесные опушки, полные ягод и целебных трав.
Знаю одно: нет в этом вины простых сельских людей, таких, как Семен Иванович и тетя Клава, честно проработавших всю жизнь на колхозных полях, нет в том вины и моего друга Мишки, сложившего за Родину свою голову в Афганистане. И оттого, хоть маленькая капелька оправдания перед потомками, перед нашими предками у таких людей, как они, все же есть.