Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2009
Когда-то, теперь уже давно, один из прекрасных уральских писателей эпиграфом к своей книге взял такие слова: “Если ты не видел, как встает солнце, не слышал шумный взлет глухаря, то ты прожил жизнь напрасно”.
И правда, не каждому горожанину удавалось видеть, как там, в самой природе, встает солнце, чистое, умное земное светило. А уж слышать взлет такой птицы, как глухарь, шумный, просто громыхающий, заставляющий вздрогнуть от неожиданности, тем более. Слышать же его, токующего, в наши дни — это вообще счастье!
Вспоминаю, когда в первый раз увидел я птицу, которая зовется глухарем. Это было очень давно, в далеком-предалеком детстве, когда я был еще так мал, что мог свободно пробегать, не нагибаясь, под обеденным столом. Но помню до мельчайших подробностей, как возвратился с охоты отец с замечательным трофеем.
Жили мы тогда в одноэтажном доме барачного типа с печным отоплением. Отец шумно вошел в коридор и перед печкой на жестяной шесток положил огромную, необычайной красоты птицу. Мы с братом бросили все дела и обступили эту удивительную лесную роскошь. Даже мертвый, глухарь был прекрасен от кончика хвоста до кончика клюва.
Особенно удивили нас лапы, когтистые, с пальцами, покрытыми твердыми черными пластинками, похожими на рыбью чешую, только довольно толстыми и твердыми. Удивили и сами ноги, как будто обутые в пушистые серые сапожки. А вот и крылья! Не удержались — потрогали их! Оказалось — жесткие и в то же время эластичные.
Длинная шея, голова, ярко-красные надбровья, мощный желтый клюв, отливающий перламутром, теперь уже навечно закрытый, — все-все мы рассмотрели до мельчайших подробностей.
Я, не подумав, ухватил птицу за шею обеими руками и попытался приподнять. Но куда там! Мы с птицей оказались примерно в одном и том же весе! Да и бабушка Наташа закричала:
— Брось, брось! Она тяжелая, надорвешься!
И она, конечно, была права: поднять глухаря означало поднять свой вес — куда там!
С той поры немало воды утекло в реках и речушках. Откуда только не приходилось набирать воды, чтобы сварить нехитрую похлебку, вскипятить чай. Бывало, вокруг не было никакой влаги, кроме болотной воды или снежного сугроба, сохранившегося чудом от теплого весеннего солнца в плотном ельнике. Вода из него выходила почти дистиллированная, невкусная. А чаще всего выручали березки, низкий им поклон, особенно тем, что стояли на лесных взгорках, по открытым местам, где раньше отогревалась земля, и гнала она сок кверху, от самых крупных и от самых мелких корней и корешков к насечке на стволе дерева, где был подвешен котелок. Капля за каплей, капля за каплей — и вот уж нате вам, пейте, пожалуйста!
Да и не только меня поили березы. Спешила к насечке всякая малая птичка, насекомые — от муравьишек из ближайших муравейников до бабочек и проснувшихся тяжелых, большегрузных шмелей.
И вот я вновь, как в прошлую весну, спешу на встречу с моими любимыми птицами. Снова, как и прежде, неведомая сила несет меня туда, где просыпается от зимней спячки земля.
И что в сравнении с этим всяческие курорты! Здесь тебя всегда ожидает нечто новое — в природе ничего не повторяется! Сколько бы я ни наблюдал за ней, за ее жителями, всегда не перестаю удивляться ее совершенству и живучести. Возьмите хоть последние полтора десятилетия. Что только не претерпела она за эти годы! Местами полностью уничтоженная не по какой-то сильной надобности, а единственно по дурости людишек, которых иначе и не назовешь. И все ради какой-нибудь грошовой сиюминутной выгоды.
Тихий вечер после шумного дня и ветра, что гнал по небу тучи из одного угла в другой, тасуя облака подобно игральным картам, шумел в густых кронах сосен и елей, упруго гнул в разные стороны безлистные ветви берез. И вот все стихло. Ветер остановился. Устал, что ли?
