Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2009
Никита Большихин родился в Свердловске в 1986 году. Учится в УрГУ имени А.М. Горького на факультете журналистики и Университете прикладного права в Чехии. “Черные дощечки” — его первая публикация.
Черные дощечки
Рассказ
— Эй, кто там?
— Кра, кра, — раздалось в кустах, и черная птица, с шумом вспорхнув, устремилась в глубину ночи.
— Тьфу, показалось!
Человек, чуть выше среднего роста, в поношенном, с чужого плеча, немецком кителе с заплатами на обоих рукавах, сплюнул и поместил автомат обратно на плечо. На голове была советская офицерская фуражка без звезды и со сломанным пополам кожаным козырьком. Ему недавно перевалило за тридцать, но два месяца в немецком концентрационном лагере состарили его на несколько лет.
— Чего там, Михалыч? — спросил напарник в засаленной гимнастерке, на петлицах которой виднелись вмятины от сержантских треугольников.
— Да птица вроде, — ответил Бартков и неторопливо направился к костру возле длинного деревянного сарая.
— Смотри в оба, а то, слышал, партизаны вчера склад немецкий с провизией в Сумлинке спалили. Так, слышь, весь караул, да еще с десяток женщин вместе с детьми расстреляли. Первых попавшихся…
— Черт бы побрал этих партизан! — выругался Сергей, подсаживаясь к догоравшему огню.
От подброшенных березовых поленьев костер разгорелся с новой силой. Яркое пламя осветило склад. Деревья отбрасывали на его стены причудливые тени. За деревьями, под холмом, небольшой белорусский городок Черпель. Единственной его достопримечательностью была старинная, не разрушенная большевиками церковь. До войны в ней хранилась колхозная капуста. Благодаря мягкому климату и стремлению местного руководства увеличивать посевные площади капусты собиралось много, вся она не съедалась и благополучно догнивала в древних стенах здания. Пришедшие к власти немцы нашли для церкви новое применение, разместив на колокольне тяжелый пулемет и мощный прожектор.
Городок почти со всех сторон был окружен болотами, а две выходившие из него дороги весной и осенью становились непроезжими. Благодаря этой естественной защите от партизан немецкое командование выбрало его для хранения неприкосновенного запаса продовольствия и боеприпасов.
Черпель был сдан Красной Армией без боя еще летом 1941 года, поэтому население здесь не испытало ужаса бомбежки и не видело разрухи, которую несли с собой захватчики. Местные жители восприняли немцев как новую, более сильную власть, которая пришла на смену прежней, и старались устроиться при ней, кто как мог. Женщины, кому повезло, устроились поварихами в офицерскую столовую, остальные — на складах грузчиками, а мужчины, которых можно пересчитать по пальцам, шли, как Алексей и Сергей, в охранные подразделения: надо было как-то жить и чем-то кормить своих детей.
…Вода в висевшем над костром котелке уже закипала. Алексей, приподнявшись, снял со спины старый вещевой мешок и, развязывая тугой узел, спросил у задремавшего товарища:
— Сергей, а ты до войны кем был?
— Водителем, — ответил тот, и лицо его, вероятно, от внезапно нахлынувших воспоминаний сделалось совсем молодым, юношеским.
Глядя на него, Алексей представил лицо своего младшего брата, который воевал где-то под Ленинградом и о судьбе которого он ничего не знал уже около года.
— Давай перекусим, Сережа.
Засучив до локтей рукава и обнажив крупный, выколотый в виде татуировки пятизначный номер, оканчивающийся тремя девятками, Алексей достал из мешка небольшой котелок с вареной картошкой. Как раз в это время откуда-то с востока послышались раскаты, похожие на гром.
— Быть сегодня дождю! — произнес Алексей, и оба охранника, пересев ближе к огню, начали ужинать.
***
Ярко-красный шар холодного зимнего солнца медленно пробирался сквозь колючий терновник. Его острые лучи постепенно, сантиметр за сантиметром, отвоевывали у ночной мглы пространство.
Несмотря на ранний час, жизнь концентрационного лагеря “Gross Lazaret” для раненных красноармейцев неподалеку от Кракова уже бурлила. Громко лаяли овчарки, ночной дежурный отчитывался перед офицером о недавнем происшествии: при попытке к бегству застрелены трое узников.
