История одного безумия
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2009
Они были очень странными. Обе. Вечно хмурые, вечно глядящие куда-то вбок своими темно-каре-бесцветными глазами. Я их видел не реже и не чаще, чем других соседей, и каждый раз, когда встречал, они вызывали во мне немалое любопытство — кто они такие? Что они из себя представляют? Мне было тогда лет пятнадцать, и я понятия не имел, как стоит общаться с девушками — тем более старше себя. Они обе были худыми, складными, но совершенно неприметными близняшками. И стр-рашно похожими. У них было одно имя на двоих: Вероника. Да. Одну звали Верой, другую — Никой. По паспорту, все официально. В дальнейшем я буду называть их общим именем и в единственном числе, если речь не будет идти о ком-то конкретно.
Когда я читал роман “Ада”, я порой вспоминал Веронику: из-за исключительной сочетаемости имен. В “Аде” у Набокова фигурировали сестры Аква и Марина (что дает на выходе слово “аквамарин”). Безусловно, такой изощренный ономастический сюжет мог прийти в голову только Набокову. В “моей” истории все было гораздо проще — Вероника. Вера и Ника.
Впрочем, о Веронике я успешно забывал всякий раз, когда выпускал ее из вида. Они жили на шестом этаже. Я — на третьем. Они жили с мамой, которая выглядела весьма интеллигентно и располагающе, хотя и немного по-наседочьи. Она очень беспокоилась за дочерей и почти в каждом мужчине подозревала скрытого посягателя на их честь. При этом она была совершенно нормальным человеком, то есть ее психичесое состояние всегда было устойчивым. Моя мама, которой у меня не было оснований не верить, по крайней мере, высказывалась о ней в таком духе. У самой же Вероники явно были какие-то проблемы. Вечная хандра, поразительная нелюдимость, о которой судачил весь наш дом, а вдобавок — то, что к Веронике никогда никто не приходил, говорили о многом. Точнее, так нам, их соседям, казалось. “С ними все ясно”, — повторяли мы, не особо задумываясь, “все” ли нам и насколько “ясно”. Ведь на самом деле все вышло совсем по-другому. Но я это понял потом, сильно потом, много позже, когда Вероника стала моим крестом, ненадолго, но стала, стала моей ношей, моим ужасом и безумием — без тени преувеличения.
Моя память впервые осознанно выхватывает Веронику в то время, когда я еще ходил в школу, а если совсем точно, то наслаждался последним летом детства — между десятым классом и одиннадцатым. Я и не предполагал, хотя мог бы, что детство кончается. Беззаботной жизни наступал конец.
Мы жили в невеликом по размеру доме того района Москвы, который сейчас считается безусловно центральным, а тогда был вполне даже средненьким и уж никоим образом не престижным. Папа умер довольно давно. Мама работала, получая не очень много, поэтому жили мы весьма скромно. Сестра, по странному совпадению тоже Вера, была замужем за каким-то малоизученным, мутноватым инженером и почти не появлялась в моей тогдашней жизни. Подчеркну — в моей. Мама, разумеется, была в курсе всего, что происходило у Веры.
Я окончил школу, поступил в институт, а когда учился на втором курсе, мы с мамой продали нашу старую большую квартиру и купили две поменьше — то есть разъехались. О Веронике я забыл капитально.
Она была меня старше лет на восемь. Точно я сейчас не помню — забыл. Знал, но забыл. Восемь лет, наверное, самая странная разница между мужчиной и женщиной, особенно если “преимущество” у женщины. Непонятно, как кому себя вести. Вроде опыта должно быть больше у того, кто старше. А сил и наивности — у младшего. Но всегда ли случается именно так? И как это совмещается? А главное, к чему в результате приводит?
Восемь — не восемь, но вот встретил я Веронику спустя ровно восемь лет. Это уж я помню наверняка, ведь дата переезда навеки высечена в моем сердце, что уж говорить о другой дате — первого свидания с ней… Заметил я ее рядом со своей работой, ныне бывшей. Я лишь увидел ее — не более. Потом увидел второй раз. И в третий. И в пятый. На десятый подошел и спросил: “Привет. Ты меня не узнаешь?” Она посмотрела на меня с жутким и неприятным изумлением (явно нездоровым, отметил я про себя). Конечно, такой вопрос задают отнюдь не каждый день. Но обычно люди реагируют на подобное с неким любопытством, в крайнем случае — нейтрально. А она посмотрела на меня, как на бездомного, покрытого волдырями и струпьями, который что-то просит и цепляется за одежду. Кое-как я объяснил ей, кто я такой. “Но я тебя совершенно не помню”, — сказала она. “Естественно, — не сдался я. — Я тогда был гораздо стройнее и с длинными волосами”. — “Нет, — возразила она с удивительным упорством, — как бы я тебя не запомнила? Я должна помнить всех. Ты в какой квартире жил?” — “В двадцатой”. — “Хм… Не помню…” — сказала она осуждающе, как будто подвергая сомнению мои слова. Так и ожидалось продолжение ее фразы: “А ты ничего не путаешь? Может, ты не там жил?” Но она так не сказала. Просто пасмурно посмотрела в сторону и стала бодро рассказывать о своих делах, как будто мы вчера только расстались. Она говорила о работе, о том, что у нее голова болит третий день подряд, что последние недели шеф ее еле-еле отпускает на обеды и что она так больше не может. Я ее слушал, если честно, самым дальним краем сознания. Меня все мучил вопрос: Вера это или Ника? Спросить в лоб не решался. Но наконец я придумал хитрый ход: “Слушай, я все забываю, как твою сестру звать?” Она глянула на меня со злобной укоризной и ответила: “Ника. Разве ты не помнишь?” Я пробормотал что-то невнятное. Она, очевидно, торопилась на работу, так как через пару минут оборвала себя на полуслове и сказала: “Звони”, повернулась и пошла. Куда звонить? Как? Я крикнул ей это в спину. Она ответила, почти не поворачиваясь: “Ну, у тебя же записан наш телефон”. Клянусь — это не было с ее стороны кокетством, она действительно считала, что у меня записан их номер. Все еще. Я остался на том же месте и проследил, куда она идет. Мое предположение оказалось верным: она зашла в какое-то служебное здание, где, несомненно, работала — иначе бы мы не встречались с таким постоянством в одном и том же месте (это был подземный переход). Моя контора располагалась ровно напротив. Ну, решил я, раз встретил десять раз, встречу и в одиннадцатый. Так и случилось.