Стих. А может, просто убежал отсюда, схоронился, спрятался за горами.
Оглядываю всю округу, насколько можно ее окинуть взглядом: вечер как вечер, обычный, тихий. И все же чем-то не нравится мне такой переход дня в вечер. Почему! Закат какой-то мутный, а не тот, светлый, прозрачный, предвещающий хорошую погоду. Солнце перед уходом непривычно долго путается в облаках, прежде чем окунуться за горизонт. Вот так всякий раз, приходя на глухариное токовище, думаешь о том, не помешает ли что-нибудь, как и в прошлые весны, подсмотреть не виденное прежде, услышать прежде не слышанное.
Коротко о моем временном лесном жилище. Это скрадок, пружинистый металлический каркас, обтянутый непромокаемой тканью. Поверх сооружения наброшена видавшая виды мешковина, отгоревшая и теперь имеющая цвет пожухлой, не успевшей одеться зеленью земли. Издали такое сооружение можно принять за огромную непричесанную болотную кочку или за прошлогоднюю копну сена. Так, наверное, и воспринимают ее мои глухари, потому что совсем не боятся сооружения, появившегося на их территории среди мелкого березняка.
Теперь — о том, как оно обустроено внутри. Прежде всего — пол. Его заменяют две широких сосновых доски. Но они не лежат на земле, а уложены на два бревнышка. Почему? Чтобы отделиться от холодной, не оттаявшей еще земли. Поверх досок — старый, видавший виды полушубок, отслуживший свой век и пришедшийся как нельзя кстати, и кусок старой кошмы. Словом, пол можно называть уже не полом, а лежанкой — на два вершка выше ледяной земли. А еще от холода меня спасают валенки, спальный мешок, ватные штаны, шапка, рукавицы, термос, наполненный горячим чаем.
И вот я забрался в спальный мешок, лежу и слушаю лес и его тишину. Темнеет. Вот-вот они и прилетят, мои глухари! Только так подумал, а они уж тут как тут! Слышу первую посадку… А вот и вторая!.. Третья!.. Птицы садятся шумно на свои, давно излюбленные деревья. Значит, можно спокойно ждать утра.
Ждать-то ждать… А все же интересно: прилетели, уселись на сучках и молчат, будто их нет и не было. Такое поведение птиц кажется мне необычным и даже странным. Прежде чем определиться в ночи, должны же они поиграть на своем голосовом инструменте до наступления полной темноты и, может, даже поужинать сосновой хвоей. Во всяком случае, раньше всегда так было. Но нет, не слышно ни звука. Вот-вот ляжет на лес, на всю округу темнота, я по-прежнему вслушиваюсь. Неужели я так и не дождусь никаких звуков сегодня?
И тут я услышал, как по моему ночному жилищу прошлось легкое шуршание, которого я, признаться, никак не ждал. Включил фонарик, глянул в темноту и зажмурился: в его луче толкутся снежинки! Ну, вот, опять не везет! Снег не шел, а просто валил сплошной стеной. Прямо какой-то зимний вертеп! Хоть вставай да уходи! И, словно в подтверждение своих мыслей, услышал, как глухари один за другим в полной темноте начали покидать токовище.
Наконец до меня дошло, почему, прилетев на свое любимое место, они не устроили даже маленького концерта. Дети природы, они, несмотря на весну, разошедшуюся уже во всю силу, чувствовали, чем все это обернется: весна сломается, и закружат метели, почти как зимой.
Я задумался, надолго ли вернулась зима. И все же я верил, что весна свое возьмет. Хоть снег, хоть ветер, да пусть даже холод и мороз, но весна есть весна. И я как-нибудь перебьюсь и опять, возможно, хоть какую-то небольшую тайну выведаю и на этот раз у матушки-природы.
