Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2009
Елена Забелина — окончила философский факультет Уральского государственного университета им. А.М. Горького. Публиковалась в журнале “Урал” (2000, 2001). В 2005 г. в издательстве “Уральское литературное агентство” вышла книга “Черный ящик”. Живет и работает в Екатеринбурге.
Техники раздвоения
Повесть
Метод эмпатии
Я собирался уходить, когда меня окликнул в коридоре наш директор и попросил зайти. С Антоном мы ровесники, но у него уже заметная одышка, он вдвое меня шире и жаден до всего, к чему я совершенно равнодушен. И в остальном мы разные, однако понимаем друг друга с полуслова: в моем лице он ценит заместителя, который никогда не подведет, а я ему признателен за то, что он не грузит меня лишней информацией. И оба мы предпочитаем не вступать в конфликты без нужды. Вручая мне последний номер нашего научного журнала, он тяжко посопел и даже некстати подхихикнул, а это означало, что миссия ему предстояла не слишком приятная.
— Глянь тут одну статью. Некоего Плотникова… Что-то насчет науки и морали, я толком не читал. Рецензия нужна.
— А что за автор?
— Бывший физик, когда-то очень перспективный. Докторскую защитил еще до тридцати. Потом попал в аварию — травма позвоночника, остался в инвалидном кресле. Переквалифицировался в моралиста и стал винить науку во всех грехах. Ученые мужи разволновались. Хотят, чтобы ему ответил кто-то из нас, историков или философов, хи-хи.
— Может, поручим аспиранту? Мне жутко некогда.
— Да нет, им нужно, чтобы отщепенцу дал отпор как минимум доктор наук. И дело слишком деликатное, хи-хи.
Было очевидно, что рецензию он хочет получить отрицательную. Отказываться не имело смысла, я положил журнал в портфель и выскочил из института. Сегодня в три у меня встреча с женщиной. С риэлторшей.
У нас вторая половина марта, солнечно и сыро. Тоталитарное светило красит желтым бледные дома, прокисшие дороги и вытаявший мусор, хлещет по лужам и по стеклам, лепит на стены и заборы яркие мазки. Уставшие от холодов и сумеречного света граждане испытывают эйфорию. А у меня весна, по крайней мере в этом технопарке, в который превратился город, не вызывает должного энтузиазма. Под вездесущим солнцем уединение невозможно. Ты ежечасно освещен, лишен индивидуальной тени и личного пространства. И облегчение наступает только вечером, когда безжалостный прожектор гаснет наконец.
Экстравагантная аранжировка темы, не правда ли?
В маршрутке я открыл статью, которую так ловко мне подсунул наш директор.
“…В эпоху Возрождения в науке сложился культ эксперимента, и европейское естествознание стало претендовать на обладание высшей истиной. Что может быть надежнее органов чувств человека, если усилить их приборами? А между тем понятие эксперимента первоначально было связано с дознанием под пыткой. Оно и происходит от латинского experior — испытывать. И в русском языке естествоиспытатель — человек, пытающий естество. Он не ждет милости от природы, не просит ее добровольно открыть свои тайны. Вооруженный колющими и режущими инструментами, он допрашивает ее с пристрастием, вынуждает признаться. Ведь он уверен, что космическая плоть мертва, лишена чувства боли и страха”.
Метеорит, испытывающий боль, сгорая в атмосфере. Молекула, дрожащая от страха. Страдающий от одиночества валун… Нет, это, мягко говоря, художественное преувеличение. И в химике, исследующем вещество, я инквизитора не вижу. Другое дело те, кто подвергает испытаниям живых существ.
По долгу службы мне приходится бывать в академических собраниях, где высоколобые коллеги докладывают о своих последних результатах. Однажды выступала дама-физиолог, в ее лаборатории изобрели какой-то уникальный аппарат, который регистрирует любые сбои в работе сердца. В таких делах без экспериментов над животными не обойтись: если желаешь точно знать, что происходит там, внутри, то нужно вскрыть грудную полость и прикрепить к живому сердцу электроды. Ровный и гладкий, без малейших всплесков голос дамы сообщал, что наилучший материал для опытов — наши ближайшие сородичи, человекообразные обезьяны. Но обезьяны стоят дорого, а выходить животное после подобной экзекуции очень сложно. Поэтому приходится довольствоваться теми, кого не надо покупать, — бездомными собаками, к примеру.
Вот только мышка или песик не подписывались жертвовать собой на благо человечества. Великий физиолог Иван Петрович Павлов это понимал — он в Питере поставил памятник подопытной собаке.
Посмотрим дальше:
“Напротив, в странах древнего и средневекового Востока ученые считали, что божество присутствует повсюду, во всех вещах, с которыми имеет дело человек. Отсюда бережное отношение к природе и запрет на своевольные эксперименты с живыми существами. Восточная наука не разделяла целое на части, а пользовалась методом эмпатии, способностью почувствовать себя Другим, представить себя частью живого целого. Этот метод постижения вещей изнутри противоположен европейскому методу взламывания их инструментами”.
Один профессор зоологии рассказывал, как делал пункцию бобрам: ему понадобилось взять на анализ костный мозг. Он с гордостью сказал: “Мы не убили ни одного бобра”. Потом немного помолчал и искренне признался: “Но визжали они ужасно”. Значит, он все же смог почувствовать себя бобром.
Мне никогда не приходилось причинять кому-то боль в поисках истины, тем более из любопытства. Я занимаюсь философией — необязательным и эфемерным с точки зрения естествоиспытателя предметом. Мне для работы нужен минимум: мой ноутбук и голова. Ну, и конечно, книги — если не хочешь повторяться, надо знать, что думали другие до тебя. Мне просто повезло, что эти вещи достаточно безвредны. И у меня нет права осуждать других — ни моего знакомого зоолога, ни ту ученую мадам. Наверное, им без скальпеля никак нельзя.
Что я за фрукт
Маршрутка, как обычно в это время суток, застряла в пробке, и я решил пройти хотя бы часть пути пешком. На этой магистрали, стремящейся в тоннель, под железнодорожный мост, можно стоять и час. Когда-то здесь вдоль тротуаров росли большие тополя. Их выкорчевали, чтобы расширить проезжую часть. Но это мало помогло. Железки на колесах медленно ползут пятью-шестью рядами, пронзительно вопя и испуская газы. Бока у них заляпаны пометом — жирной грязью.
Это сомнительное транспортное средство под названием “автомобиль” я в свое время не завел, теперь тем более не вижу смысла — по городу ездить невозможно, а дачи у нас нет. Жена, правда, пытается склонить меня к приобретению того и другого. Мечтает, чтоб я продал мамину квартиру. Сказать бесповоротно “нет” себе дороже, поэтому я обещал найти риэлтора — пускай ее оценит. Однако у меня совсем другие планы. Я ничего не собираюсь продавать: недвижимость только растет в цене. Одну из комнат пока что можно сдать. Вторую я бы оставил для себя, чтобы была возможность спокойно поработать. Я так и делал в последние два года. Показывался ненадолго в институте и отправлялся к маме. Мы с ней обедали, потом она смотрела телевизор, а я сидел за ноутбуком в соседней комнате.
Вот еще что: квартира может вскоре пригодиться нашей дочери. Недавно у нее завелся некий Петька. Мне кажется, это надолго, возможно, навсегда. Жена беснуется и паникует. Конечно, трудно примириться с тем, что твоей дочкой кто-то завладел и даже собирается окольцевать. Ту, что ты помнишь нежным птенчиком в розово-белом оперенье из кружев и атласа. Потом воробушком — нахохленным или веселым. Синичкой, щебетавшей с подружками по телефону. Я ее так и называю: Пташа. Жена меня одергивает: “Дочь надо звать по имени — Наташа”. Но если она вовсе не Наташа, а маленькая, пухленькая Птичка? Конечно, как и всякому родителю, мне бы хотелось вечно удерживать ее в ладонях. Но разумом-то понимаешь, что это невозможно. Что нужно выпустить птенца из рук и дать взлететь. И все воспринимать спокойно, без яростных усилий над собой. К примеру, Пташиного молодого человека, при упоминании которого досадно фыркает моя жена.
А Петька, кстати, тоже называет нашу дочку птичкой. Однажды он спросил по телефону: “А Пташу можно? Ой, то есть Наташу…” Похоже, Петька опасается меня, как и моей жены, наверное, думает, что я с ней заодно.
Но мы не заодно. Ведь я отъявленный индивидуалист, классическая белая ворона. К счастью, я это понял раньше, чем заметили другие, и сразу стал маскироваться. Еще в детском саду. Нам говорили: нужно спать после обеда, и я успешно притворялся спящим, хотя не мог заснуть. Однажды родители сказали: “Все дети летом ездят в пионерский лагерь”. И мне было неловко отказаться. Домой я не просился, но этот летний месяц был для меня потерян безвозвратно. Линейки, сборы, горны, купание по свистку, палата, как в больнице, да еще на тридцать человек. Я незаметно уходил за пионерскую ограду, в сосновый лес, и там гулял. Мне нужно было хоть ненадолго остаться одному, вернее, наедине с безмолвным мирозданием, чтобы хоть как-то сохраниться. Теперь бы я сказал: чтобы сохранить свою самость. По этой же причине я изредка прогуливал школу. Садился в первый попавшийся автобус и ехал до конечной остановки. И там бродил по улицам, бесцельно глядя по сторонам и в небо.
В один из дней, когда вместо уроков я обследовал осенние окрестности, мама случайно заглянула в класс и обнаружила мое отсутствие. Она представила, что по дороге меня сбил автомобиль, и кинулась обзванивать больницы, вызвала отца. Когда я объявился, около нашего подъезда стояла “скорая”, отец лежал с сердечным приступом, а мама плавала в слезах.
Тогда я стал осваивать азы той техники, которой позже в совершенстве овладел: одновременно находиться здесь и там, раздваивать и множить свое Я. Чтобы присутствовать на заседании ученого совета и в то же время босиком прогуливаться по песку. Или ходить с женой по магазинам и размышлять о женщине вообще. О той, которую не встретишь ни среди знакомых, ни на улице, ни в институте. Это фигура без определенного лица и голоса. Волшебная немая инь. Нечто текучее, речное. Или кошачье, зверино грациозное.
Возможно, это незнакомка, чьи письма с другого конца света стали попадать ко мне по электронной почте. Послания были русские, но изредка встречались кальки с английских слов и выражений: “нью-камер”, “пробэйшн”, “взять курсы”. Орфографических ошибок не было, и знаки препинания стояли там, где следует. Значит, писала свеженькая эмигрантка, еще не подзабывшая родной язык.
К примеру,
Letter one
Здесь наступает осень. Тепло и зелено, но чаще сыплют дождички. Как в середине августа в России. Зимы не будет вовсе. Березы сбросят листья, а пальмы нет. И снег не выпадет даже в июле.