Тогда я, как и сейчас, был совершенно холост, а в связи с тем, что работа была очень нудной и монотонной, а главное — напряженной, я часто засиживался допоздна. В связи с этим мои вечера (где-то часов с девяти) чаще всего были полностью свободны — я элементарно никуда не успевал. Можно было, конечно, где-нибудь глушить водку, но мой выбор был ехать домой и тупо валиться на диван, постепенно отключаясь, чем по ночам напиваться в кабаках. Долго в режиме загула я не протянул бы — во-первых, опаздывать на работу я не любил, а во-вторых, утренние задержки у нас крайне не приветствовалось. Поэтому образ жизни я вел категорически унылый.
Я встретил ее на том же месте, когда выскочил на обед. Она улыбнулась, едва глядя мне в глаза. (Улыбка совсем не шла ей, отметил я тут же.) “Привет”. — “Привет”. — “Что нового?” — “Ничего особенного. Ника тоже заболела. (Это непонятное “тоже” я отметил, но уточнять не стал.) Надо купить картошку и капусту. А тяжелый пакет нести очень не хочется”. Я не знаю, что меня дернуло за язык, но я сказал: “Хочешь, помогу?” Она без тени удивления и сомнения, не говоря ни слова благодарности, перечислила: “Пять килограммов картошки, килограмм лука, морковки столько же, две средних капусты, и свеклу еще надо”. Я был в легком шоке, но подтвердил: “Все запомнил, принесу”. — “Деньги отдам”, — предупредила Вера тут же, повернулась и пошла к себе на работу. Я крикнул ей в спину: “А квартира-то какая?” Она обернулась, раздраженно сгримасничала и напомнила: “Сорок седьмая”. — “Буду около половины девятого”, — поспешно сказал я. Она, на этот раз не оборачиваясь, кивнула головой.
Я вернулся к себе на работу, быстро записал ее заказ на бумажке, чтобы не забыть, и стал усиленно работать. Однако, совершая свой ежедневный хадж по бесконечным цифрам, я, в отличие от обычного, мыслями все время уносился к Веронике. Это было для меня нехарактерно. Чаще всего я уходил на самые глубокие уровни математической медитации, и мало что меня могло заставить всплыть на поверхность. А вот Вероника заставила, причем легко, ничего не делая, по сути.
Я трудился вовсю, нисколько не представляя, что меня ждет вечером. В половине восьмого я закрыл свой кабинет, выскочил на улицу и помчался домой. Не к себе. К Веронике. Но ведь когда-то тот дом был и моим. Поэтому я могу смело говорить, что я шел именно домой. У метро купил овощей, строго по списку. Но пакет, изуверски резавший мне пальцы, сильно изгадил настроение. Ненавижу таскать тяжести, тем более в неудобных емкостях. Ненавижу.
Подъезд. Лестница до лифта. Лифт. Лестница вниз к площадке. Все — давние знакомые. Сердце колотилось, но не из-за радости узнавания. И не от десятикилограммовой ноши. А оттого, что я шел к Веронике. И на тот момент по-прежнему не догадывался, что там будет. Может, я думал, у меня возьмут пакет, отдадут деньги и я тут же уйду. Может, напоят чаем, а потом я уйду. Или Вера со мной переспит. Или Ника. Или обе. Или…
Или?!
Я позвонил в дверь. Вероника открыла. Она была одета в домашние брюки и теплую кофту. В глазах плескалась обычная для нее пустота. Ростом она была крайне невелика, а телом — удивительно тщедушна, именно про таких говорят: непонятно, что на чем держится. “Вера говорила, что ты придешь. Она сейчас в аптеке. Покупает инъекции для меня. Будет через двадцать минут”. Стало быть, это Ника. “Пока проходи на кухню. Ты принес овощи?” Я агакнул, снял обувь и куртку, прошел на кухню, открыл холодильник и засунул туда пакет с овощами, не разбирая его. Потом присел на табуретку и зачем-то спросил: “Можно закурить?” — “Нет, — бесхитростно ответила Вероника. — Я дыма не переношу”. Мне стало интересно, а как она отреагирует на явную провокацию: “Ты что же, считаешь, что я тащил тебе эту тяжесть, и мне даже покурить нельзя?” — “Здесь — нельзя, иди на лестницу, если хочешь”. Я хмыкнул, оделся и решил было уйти совсем. Но когда я закрывал дверь, Вероника сказала: “Вера просила, чтобы ты ее дождался”. Ладно, решил я, просто выйду. Постоял в темноте на лестничной площадке. Мимо меня никто не прошел. Хотя я бы не отказался увидеть кого-нибудь из прежних соседей. Кстати, я не курю.
Дверь была не заперта — Вероника не захотела себя утруждать еще одним вставанием на мой звонок. Я вошел, все-таки запер дверь и снова разулся. Огляделся. Небольшая трехкомнатная квартира. Все стандартно. Одна дверь, закрытая, вела в обитель мамы (кстати, где она?). Другая — вестимо, комната Вероники. Третья — судя по всему, что-то типа гостиной. Туда я и пошел.