Худые, в оборванных полосатых робах узники медленно выходили из казарм, щурясь на яркое солнце. Стоявшие с двух сторон солдаты пытались заставить их двигаться быстрее. Кто-то от ударов падал, и его поднимали товарищи.
Лишь небольшая группа пленных имела вид довольно-таки справный. Эти тридцать человек с довольно редкой положительной четвертой группой каждое утро отправлялись в местный лазарет, сдавали граммов по двести крови, которую немцы развозили по госпиталям. Их неплохо кормили, давая к тарелке овсяной каши и ломтю черного хлеба немного масла, и поили сладким чаем. Но сейчас они шли по дороге, по которой раз или два в месяц самых здоровых пленников уводили к лагерным воротам. Узники, хоронившие расстрелянных, утверждали, что хоронить им приходилось на несколько человек меньше, чем первоначально уводили немцы. Куда девались эти несколько человек, для всех оставалось загадкой.
Подведя к стене, солдаты стали расталкивать пленных, расставляя в одну линию. Дождавшись, когда все выстроятся, лейтенант медленно пошел вдоль ряда, внимательно вглядываясь в лицо каждого.
— Русская сфолочь, Красная Армия разбита, немецкие солдаты под Москвой. Они видят Кремль и слышат бой курантов. Фюрер прощает вам службу большевистской тирании. Я предлагаю вам службу у победителей. Кто хочет служить Великой Германии — шаг вперед!
Пленники стали переглядываться, перешептываться, но выйти никто не решался.
— А какие условия? — неожиданно спросил бородач. — То в колхоз силком загоняли, то теперь вот…. За просто так работать не хочу!
Лейтенант резко повернул голову и чуть слышно, почти одними глазами, приказал:
— Erschiess!
Солдат схватил бородатого за воротник — воротник остался у него в руке, а бородач упал лицом в снег. Не успел пленник подняться, как короткая очередь пригвоздила его к земле. Ярко-красная кровь стала быстро впитываться в белый, недавно выпавший снег. Гул выстрелов заставил остальных заключенных пригнуться.
— Братцы, да нас всех перестреляют, — двое бросились на автоматчика, который стоял к ним спиной.
— Halt! Стоять! Halt! — офицер, выхватив из кобуры пистолет, тут же застрелил одного из паникеров.
— Условий никаких! Для своих вы — дезертиры, совершите побег — свои же и расстреляют. Кто готов служить Великой Германии — шаг вперед!
— Так и так — все равно крышка! — и один из узников сделал шаг вперед.
— Номер?
— 5, 7 и три девятки, — и Алексей Бартков закатал рукав гимнастерки.
Следом за ним шаг в неизвестность сделали еще пятеро пленных. Остальных расстреляли.
***
Черпель постепенно просыпался. Возле ворот деревянного склада, который охраняли Алексей с Сергеем, собирались женщины, примерно одного возраста, в платках, повязанных по-рабочему. Среди них выделялась полноватая, с пухлыми румяными щеками баба, одетая в длинную, с большими масляными пятнами, серую юбку. Ее звали Ксения.
— Ой, Тимофевна! — заголосила она, завидев подходящую к складу невысокого роста женщину. — Это, это что у тебя? Увидят мужики, что ты, как черт, измазалась, целовать не станут!
— Будет тебе смеяться, непутевая, — ответила та, стирая рукавом сажу, — было бы кому целовать! Мужиков-то раз, два и обчелся.
— Как это обчелся, как это нет! А это, по-твоему, кто — не мужик, что ли? — она показала на подходящего к ним Барткова.
— Мужик-то он мужик, а чей? Сама знаешь!
— Знамо чей — Любушкин. Ну, да ведь весь город про них знает, а они все скрываются. Он-то и дитя ее, как свое, любит, — Ксения осеклась: к складу спешил комендант.
Пожалуй, никого так не боялись в Черпеле, как Маркуса Гросса. Даже немецкие солдаты старались лишний раз не показываться ему на глаза: за выкуренную на посту папиросу он мог на месяц отправить провинившегося в карцер. Около двух метров ростом, широкий в плечах, с тяжелыми, как гири, кулаками, он полностью соответствовал своей фамилии.
Маркус Гросс не доверял никому, ключи от складов и бункеров всегда находились у него. Вот и сейчас связка ключей на поясе звонко побрякивала в такт его неровному шагу.