Вот заканчивается еще один день. Полупрозрачные сумерки медленно поднимаются от земли, освободившейся от снега, от низин с пахучим багульником. Сгущаются сумерки меж белоствольных берез, которые и в темноте, подобно свечам, продолжают светиться. Тишину будят только зяблики — их “пиньк-пиньк-пиньк”, переходящее в громкую трель с резким окончанием “фьит-фьит-фьит-ля-ля-ви-чиу-крик”, не скоро еще умолкнет. Они из залетной пернатой мелочи первыми встречают весну. Они — первые, и никто не может пока что заглушить их радостный гимн жизни. И нет им равных в столь раннее время. А вскоре у них появятся и помощники. Вьюрок, так не похожий на своего собрата по внешности, тоже готов к выходу на сцену, но он пока что еще только на подлете.
И все же главное предпочтение весна, наверное, отдает глухарю, главному игроку таежных дебрей. Здесь он — первый, особенно в игре и красоте. Не потому ли и я так пристрастился к этим весенним игрищам? И каждой весной снова и снова спешу туда, где еще осталась эта царственная птица. К тому же они первыми среди пернатых открывают ритуал продления своего рода.
А начиналось всегда так. Еще в наших уральских лесах нет ни одной, даже малой, проталинки, ни одной открывшейся от снега полянки, и солнце успело лишь чуть-чуть растопить самый верх снежных сугробов, а ночной морозец смог чуть-чуть сколотить некрепкий наст. И еле видимая изморозь, упав с веток, едва припорошила его. Вот в это время как раз и вылетают глухари на свое излюбленное место. И не просто так, а чтобы узнать, цело ли их токовище. Торопятся птицы застолбить свой участок, прочертить кончиками распущенных перьев замысловатые рисунки, словно желая сказать другим петухам:
— Я застолбил это место, оно мое!
Сколько на моем веку было весен! И ни одной похожей. Нет, видимо, у нас на Урале весен ровных, плавно переходящих из одного месяца в другой. Все они какие-то взрывные. То вдруг наступит резкое потепление с бурным таянием снегов, то придет резкое похолодание с крепкими, почти зимними морозцами, со снегопадами и даже метелями.
Только вчера на кромке лесной поляны невысокий куст ивы стоял, будто в бассейне, но не в простой — снеговой воде. На куст этот можно было и не обратить внимания, если бы вокруг него не порхали первые из подснежных насекомых — бабочки-лимонницы. В прогретом воздухе они кружились возле куста. Их много, и могло показаться, что кто-то сидит высоко на сосне и чистит лимон от кожуры острым ножом и роняет тонкие колечки на землю, а лимонная одежка не падает на землю — гонимая ветерком, кружится и кружится над кустом.
Но все это было вчера, а сегодня всюду с ночи лежит на земле, на каждой веточке сырой снег. Надолго ли? Вряд ли. Весна есть весна, от похолодания до тепла — один шаг. Никакая сила не может остановить движение такого природного явления, как весна. У всякого времени есть своя сила, и все же у весны она куда больше, чем у осени, зимы и лета. И никакая другая сила, вплоть до землетрясения и извержения вулкана, не может остановить весну и ее продвижение. Многомиллионные птичьи стаи поднимаются с далеких-предалеких зимовок и летят в свои родные места, на родную землю, где они родились, увидели солнечный свет, поднялись на крыло.
Вот, скажем, глухари, мои давние знакомые, ведут оседлый образ жизни, далеко не улетают, разве что в поисках корма. Так это все же рядом.
И лесной уголок, куда я забрался нынешней, теперь уже, правда, минувшей весной, тоже стал уже прошлым, и остается только вспоминать, что видел. А видел я, наблюдая в непосредственной близости, особенно редкие кадры. Вот один: бежит петух! За ним — второй, третий, четвертый! И бегут они не россыпью, а строем, и все — за одной скромно одетой курочкой. И бегут не просто так, чтобы согреться или выиграть гонку, а чтобы победить: кому из них представится случай продолжить самый старый, нет, самый старинный птичий род, дошедший до наших дней, может быть, от далекого каменного века, а может, от самого что ни на есть ледникового периода?