Вероника сидела там, на сложенном диване. Свет был не зажжен. Я спросил: “Можно присесть?” — “Да”. Как только я сел (диван был мягким и каким-то плюшевым), на лестнице забряцали ключи и в квартиру вошла Вера. Ника сидела и не обращала никакого внимания на появление сестры. А та, соответственно, не замечала ни ее, ни меня. “А где ваша мама?” — “Она в больнице”. — “Что-то серьезное?” — “Да”. Помолчали. Она явно ничего не собиралась сама говорить. Я встал и подошел к Вере. Она посмотрела на меня уничтожающим взглядом: “Спасибо. Сколько я тебе должна?” Я подумал, что в подарок мой груз она все равно не примет, и назвал точно ту сумму, которую заплатил за овощи. Она вытащила кошелечек и отдала мне ровно столько, сколько я сказал. До копейки. “Ты просила, чтобы я тебя подождал? Зачем?” — “Как — зачем? Ты странный. Ты же помог мне”, — ответила она, и замолчала. Видимо, считала, что сказала достаточно. Но я-то не понял. Я решил испробовать разные варианты. Попробовал притянуть ее к себе и поцеловать в губы. Она безмолвно отстранилась, лишь глянула на меня недобро. Тогда я спросил нарочито бодрым голосом: “Ну что, будем ужинать?” И снова был встречен холоднющим, очень черным взглядом: “Ведь еще не готово. Да я и не планировала тебя кормить сегодня”. Я бессильно усмехнулся. “Сегодня я хотела приготовить не отбивные, а рыбные котлеты”. Усмешка сползла с моего лица, как кожа с прокаженного. “Разве ты любишь рыбные котлеты?” Я судорожно сглотнул и сделал характерный для себя жест, означающий досаду и непонимание. Я обожал отбивные. И ненавидел рыбные котлеты.
“Вера, а может, я пойду?” (Последнее предположение о форме ее “благодарности” — может, она отпустит меня?) Она молчала, стоя ко мне спиной, а лицом к раковине, где сыто валялась немытая посуда. Через полминуты она ответила: “Если хочешь — иди, я же тебя не держу”. Я прошел в коридор, напялил куртку, и тут в кухне погас свет (на тот момент во всей квартире только кухня и была освещена). Я вздрогнул. Тень Вероники проскользнула в ту комнату, где я только что сидел. Я снял куртку и пошел обратно. Зачем-то заглянул в кухню — там было прибрано, безмолвно и сумрачно. Потом прокрался в комнату. Вероника сидела на диване. Я сел между ними — иного варианта не было, они заняли две подушки по краям. Кто-то из нас включил телевизор. Но без звука. Там мелькали какие-то сине-белые фигуры. Они рябили и мельтешили перед моими глазами. Я стал как будто проваливаться. Что это было? Яма? Пропасть? Пучина? Омут? Бездна? Не последнее точно: дно там было. Я его коснулся пальцами.
Вероника с обеих сторон придвинулась ко мне. Тяжелые мысли навалились на мгновение на меня, я очень четко представил, как ощущает себя человек, погребенный заживо. Неотступный ужас, отчаяние и прикосновение к чему-то неизвестному. Но это длилось лишь мгновение. Потом наступило невиданное облегчение. Все скрылось. Осталось только чувство полной независимости и невесомости. Вероника положила голову мне на плечи. Ее руки обняли меня. В голове заухали непонятные звуки и слова. “Просто я очень устал за последние дни, вот меня так и развезло”, — успел я подумать перед окончательным затемнением. Потом происходили исключительно неопределяемые и неописуемые действия. Я их четко помню, но никак не могу их передать на словах. Естественно, я заснул.
Пробудился я, судя по настенным часам, в семь утра. На том же диване, но находился я в горизонтальном положении. И один. Голова раскалывалась. Я встал, прошел на кухню — там никого не было. Во вторую комнату я почему-то заходить не стал. Третья, их мамы, была открыта — и она тоже, как и кухня, была пуста. По всей квартире, несмотря на четкие признаки совсем недавней жизни (например, грязная обувь, вчерашняя рекламная газета), веяло идеальной пустотой. Я проверил замок: дверь можно было захлопнуть. От вечера у меня осталось впечатление, что, наоборот, дверь запиралась только ключом. Пока возможность сбежать не исчезла, я быстренько ею воспользовался.
На улице (здравствуй, свежий воздух! как я по тебе успел соскучиться!) я стал анализировать события. Скорее всего, я действительно очень сильно устал, меня развезло у Вероники, она не смогла меня разбудить, чтобы выпроводить, и бросила дрыхнуть на диване. Объяснение было настолько логичным, ясным и убедительным, что я даже засвистал от удовольствия. Бе-едный я, несча-астный, заработался!
А вдруг нет?
Я остановился как вкопанный.
Эти слова вдруг отпечатались у меня в голове самым большим кеглем.
А вдруг нет?!
Черной краской это было написано на стене, мимо которой я шел в ту минуту.
А ВДРУГ НЕТ?!
Что, собственно, “нет”? Вдруг дело вовсе не в усталости? Вдруг все те неформулируемые мысли и чувства были совершенно реальными и Вероника как-то на меня повлияла?! Тогда что это было — гипноз, внушение, сомнамбулическое состояние, психоз, шизофрения, белая горячка, что, что??? Шок. Как все это понимать? Я остановился и нервно присел на корточки. Голова закружилась до тошноты, буквально.