Я мужу говорю: “Мне тут не климат. Я не могу привыкнуть к отсутствию зимы. К тому, что лето в январе, а осень в марте”. А он: “В конце концов акклиматизируются все. Чем дольше здесь живешь, тем лучше себя чувствуешь. А если вздумаешь вернуться, тебе не климат будет там. Забыла, как в России встречали прошлый Новый год — без электричества, при свечках? Как грели на плите огромную кастрюлю, когда вдруг отключали отопление в тридцатиградусный мороз?”
Он часто меня кормит подобными пилюлями от ностальгии. Не помогает. Тем более что я страдаю не столько ностальгией, сколько раздвоением личности. Одно Я дома, там, другое здесь, причем условно. Здесь я смотрю кино, фильм с собственным участием про нереальный, пусть и прекрасный, мир. На Рождество жара под сорок, в садах цветут диковинные орхидеи, циннии и розы. А сын мне сообщает электронной почтой, что дома валит белый снег.
Несколько раз я отправлял послания обратно, но они снова возвращались. Тогда я создал для них папку. Может, когда-нибудь я этой женщине отвечу.
В старой квартире. Встреча
Я шел по нашей улице, оканчивающейся у ворот военного городка. Вид на эти ворота цвета хаки с красными звездами на створках и на забор, когда-то деревянный, теперь бетонный, а также сосны — окрестный лес оставили, видимо, в целях маскировки секретного объекта — открывался из окна квартиры, где я родился. Тогда мне почему-то казалось очень странным, что в двух шагах от нас есть территория, где ты не можешь побывать. Там, за забором, были такие же, как наш, послевоенные дома с балконной балюстрадой и имитацией колонн у каждого подъезда. Окна смотрели в окна. Машины выезжали из ворот, дверь проходной все время открывалась, оттуда появлялись люди и шли к трамваю. Кто-то в военной форме, но больше в штатском. Я знал, что среди них были ученые. Изо дня в день они спускались в свои подземные лаборатории и, облачившись в белые халаты, лелеяли в пробирках чудовищных микробов. Помню кем-то из взрослых сказанную фразу: “Технология уникальная: бактерии запрограммированы так, что заражаются только мужчины призывного возраста. Армия противника уничтожается, а мирное население остается невредимым”. Тайный восторг говорившего мне был непонятен.
Отец знал некоторых из секретных жителей. Даже дружил с одним из них, вернее, они дружили семьями. Петровы или Прохоровы? — в фамилии я не уверен — часто приходили в гости. Однажды по разовому пропуску мы побывали и у них в полковничьей квартире. С их сыном я сражался в морской бой на клетчатом листке. А его старшая сестра старательно играла на белозубом пианино.
Но все это я помню очень смутно. Я был заворожен другим — видом нашего дома из их окна, из-за забора, с позиции, с которой никогда не видел его прежде. Мои родители, которым я пытался объяснить, как это необычно, не поняли, о чем я говорю.
Потом в военном городке случился крайне неприятный инцидент. Там что-то взорвалось, некий таинственный резервуар, микробы через выхлопные трубы вместе с паром вырвались наружу, взмыли вверх и облаком осели на окрестные дома. Сам городок и наш дом не затронуло. А жители северо-западной окраины вдохнули зараженный воздух, и очень скоро на кладбищах прибавилось мужских могил. Если бы ветер дул на город, могил было бы тысячи.
Об этом шепотом переговаривались взрослые. Но точно ничего никто не знал, за исключением немногих посвященных и медиков, которые строжайше соблюдали тайну и ставили умершим диагноз “воспаление легких”. Еще из сумеречных разговоров взрослых я извлек, что папин друг полковник застрелился. А производство перепрофилировали. Но тем не менее забор и пропускной режим остались.
Вот и наш дом. На старых тополях сидят и каркают вороны. Вокруг канализационных люков снег подтаял, выглянула прошлогодняя трава. И пахнет одновременно ветхостью и новизной.
Мне больно заходить в оставшуюся от родителей квартиру. Здесь слишком остро ощущаешь их вечное отсутствие. В этих просторных светлых комнатах, где продолжают жить их вещи. Покрытый лаком секретер с откидывающейся крышкой, преобразующейся в стол, — здесь мама проверяла школьные тетради. Большое зеркало в посеребренной раме, доставшееся от прабабушки. Обои с ромбами в гостиной и в цветочек в спальне. Оба они — и мама, и отец — ушли слишком поспешно, не дав хоть сколько-нибудь примириться с мыслью о неизбежном расставании.
Риэлторша опаздывала. Я выглянул в окно. Там уже все переменилось: солнце затихло, его заволокло прохладной дымкой, посыпал мелкий сизый снег. Цвета весны стали совсем другими: оливковым — коры усталых, побледневших за зиму деревьев и бело-голубым — прогалин в небе между облаками и снега, еще не тронутого тлением.
Отец скончался на оперативке у директора, когда там обсуждалась то ли ваучеризация, то ли приватизация их оборонного предприятия. Не мог спокойно наблюдать, как рассыпается отлаженное производство, развинчиваются гайки, закрученные на века. Остановилась жизнь, остановилось сердце. Помог бы ему тот прибор, ради которого погибли сотни мышек и собак? Не знаю. Тем более что тетка, сестра отца, имеет о причине его ранней смерти иное мнение. Недавно, уже после ухода мамы, она мне показала фото его любимой женщины. Это был снимок на советский паспорт: недвижное лицо. Но все равно я сразу ощутил, как хороша была неведомая инь. Мой правильный отец чудовищным усилием воли отказался от нее. Я помню это время, мне было лет семь. Он редко появлялся дома, мама плакала. Когда он приходил, она смотрела умоляюще и все пыталась к нему прижаться и обнять. А он, не говоря ни слова, лишь осторожно отводил ее протянутые руки.
Во двор вкатил велосипедист. Я обращал внимание, что молодые люди ездят на велосипедах с мощными колесами даже в разгар зимы. Однако велосипедистом оказалась женщина в коротком стеганом пальто. Она привычно прикрепила свое транспортное средство тросом к лавке, защелкнула замок, вошла в подъезд. Я видел ее в полупрофиль: высокие, чуть розовеющие скулы, глаза одновременно круглые и чуть раскосые, наверняка фосфоресцирующие в темноте; русые волосы — густая шерстка, выглядывающая из-под кепки. Ну, чем не “женщина вообще”! Наверняка чья-то жена или подруга. Такая инь не может быть одна.
Я сел было досматривать статью, но не успел прочесть и пары строк, как позвонили в дверь. За ней стояла велосипедистка.
— Риэлтора вызывали? — спросила она с улыбкой.
Этот голос я уже слышал по телефону. Он в ходе разговора менял звучание и громкость, как будто набегал волнами.
— Простите, я чуть припоздала.
Такое легкое, прохладное лицо. Светло-зеленые глаза и бледно-розовые губы.
Я снял с нее пальто. Сказал:
— Я видел вас в окно. Завидую, велосипед — самый надежный транспорт.
— Вообще-то я езжу на машине. Риэлтор без машины — просто нонсенс. Однако в часы пробок это идеальный вариант. Если расстояние не очень дальнее.
Она прошла в квартиру. Я следовал за ней, пока она осматривала комнаты и кухню, заглядывала в ванную. Очерк ее фигуры со спины на редкость волновал. В какую-то минуту мое Я легко и своевольно отделилось от меня и обняло ее за плечи, прижалось сзади и стало гладить ее грудь. Оно зашло бы далеко, если бы я его не приструнил и не вернул на место.
Риэлторша остановилась у окна с видом на сосны и дома за грубо декорированным колючей проволокой забором.
— Я знаю, что это за место. Они по-прежнему разводят всякую заразу?
— Насколько мне известно, нет. Теперь там делают лекарства.
Она сказала, сколько примерно стоит мамина квартира. Я предложил ей деньги за визит. Она их не взяла:
— Да не за что пока. Если надумаете продавать, то позвоните.
Дала свою визитку, бегло улыбнулась и ушла. Исчезла, не оставив даже запаха духов. Я выглянул во двор. И он был уже пуст, и след велосипедных шин расплылся на снегу.
А запах от нее все же остался, но не духов, а ее собственный, прохладный и одновременно пряный. Так пахнет летом влажная трава. Или, возможно, палая листва. Или вода в ручье.
Я сел за ноутбук, проверил почту. От незнакомки с края света опять пришло письмо.
Letter two
Здесь все другое: звуки, запахи, цвета. Осмелюсь утверждать, что розы и жасмин в Botanic Gardens благоухают совсем не так, как в нашем городском дендрарии. А уж трава и влажная после дождя земля уж точно пахнут совершенно незнакомо. Другой цвет почвы и камней. Других оттенков синева дневного неба и воды.
Ночное небо — отдельный разговор. Особенно за городом, где нет подсветки и мириады звезд видны отчетливо, как на картинке в атласе по астрономии. Над головой вместо Большой Медведицы сияют Южный Крест и прочие мне не известные созвездия, и полумесяц расположен как-то странно, точно туземная пирога, покачивающаяся на волнах. Макс возмущается: “О чем ты думаешь, когда в чужой стране столько проблем”. Здесь все не так, до безобидных вроде мелочей: свет зажигается нажатием на выключатель не вверх, а вниз.
Но главное, конечно же, язык. Макс и сейчас коверкает слова и путает предлоги, однако его это не грузит. Он и не чувствует давления чужой языковой среды. Ведь он был всей душой готов усвоить иные правила игры.
И я могу, но не хочу. В конце концов, это его идея — уехать на край света.
Ладно, дочитаю вечером. Сейчас мне нужно хоть немного поработать. Если я выполню свою дневную норму, то у меня останется час-полтора, чтобы неспешно побродить по тексту своей книги. По полю, которое возделываю много лет. Там еще нужно кое-что подправить, досадить, кое-где вырвать сорняки.
Львиную долю времени я сочиняю тексты за других: дипломы, диссертации и даже книги. Эта работа хорошо оплачивается. Я пользуюсь лекалами, которые когда-то сам же изготовил, поэтому раскрой сырого материала, пошив, отделка не занимают слишком много времени. Возможно, кто-то из коллег-философов меня и осуждает, но это ремесло ничем не хуже, чем, например, обслуживание выборных кампаний. Ведь нужно как-то обеспечивать семью.
Когда я вышел, был уже вечер. Мощные торсы тополей с ветвями, узловатыми внизу и тонко, нервно, музыкально переплетенными вверху, на синем фоне неба выглядели совершенно, как античные скульптуры. И эти статуи — безлистые, немые — дышали, жили. Как я узнал из одного научного доклада, деревья поглощают углекислый газ и выделяют в атмосферу кислород даже зимой, в отсутствие листвы, или, как выразился тот докладчик, хлорофилльного экрана.
Однако в городе осталось не так уж много натуральных тополей: их регулярно омолаживают, превращая в безруких инвалидов с жидкой кроной, которая не в состоянии защитить нас от копоти и пыли. Я помню, как этим возмущался еще мой отец. Писал в какие-то инстанции, но никогда не получал ответа.
Дома я дочитал статью.