— Aufstehen! — тихо, но в то же время сурово приказал майор, подойдя к складу.
Женщины начали подниматься, надевая на руки серые рукавицы. Их лица, еще минуту назад красные от смеха, стали серьезными. Задним ходом к складу подъехал грузовик, водитель — молодой капрал — выпрыгнул из кабины, отдал честь майору и протянул коменданту какие-то бумаги. Внимательно изучив их, майор стал что-то спрашивать у капрала. Женщины могли понять только два слова, которые оба часто повторяли: “Волга” и “Сталинград”.
Поскольку грузчиков было много, работа продвигалась быстро.
Проходя мимо склада, Алексей в знак приветствия слегка кивнул бабам головой, но останавливаться не стал. Он шел за продуктами, поднимая стоптанными сапогами дорожную пыль, и вдруг, проходя мимо одного из домов, заметил на зеленой калитке черное пятно.
“Раньше этого не было”, — подумал Бартков и свернул к дому.
Подойдя ближе, он увидел приколоченную к столбу небольшую деревянную дощечку, выкрашенную масляной краской черного цвета. К ней был прилеплен серый лист бумаги.
“Господа партизаны! — крупными буквами было написано сверху, и ниже — уже помельче — сообщалось: Доводим до вашего сведения, что за каждый выстрел в городе в заложники попадает один человек, за каждого убитого немецкого солдата и сержанта — десять человек, за офицера и взорванный склад — двадцать в заложники. Возьмут тех, чьи дома отмечены черной табличкой. Затем их расстреляют. Комендант Черпеля Маркус Гросс, 15 августа 1942 года”.
— Вот твари, что делают! — прочитав объявление, зло произнес Алексей.
И тут же в его голове промелькнуло: “А Люба! Что, если и на ее доме висит такая же черная метка?! Что тогда? Да нет, не должны, ведь она живет на Красной. До нее, поди-ка, не доберутся!”.
Бартков служил в охранном подразделении уже полгода, но не задумывался над том, что будет делать, если во время дежурства придется столкнуться с диверсантом. Нет, стрелять он бы уж точно не стал, несмотря на строжайший приказ коменданта открывать огонь по любому, кого ночью заметят на улицах города, — он, скорее, попытался бы взять диверсанта живым. А если бы взять живым не удалось и партизан, например, успел бы взорвать склад? Тогда бы расстреляли самого Барткова, но для него это было бы лучше, потому что убить “своего” он бы не смог.
Алексей не заметил, как оказался у невысокого кирпичного здания с осыпавшейся местами от времени штукатуркой. Возле склада уже стояло в очередь несколько человек — все немцы, кроме одного — Сергея Эльдина, напарника Барткова.
Алексей подошел к Сергею:
— Что в городе творится?
— Черные дощечки имеешь в виду?
— Ну, конечно, что же еще? Ведь не было же этого? Что случилось?
— Так ты не знаешь? Диверсанты в Сумлинке продовольственный и склад с боеприпасами взорвали. Туда солдат понагнали, целую роту, наверно.
— Страшно подумать, что там творится, — глядя в землю, тихо произнес Алексей.
— Люди поговаривают, — продолжил Эльдин, — будто бы Красную Армию к Волге прижимают, а если под Сталинградом ее разобьют, то там хоть до Урала езжай на танке — воевать не с кем. Да что там говорить!
Подойдя ближе, Алексей достал из бокового кармана кителя желтую бумажку-карточку, которую получил в комендатуре, и положил ее на небольшой подоконник перед окошечком. Через некоторое время на подоконнике стали появляться продукты.
— Der Brot, die Margarine, die Buchsenfleishen, die Wurstchen, — перечислял полноватый кладовщик.
— Danke, — поблагодарил Алексей и, развязав вещмешок, аккуратно сложил продукты.
— Что, Михалыч, ты к Любе? — спросил Эльдин.
— Да, продукты отнесу… Да и поспать немного надо… Ну, будь здоров! Вечером увидимся!
Пройдя немного вверх по Майской, Алексей свернул на нужную ему Красную улицу. За последние полгода он привык к ночи, и солнечный свет резал глаза. Днем он в основном отсыпался и ремонтом крыши Любиного дома старался заниматься вечером, перед тем как пойти на очередное дежурство.