А вот еще один маленький фрагмент большой лесной жизни, обычно ночной. Чаще всего мое дежурство на токовище начиналось с вечера, на закате. На лес, кусты, болото опускались сумерки. Я — в своем скрадке-домике, лежу на дощатом настиле, под которым не то что неоттаявшая земля, а просто голимый лед. Но в моей теплой одежде да еще в спальном мешке, начиненном пусть и не гагачьим пухом, а какой-то неизвестной синтетикой и изготовленной, если судить по этикетке, в городе Лесном, тепло хранилось на удивление хорошо.
Итак, я в своем скрадке с самого вечера начинаю сторожить птиц, заодно слушать лес и его таинственные звуки и шорохи. Где-то рядом, в густом ельнике, тревожно пискнула малая птаха. Наверное, она, засыпая, упала с ветки, или какая-нибудь зверушка попыталась нарушить ее сон.
А вот и они, мои подопечные глухари-петухи! Шумно подлетают и так же шумно устраиваются на ветках деревьев. Подлетают они, словно договорившись, не сразу все, а небольшими группами через короткие интервалы. Веду счет птиц по числу посадок: один… второй… третий… Все семь — это старики, как и вчера, заняли свои места. Молодежь-первогодки пожалуют рано утром, их еще называют скрипунами. Почему? Потому, что пока не умеют играть, а значит, и участвовать в продлении рода тоже не могут.
Возможно, кто-то, прочтя предыдущие строки, скажет: вот дает! — и покрутит пальцем у виска. Или скажет: чудит автор! Но это только начало. Чудес в природе много, и их не остановить. И самое-то интересное случится на кромке рассвета. А пока еще ночь. И опять, как и прежде, вслушиваюсь я в лесную тишину. Рядом, может, в метре от меня, шуршит прошлогодняя трава, попискивают мышки. С кочковатого болота, что сплошь заросло сосняком, доносится голос совы, моей давней знакомой, бородатой неясыти, глубокий, но приглушенный разговор двух соседей: “ху-ху-ху”. И опять тишина.
Только задремал, как из низины послышался шум. Это стадо или семья кабанов резво топала по своей давней тропе. Звери шли не то на кормежку, не то возвращались с нее. Преодолевая низины, они временами останавливались, но не для того, чтобы отдохнуть. Вожак, ведущий стадо, останавливал его, чтобы прислушаться к лесу, к его звукам. И только затем идти дальше.
…Совсем еще темно. Но глухари мои пробудились в разных концах старого выруба. Начали игру, как всегда, робко, со своеобразного щелканья, больше похожего на удары крупных капель, падающих на прошлогоднюю траву, а более того — на ковер старых листьев. Петухи, словно музыканты, хотя они и были ими, только лесными, пытались пока что лишь настроить голосовые инструменты.
Настроили. И понеслось! “Ка-ду-ка-ду!” А следом — зачастили-зачастили, как говорят охотники, “заточили”. Вроде бы простые, нехитрые звуки глухариной песни, а не перескажешь их, не передразнишь даже. Пока еще для них не придуман манок, такой, как, скажем, на уток или рябчика. Но вот это самое “точение”, второе колено глухариной песни, и есть те самые секунды, в которые птица теряет слух, и охотник успевает сделать к ней за эти самые секунды два-три шага. Подойти к токующему глухарю под его песню на выстрел и есть умение, довольно-таки не простое, которое, в сочетании с терпением, может охотнику обеспечить успех. Токующий глухарь замолк — замри! Но наш разговор не об охоте, а о наблюдении за птицами.