Первым делом, когда я немного пришел в себя, я проверил карманы. Ха-ха. Ну, то есть все было на месте. “Ха-ха” относилось к тому, о чем я в первую очередь задумался. Денежки, гореть им в аду.
Потом я стал ощупывать себя — есть ли укусы или порезы (паранойя, не так ли?). Нету. Одежда цела. Да и все остальное, что только можно было осмотреть и проинспектировать, не вызывало подозрений. Я приехал на работу, сделав вывод, что выводов делать не надо. А что надо, так это с головой уйти в текущие задачи и забыть визит к Веронике, как я не знаю что. До обеда я был в форме и в норме. Голова прошла, мозги функционировали с небывалой свежестью, я быстро справлялся со всеми делами. Настало время обеда, я решил его провести в ближайшем ресторанчике, где за умеренную плату можно было насладиться некоторым количеством блюд. Ну, “насладиться” — это я загнул, конечно. Но достойно перекусить — вполне. Что я и сделал. Как специально, подавали все, что я очень любил. Настроение опять стало прекрасным.
Я вышел из ресторанчика и направился было обратно на работу, как вдруг… В не очень многолюдной толпе, прямо передо мной, мелькнула спина Вероники. Она же работает рядом… С утра я ни разу об этом не вспомнил, проклятье… Окликать ее у меня не было и мысли, но когда между нами почти не осталось людей, она оглянулась и с пренебрежительным подмигиванием поманила меня. И тут же куда-то исчезла (свернула за угол, что ли?).
Я почувствовал страшное беспокойство, неуверенность, даже депрессию, если ее можно ощутить мгновенно. На улице стало неуютно. Еда встала поперек горла, нет, не горла — желудка (я же ее уже съел). Вернулся на работу — ничего не изменилось. Тоска. Все валилось из рук. Хорошо, по крайней мере, что я с утра успел много сделать. Надо ли говорить, что, как только истекло официальное рабочее время, я, вопреки всем своим привычкам, вскочил с места и помчался, что твой заяц. Куда? Туда. Зачем? Не знаю, не знаю сейчас, а тогда уж тем более не знал.
Меня ждали.
В этот вечер все повторилось почти так же, разве что разговоров почти не было. Я на кухне ел отбивные, только что приготовленные Вероникой, после чего переместился в комнату, на диван, они опять сели по обе стороны от меня, и обняли, и прижались, и…
Наутро я проснулся оттого, что меня звала Вероника. Голосом. Вживую — это не было сном. “Сегодня не приходи, тебе надо домой”, — сказала она тихо и неприязненно. “Хорошо”, — вяло согласился я. “Но завтра вечером ты опять понадобишься Нике. Сегодня ей будет плохо без тебя. Но тебе будет еще хуже, если ты не придешь домой. Поэтому до завтра”. — “Ладно”.
Стрельнула молния — пролетел день. Про него рассказывать нечего. Вечером я поехал домой. Не делал там ничего особенного. Позвонил маме. Принял душ. Подготовил свежую одежду на завтра. Посмотрел хоккей. Все время думал, почему мне сегодня нельзя было идти к Веронике? Но ответа не нашел. Заснул. И снилось мне, что я лежу в постели с Вероникой, но безо всякой похабщины, лежу буквально-таки в пижаме, в пуританской пижаме, а она (и тоже в пижаме) обхватила меня руками и ногами, как будто ребенок прижимается к большой мягкой игрушке. А с другой стороны Вероника лежит как покойница, недвижимо, и руки сложила на груди.
Я открыл глаза и пару раз устойчиво моргнул. Я один? Один. Дома? Дома. У себя?!?!?! Да!!! Уф-ф! И я произнес вслух одну из самых пошлых фраз в истории мировой литературы: “Ну и сон!”
Как прошел рабочий день, я не помню. То есть абсолютно не помню. Но на работе я присутствовал, это неоспоримо. А пришел в себя я только вечером, сидя на диване у Вероники. “Мы тебя ждали. Очень”. Я инертно улыбнулся и шепнул: “Я без тебя тоже скучал”. — “Мы по тебе не скучали. Но ты нам нужен”. Я нервно сглотнул. “Сегодня тебе надо будет лечь с нами”, — сказала она. “С вами?” — прытко полюбопытстововал я. “Да”. — “Вы спите вместе?” И в который раз меня окинули испепеляющим взглядом: “Да”. — “А зачем с вами? Вы хотите моего тела?” — спросил я всерьез, но, наверное, вкладывая в вопрос свое понимание, несколько отличное от их. “Не хотим. Но ты нужен Нике — чтобы выздороветь”. — “Так что же мне нужно делать?” — “Ничего, спать”. “Мне нужно будет приласкать Нику?” — “Ну что за вопросы! (Что за взгляд меня прошил, можно не говорить.) Мы же тебя совсем не знаем. Как тебе такое в голову пришло!” И правда. Как я мог подумать! Но я не был потрясен требованием Вероники. Во-первых, удивляться их действиям было делом явно бессмысленным, а во-вторых, все-таки давешний сон меня вполне подготовил к такому развитию событий. Тут поневоле станешь верить в сны в руку, ногу, прочие части тела…
Я лежал с ними в постели. Ника — справа, Вера — слева. Голые, так что в отношении пижам сон наврал. Я тоже был голым. Как и когда мы разделись — не знаю. Но Ника (наверное, это была Ника), как только мы легли, взяла меня за руку и не отпускала всю ночь. У меня было ощущение, что я не спал совсем. Однако в какой-то момент я открыл глаза, посмотрел на часы, такие же, что висели в другой комнате, — традиционные семь утра. Ника держала меня за руку. Вера спала рядом по-покойницки. Я сделал попытку встать. Откинул одеяло. Общее на всех, к слову. Вероника, не открывая глаз, сказала: “Еще два часа лежи”. — “Я на работу опоздаю…” — “Не опоздаешь”, — отрезала она и снова как будто заснула. Какбудтозаснул и я. Ровно в девять я проснулся в коридоре, полностью одетый. Вероника открывала дверь ключом. “Беги, до вечера”, — сказала она, и я побежал.