Солнце садилось за горизонт, и поднятая за день дорожная пыль постепенно оседала. Далеко-далеко за лесом, на железнодорожной станции, грохоча колесами, набирал ходу груженный военной техникой товарный поезд. В такие минуты он чаще всего вспоминал свое детство. Он родился и вырос в небольшом городке под Смоленском, через который проходил железнодорожный путь Москва—Варшава. Очень часто вместе с окрестными мальчишками они бегали к небольшой речке, через которую по недавно выстроенному бетонному мосту, чуть сбавляя скорость, проносились железнодорожные составы. Прихватив с собой кусок ржавой жести, которой жители обычно покрывают крыши домов, мальчишки, дожидавшись, когда путевой обходчик затянет немного разболтавшиеся гайки и скроется вдалеке, выскакивали из укрытия и бежали к рельсам.
Загадывали, что тот, кому удастся заранее угадать предмет, на который будет похож кусок жести, после того как все пятнадцать вагонов пронесутся по нему, обязательно побывает там, куда сейчас идет поезд. Алексей загадывал “собаку” и верил в то, что когда-нибудь и он, одетый в новенький костюм, будет дымить папиросой и разговаривать с красивыми женщинами, которых он видел в окне поезда, когда состав немного притормаживал у моста.
Так впоследствии и вышло. Детская мечта Барткова сбылась: он побывал в Польше. Только ехал он туда не в дорогом костюме и не в обществе обеспеченных дам, которым благодаря дипломатическому положению своих мужей ненадолго посчастливилось вырваться за границу. Поздней осенью 1941-го немецкий паровоз медленно тащил его в громыхающем, из досок, вагоне, раненного в плечо, вместе с еще двумя сотнями попавших в плен таких же, как он, красноармейцев.
…Увидев знакомый дом, Алексей улыбнулся, но улыбка быстро исчезла с его лица: черная табличка была приколочена и к Любиным воротам.
Открыв калитку, он вошел во двор. Из конуры, звеня стальной цепью, тут же выскочила мохнатая собака и, оскалив желтые зубы, зарычала на Барткова.
— Что, Индустрий, не узнал меня, что ли? — улыбнувшись, удивился Алексей. — Чего рычишь, разбойник?
Признав наконец Барткова, старый пес лег на живот и, поджав хвост, виновато положил морду на его пыльный сапог. Деревянная дверь дома настежь распахнулась, и из нее выскочил мальчик лет пяти в огромных галошах.
— Фу, Индустрий, фу! — на ходу закричал он и, подбежав к Барткову, обнял его ногу.
Алексей подхватил его на руки.
— Ты что это, Сашка, такие большие галоши надел? Мамка-то дома?
— Дома, дома! — засмеялся мальчик. — Мама, дядя Леша пришел!
На крыльце уже стояла молодая женщина, чуть старше двадцати пяти лет. Ее длинные темно-русые волосы были заплетены сзади в толстую косу. На красивом лице слегка проступал приятный розоватый румянец. А голубые глаза были печально опущены вниз.
— Здравствуй, Алеша, проходи в дом! Устал, наверное… — Любушка, вытирая руки о перекинутое через правое плечо хозяйственное полотенце, вошла в дом.
Опустив мальчика на землю, Бартков направился к прибитому к боковой стене дома чугунному умывальнику.
— Ну, что, Сашка, беги в дом, раз мать велит, — умывшись, весело сказал Бартков, и мальчик, сбросив у порога огромные галоши, исчез внутри дома.
Усевшись на крыльцо, Алексей стянул старые кирзовые сапоги и, размотав портянки, сунул их в голенища. Пол в сенцах приятно холодил уставшие от сапог ноги. Слегка нагнув голову, Алексей шагнул через высокий порог — на столе стоял, аппетитно дымясь, небольшой котелок с вареной картошкой.
— Я тут, Любаша, продуктов немного принес, — он достал из рюкзака две круглые булки черного хлеба.
— Себе-то хоть на ночь оставил?
— Ну, конечно… Ты, Люба за меня не беспокойся, я голодным не останусь.
— Ты ешь давай, а то картошка совсем остынет.
Сашка из комнаты вышел, и несколько минут они сидели молча.