“Смертельная угроза экологического кризиса на планете — тоже на совести экспериментирующего естествознания. “И-цзин” учит: когда вещи доходят до крайней точки, они непременно возвращаются назад. Наука не смогла предугадать, как отомстит природа человеку, не предсказала пагубных последствий нарушения закона “действие равно противодействию”.
Похоже, не видать Антону отрицательной рецензии. Хотя я с автором согласен не во всем. И взгляд это не новый. Ведь, как известно, ничего нет нового под Луной. И мыслей тоже нет. Их всего несколько, допустим, семь — по числу цветов в солнечном спектре. Но есть оттенки, есть нюансы. И каждый имеет право на существование.
Заочное знакомство
Через неделю я отдал рецензию Антону. Он быстро просмотрел ее при мне. Набычился, но высказался осторожно:
— Боюсь, у нас будут проблемы.
Я лишь развел руками:
— Ну, извини, друг, ничего поделать не могу.
Антон был крайне неприятно удивлен. Ведь он привык считать меня лояльным. Я без особых угрызений совести могу дать теплый отзыв на беспомощную диссертацию — в конце концов, пусть будет одним остепененным больше. Но произвольно изменять ход своих мыслей не могу и не хочу.
Я выяснил домашний телефон Егора, автора статьи, через знакомых в институте, где он числился научным консультантом. Меня предупредили, что состояние его ухудшилось, и все же я решился позвонить.
Кротко ответила женщина. Я знал, что каждый день к нему приходит старшая сестра. Пока она передавала ему трубку, прошло довольно много времени. Вот наконец послышалось дыхание, потом и голос. Очень далекий, почти подземный. Я коротко представился, сказал:
— Я прочитал вашу статью. И написал рецензию. Вернее, размышления на тему. Хотел бы вам послать.
Молчание. Потом:
— Да-да… конечно, — он очень медленно продиктовал мне адрес электронной почты.
Молчание. Наверное, на этом прервется разговор. Но его голос вновь донесся:
— Я несколько утрировал проблему. Категорично осуждать науку или технический прогресс — вообще абсурд, а для меня тем более. Что бы я делал без компьютера? Жизнь превратилась бы в кромешный ад. Я даже карандаш не в силах удержать в руке, не говоря уже о том, чтобы писать. А клавиши пока что нажимать могу. “Windows” для меня в буквальном смысле окна в мир. Я лишь хотел сказать: не надо делать из науки культа. Наука может далеко не все.
От слова к слову он передвигался очень долго. К этому надо привыкать и тоже делать перерывы в речи. Вот, наконец:
— А впрочем, это пустяки. Неактуально. Передо мной теперь другая главная задача. Я бы сказал, суперзадача…
Я понял сразу, о чем он говорит. Но сомневался, стоит ли касаться столь интимной темы. Один неглупый человек сказал: все равно умирать одному.
Но он продолжил:
— Ведь я уже на финишной прямой.
— Вы так уверены? Это известно только Господу.
— И самому больному. Спасибо, что не говорите: вам жить еще сто лет. Бывает так неприятно слушать.
— Ну, а врачи?
— Врачи? Какой с них спрос, они ведь смотрят не на пациента, а в листки с анализами…
Я вспомнил, что за несколько недель до смерти в карточку маме записали: “данных за метастазы нет”. Я благодарен тем, кто не поставил правильный диагноз, — она так и жила в неведении почти до самого конца.
— Так вот что я хотел сказать. Теперь мне нужно совершить достойный переход из одного состояния вещества в другое. Без лишней паники. Проблема в том, что я такой же неисправимый атеист, как мои бывшие коллеги. Самое большее, во что могу поверить, — что стану камнем, землей или травой. Вечная жизнь — абсурд. Даже теория переселения душ мне представляется очень большой натяжкой…
А мне, пожалуй, нет. Когда я слышу — по телевизору или вживую — немецкую готическую речь, которую, конечно же, не понимаю, она мне кажется родной. Возможно, потому, что по-немецки думали мои любимые философы. А может, в предыдущей жизни я говорил на этом языке.
— Что ж, скоро я разрешу свои сомнения. А текст ваш присылайте. Мне очень интересно.
— Не возражаете, если я как-нибудь вам снова позвоню?
— Я буду рад. Читать, писать и говорить — последнее, что мне теперь доступно.
Я стал ему звонить. Мы вели странные, бессвязные для посторонних разговоры. Они могли начаться с любого места, в любое время и на любую тему. Мы часто рассуждали о происхождении как русских, так и иностранных слов. Он обладал редким талантом обнажать их изначальный смысл.
— Однако многое приходит в голову, когда сидишь целыми днями неподвижно. И смотришь только в небо.
Он больше говорил, я больше слушал. Но наши разговоры мне были необходимы не меньше, чем ему. С тех пор как мой сокурсник Юра эмигрировал в Австралию, а одноклассник Вовка переехал в Питер, здесь не осталось у меня друзей. И даже собеседников. Только заказчики да коллеги. Можно, конечно, затеять переписку с заокеанской женщиной. Или хотя бы прочитать последнее письмо.
Letter three
Дело не в том, что я тут не могу прижиться. Прижиться можно где угодно. Тем более в таком чудесном месте, как Christchurch (что переводится “церковь Христа”). Повсюду парки, у каждого коттеджа — любовно обихоженные садики. А в самом главном — Botanic Gardens — в любое время года что-нибудь цветет.
Еще волнующая близость океана, гулкий воздух, окружение гор. Редкое сочетание нетронутой природы и новейших благ цивилизации. Мы с Максом ездили недавно в Акароa, бывший французский порт в одноименной бухте. Теперь это туристский городок. А бухта Акароа — узкий фьорд, который глубоко и нежно входит в тело суши. Шоссе идет вдоль побережья по подножью миллионы лет назад потухшего вулкана. Тусклого бархата холмы, вкрапления темной зелени. Свет невесомый, легкая голубизна воды и неба. Осень.
А дома начинается весна.
Мальвина. Пташа и Петька
Мальвиной я называю про себя жену: она зачем-то обесцвечивает волосы до неестественной голубизны. Впрочем, она успела побывать и златокудрой Барби, и рыжей бестией, и Медузой Горгоной — когда вдруг выкрасилась в радикальный черный и завилась спиральками. Единственное, что меня с ней примиряет до сих пор, это цветочный запах ее тела. Наверно, этот запах и побудил меня жениться двадцать лет назад. Жаль, что теперь она его перебивает искусственными ароматами.
Вчера моя супруга принесла домой улыбку превосходства и фирменный пакет, набитый тюбиками и коробками.
— Ты слышал про компанию “Изольда”? Все для домашнего хозяйства: стиральный порошок, зубная паста, шампуни для плиты. Тот порошок, которым мы стираем, — отрава, жуткий аллерген! А этим дивным средством можно поливать цветы!
Моя жена вполне могла бы сняться в рекламном ролике, и экстерьер подходит. Но передо мной не стоит разыгрывать спектакль. Однажды мне уже пришлось платить ее долги, ведь сетевой маркетинг — это искусство ставить сети самому себе.
Она открыла один тюбик и выдавила на плиту бесцветную, но остро пахнущую пену. В носу и горле сразу защипало. Мальвина натянула прилагавшиеся к тюбику перчатки и помассировала место губкой. Продемонстрировала результат — девственно чистую поверхность. По-моему, если б она воспользовалась обычной содой, эффект был бы такой же.
Но женщина необычайно вдохновилась. Обзванивала всех подруг, зачитывала им рекламный текст. Пришлось представить, что мои уши наглухо заткнуты ватой. Когда она мне что-то говорила, я добросовестно кивал. Зато за целый вечер она ни разу не спросила, что с маминой квартирой. Хоть это хорошо.
В пятницу Пташа объявила:
— К нам завтра придет Петя, — он хочет с вами познакомиться.
Мальвина напряглась:
— Значит, у вас это серьезно?
Дочь смело подтвердила:
— В общем, да.
Мальвина тотчас же ее куснула (благодаря последним опытам в этимологии я вдруг сообразил, что слово “у-кус-ить” буквально означает “оторвать кусок”):
— Ну, и куда торопишься? Боишься, никто замуж не возьмет?
И Пташа сникла, мне показалось даже, что у нее намокли глазки. Ведь она в самом деле думает, что малый рост и пухлость — большие недостатки. Ее подружки длинные и тощие. А она крошка, да еще с круглым личиком и ямочками на щеках.
Мне иногда приходит в голову кощунственная мысль: жене несимпатична наша дочь. В ее воображении она должна стремиться за границу или хотя бы получить, как говорят сейчас, вторую “вышку”, найти достойную работу в офисе. А Пташа учится без рвения. Ей нравится готовить, шить, вязать. И целоваться с Петькой, который на все сто процентов не соответствует идее будущего мужа дочери, которую взлелеяла моя жена.
Он отучился всего два курса, теперь чинит компьютеры, благополучно избежав призыва из-за плоскостопия. Родители его недавно эмигрировали, а сам он отказался ехать наотрез. Живет у бабушки, которая творит из лоскутков и ваты прелестные цветные бусы. Несколько ниток она презентовала Пташе. Моя жена обозвала их тряпочными.
Я видел Петьку только один раз. Обнявшись, они стояли с Пташей у нашего подъезда. Кто-то из них меня заметил, и они медленно и неохотно отлепились друг от друга. Петька поспешно полетел в противоположную мне сторону. Потом все же остановился, обернулся и сделал прощальный мах крылом.
Если представить Петьку в птичьих категориях, то он, возможно, аист: высокий, тонконогий. У него длинные прямые волосы, которые он стягивает в черный хвост. Но нет, он все-таки не птица, кто-то другой. Может, жираф. Или же циркуль с аршинными шагами.
Короче, в целом он мне понравился. Не знаю, наверно, я неправильный отец, но никакой особой ревности я не испытывал.
Моя жена еще не в курсе, что два месяца назад я дал детям ключи от маминой квартиры. Конечно, мне известно, чем это чревато, но я надеюсь, что они благоразумны. Да и вообще гораздо хуже, если они будут заниматься тем же в чужой ванной.
Смотрины
Петька опаздывал. Дочь нервно била крылышками на раскаленной кухне — в духовке у нее никак не зарумянивалось мясо по-французски. Мальвина к ней заглядывала каждую минуту, давала ценные советы. Блюдо у Пташи приготовилось, а Петька все не шел. Мальвина грозно вопрошала:
— Ну, и где?
Вообще эти смотрины не предвещали ничего хорошего. Но вот раздался радостный звонок, и Пташа побежала открывать. Я слышал, как она жгучим шепотом отчитывала опоздавшего в прихожей. Петька оправдывался. А между тем вполне естественно, что молодое поколение со временем не очень ладит — счастливые часов не наблюдают.
Сели за стол. Мальвина изготовилась к разоблачению жениха, Петька держался независимо, но скромно, Пташа волновалась, а я старался быть нейтральным, чтобы не увеличивать энтропию. (Порой использование специальных терминов, к которым я привык в академической среде, очень уместно; энтропия — мера стабильности системы.) В нашем семействе главный нарушитель равновесия — моя жена. Мальвина агрессивно улыбнулась и начала допрос.