Я неспортивный человек. У меня фигура плохая. Отвратительная, можно сказать, у меня фигура. Я, когда поднимаюсь пешком на пятый этаж, чувствую себя прескверно. И бегать очень не люблю. Я бегать, можно сказать, ненавижу. Но Вероника сказала, чтобы я побежал, и я побежал. Я бежал быстро, умело, почти не потея и не останавливаясь. На работе был через полчаса — вовремя. В половине десятого начинали отмечать опоздания. Я пришел (прибежал) в девять часов двадцать девять минут.
Работал до обеда. Обедал. Работал до вечера.
Побежал к Веронике.
Сидел с ними на диване. Они меня что-то спрашивали про работу, я отвечал. Что — не помню.
Спал с ними, голый. Ника держала меня за руку. Вера удостоила меня лаской — погладила по щеке. Назвала меня “хорошим”.
Бежал на работу. Работал. Обедал. Работал. Бежал обратно. Сидел. Разговаривал. Спал. Бежал. Работал. Бежал. Спал. Бежал. Бежал. Спал. Спал. Спа-а-а-а-а-а-а-а-а-ал…
…
“Господи, где я?!”
Я очнулся в незнакомой квартире.
Нет, это не была квартира Вероники. И не моя. Точнее, мне так показалось. Я вскочил, стал искать свою одежду. Нашел. Нет, все же я у Вероники — только в третьей комнате, где ни разу доселе не был. Почему не был? Просто сам не заходил. Только заглядывал изредка.
Я как будто от чего-то освободился. Внутри меня было тихо и спокойно. Ни тревоги, ни уныния.
На кухне меня ждала Вероника. “Спасибо тебе. Ника здорова. Без тебя ей бы пришлось болеть несколько месяцев”. — “А со мной?” — автоматически спросил я и только потом понял, насколько мой вопрос был в точку — потому что я не предполагал, сколько времени я тут провел. Не про эту ночь говорю, а в целом. “Меньше, — сказала Вероника, исподлобья глядя на меня, и добавила: Спасибо еще раз. Захочешь — приходи. Правда, завтра маму выписывают”. Я неловко поклонился (никогда до той поры не кланялся) и вышел. На работу поехал (не побежал). Там оживленно переговаривался с коллегами. Оказалось, что сослуживица, разведенная бухгалтерша средних лет, тщеславно праздновала свой день рождения. Я решил отличиться. Собрался с мыслями и произнес небанальный спич. Она благодарила. Сказала, что очень рада моему поздравлению, потому что в последнее время я был “очень замкнутым”. На мой контрвопрос: “А как долго это длилось?”, был получен уклончивый ответ: “Ну, пару недель”. Пара… Не ответ. В данном случае парой могло быть как две, так и три или даже четыре… Но ладно, хоть не “пара месяцев”…
От скуки я ее, сослуживицу, в тот же вечер и соблазнил. Вызвался проводить, усадил в машину, которая, вот странность-то, приехала не к ней, а ко мне. Потом я ее уговорил зайти на чай, элементарно раздел и уложил в постель. О чае она не вспомнила даже утром. Утром, самое начало которого я встретил очень настороженно. Я нащупал под своим боком чье-то тело и медленно, практически покадрово, открыл глаза. Было еще темно, поэтому пришлось напряженно вглядываться в лицо рядом белевшего кого-то, чтобы удовлетворенно констатировать: рядом со мной была не Вероника. А кто — по большому счету значения не имело, главное, что не она. Так я решил в первую секунду. Но лишь в первую.
Вероника исчезла. Велосипед жизни катился по ровной тропе. Я работал, навещал маму, изредка ходил в гости к друзьям. Но теперь мне все было в тягость. Все суета сует и томление духа. Я томился духом — не телом. Впрочем, телом тоже: я сильно похудел. Окружающие явления казались мизерной имитацией. Чего? Я долго не мог сам себе ответить. Долго, но не очень. Однажды я поймал себя на том, что пусто-черные глаза Вероники сейчас мне нужнее, чем вообще все на этом свете. С момента нашего последнего расставания, после излечения Ники, я ни разу не видел Веру рядом с работой. Думаю, что это было к лучшему — неизвестно, как бы я отреагировал, кабы встретил ее в минуту хоть и неустойчивого, но все-таки имевшего место душевного равновесия.
Так, медленно-медленно, постепенно, я приучал себя к мысли, что рано или поздно я снова ее, Веронику, увижу. Но встреча наша новая оказалась просто удушающе неожиданной. Я шел на работу, безынициативно подумывая о том, что я опять не позавтракал, и вряд ли пообедаю — уж больно лениво было спускаться днем вниз и куда-то топать, чтобы вкусить сомнительного качества пищу. Или все же надо напрячься? Интересно, а что там сегодня будет — а ну, как шашлыки? Я был настолько погружен в свои окологастрономические мысли, что не заметил, как налетел на кого-то. Я пробормотал извинения, поднял взгляд и упал в обморок. Ну, не упал. Но погрузился в него. Передо мной стояла Вероника, глядя мне в грудь, то есть не в глаза, и в ту секунду явно не собираясь никуда отходить. “Послушай, — сказала она, — ты сегодня к нам можешь прийти”. Фраза была именно такой: со словом “можешь”, и при этом утвердительная. Ты, дескать, таки можешь, ты в состоянии сегодня прийти. Я сказал, что конечно приду. Вероника повернулась и ушла, предварительно смерив меня холодноватым взглядом. “А мама опять в больнице?” — крикнул я. “Мама умерла”, — услышал я несказанные, но подуманные ею слова.