— Леша, я прямо не знаю, что и думать, — неожиданно сильно обхватив его руку и прижавшись к ней головой, сказала Любушка. — Бабы говорят, на Волге решающая битва будет, немцы теперь все силы… туда направляют. Склады эти скоро вовсе некому охранять станет.
Алексей смотрел на довоенную, вставленную в рамку, фотографию Любиного мужа и молчал.
— Я не за себя, за Сашку боюсь. На дом табличку черную приколотили… Так что в случае чего… Немцы вон что в Сумлинке творят… Слышал, наверное?
— На мужа когда “похоронка” пришла? — повернувшись к ней, спросил Бартков, глядя в ее широко распахнутые глаза.
— Вот уже год как… — опустив его руку, тихо сказала Любушка, — написали, что геройски за Родину погиб…
— Ты знаешь, Люба, — он взял в руки кружку, — я, наверно, предпочел бы погибнуть тогда, осенью, чем так, как сейчас… Твой муж герой, а я кто? Предатель и трус… Меня в лейтенанты произвели, роту бойцов дали, а я теперь у немцев на побегушках. Мать моя сейчас бы офицерский паек получала! А я тут на немцев работаю, — Бартков с шумом поставил кружку на стол и отвернулся к окну.
— Леш, — Люба потянулась к нему, но Алексей увернулся от ее объятий.
— Ну, раз уж так вышло, — тихим голосом продолжил он, — и я здесь, то я тебе обещаю, что никто, ты слышишь, никто, пока я жив, в город не проберется! Я сам лягу, но к складу никого не подпущу! Живи, как прежде, и ни о чем не беспокойся, как будто и не было вовсе никакой черной таблички, — он обнял ее. — О вашей безопасности я буду думать. Вы с Сашкой для меня теперь Родина!
Когда Алексей, наконец-то добравшись до кровати, заснул, Люба долго сидела рядом.
***
Дрова были сложены в аккуратную поленицу возле здания комендатуры. Бабам приходилось каждый день колоть их: у Маркуса Гросса, в его комнате, был сооружен небольшой камин. Он приказал сложить его сразу же, как появился в Черпеле. Комендант мог подолгу, неподвижно сидя в кресле, смотреть на огонь, время от времени подбрасывая новые поленья.
Алексей сейчас шел как раз к зданию комендатуры, но не прямой и ровной дорогой, которой днем ездили грузовики, а через небольшое лесок — им заканчивался Черпель, а за ним начиналось болото.
Поначалу он хотел даже и автомат возле склада оставить, чтобы в руки вошло больше поленьев. Но чем дальше отходил от склада, тем чаще стал прикладывать его к плечу: справа от него время от времени слышался тихий шелест сухой травы. Бартков останавливался, прислушивался, вглядывался в кромешную мглу, и шум прекращался.
Отодвинув очередную ветку на своем пути, он замер и чуть не вскрикнул: впереди качнулась чья-то широкая спина. Алексей отшатнулся, хотел было даже хлопнуть по ней, чтобы увидеть лицо, но передумал: кто рискнет самовольно выйти из казармы да еще в комендантский час?
То, чего так боялся Бартков, случилось — это диверсант! Но почему он идет в противоположную от охраняемого Сергеем склада сторону, неужели к продуктовому? Нет! Вряд ли! Там продуктов осталось всего на неделю, все уже вывезли грузовиками к Волге. Что тогда?
“Гросс! — осенило Барткова. — Маркус Гросс! За устроенный ужас в Сумлинке, за что же еще! Но как же они, безумцы, не могут понять, что за убийством коменданта последует еще более страшная волна расстрелов и репрессий!”
Бартков шел за диверсантом тихо, след в след, тот изредка останавливался, оглядывался по сторонам, поправлял за плечами тяжелый рюкзак — останавливался тогда и Алексей. В эти моменты он медленно приседал, старался совсем не дышать, хотя дрожь колотила его от страха и волнения, лицо покрывалось каплями пота, а горло стягивал суконный воротник кителя.
Вдалеке, за ветками, уже засветились слабыми огоньками окна комендантского дома, потом показался и сам дом.
— Пора! — мелькнуло в голове, но Алексей не мог даже двинуться, и, опершись спиной о дерево, наблюдал, как диверсант, сняв рюкзак, достает взрывчатку и укладывает ее возле стен дома.