— Ну, и какие у вас планы? Собираетесь продолжить учебу?
Петька кивает: да, конечно.
— А перспективы на работе?
Он снова отвечает односложно. Разумный ход, если желаешь пресечь дальнейшие расспросы. Но я-то знаю: Мальвина так легко не сдастся.
— А как у вас с жильем?
— Мы с бабушкой живем в двухкомнатной квартире.
Пора ее слегка нейтрализовать, а значит, самому включиться в разговор.
Однако с молодыми найти общий язык не так-то просто. По строю мыслей, ощущениям мы люди конца века, а они — начала. Впрочем, я и моя жена одно и то же время чувствуем различно. Мальвине поздняя советская эпоха всегда казалась безопасной, ее грела уверенность в прекрасном будущем. Мне же, напротив, перспектива представлялась призрачной, я ощущал неотвратимость катаклизма. Ну, как животные предчувствуют землетрясение или приход цунами. Возможно, во мне много от зверька. Но убегать, как делают животные, я вовсе не стремился. Наоборот, меня всегда интриговала решимость тех, кто покидал страну.
Я и спросил у Петьки:
— Ваши родители давно в Новой Зеландии?
— Около года.
Моя жена с энтузиазмом подхватила тему:
— Чем занимаются?
— Отец устроился по специальности, программером.
— Кем-кем?
— Ну, программистом. Мама не работает пока.
— А вы зачем остались?
— В НЗ безумно скучно.
— Откуда же вы знаете, если там не были?
— Но ведь известно, что в Африке жара, хотя никто из нас там не бывал. К тому же мама шлет мне письма по e-mail.
После обеда Пташа с Петькой скрылись в ее комнате. Жена под благовидными предлогами несколько раз заглядывала к ним. Когда жених собрался уходить, я вышел, чтобы попрощаться.
Только за Петькой закрылась дверь, Мальвина выставила ему оценку:
— Нашла себе “ботаника”.
Если бы Пташа привела спортсмена, она сказала бы:
— Нашла себе качка.
Пташа надула щечки, ушла к себе. Мальвина горела нетерпением продолжить обсуждение кандидата. Но я решил бежать. Сказал, что мне необходимо сделать срочную работу и я переночую в маминой квартире.
Свидание с инь. Техники раздвоения
Я шел вдоль линии трамвая и наблюдал весеннее цветение заката: переплетение и смену нежных переливов мальвы, сирени и фиалки. Снег съеживался на глазах, из-под него текли прозрачные и черные ручьи. Быстро стемнело, и всюду заблестели зеркала. В витринах — цельные и гладкие, в колеблющихся лужах — зыбкие, кривые и на дорогах — раздробленные, битые. А в небе узкий срез луны светил так ярко, что видно было темную часть диска.
Меня вдруг стала волновать весна — всеобщее течение, подвижность всего и вся; нетвердость, водянистость почвы под ногами, головокружение и простор. Но главное, вдруг обнаружилось, что проводить остаток вечера один я вовсе не желаю. Наверно, мне изрядно надоело мое Я.
Я позвонил Риэлторше. Просто сказал:
— Хочу вас видеть.
Она ответила конкретно:
— Я на машине. Сейчас подъеду.
И через несколько минут меня нагнал автомобиль. Она открыла дверцу и помахала мне рукой. С самыми неуловимыми вещами в мире — пространством-временем — ей удавалось обращаться удивительно легко.
Я сел с ней рядом. Она была в темно-зеленой шляпке с короткими полями, загнутыми над лицом. Шляпа ей очень шла. Я, как подросток, положил ей руку на колено. Давно не приходилось ухаживать за женщинами, за исключением немногих мимолетных приключений, и я почти забыл, как это делается.
Она спросила:
— Куда поедем? Ко мне нельзя. У меня дома мама и сын.
И мы поехали туда, куда я шел пешком: на старую квартиру. В подъезде перегорела лампочка, и в темноте я долго и безрезультатно пытался вставить ключ в замок. Она мне помогла, легко открыла дверь. Одно из моих Я пылало нетерпением, готово было приступить к ней прямо на пороге, другое сомневалось, как она это воспримет. Моей жене, чтобы пойти на близость, нужно множество условий: поговорить о чем-нибудь приятном, налить в тонкий фужер вина, принять пенную ванну, переменить постельное белье и непременно погасить повсюду свет. Многие женщины, насколько мне известно, таковы. Поскольку я не знал, принадлежит ли к большинству моя новая знакомая, то начал осторожно. Я снял с нее пальто и, отогнув высокий ворот свитера, стал кротко целовать открывшуюся шею. Она тихонько засмеялась и сказала:
— Щекотно. Да и вообще, не надо никаких прелюдий.
Мы в темноте лежали на старом мамином ковре. За стенами во внешнем мире раздавались редкие ночные звуки. Все ночевавшие в этой квартире отмечали, что здесь необыкновенно тихо и мирно спится. Тонко скрипели ворота засекреченного городка, скользили шины по мокрому асфальту. И хлюпали прохожие, увязнув в снежной каше.
Она сказала:
— Ворота скрипят так мирно, по-домашнему. А у меня здесь умер старший брат. Не здесь, конечно, а в больнице. Он навестил приятеля, тот жил рядом с забором, в тех домах. Одновременно оба заболели воспалением легких. Так нам сказали. Но мама знала правду, ей признался кто-то из врачей.
— Мне очень жаль. Нам повезло, у нас никто не пострадал. Родители предупредили, что про это я ни с кем не должен говорить, и в школе я чувствовал себя носителем ужасной тайны… А знаешь, я привык к этому монстру. Всю жизнь провел с ним по соседству. Первое в жизни впечатление, четкая картинка на внутреннем экране — я еду на загривке у отца вдоль серого забора, накрапывает дождь, и где-то лают осенние собаки. И наша дочка родилась в этой квартире. А в городке, возможно, до сих пор живет ее молочная сестра.
— У них была кормилица?
— Да нет, конечно. Они питались молоком с одной молочной кухни. Однажды я познакомился там с женщиной из городка, и мы договорились носить бутылочки по очереди. Они жили в соседнем доме, от нас через забор.
— А я кормила сына грудью до двух лет.
Пока она неспешно совершала, как подобает настоящей инь, обряд вечернего омовения, я постелил нам чистое белье из маминых запасов. Она легла, и мы еще поговорили. Я подождал, пока она заснет. Потом тихонько встал. Беззвучно запустил свой ноутбук. И ринулся в ночное путешествие.
Легче всего катапультироваться, уставившись в окно, в открытое пространство, в любое небо над домами и деревьями — огненно-синее или затянутое облаками, ночное звездное. Напоминает действие наркоза: ты погружаешься в небытие, уходишь в пропасть, вниз и тут же воспаряешь, обозревая все с бездонной высоты.
Техники раздвоения — так называется моя долгоиграющая книга.
Когда одно из моих Я вернулось, здесь было три часа. Пора ложиться. Я посмотрел в окно на спящий городок. Там редко по ночам горели окна. Люди вставали затемно и рано укладывались спать.
Прежде чем выключить компьютер, я прочитал последнее письмо от незнакомки.
Letter four
Однажды я сказала мужу: “Вот если бы в местном заборе была калитка, через которую можно попасть в Россию, как в фильме “Окно в Париж”… А он: “Калитка есть в аэропорту, вход-выход стоит $3000NZ. Я оплатить тебе билеты не могу. Хочешь поехать — устраивайся на работу, хотя бы на part-time”. Ему легко сказать — он-то приехал на готовое, его как ценного специалиста выписал сюда бывший начальник, теперь владелец фирмы. Их офис, между прочим, стоит на речке Эйвон. На первом этаже там паб, и на табличке изображен Вильям Шекспир.
Я честно рассылала резюме. Чуть не устроилась в цветочный магазин, где утро начиналось, как в пионерлагере, с линейки. Работники выстраивались в ряд и хором декламировали: “We are the best”. Я не прошла пробэйшн. Как мне сказал наш менеджер, я слишком мало улыбалась. А остальные безукоризненно владели техникой улыбки. Подходит покупатель — уголки губ ползут к ушам: “Have a nice day”. Чуть отойдет, и лицевые мускулы сворачивают файл.
Недавно сын прислал нам фотку своей girl-friend. Приятная девчушка. Мне понравилась. А Макс сказал: “Не дай Бог, еще вздумает жениться”.
Купи себе велосипед
Проснулся я один и в полной тишине. В течение ночи дождь превратился в снег, все стало глухо за окном. Обычный рецидив белой немой зимы.
Мне показалось, что Риэлторша ушла. А я надеялся позавтракать с ней вместе. Нечасто возникает у меня подобное желание. И тут вдруг в ванной хлынула вода. Наверное, она встала под душ. Я снова задремал под отдаленный клекот падающих струй — то мелкий, дробный, то проливной, густой. Мне стало так уютно. Вот бы еще услышать, как женщина тихонько звякает на кухне маминой посудой.
Мое желание осуществилось. Мы с ней позавтракали вместе. Я в здешнем холодильнике поддерживаю стратегический запас: сыр, яйца, сливки к кофе.
Мы говорили очень мало. Слова замусоривают и без того загроможденное пространство. Но каждую минуту я чувствовал ее телесное тепло и одновременно легкую прохладу. Она ведь не стремилась стать с кем-то одним целым, вторгнуться в чужое Я. Поэтому раздваиваться не было нужды.
Ей позвонил на сотовый клиент. Она ушла, а я остался, чтобы поработать.
В дверях она сказала:
— Снег скоро стает. Купи себе велосипед.
По выходным, а иногда и на неделе мы встречались в маминой квартире. Я выяснял заранее, когда там будут Пташа с Петькой, чтобы случайно с ними не столкнуться. Мальвина не отслеживала ни меня, ни их — она пыталась уловить в свои маркетинговые сети таких же простодушных, как сама, ходила на собрания и тренинги. Несколько раз просила деньги, правда, небольшие суммы, и я давал, хотя и опасался, как бы это не зашло уж слишком далеко.
В апреле я приобрел велосипед. Не самый дорогой, но недешевый, с мощными колесами. Он был гораздо тяжелее моего старенького “Спутника”, который прослужил пятнадцать лет и еще долго доживал на мамином балконе.
Теперь мы ждали, пока растает снег и хоть чуть-чуть подсохнет. Дорожки в нашем лесопарке пригодны для езды, лишь кое-где наружу выходят корни сосен.
Впервые выехали в конце апреля. В лесу все было тускло, коричнево и серо, как поздней осенью перед зимой. Лишь несколько скупых цветных штрихов: красные веточки малины да прошлогодняя, лежавшая под снегом зелень — глянцевые листики брусники, перистые папоротники, с виду довольно свежие, но при ближайшем рассмотрении нежизнеспособные и квелые, как размороженные овощи. Но птицы насвистывали радостно и ярко.