Как, как, как я дожил до того ожидаемого, предвкушаемого, желанного, вожделенного мгновения, когда я торопливо ткнул пальцем в звонок знакомой двери? Знакомой — но не до боли. До смерти. Вероника открыла, не взглянув на меня, прошла в комнату. Я разделся, последовал за ней, сел на диван. Вероника сидела слева от меня. Потом пришла ее сестра. Села справа. Они меня обняли и заплакали.
Я не видел слез, я не слышал всхлипываний, но они плакали, они исступленно рыдали у меня на плечах. Какой там плач Ярославны! Профессиональные плакальщицы-старухи российских деревень выглядели неопытными девчонками рядом с Вероникой. Это был самый энергозатратный плач за всю историю мира. Они рыдали, они ревели, они стенали, кричали, бились в истерике, вопили, рвали на себе одежду и волосы. От их боли выходили из строя АЭС, их плач провоцировал тектонические сдвиги земной коры, их слезы поднимали уровень мирового океана на сантиметры, сотни тысяч людей впадали в смертельное беспокойство и глохли от силы и мощи рыдания Вероники. И вся эта немыслимая сила шла через меня, через мои плечи, мою грудь и мое сердце.
Прошло несколько часов.
Вероника успокоилась. Совсем успокоилась. И даже отлипла от меня.
“Расскажи нам что-нибудь”, — попросила Вероника, вернувшись в привычное — уравновешенное — состояние. Я стал ей рассказывать первое, что пришло на ум — об интегралах. Она смотрела на меня недоверчиво и с опаскою. Я рассказывал долго. Потом, оборвав себя на полуслове, закрыл рот и долго смотрел на нее. “Ты хочешь есть”, — догадалась она. Я кивнул. “А тебе завтра обязательно на работу?” — еще спросила она. Я помотал головой, хотя на работу надо было непременно. “Очень хорошо. Ты нам так нужен. Мы не можем остаться в одиночестве. Мы не сможем без тебя. Не уходи. Никогда не уходи”, — добавила она тут же. Я сказал, что никогда от них не уйду. Я слабо контролировал себя.
Дальнейшее можно охарактеризовать подходящим английским словом “drowse” — полусон. Я все осознавал. Но ни на что не мог повлиять, с другой стороны. Я действовал под чьим-то давлением. Вряд ли это было давление Вероники. Я позвонил на работу и сказал, что ближайшие несколько дней меня не будет. “Можете уволить”, — заявил я с настолько, очевидно, нехарактерной для себя интонацией, что по ту сторону трубки испугались и сказали, что предоставят мне отпуск за свой счет, если у меня появились трудности. Я безразлично поблагодарил, положил трубку и вернулся в постель к Веронике. Да, мы почти все время проводили в постели. Но что мы там делали, я затруднюсь сказать. Скорее всего, ничего. Лежали и мало о чем говорили. Вероника, как обычно, прижималась ко мне с обеих сторон, а я отдавал ей все, что мог — свое дыхание, свой пот и свое сердцебиение. Ничего более у меня не было. Я отдал бы ей свою кровь, но для этого нужно было бы нанести себе травму (например, порезаться), а этого Вероника боялась ничуть не меньше, чем остаться без меня. Моя целость была гарантией и ее целости.
Еще я мог бы отдать ей одежду, но мы все были голые и никуда не собирались уходить. А деньги у нее были — еду, по крайней мере, им все время кто-то приносил (может, соседи?), и Вероника исправно спрашивала (я слышал голоса из коридора): “Сколько я вам должна?”
В уборную меня отпускали без вопросов. Подкрепиться — тоже. Но иногда я поднимался и садился в кровати просто так. Как будто пытался что-то рассмотреть на противоположной стене. Но Вероника тут же прижималась своим голым телом к моему и своим весом увлекала меня обратно в лежачее положение. Пару раз, я точно помню, она меня целовала в губы. Наверное, я в этом сильно нуждался в те секунды. Но еще больше, и гораздо чаще я нуждался в ее глазах и взгляде — недружелюбном, неуважительном, колючем и очень родном.
Вдруг Вероника сама встала и протянула мне одежду: “Одевайся и срочно иди на работу. Придешь сюда потом, когда почувствуешь. Я взяла отпуск, так что без предупреждения, в любое время суток”. Ничего не понимая, я оделся, вышел. Темнело. С чего вдруг, в середине дня, Вероника меня погнала на работу? Все еще недоумевая, я пришел в свою контору. Оказалось, что у них все посыпалось и я должен был навести порядок. Я спросил: “Сколько меня не было?” — “Четыре дня”. — “Я вам все налажу, но никаких прогулов и никакого отпуска мне не записывайте. Считайте, что я был тут”. Директор, совавший свой нос во все дела и не упустивший возможность побывать на “проблемном участке”, мерзко улыбнулся и сказал: “Шутишь?” — “Нет”, — бормотнул я. “И я нет. Просил отпуск — так пиши заявление задним числом”. Я опять сказал “нет”, спокойно встал и пошел к выходу. Меня не остановили. На улице я подумал, что я в тупике: идти к Веронике нельзя, а больше и некуда. Но я уже очень скучал по Веронике, хотя прошел всего-то час. Я постоял, подышал. Потом мне крикнули из окна — дескать, иди сюда, все согласны. Я вернулся, и проблема была решена довольно быстро.