Сегодня я пришел к глухарям в тринадцатый раз — как раз чертова дюжина! — но я не верю в сказки, связанные с этой цифрой. Тут уж как повезет, а везение больше зависит от умения и от того же терпения. Хочешь увидеть еще не увиденное, наберись терпения — и твои мытарства вознаградятся.
Мое укрытие, которое я называю скрадком, — от слова скрадывать, то есть прятать от кого-то — всем хорошо, и не промокает, и защищает от ветра, но вот размеры его, особенно диаметр, маловаты. Сами посудите, проводить в нем ежедневно более полусуток и пребывать все это время в полусогнутом положении, — каково это! Если же лежа я вытягивался во весь рост, ноги мои торчали из-под скрадка, так как у него не была такого пола, какой бывает у обычных жилых палаток.
Конечно, ночью, когда темно, птицы, начиная токовать, не могли увидеть мои торчащие ноги или голову в зимней шапке. Да и в полутемное время, на самом рассвете, когда я обычно практиковал позу свободно лежащего, безо всякой опаски, человека, я не мог насторожить птиц. А насторожить их для меня значило потерять драгоценное время весеннего утра, которое потом никак не вернешь.
Как всегда, я, ожидая, когда глухари, поговорив-поиграв на ветках сосен, опустятся на землю, коротал время в полудреме. Когда еще рассветает и солнце пройдет своими яркими лучами по стволам березок и глянет на землю! И — высмотрит токующих птиц! Пока же я, расслабившись, вытянулся на своей подстилке в полный рост, и, как обычно, с одной стороны укрытия торчали ноги, обутые в валенки, а с другой — голова в зимней шапке. И в этом не было ничего удивительного не только для меня, но — самое главное — и для птиц.
Слышу сквозь полудремоту: прилетела-прошелестела своими крылышками самочка-глухарка, опустилась на землю. Только что молчавшие глухари разом ожили и затоковали, азартно меняя колено за коленом своей нехитрой таежной песни. Не видя птиц, а только слыша их, говорю им тихонько, шепотом:
— Прекрасно работаете, мои пернатые богатыри! Вон как прыгаете шумно! Продолжайте и дальше так же! Особенно же покажите себя тогда, когда взойдет солнце. Пусть и оно увидит вас во всей красе, когда бросит на ваш клочок земли яркий свет. Чтобы вы заиграли-заблистали еще ярче! Как тогда заискрятся всем своим разноцветьем ваши перышки! Вот тогда я вас и начну фотографировать! А пока продолжайте играть в свое удовольствие.
Слушая игру птиц, то затихающую, то вскипающую с новой силой, шумную, азартную, я, поскольку лежал, можно сказать, на земле, — что там моя подстилка, пара досок, овчинный полушубок да кусок кошмы — уловил легкие, почти нежные шажки по сухим листочкам и пожухлой травке. Шажки эти, такие осторожные, приближались ко мне. Слышу: самочка-глухарка совсем рядом со мной, в каком-нибудь полушаге. Птицу я не вижу, но чувствую: она — совсем близко! Еще секунда, и она, слегка подпрыгнув, оказывается на моей голове. Шапка темная, похожа на пенек — почему бы на ней и не расположиться? Сквозь шапку чувствую, как она переступает своими легкими, невесомыми шажками. Лежу не шевелясь и мысленно беседую с птицей: “Если нравится, гуляй себе как можно дольше. И, правда, чем моя голова в такой шапке не пенек? Самое тебе место! Да уж, такое не часто случается!”
Но вот токующий поблизости глухарь, шелестя упругими латами, бросился к ней. Она, как и положено, бегом от него! Не могла же она сразу, вот так запросто поступиться своей весенней невинностью. Петух бросился за своей избранницей. Но и он пробежал не где-нибудь, не как-нибудь стороной, а по тому же месту на шапке, где только что побывала его избранница. Представляете, каково было голове под его полупудовой тяжестью! К тому же и бежал он не просто так, а с распущенными латами. И не сразу ринулся вслед за ней, а прежде вокруг моего скрадка — кругами, кругами, раз, другой, третий!