Сначала мы катили вдоль забора городка, потом дорожка ушла в сторону. Вот первый мостик над ручьем, который тек из-под забора, но вроде был естественного происхождения, как и образованное им озерцо. За озерцом тянулось поросшее кустарником болото, где мы с отцом когда-то собирали подберезовики. Соседство с секретным производством его не волновало. Он полагал, что технологии там очень чистые, ну, а ЧП случаются везде.
Второй дощатый мостик был перекинут через рукотворный ров, теперь заполоненный лопухами и крапивой, но в свое время, видимо, служивший городку. В нашем лесу много остаточных явлений военного строительства: затянутых травой прямоугольных ям, замшелых бетонных заготовок, которые издалека легко принять за каменные глыбы. И основной фантом — заброшенная водокачка. Большой участок леса вокруг нее когда-то был обнесен забором из колючей проволоки, и по его периметру выхаживал патруль. Солдат я не застал, мне говорил отец. В то время водокачка уже не выполняла свои функции, охрану сняли, в колючке стали появляться дыры. Мы с другом как-то заходили на огороженную территорию. Вокруг развалин росло множество грибов — отец был бы в восторге.
Теперь это добротное кирпичное строение с архитектурными излишествами — овальными резными окнами и входом в виде арки — находилось в состоянии полураспада. Крыша посередине провалилась, и по краям взошли кусты. В теплое время года здесь обитали лица без определенного места жительства: жгли сучья, грели чай, развешивали утлую одежду.
Все это я сообщил Риэлторше. Она сказала:
— Давай туда проникнем.
Мы прислонили свои велосипеды к сосновому стволу. К остову здания была протоптана тропинка с черной дырой посередине. Это зиял открытый люк, и мы его благоразумно обошли. Внутри на земляном полу валялся современный мусор и раскрошившийся кирпич, все стены были в угольных подпалинах, и пахло экскрементами. Крутая лестница с фигурными железными перилами вела в подвал. Спускаться мы не стали, но видны были заржавевшие внутренности — хитросплетение труб и вентили, закрученные навсегда.
Риэлторша вдруг вскрикнула:
— Змея!
Но я успел увидеть только черный извивающийся хвост, скрывавшийся в щели между камней. В этом лесу я змей ни разу не встречал.
Когда мы выбрались к своим велосипедам, навстречу нам попались несколько солдат и офицер. Они свернули на тропинку к водокачке. Я слышал, как офицер сказал:
— Этот объект осмотрим — и на базу.
С чего это разрушенная водокачка стала предметом стратегического интереса? Хотя военным, как всегда, виднее.
В тот день мы завернули к озерцу у края бурого болота. На берегу, открытом солнцу, высыпали золотистые веснушки — цветки мать-и-мачехи. В талой воде болтался зимний мусор. И остро пахло акварельной краской.
Letter five
Я продолжаю поиски работы. Вчера ходила на очередное интервью. В дом инвалидов. В России в подобных заведениях я не была ни разу, однако могу себе представить, как отличаются они от здешней гостиницы для стариков. У каждого своя, пусть небольшая, комната, где сохранились вещи из прошедшей жизни. И пожилые дамы выглядят очень даже симпатично. Конечно, смерть сюда наведывается регулярно, сквозит везде. Но те, кто пока жив, стараются не вспоминать умерших.
Муж против дома инвалидов, а я могла бы ухаживать за стариками без насилия над собой. Но, к сожалению, мне предложили лишь ночные смены. На это Макс не согласится ни за что.
Непримиримые и сомневающиеся
В конце апреля нас с Антоном пригласили на заседание редколлегии журнала, где напечатали Егорову статью. С двумя из тех, кто там присутствовал, я был знаком. Один — зоолог, который без наркоза оперировал бобров. Недавно его избрали членом-корреспондентом Академии, с чем я его при встрече и поздравил. Второй — директор института, где когда-то начинал Егор. Очень известный физик, академик, воинствующий атеист-материалист.
Редактор нашего журнала, по призванию поэт, в этой компании не чувствовал себя уютно. Поставив в номер спорную статью, он явно недооценил принципиальность нашего контингента. Теперь пришлось идти на компромисс:
— Мы думали, что этот материал станет хорошим поводом к дискуссии. Ведь в споре, как известно, рождается…
Непримиримый академик не дал ему договорить:
— У сведущих людей — да, истина. Когда же о науке судят некомпетентные товарищи, рождается лягушка. Или свинья. Вы нам и подложили большую жирную свинью.
В дальнейшем он не удостоил дилетанта ни репликой, ни взглядом. Ведь неостепененные — вроде неоперившихся птенцов. Впрочем, и кандидаты с докторами тоже детский сад. Все же ко мне он обратился:
— Я прочитал вашу рецензию. Меня совсем не удивляет то, что написал этот безумный Плотников. Но почему же вы, неглупый человек, готовы согласиться с этой дикостью?
Он сделал на секунду паузу, как будто предлагая мне ответить. Но я не собирался возражать. Я знал, что он предпочитает монологи, и пауза была чисто формальной.
— Весь этот бред про одушевленность космоса и про “допрос с пристрастием” бесчувственных вещей — из той же серии, что астрология, шаманство, оккультизм. Особенно меня развеселил этот восточный метод… как его? — эмпатии. Чистая мистика, вроде чтения мыслей на расстоянии. Нас призывают вчувствоваться в вещи и слиться с ними мысленно. Наверное, в экстазе! “О, как приятна изнутри та грустная молекула! А этот электрон не вызывает никакой симпатии”. Ну, курам на смех!
Если бы великий физиолог Павлов, к примеру, рассуждал, как предлагает этот умник, мы не имели бы учения о высшей нервной деятельности. Так никогда бы не узнали про условные и безусловные рефлексы. Ведь чтобы выяснить их механизм, наверняка он перерезал тысячи собак! Ну, расскажите им, ведь вы же лучше знаете! — маститый академик апеллировал к вновь испеченному члену-корреспонденту.
Тот отозвался:
— Да, Павлову понадобилось десять лет, чтобы получить фистулу — отверстие желудочно-кишечного тракта. Сделать такую операцию было очень трудно, потому что изливавшийся из отверстия сок переваривал кишечную стенку. Однако Иван Петрович был настоящий виртуоз. Он филигранно сшивал кожу и слизистые оболочки, вставлял металлические трубки и закрывал их пробками, поэтому эрозий не было. И он действительно проделал это на десятках, даже сотнях подопытных животных.
Мне вспомнилась картинка из школьного учебника: собака, из живота ее, из этой самой фистулы, выходит трубка. Собака видит кусок мяса — сок капает из трубки.
— Ну, вот! — обрадовался академик. — И никакие угрызения совести не мучили Иван Петровича, ведь он работал на благо человечества.
Я все же вклинился:
— А я предполагаю, что он испытывал чувство вины.
— Не смешите меня!
Ему ответил член-корреспондент:
— Насчет вины не знаю. Не берусь судить. Но в общем-то коллега прав. Павлов считал недопустимым, чтобы животное испытывало боль на операционном столе, тем более умирало после окончания эксперимента.
Воинствующий академик раздраженно хмыкнул. А член-корреспондент продолжил:
— Раньше считалось: чем больше мы отловим и препарируем животных, тем достовернее наука. Теперь я думаю иначе. И мы стараемся работать с живыми существами. Прикармливаем мышек, ловим, измеряем, метим и отпускаем. Зверьки приходят к кормушкам сами.
Академик:
— Все это ханжество. На ком, по-вашему, испытывать лекарства? Если нельзя на мышках, то, может быть, на людях?
Член-корреспондент:
— Не знаю. Ни в чем я не уверен.
Академик:
— А я бесповоротно убежден, что атом состоит из электронов, протонов и нейтронов, что существуют кварки. И главное, что все они абсолютно ничего не чувствуют.
Ученые мужи еще довольно долго дискутировали. Но к единогласию, конечно, не пришли.
Тогда Антон внес предложение:
— Давайте устроим круглый стол. А вы, — он обратился к главному редактору, — потом опубликуете отчет.
Егор все-таки кое-чего добился — поколебал намертво сомкнутые академические ряды.
Первое мая. Инфракрасный день
Он был не по сезону жарким, алым от солнца, но почти без зелени. Только трава прозрачным пламенем бежала по земле да почки кое-где курились на кустах. Вот-вот должно было начаться извержение листвы.
Мы ехали своим лесным маршрутом: сначала вдоль забора городка, потом немного в сторону, вокруг болота, мимо старой водокачки. Хотели выбраться к полям известной мне проселочной дорогой. Но накануне пролился бурный дождь, и там образовались жирные коричневые лужи. Мы повернули на боковую тропку, однако попали не туда, куда предполагали, а к одноколейному железнодорожному пути, который вел к воротам городка. Я знал, что у военных много выходов и входов, но никогда здесь не бывал и железнодорожной насыпи не видел. Хотя гудки и следом глуховатый стук колес слышал в лесу всегда.
Створки ворот были открыты: входи, въезжай, кто хочет. И никакого пропускного пункта или будки. Риэлторша меня опережала: я задержался, чтобы завязать шнурок кроссовки. Она легко стащила велосипед с откоса, усеянного мать-и-мачехами, и понеслась по шпалам. Я пару раз ее окликнул. Но моя спутница не обернулась, как будто и не слышала. Мне оставалось лишь последовать за ней.
Ворота мы проскочили беспрепятственно. Будка там все-таки была, она скрывалась за забором с обратной стороны. Но нас никто не остановил.
Одноколейка шла к огромному ангару. Его ворота, на наше счастье, были заперты. А то бы мы вообще могли попасть неведомо куда. Мы подняли велосипеды на откос и, продираясь между прутьями безлиственных акаций, выбрались на школьный стадион. Безлюдный. И во дворах пятиэтажек тоже было пусто. Только качели медленно ходили туда-сюда, как будто с них минутой раньше соскочил ребенок. Откуда-то, возможно, из невидимого громкоговорителя, невнятно доносилась музыка.
Над входом продовольственного магазина колыхался красный флаг. Мы вошли внутрь. Ни тени покупателя, но продавщица в белом кружевном кокошнике стояла за прилавком. В витрине красовались розовая “Докторская” и еще два сорта колбасы, по банке шпрот и частика в томате, сок манго, апельсины. В общем, тот вожделенный некогда набор продуктов, который назывался праздничным заказом.
Девушка из-за прилавка протянула руку:
— Талончики давайте.
Ни я, ни моя спутница не сообразили сразу, о чем это она, но я на всякий случай поискал в кармане. И с сожалением признался:
— Ой, мы забыли дома.
Тут у Риэлторши запел мобильный. Она достала телефон, ответила клиенту. Я подтолкнул ее к дверям. А кружевная продавщица вытаращила густо подведенные глаза.