Ночевал я (впервые в жизни) на работе. Возвращаться домой не было желания. Идти к Веронике хотелось слишком сильно, но что-то не пускало. Оставаться в статичном положении было нейтральным решением, коего я и стал придерживаться. Я чувствовал, что Вероника знает, где я, и она не беспокоится за меня. Я спал прямо на полу, у батареи, где теплее, под голову стеля свою все более и более мятую куртку.
Несколько дней я выдержал в таком темпе. Правда, коллеги меня беспрерывно расспрашивали, почему я, дескать, не сплю дома. А что я мог ответить? Уходил от темы, прятал глаза. Но к Веронике нельзя было пока. Не время. А домой… Что “домой”? Зачем домой? Дома пусто. Нет еды. Нет Вероники. И меня нет.
В последнюю ночь у батареи я ее увидел во сне. Она стояла на холме и бросала мне веревку. Веревка обвивала мою шею. Шее было больно. Я проснулся. Шея за ночь сильно затекла — лежал я в совершенно невозможной позе. Я сел за свой стол и тут же написал заявление об отпуске за свой счет. На две недели. “Если вы его не подпишете, то я уволюсь. Мне нужно уехать”, — сказал я директору. Он, и так не особо благожелательно в мой адрес настроенный, в этот раз просто возопил: “Мало того, что тебя не было четыре дня подряд, мало того, что ты сейчас работаешь спустя рукава, мало того, что ты за каким-то лешим ночуешь в конторе на полу, как бездомный, так ты еще и считаешь себя вправе диктовать мне свои условия?” Я спокойно возразил: “Ничего я не диктую”. — “Я тебя не отпускаю”. — “Я вчера получил зарплату. Если ты не подпишешь мне заявление, то я просто не приду сюда больше — и все”. — “Ну и не приходи. Наймем кого-нибудь еще”. Я зевнул и направился к выходу: “Прекрасная мысль! Надеюсь, в моих письменах новый человек разберется очень быстро, и секретный код тоже подберет без затруднений”. Директор прыгнул к двери и схватил меня, выходящего за порог, за шиворот: “Почему ты, сволочь, так себя ведешь? Чем тебя унять? Я же тебе просто не отдам трудовую книжку!” Я ударил его по руке и сказал, сонно и ласково: “Неужели ты до сих пор не понимаешь, что мне не нужны твои бумажки! Что ты можешь из них свернуть папироски и набить их, чем покрепче! А мне нужны всего лишь две недели, и я потом буду снова у тебя и работать в прежнем режиме!” — “Как? Я решил, что ты уходишь в отпуск, чтобы найти себе новое место. И что недавно пропадал по той же причине — искал”. Я устало отмахнулся. Доказывать что бы то ни было я не хотел. Через секунду заявление было подписано.
…Я сидел у Вероники сутками подряд, два раза навестил маму и лишь однажды — свой собственный дом, где я ни разу не переночевал за эти две недели. А у Вероники время текло одинаково — мы не зажигали света, сидели, лежали и спали, и я замечал, как по капле, буквально по капле, — вы понимаете ли, по капле?! — уходили мои чувства, эмоции, силы и энергия. Но капель во мне было много, очень много, поэтому и угасание мое длилось долго, настолько долго, что полностью так и не случилось.
Вероника, как и я, была в отпуске. Как они вскользь упомянули, впервые в жизни они “отдыхали” одновременно. Кстати, скажу про работу Вероники. Она знала два языка — английский и немецкий. Оба почти в совершенстве. Вера работала переводчиком при каком-то большом начальнике (его фамилию я даже иногда слышал). Ника учила детей языкам в школе. Вроде бы ситуация стандартная: сестры выбрали одну и ту же специальность, так как это было в их власти. Но устроиться на работу в одно место не смогли. Однако все было совсем не так. Они закончили разные институты, при этом Вера поступила на год позже Ники. Готовились они отдельно друг от друга, а во время учебы ни разу даже не заговорили о “своих” языках. “Ни разу”, — именно так сказала Вероника, я ни секунды не сомневался, что она не преувеличила. Нетрудно догадаться, что работу они искали тоже порознь. Вера выбрала коммерческую стезю. Работала невероятно много. Но никогда не жаловалась всерьез (как и Ника, впрочем), только так, по мелочам. Ника устроилась в школу и была этим удовлетворена. Она полностью погрузилась в творческий процесс — не считая собственно обучения, она с удовольствием переводила для детей всякие простенькие рассказики, диалоги и песенки, инсценировала с ними сказки и ходила в театры. На своих работах они так сильно тратились — эмоционально и физически, что дома замыкались и превращались в известную мне Веронику — нелюдимую и недружелюбную. Вера приносила в семью слоновью (даже не львиную) долю денег. Ника — соответственно, очень маленькую. Но они никогда не делили деньги на “твои” и “мои”. Финансовые средства были общими, и этот принцип был таким же необсуждаемым, как и то, что одна не смела лезть в дела другой.
Я для них стал точкой схода всех-всех дорог. Они столкнулись со мной, и буквально все их поступки, мысли и немногочисленные слова стали проходить сквозь меня. Сейчас я могу сформулировать, чем я занимался с ними: я был их челядью, няней, сиделкой, домработницей, доктором, службой безопасности. Я по-прежнему сидел с ними на плюшевом диване, но незаметно для себя, параллельно — да, сейчас я это понимаю — я исполнял роль их отошедшей матушки. Я следил за их внешним видом, наказывал вовремя стирать вещи, проверял содержимое холодильника, иногда таскал тяжести. Даже развлекал их пару раз — читал вслух забавности из какой-то книжки. Они с трудом, с огромным трудом, но смеялись. Не делал я лишь две вещи: не платил за них, впрочем, за меня они тоже никогда не платили (да и платить было не за что — продукты мы покупали как-то по очереди, а больше трат не было никаких), а также не занимался с ними сексом. Но тогда все мои заботы об их быте проходили фоном к основному — их объятий при выключенном свете и держания меня за руку во сне, в постели, под одним общим одеялом, под которым мы неизменно спали втроем, без одежды.
