Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2009
Еще о критике
“Привить чтение” — значит, подсадить на редкий наркотик. Это хорошо описано у Глеба Успенского в растеряевском очерке № XIV. 1. Книга.
“В течении годов лежанья, прозубрил он пятикопеечную азбуку со складами, молитвами, изречениями, баснями, и незаметно книга в глазах его приняла вид совершенно отличный от того вида и смысла, который привыкли ей придавать растеряевцы. <…> Книга была: “Путешествие капитана Кука, учинённое английскими кораблями Революцией и Адвентюром”. Алифан забыл сон, еду, перечитывая книгу сотни раз: капитан Кук все больше и больше пленял его и наконец сделался постоянным обладателем головы и сердца Алифана. По ночам он в бреду выкрикивал какие-то морские термины, летал с полатей во время кораблекрушения и пугал всю семью опекуна не на живот, а на смерть. <…> Если Алифану приходилось зайти в чью-нибудь кухню и вступить в беседу с кучерами и кухарками, то и тут он незаметно сводил разговор на Кука и, заикаясь и бледнея, принимался прославлять подвиги знаменитого капитана. <…> Скоро вся улица прозвала его “Куком”, и ребята при каждом его появлении заливались несказанным хохотом… Если иногда Алифан принимался раздумывать о своих несчастиях, то по тщательном размышлении находил, что во всем виноват один капитан Кук. Но было уже поздно!
Таким образом, известнейший мореплаватель Кук, погибший на Сандвичевых островах, вторично погиб в трясинах растеряевского невежества… а вместе с Куком погиб и добродушный Алифан.
Горестная жизнь его была принята обывателями, во-первых, к сведению, ибо говорилось:
— Вон Алифан читал-читал книжки-то, да теперь эво как шатается… Ровно лунатик!
И, во-вторых, к руководству, ибо говорилось:
— Что у тебя руки чешутся: все за книгу да за книгу? Она ведь тебя не трогает!.. Дохватаешься до беды… вон Алифан читал-читал, а глядишь — и околеет как собака…”
Читать — вредно. На Камчатке читать книги некогда. Мне сложно сосредоточиться на книге, если я не собираюсь писать на нее критику.
Русский писатель всегда писал для начальства, а иногда по начальству, а пиша для народа, к народу относился как к начальству. Русский писатель — это (по Манцову) думной дьяк, обычно же — стряпчий. Критика нужна уже хотя бы потому, что наши писатели пишут для критика, делая вид, что пишут для читателя. Welcome, только зачем наводить тень на плетень? Давайте — наоборот! Откуда столько сочинительных конструкций, формул вежливости, оговорок, околесицы, бла-бла-бла, преливания из пустого в порожнее итд?… Пытаясь запутать критика, писатель отпугивает читателя.
Человека в средней школе говорить по-русски не учили, но учили, что говорить хорошо и говорить хорошо много и длинно. Короче, его научили лепить предложения-высказывания в абзацы, создавая видимость, что всего много. Почему дьяки мутно сочиняют, а стряпчие неопрятно стряпают? Потому что их в школе научили одному виду перевода: из конкретно-единичного в неопределенно-множественное. Они любители родительного падежа и славянских волапюков.
Как человек лепит абзац? — Как кардинал Медзофанти: повторяет в последующих предложениях то, что сказано в первом, немного переставляя слова. “Кардинал, обдумав фразу, держался за нее очень долго, выворачивая ее во все стороны, не делая шагу вперед, покуда не являлась новая придуманная фраза, и при живости старика это имело комическую сторону, передаваемую Гоголем весьма живописно. Он наклонялся немного вперед и, подражая голосу и движениям президента “Пропаганды”, начинал вертеть шляпу в руках и говорить итальянской скороговоркой: “Какая у вас прекрасная шляпа… прекрасная круглая шляпа, также и белая, и весьма удобная — это точно прекрасная, белая, круглая, удобная шляпа” и проч”. Если околесицу очистить от ахинеи и пронумеровать предложения в столбик, то получится похоже на “Илиаду”.
Критика есть распутывание абзацного блядословия в столбцы высказываний.
Музло
Фрэнк Заппа пришел к учителю музыки:
— Профессор, почему мне нравится эта песня?
— Элементарно, здесь пониженные квинты.
В каждом городе есть меломан, через которого идет звук. В нашем городе их четверо. Это Сатана, Галдаевский, Corpsegrinder и Миша Болтовский (все поляки). Они выкачивают музыку километрами, записывают стелажами и распространяют в городе и окрестностях. Corpse уже напоминает борхесианского библиотекаря: он запутался в своих дисках и в гроссбухе, куда их прописывал, тоже запутался. Меломаны вообще сходят с ума от экзистенциализма. Есть еще мелопаты, которые диски и вкладыши дисков фотографируют, а диски зажимают и запирают. С одной стороны — борьба с пиратством, конечно… С другой — это явные педофилы, вроде Голого из “Властелина колец”.
Как комплектуются пластинки? Идет один хит, остальное в нагрузку, как при позднем совке. Чтоб стать главным меломаном, музыку надо отслушивать и отбраковывать из расчета 1 к 10 (одна песня на диск). Помню, как сука-киоскерша всучила мне кроме программки “Красную звезду” и что-то вроде “Правды”. Show-biz, мна.
Критик-меломан должен это г…но обратно сцеживать. Если после какого-нибудь (имярек) остается 10 песен, этот гондон явно гений и талант.
Меломан-критик должен описывать музыку человеческим языком. Не уходя так далеко, как Валера Афанасьев, который сравнил сонату Брамса № 3 с бургундским урожая 1956 года с южных склонов (не все пили бургундское, да и сравнение далековатое), а просто говоря, что здесь столько-то бас-гитары, а темп такой, а не заменяя это мало говорящими постороннему “блэк-метал”, “пауэр-метал”, “трэш”, “дарк-фолк”, “эмбиент” итд.
Задача музкритика не “перечислять диски и концерты, а также последовательность, в которой спивались гитаристы” (кажется, Архангельский). Он должен объяснить, зачем это вообще нужно. Message for the masses. Тексты попереводить, с чего начинал Кормильцев, поковырять семиотику, порозмовлять с таргетными группами, с лабухами итд.
То, что передают по радио, становится хитом по определению, пока меломаны работают приставками у своих модемов.
Литературная критика не слишком отличается от музыкальной.
Василий Ширяев.
Камчатка, поселок Волканый