Мы оседлали свои велосипеды и, ориентируясь на музыкальный гул шагов и голосов, приехали на городскую площадь. Все население городка, наверное, было здесь. Дома показывали алые языки флагов. С трибуны говорили речи, а люди уже строились в колонну, которая неспешно двигалась к воротам. Все было красным: знамена, транспаранты, ленты и гвоздики на лацканах плащей и пиджаков. И музыка, гудящая, как пламя. Отсюда, с площади, был виден желтый угол родительского дома. Он показался мне недосягаемым, утраченным навсегда.
Мы встали в хвост колонны, надеясь, что удастся пройти через центральные ворота в густой толпе. Напрасно — у выхода колонна истончалась в нить, и часовые без снисхождения проверяли пропуска.
Пришлось вернуться на школьный стадион. Спустившись с насыпи на рельсы, мы обнаружили, что задние ворота, час назад распахнутые настежь, теперь захлопнулись, как дверцы мышеловки. Около будки прогуливался часовой.
И все же мы спаслись. Нашли в лесу ручей, который протекал по дну оврага под забором. Бетонные опоры, державшие плиту, стояли на краях оврага, воды было немного, и под плитой образовалось свободное пространство. Мы сами проползли и протащили свои велосипеды по влажному откосу, цепляя на одежду грязь и прошлогоднюю листву. И вскоре оказались у старой водокачки.
С парадной стороны все в городке было по-прежнему. Сквозь проходную промелькивали люди. Дети летали на качелях во дворе ближайшего к нам дома за забором. Лишь на асфальте около ворот мы разглядели смятую гвоздику.
В тот день случилось кое-что еще. Однако уже не с нами вместе. Со мной одним, а может, с ней одной. Риэлторша пропала. Вот только что катила по дорожке впереди меня — и нет ее. Как будто скрылась в полосе тумана. Красноватого тумана. Через секунду я увидел ее снова. Возможно, она тоже обладает способностью раздваиваться, быть одновременно здесь и там.
Вечером мне пришло письмо.
Letter six
Сын написал, что женится и они ждут ребенка. Макс недоумевает — куда было спешить. Но это веская причина, чтоб мне отбыть домой к рождению внука или внучки. Вот только нужно заработать на билет.
Наверное, Бог услыхал мои молитвы. Вчера мне позвонили и сделали job-offer: ухаживать за пожилым русскоязычным эмигрантом в инвалидном кресле. Однажды тридцать лет назад он, капитан первого ранга, сошел на берег в Литлтоне и не вернулся на свой корабль. В России, вернее, еще в СССР, остались дочь с женой. А капитан в конце концов устроился неплохо, имел свой бизнес, купил дом. Взрослая дочь перебралась к нему. Она мне и звонила из Мельбурна, где ей недавно предложили выгодный контракт.
Несколько месяцев назад отца настиг инсульт. Правая сторона парализована, речь не восстановилась. За ним смотрели две сиделки — дневная и ночная. Дневная отказалась.
— Мэри уходит в восемь. Вам нужно появляться около одиннадцати. Пару часов он может провести один. И говорите с ним по-русски. Он хочет слышать родную речь. Готовьте ему что-нибудь из русской кухни. Продукты будут привозить, вы только составляйте список.
Процесс весны. Следующий разговор не гарантирован
Мы выезжали пару раз в неделю — чаще не получалось ни у нее, ни у меня.
Мое обыденное Я ходило в институт, томилось на ученых заседаниях и иногда там выступало, а дома пыталось вразумить жену. Мальвина собралась уволиться с работы и посвятить фирме “Изольда” всю себя.
Другое Я неслось по лесу на велосипеде, крутило без устали педали и любовалось женщиной, летящей впереди.
И в каждый выезд мы заставали новый лес. В конце апреля появились проблески травы и закурились ветки на кустах. Лимонно-золотыми залпами салютовали в небо вербы, возвестив о наступлении цветной весны. В одно из воскресений мы принесли домой несколько веточек, усаженных пепельно-желтыми шмелями.
В редкой еще траве стали мелькать зыбкие синие фонарики — соцветья медуниц. И в одночасье, как всегда, случился выброс зеленеющего пламени. Оно мгновенно охватило землю, деревья и кусты. Поплыли запахи: прозрачный, клейкий — разворачивающихся листьев и терпкий — хвойных игл, потоки солнца хлынули сквозь перистые кроны. Взошли лиловые горошек и фиалки. А медуницы — хоть и краснокнижное растение — образовали вокруг старой водокачки синие моря.
Только погасли медуницы, раскрылись золотые розочки купавок. Черемуха и яблони благоухали, как молодые женщины, омытые весенним проливным дождем.
Когда земля подсохла, мы стали брать с собой верблюжий мамин плед. В нашем лесу не так уж мало укромных мест. Хотя бы та поляна, где мы с отцом играли в прятки. Теперь она вся заросла кустарником, осталась лишь прогалина посередине. Мы присмотрели это место, когда деревья были еще голые, проглядывалось все насквозь.
В полях за нашим лесом в будни тоже было пусто и безлюдно. Когда-то эту землю занимали совхозные посадки, теперь все заросло ромашкой, клевером, сурепкой.
Мы расстилали плед на волглой, но уже прогретой солнцем, пахнущей теплом земле. И моя спутница всегда была готова, но не как советский пионер или солдат. А как цветок, впускающий шмеля. Или ночная бабочка, летящая на свет.
Будь моя воля, я проводил бы с ней все дни. И просыпался бы в одной постели, касался ее тела и гладил травяные волосы, слегка примятые со сна. Мне нравилось смотреть, как она утром накладывает на лицо прозрачный крем, наносит кисточкой румяна, как разгораются ее глаза. Нравилось слушать, как она по телефону ведет переговоры — настойчиво, но мягко, как будто плавно жмет на газ.
Но вместе ночевать нам удавалось редко.
Я почти каждый день звонил Егору, докладывал во всех подробностях, как движется весна. Его интересовало все, и многое он узнавал впервые. Достойной новостью, к примеру, было цветение хвощей. Эти растения, мохнатые, как гусеницы, вставшие на цыпочки, заполоняли целые поляны. Они цвели бежево-розовыми свечками. Этих цветков я никогда прежде не видел, как и побегов папоротников с туго свернутой головкой — они напоминали юных кобр, качающихся на хвостах.
Егор безмолвно слушал, потом почти беззвучно шелестел:
— Вы очень дополняете мою картину мира. Ту, что я вижу из окна. Сейчас это листва. Зимой — лишь путаница веток, забор и дом напротив.
— Какой забор?
— Бетонный серый.
— А что за дом вы видите в окно?
— Обычный старый дом. Такой же, как и наш. С колоннами, в три этажа, на два подъезда. А почему вы спрашиваете?
— Мы с вами смотрим друг на друга в окна.
— Вот это да…
— Я даже был однажды в вашем доме. Там у отца жил друг — полковник Прохоров.
Ответное молчание на этот раз было недолгим.
— Нет, Плотников. Наша фамилия — Плотниковы. И я тебя отлично помню. Ты все выглядывал в окно.
Вот так мы перешли на “ты”.
Однажды он спросил:
— Наверно, ты хотел бы знать, что произошло с моим отцом?
— Если ты можешь об этом говорить.
— Он застрелился. Нет, не дома. В своем служебном кабинете. А накануне его представили к званию генерала. За день до аварии.
— Но разве он был к этому причастен?
— В той мере, в какой все были причастны. В том числе и я.
Мы много раз пытались друг друга разглядеть. Я подходил к окну, Егор просил сестру как можно ближе подкатить коляску к открытому балкону. Он меня смутно различал, поскольку я стоял в проеме во весь рост, а я его не видел. Все-таки было слишком далеко.
Однажды я сказал:
— Я мог бы навестить тебя. Чем-то помочь. Теперь, наверное, пройти к вам проще, чем тридцать лет назад.
— Нет, ненамного. Оформить пропуск — целая история. Придется сильно напрягать сестру. Представь: только недавно здесь появился телефон с городским номером.
Тогда я рассказал ему, как мы проникли в городок с изнанки и наблюдали демонстрацию.
— Тот день я помню, но толпы не видел. Однако здесь возможно все. Хотя и странно, что ворота остались без охраны.
— Значит, мы можем только говорить?
— Боюсь, что да.
Считается, что телефонный разговор неполноценен — без взгляда глаза в глаза, без жестов, без улыбок. Я убежден в обратном. Это общение в чистом виде, когда ничто не отвлекает от смысла и окраски слов. А что касается улыбки, то в голосе она всегда слышна.
Все это я успел подумать, пока Егор готовился произнести очередную фразу:
— Причем каждый наш следующий разговор не гарантирован.
Семейные дела
Я совершенно упустил из виду свою супругу (недавно я заметил, что однокоренные этого несимпатичного мне слова — “упряжка”, подпруга”). И был весьма обескуражен, когда Мальвина объявила, что все-таки уволилась с работы и отправляется в турне по городам Сибири. Продемонстрировала мне свою визитку: менеджер компании “Изольда”. Я попытался ее отговорить, но вскоре отступился: она была неумолима и недоступна никаким рациональным доводам.
Тогда я предложил ей денег на дорогу. Мальвина отказалась:
— Деньги у меня есть. Я еду с группой.
Мы с Пташей лицезрели эту группу на вокзале: несколько миловидных дам и одинокий господин весьма неудачливого вида. Все дамы пребывали в легкой эйфории, как будто выпили шампанского.
Я говорил с женой, вдыхал ее приятный парфюмерный запах и фоном слышал, как кто-то наставляет Пташу:
— Вам, молодой хозяйке, наши товары жизненно необходимы. Они так облегчают домашний труд!
Жена вручила мне свой фирменный журнал с фотками тех, кто в сетевом маркетинге достиг сияющих вершин. Я почему-то вдруг подумал, что мы больше не увидимся.
Вечером Пташа объявила, что они с Петькой подали заявление в загс. И дата регистрации уже назначена.
— Но как же мама? — спросил я. — Она, наверное, не сможет вернуться к свадьбе.
— А свадьбы никакой не будет. Мы с Петей, ты, его бабушка, двое свидетелей и несколько друзей. А маме отправим эсэмэску.
На следующий день Петька переселился к нам, а я с легкой душой отправился на старую квартиру.
Мальвине я позвонил на сотовый. Известие о Пташином замужестве она восприняла на удивление беззаботно. Сказала, что присутствовать не сможет. Ведь ее звездное турне только началось.
Платье невесты — единственный атрибут свадебной церемонии, от которого Наташа не пожелала отказаться. Оно было порхающим, почти бесплотным, какого-то неяркого оттенка желтого, возможно, цвета бабочки-лимонницы. Ее животик был совершенно незаметен. Я б еще долго ни о чем не догадался, если бы они мне сами не сказали.
А платье моей дочери придумала и сшила бабушка жениха. Я познакомился с Натальей Александровной в день регистрации и сразу же ее узнал, хотя со времени той фотографии, которую показывала папина сестра, прошло лет тридцать, а то и больше. Она старела естественным путем, без помощи пластических хирургов, и все равно осталась прелестной женщиной. Увядшей утонченной розой.
Она сама сказала:
— Я знала вашего отца. Вы очень на него похожи.