Хотел я ему крикнуть: “Что же ты делаешь?” Но промолчал: такие бега случаются крайне редко. И все же — оставаться ли мне в прежнем положении или спрятать голову внутрь жилища? Не известно, сколько еще раз пробежит по ней петух в погоне за курочкой. Но, наверное, он быстро догнал свою избранницу, потому что больше по моей шапке уже не пробегал. А уж с каким азартом он этим занимался, шапка моя могла бы подтвердить. И если она молчит, то это еще не значит, что она всего этого не помнит.
…Ток продолжается. Петухи запели хлеще прежнего — без остановки, взахлеб, перебивая один другого.
Я смотрел на токующих птиц в небольшое оконце: давайте, давайте, ребята, соревнуйтесь, кто громче! И петухи, словно слыша мое подбадривание, зашумели еще шибче и азартнее. Но старались они, конечно же, не из-за моей подсказки. Все куда проще! Красавица самочка, называемая копалой-копалухой, пролетела над низкими березками с каким-то необычайным разговором, отрывисто глуховатым “бак-бак-бак”, и тут же опустилась рядом с красавцем петухом. Идиллия! Одно мгновение — щелчок затвора фотоаппарата.
Он не испугал птиц, и вокруг прилетевшей самочки стали собираться петухи. Один из них попытался сесть на мой скрадок, а точнее, на его металлическую макушку, но не удержался там. Посадка птичья не совершилась, но скрадок-то пошатнулся. Только-только я успел подумать, чего же еще можно ожидать, как возле скрадка, с тыльной его стороны, петухи затеяли драку.
Но она не затянулась: старик петух быстро обратил в бегство первогодка. И поделом! Научись сначала играть по всем правилам, а пока получай тумака от старшего. Если не хочешь получать эти самые тумаки, стой в сторонке, наблюдай и учись, как это старшие делают. И помни: игры-то эти — не ради игр, они — ради потомства. И только время покажет, продлится ли род таежной птицы. Ее мы пока еще не потеряли и пока еще можем любоваться каждую весну глухариной игрой.
С многочасового дежурства возвращался я в состоянии душевного разброда. Да, глухариных токовищ в нашем краю становится все меньше. Особенно это стало заметно в последние два десятка лет, когда по лесам гуляет беспредел, когда каждую весну открывается охота на боровую птицу — пускай даже и за большие деньги выделяются лицензии на отстрел глухарей и тетеревов. Но вот беда! Даже из самых больших рублей не слепить, не собрать этих птиц. Если сопоставишь, что было в наших лесах и что в них осталось сейчас, только диву даешься: куда торопимся, куда бежим? Куда несемся сломя голову?
Начинаешь искать виновника. Да и стоить ли его искать? Тут и искать нечего. Вот они, все перед нами, чиновники, дающие право на открытие весенней охоты. Пора бы и им очнуться, осмотреться вокруг. Задать себе один хотя бы вопрос: что мы оставим потомкам? Неужели одни только музейные экспонаты в виде чучел?
Нет. Хочется верить в лучшее. Весна для всех птиц без исключения, как прилетных, так и ведущих оседлый образ жизни, — время особенное. Именно в это время закладывается будущее потомство, и оно не должно наполняться ружейной пальбой. Мы не должны видеть в летящей или токующей птице мишень, не должны дать охотничьему азарту захватить себя.
Проезжая по Московскому тракту, многие видят рекламу-указатель — крупно выведенные слова: “Охота — круглый год”. Не подумайте, что это — по летящим тарелочкам. Если бы речь шла только о такой охоте, ее можно было бы приветствовать. Нет, речь идет все о тех же тетеревах, глухарях, рябчиках! И если так будет продолжаться, скоро они исчезнут как вид. Автор этих строк хотел бы быть оптимистом. Как говорится: пока еще едем. А вот к чему приедем? Это вопрос.