Две недели моего отпуска закончились, они прошли в непонятной заверти, но прошли. Я стал “захаживать” (мое любимое выражение) на работу. Вероника тоже. Но ночевать я все равно приходил к ней. Ибо как иначе? Иначе просто никак.
Однажды вечером, уже родным диванным вечером, Вероника по-обычному прижалась ко мне и шепнула в ухо: “Милый, ты был так важен для меня”. Я изумился — таких слов она мне никогда не говорила. И, от удивления, пропустил важнейшее слово: “был”. А она тут же прошелестела в другое ухо: “Я бы умерла без тебя”. Я испуганно стал озираться — не случилось ли чего. Но нет, все было тихо. Она стала меня нежно гладить — еще одно непривычно-неприличное действие. И гладила меня везде, не особо разбирая. Она ласкала меня так упоенно, что я не имел сил возражать или отнекиваться. Мне стало определенно казаться, что если сейчас, наконец, произойдет нечто доселе невиданное, то из меня уйдут все силы, буквально, до последней капли (вы помните, до последней!), и я больше никогда не поднимусь с постели. Но я не возражал. Просто не был в силах ничего произнести. И рукой-ногой шевельнуть тоже не мог. Поэтому я совершил одно из немногочисленных усилий воли и сознания: я их, волю и сознание, отключил. То есть я перешел в другое физиологическое состояние. Потерял ли я разум, впал ли в кому или просто заснул — неважно. Важно то, что, во-первых, я не помню, что было потом, а во-вторых, я ничего сам не делал — если что-то и произошло, то совершенно без моего участия.
Утро, по-гоголевски спасительное утро дало мне пощечину в виде тошнотворного звона будильника. Семь, как это знакомо, утра. Я очнулся, как в самые первые разы: на плюшевом диване, в одиночестве. Вокруг была… нет, не тишина. Были звуки. Бор-машиной зудела старая кофемолка моей мамы. Плакал ребенок. Телевизор лениво выплевывал вчерашние новости. Кто-то громко рассказывал анекдот. Но эти звуки были страшнее мертвой Вероникиной тишины, потому что в этой квартире я их никогда не слышал. Телевизор мы включали только для освещения. Радио — никогда. На кухне все работало бесшумно. Ну, разве что иногда текла вода и шипели условные котлеты на сковородке. Что еще? Дверной звонок и голоса соседей, Вероники и мой собственный. Все. А тут вдруг — такое явное вмешательство извне. Я был зачарован — но зачарован не потусторонними феноменами, а жизнью, настоящей жизнью, которая опять до меня достучалась. Тут же я вспомнил, что на работе вчера осталось незаконченным захватывающее вычисление, и безотлагательно мне пришло в голову правильное решение — вот так, в одну секунду, да. Потом я задумался, а не сегодня ли выплачивают жалованье? Эта дума заставила меня начать вспоминать, какое же нынче число. Просто так не вспомнил, но аналитический склад ума, подкрепленный настенным календарем, привел меня к ошеломляющему выводу. Угодники! Не знаю, как там насчет зарплаты, но у сестры Веры, у моей сестры, уже семь часов и пятнадцать минут шел день рождения!
Меня так взволновали думы о вычислении, деньгах и сестре, что, наплевав на все, я совершенно буднично оделся, сбегал в ванную, на кухне мгновенно перекусил каким-то несвежим салатом и стал обуваться. Я вел себя, будто находился дома… Впрочем, я и был дома… Но не у себя… Вы-то меня понимаете… Я выбежал из квартиры, размышляя о тех же делах и даже не помыслив зайти в комнату, где, ровно в ту секунду, сидели на постели Вера и Ника, голые, обнявшись, и тихо плакали, потому что они-то, в отличие от меня, все понимали уже тогда. Они знали, что нам никогда более не суждено увидеться. Я доказал их теорему. Поставил точку. И стал им совершенно не нужен. Но отпустить меня они себе могли позволить только со слезами — ибо все-таки они были не роботами, а живыми людьми. А разве можно легко распрощаться с кем-то, сыгравшим в вашей жизни очень значительную роль?
Мои дела, которые последовали после ухода из дома Вероники, ровно ничего занимательного из себя не представляют. Я работал, болел, выздоравливал, смеялся, ходил на хоккей, пил водку, увольнялся, снова нанимался и… Редко, очень редко вспоминал Веронику. И никак не мог взять в толк: то ли это было мне наказание (но за что? — я не мог придумать), то ли это я делал просто некое доброе, назовем его так, дело, за которое мне, соответственно, должно было потом кем-то как-то когда-то воздаться. Много позже я узнал о Веронике. Вскоре после окончания нашей истории она продала старую квартиру, на вырученную сумму купила две на окраинах (на разных окраинах) и, в момент заключения последней сделки, скончалась без особых мучений. Отныне они были навсегда разделены. Была одна часть ее, и была другая. А еще был я. В том же городе, но совершенно вне их. Ибо даже если мы вдруг и столкнулись бы случайно, ничего бы не произошло, потому что тот самый взгляд, темный, недобрый, полный негатива и темных мыслей, всегда неодобрительный и нисколько не ласковый, более не имел надо мной власти, так как он, даже будучи встреченным в толпе, все одно принадлежал бы не Веронике, а Вере или Нике. Что для меня было равно взгляду любой другой женщины, с которыми я уже давно справляюсь безо всяких затруднений.