Я проводил ее и на прощанье поцеловал сухую веточку руки. Еще кого-то она бегло мне напоминала, но я не уловил, кого.
С Риэлторшей мы редко обсуждали семейные дела. Но про замужество Наташи я ей рассказал. Она меня утешила:
— Мой сын женился точно так же. Просто пришел на днях и объявил: “Мам, я женюсь!” Вот так же сообщит: ты станешь бабушкой.
Теперь она все чаще оставалась у меня. Все было вроде хорошо, но временами она становилась вдруг прозрачной. Когда-то говорили: отойди от телевизора, ты не стеклянный. А моя женщина бывала почти не видимой, как статуэтка из тонкого стекла. Я различал лишь общий контур фигуры и лица, и сквозь него просматривались все предметы. Наверное, здесь и теперь она отсутствовала, как я отсутствовал на заседаниях ученого совета.
Тем более что мы почти не говорили.
Letter seven
Как оказалось, мой клиент живет совсем недалеко от нас. Одноэтажный дом в традиционном окружении сада. Зимнего сквозного сада. Зима в НЗ все-таки есть. И дни бывают темные, их не подсвечивает снег.
Меня предупредили, что дверь будет открытой. Я все же постучала, прежде чем войти. В ответ из дальней комнаты раздался сиплый стон. Я миновала застекленную веранду. В гостиной в инвалидном кресле сидел старик со снежно-белой гривой. Лицо искажено параличом. Одна рука висела плетью, другая слабо шевелилась на коленях. Но, как ни странно, он был способен улыбаться. Искренне. И его тихая увечная улыбка была естественнее, чем те улыбки в магазине.
А говорить старик не мог. Хотя со временем я стала немного понимать его мычание.
Час суда. Метод эмпатии в действии
Стала известна дата круглого стола. Антон был в курсе, что я общаюсь с возмутителем спокойствия, и предложил:
— Не мог бы твой приятель присутствовать на заседании? Машину для него найдем. Хи-хи. Наши рассерженные академики хотят с ним драться лично, с поднятым забралом.
На всякий случай я позвонил Егору, хотя заранее знал, что он ответит.
— Нет, это совершенно невозможно. Слишком уж тягостное зрелище я собой являю. Ты будешь представлять мои интересы, как в суде.
На заседание пришло человек тридцать: члены-корреспонденты, академики, директора. Ни одного хоть сколько-нибудь молодого, тем более не остепененного, лица. И мой приятель член-корреспондент отсутствовал. Наверное, он изучает в поле своих мышек. А жаль, я с удовольствием пожал бы ему руку.
На улице пекло дневное солнце и ликовала зелень, но в зале опустили жалюзи, включили белый свет. Тихо жужжал кондиционер, и все равно там было очень душно. Почти все заседавшие явились в темных шерстяных костюмах и в галстуках, затянутых на шее, как петля. Лица у многих стали красные и влажные от пота. И почему в жару нельзя прийти в присутствие в рубашке с коротким рукавом? Ведь телу все равно, кому оно принадлежит: заслуженному академику или водителю трамвая.
Одеты по погоде были только мы с Антоном. Антон вообще не терпит ни телесных, ни моральных неудобств. Он, кстати, был душевно рад, что в зале отсутствовал Егор. Ведь обвиняемый в коляске давил бы ему на нервы.
Открыл торжественное заседание непримиримый академик.
— Достижения науки неоспоримы, остановить научно-технический прогресс невозможно, пытаться это сделать — преступление. И тот, кто предлагает лишить науку права на эксперимент, попросту недостоин звания ученого.
Следом за лидером стали высказываться остальные ученые мужи. Они почти не употребляли местоимение “Я”, все говорили “мы”. Теперь уже никто не действует в науке в одиночку.
Мне тоже дали слово, и я сказал, что человек вовсе не царь природы. Что людям нужно уменьшить аппетит. И не пытаться заглушить чувство вины.
Я к кафедре не выходил, просто поднялся с места в конце зала и видел только спины и затылки заседавших. Глухие каменные изваяния, большие валуны. Живые памятники самим себе. Им было неприятно и тревожно меня слушать. Мешала вечная уверенность в своей правоте. И мне стало неинтересно говорить.
Я продолжал произносить слова, тем временем спуская по лестнице велосипеды — Риэлторши и свой. Уже крутя педали, я слышал, как кто-то в зале, сумеречном от жары, геройски произнес: “Человек — высшая ценность, мерило всех вещей”.
А мы летели над тропинкой, петляя между сосновыми стволами, при ярком, затмевавшем солнце свете июньской зелени, в сопровождении легких летних запахов и звуков. За лесом в поле мы расстелили плед. Вокруг нас колыхалась цветная пена: ромашки, золотые лютики, лиловый клевер, таволга — пахучие метелки с белыми соцветьями.
И тут заголосил мой телефон. Нажав на кнопку, я услышал трудное дыхание, потом голос Егора:
— В вашем дворе кромсают тополя, — он задыхался, потому что говорил чрезмерно быстро. — Мне видно из окна.
Мы ринулись домой.
Очередное “омоложение” тополей шло в городе с конца зимы. На нашей улице их обрубили в мае. Бороться с этим было бесполезно. Несколько лет назад, подобно моему отцу, я позвонил в контору под названием “Горзеленстрой”. Спросил озеленителей, нельзя ли разрешить деревьям расти естественным путем. Мужеподобный дамский голос мне ответил:
— Но переросшие деревья портят городской ландшафт!
Я был готов услышать любые аргументы: в ветвях запутываются провода, летом летит зловредный пух, но ссылки на эстетику никак не ожидал. Напротив, полагал, что тополя скрывают убогую архитектуру наших улиц, раскидывая над сизыми домами спасительные парашюты своих крон.
Я позвонил знакомому ботанику, надеясь обрести союзника хотя бы в нем. Он высказался взвешенно:
— С одной стороны, пух у аллергиков вызывает обострение. С другой — эти деревья лучше всех способны поглощать пыль, копоть, газы. И чем мощнее крона, тем эффективней поглощение. Причем пух отравляет жизнь не дольше двух недель, а копоть поглощается весь год. Однако в городе обрубки неизбежны.
В течение весны я смирно наблюдал, как по окрестным улицам полз грузовик с корзинкой, которая выкручивалась вверх на толстом металлическом штыре, как темнолицые рабочие орудовали бешеной бензопилой. Обычно оставался только голый столб, но иногда еще две крупных ветви, расходящиеся из одного ствола. Тогда обрубки походили на огромные рогатки.
Позже обрубленные ветви и стволы распиливали на небольшие чурбаки и вместе с лиственными кронами грузили в кузов. В этом процессе было нечто жуткое, анатомическое, напоминавшее расчленение трупов.
Но во дворах деревья до сих пор не трогали. Наверное, считалось, что вид улицы они не портят.
Когда мы подкатили к дому, почти все было кончено. Листва обрезанной роскошной шевелюрой валялась на земле. Осталась только пара тополей напротив наших окон. К ним задом двигалась чадящая машина, и из нее выкручивалась “вышка” с озеленителем, державшим наготове свое орудие труда. Или орудие убийства.
Я ощутил страх тополей, как свой. Как если мне бы предстояло лечь под нож хирурга без наркоза. Или сложить покорно голову на плаху. Даже представил, как вянут листья-волосы на разъединенной с туловищем голове.
Мы бросили велосипеды и побежали к тополям. Рабочие-таджики не поняли, о чем я им кричу. Они позвали единственного русского — их бригадира, отдыхавшего в тенечке. Он нам сказал:
— На этой улице положено срубить сто тополей. Мы выполняем свой наряд, и в этом нам никто не помешает.
Мы думали иначе. И, не сговариваясь, встали, взявшись за руки, под тополь, к телу которого приблизилась бензопила. Таджик готов был по команде снизу завести ее и врезаться в живую плоть.
Но бригадир команды не давал. Он меланхолично усмехнулся и махнул рукой — отбой.
— Хрен с вами, ладно. В конце концов, эти два тополя — сто первый и сто второй. Нехай живут.
Озеленители свернули свою технику и были таковы. Все-таки пофигизм — прекрасная особенность национального характера.
На следующий день при встрече Антон потряс мне руку вполне по-дружески:
— Ну, слава богу, наши академики немного выпустили пар.
Он не заметил моего исчезновения. Значит, процесс прошел успешно.
Нетронутые тополя нам были благодарны. Я это чувствовал, наверно, все же приобщился к методу эмпатии, который в древности практиковали восточные народы.
Летучая велосипедистка
Мы поселились вместе в маминой квартире. Установилась наконец жара, и мы стали заядлыми купальщиками. На велосипедах и на ее машине обследовали все окрестные озера и пруды. Одновременно я появлялся в институте и посещал курсы вождения. Решил приобрести автомобиль — неловко все же, что тебя возит женщина. И молодым с ребенком пригодится.
Если у нас был целый день, мы отправлялись за город. А вечером гоняли на велосипедах к близкому пруду в садах за городком. И там, и на больших озерах, куда по выходным стремились горожане, не имеющие дач, все берега были заплеваны, превращены в помойку. Если б не надо было зарабатывать на жизнь, я стал бы чистильщиком пляжей. Гораздо более достойное занятие, чем те дела, на избавление от которых я трачу годы, месяцы и дни.
Впрочем, теперь я мог исчезнуть из традиционного пространства в любое время, это было лишь делом техники. И вместо плоских кабинетных стен, стопок бумаг, невнятных текстов созерцать простые летние цвета — зеленый, голубой, песочный. Вдыхать всей грудью изумрудный запах влажной от дождя листвы.
Однажды, пока тянулось последнее в сезоне заседание ученого совета, мы побывали на даче у моих знакомых. За огородом текла речка, и мы плескались там до вечера. То плавали, то просто шли по дну против течения, по-детски радуясь бесцельному болтанию в коричневатой торфяной воде. Вдоль берега стеной стояла длинная трава, а в ней кустились пышные растения, напоминающие иван-чай. Над их красно-лиловыми соцветьями, как светлые невесты, плясали бабочки-лимонницы.
Но постепенно лето становилось инфернальным. Особенно днем в городе, в жару: безоблачное солнце, дымящийся асфальт, галлюцинации средь бела дня. Мне, например, казалось, что я слышу и даже вижу тех, кто жил в старых домах лет пятьдесят назад. В окнах играли на рояле, и кто-то в белом фартуке водил тяжелым чугунным утюгом.
Книга моя заглохла. Все было вроде бы дописано, но тем не менее никак не приходило чувство завершенности и легкости, полета. Нельзя жить безнаказанно в двух измерениях. Как ни крути, а это требует двойных энергетических затрат — законы сохранения никто не отменял. К тому же мои Я так расплодились, что не всегда возможно было их собрать. Я часто сам не знал, где нахожусь, стал путать время суток. Из-за жары мы выезжали ночью и возвращались незадолго до рассвета. Ложились при начинавшем брезжить свете, прозрачном, светло-сером. И, засыпая под звуки пробудившихся машин, я представлял, как трудно каждый раз Егору пересекать границу между ночью и утром следующего дня.
Однажды он сказал:
— До смерти уже рукой подать. Но до нее надо дожить.
Меня тревожила Риэлторша, вернее, ее летучесть. Несколько раз она вдруг пропадала из поля зрения. Когда мы проезжали по мосту, перемахнула на велосипеде через ограждение. Я в ужасе остановился и глянул в пропасть, на железнодорожные пути. Но там никого не было. Смотрю — она уже съезжает с моста на тротуар.
Мы с ней почти не говорили. Возможно, она дала обет молчания.
Однажды мы возвращались с ближнего пруда задами городка, где в первомайский день оставили открытыми ворота. Эта дорога была значительно короче, но шла мимо помоек, свалок, брошенных построек. Пересекала и одноколейный путь, ведущий в городок. Вход был опять открыт. Риэлторша спустила свой велосипед с откоса и понеслась вперед. Окликнуть я ее успел, но она въехала в ворота. И они тотчас же за ней сошлись, как створки раковины.
Я громко постучал по серому железу. Тишина. Тогда стал колотить ногой. Вышел зевающий солдатик с автоматом. Нет, он не видел женщину. Тем более на велосипеде. Нет, это совершенно невозможно. Ворота заперты. Всегда. И вам сюда нельзя. Здесь спецобъект.
До наступления темноты я ездил по лесу, несколько раз подкатывал к захлопнутым воротам, звал ее. Хотя и чувствовал — никто мне не ответит.
Я позвонил Егору. Голос был очень слабый, еле тлеющий. Он долго слушал, потом с трудом сказал:
— Ведь я тебя предупреждал — здесь все возможно.
Ночью, когда я доставал постельное белье, из стопки выпала ее рубашка. Она лежала на полу, слегка скукожившись, напоминая сброшенную змеей кожу. А утром от нее осталась горстка легкой пыли. И лишь букет из полевых цветов, собранный ею накануне, каким-то чудом сохранился.
Утром, проверив почту, я получил послание из Крайстчерча.
Letter eight
Вот уже месяц я хожу за стариком. Перед моим приходом делает уборку женщина, которую я видела лишь раз. Вместе с ночной сиделкой по субботам они относят в ванную и моют капитана. Юный велосипедист привозит нам продукты, и я готовлю старику обед и ужин: борщ, голубцы, картофельную запеканку. Даже купила чугунную сковороду, чтоб печь ему блины.
Кормлю я его с ложечки, завесив грудь салфеткой. После обеда он еле уловимым движением головы дает мне знак, чтоб я прижала руку к его губам. И, как ни странно, есть что-то мужское в этом бездыханном поцелуе. Как и во взгляде, которым он неотступно следует за мной повсюду.
Днем я выкатываю его кресло на веранду, чтобы он видел сад. Если дождливо, деревья пропитываются влагой и чернеют, напоминая чугунное литье. У основания стволов мерцает мох. Кусты обрезаны. Довольно холодно, но снегом и не веет.
Зимой здесь бесконечно длится осень. Природа не впадает в спячку, как у нас, а только дремлет, смежив веки. И нет предзимья, когда все высохло, остекленело и приготовилось уйти под снег.
И снега нет.
Явление сверхпроводимости
В июле я оказался в одном закрытом городе. Там академики решили провести очередное выездное заседание, а я попал в число участников вместо Антона, который в тот момент отсутствовал: читал курс лекций в университете штата Мичиган. В прошлые времена наши ученые сотрудничали с секретным производством, теперь пришла пора возобновлять былые связи. Подробности я разглашать не стану, мне точно неизвестно, что рассекречено, что нет. Хотя признаюсь: вещи, которые там делали, технически настолько совершенны, что поневоле вызывают восхищение. Особенно аквариум размером с девятиэтажный дом для испытания ракет, стартующих с подводных лодок.
Другой вопрос, зачем все это нужно. Я вовсе не уверен, например, что человеку стоит обживать мир за пределами Земли. Возможно, космос по замыслу Творца должен остаться лишь звездным небом, наблюдаемым невооруженным глазом или в телескоп.
Нас поселили в гостинице у озера, огромного, глубокого и гулкого, каким бывает высокогорный водоем. Но настоящих гор вокруг, конечно, не было. Большую воду окаймляли плавные холмы, поросшие сосновым лесом с вкраплением берез, осин, других, мне не известных, лиственных пород. Как хорошо, что в свое время военным не пришло на ум отслеживать подводный старт из озера. А глубина его, наверное, позволяла.
В отличие от многих наших торфяных прудов и рек вода здесь была светлая, почти прозрачная. Студеная, как в мае. По-видимому, из-за слишком большой массы озеро не успевало прогреваться.
Я искупался в первый вечер по приезде, сбежав с банкета. Пока я плавал, над дальним берегом нависла сливовая грозовая туча. Она почти не двигалась, и я, слегка обсохнув, решил пройтись. Сотовый был со мной, я позвонил Наташе. Она ответила мне теплым голоском, что чувствует себя отлично. Все же великое научное изобретение — мобильный телефон.
Пляж кончился, я шел лесной тропинкой. Берег здесь был глухой, заросший камышами, и лес стал гуще. Вдруг неожиданно прогрохотало прямо надо мной, верхушки сосен куда-то понесло, как будто их поволокли за волосы. Листва стала зелено-черной, а небо помертвело в просветах крон. Я побежал назад, но дождь меня, конечно же, настиг. Небо метало молнии и громы. Когда я выбрался на пляж, к открытому пространству, мне было уже все равно — одежда вымокла до нитки. Я лишь пытался защитить свой телефон, укрыв его в ладонях.
И тут он задрожал и подал голос. Я, не подумав, нажал кнопку. Сверкнул белый огонь и осветил какие-то заполненные буквами страницы. Я их не рассмотрел, только успел почувствовать себя собакой, к сердцу которой прикреплены вибрирующие электроды. Мне показалось, я сгорел дотла. Во всяком случае, последовавшего за электрическим разрядом грохота я не услышал.
Очнулся я лежащим на песке. Рядом валялся погибший телефон. Он весь обуглился. Я ведь совсем забыл, что сотовые нужно отключать в грозу, чтобы не стать для молний притягательным объектом.
Я встал. Все было цело, лишь на ладони остался небольшой ожог. Принципиально новым было ощущение свободного пространства в голове. И совершенно ясно я видел на внутреннем экране свою книгу, всю до последней буквы. Как Менделеев, которому приснилась таблица элементов.
Мокрый и грязный, я возвратился в номер, никому, кроме дежурной в холле, не попавшись на глаза. Встал под горячий душ, согрелся коньяком, который накануне обнаружил в холодильнике. Завел свой ноутбук, открыл текст книги и стал вносить туда все, что увидел при вспышке молнии, попеременно освещая разные места. Едва возникшая, зачаточная мысль тотчас же облекалась в нужные слова, как будто клетки мозга обрели сверхпроводимость. При том условии, что мыслим мы посредством мозга, в чем до конца я не уверен.
Прощание
Из дома я первым делом позвонил Наташе. Потом набрал Егора. Ответили без промедления:
— Егора больше нет. Сегодня были похороны.
Это произнесла его сестра. Внутри меня, в области сердца, полыхнуло пламя и разом выжгло черную дыру. Наверное, так бывает, когда теряешь брата. Я лишь успел подумать, что слово “горе” происходит от “гореть”.
— Как это случилось?
— Отказали почки. Больные с его диагнозом почти всегда так погибают. Я вам звонила на мобильный. Но связь вдруг прервалась, а позже вы оказались недоступны.
Значит, именно благодаря ее звонку в мой телефон попала молния, мгновенно озарив недостающие страницы книги.
На девять дней мы съездили с сестрой на кладбище. Елена оказалась той самой женщиной, с которой мы попеременно брали детские бутылочки с молочной кухни. Она мне даже улыбнулась.
Мы шли тропинкой среди сосен. День был июльский, солнечный, но здесь, в кладбищенском лесу, было прохладно, сумрачно. Я не люблю бывать на кладбищах. И не хочу лежать в земле. Пускай меня сожгут, развеют пепел, чтоб сразу превратиться в космическую пыль.
Егора похоронили рядом с его родителями. Впервые, если не считать единственного раза в нашем детстве, я его видел на овальном фото, прикрепленном к могильному кресту.
Обратно мы пошли березовой аллеей. Сестра сказала:
— Туда дорога темная, глухая, обратно солнечная, легкая. Как светлая память.
До светлой памяти нам было далеко. Угли в груди сначала будут жечь, потом, истлев, оставят пустоту и пепел.
А вот прямое попадание молнии для моего здоровья не имело никаких последствий. Лишь некоторое время, прикасаясь к включенным электроприборам, я чувствовал вибрацию. Легкую и безболезненную.
Я отказался от заказов, чтобы закончить свою книгу. Да и нужды в них не было. Еще в начале лета я по совету одного авантюриста сделал весьма удачное вложение, дававшее внушительный доход.
Однажды я заметил, что перестал раздваиваться. Не то чтобы утратил навык, а просто не было желания. И так все успевал. Утром работал на компьютере, днем появлялся в институте, вечером ходил на курсы, а если занятий не было, то выезжал на велосипеде.
В полях за нашим лесом начали прокладывать автомобильную дорогу. Снесли часть леса и изуродовали поле. Вспороли и вывернули наизнанку почву, где цвели ромашка, клевер и другие. Растения остались под пластами рыжей глины, там появился кислый запах разложения и тлена.
Только полюбишь что-нибудь или кого-нибудь, как этого тебя лишат.
Letter nine
Все-таки жаль, что мы со стариком не можем говорить. Я бы спросила, как он провел здесь целых тридцать лет. И не жалеет ли, что не вернулся на корабль в далеком семьдесят седьмом году.
Конечно, я произносила какие-то слова, ведь он-то меня слышал. Утром здоровалась и вечером прощалась. Но трудно безответно говорить. Все равно что обогревать улицу или целоваться с пустотой.
Однажды я спела капитану песню. Ту, что у меня самой крутилась в голове:
Когда воротимся мы в Портленд,
Нас примет родина в объятья.
Вот только в Портленд воротиться
Нам не придется никогда.
Он слушал, и у него из глаз сочились слезы. Я перепела ему все песни и романсы, какие помнила, хотя и не все слова знала:
В горнице моей светло
Это от ночной звезды
Целую ночь соловей нам насвистывал
Город молчал, и молчали дома
Эти камни в пыли под ногами у нас
Были прежде зрачками пленительных глаз.
Мертвое море N-ского района
В начале августа я завершил свой труд и сдал в наше издательство. Антон смотреть его, тем более читать, не стал. Он знал и так, что содержание не соответствует тематике института, однако, как обычно, на принцип не пошел и подписал без лишних разговоров гарантийное письмо. Я думаю, что человечеству меньше вреда от индивидов, умеющих на некоторые вещи закрывать глаза, чем от борцов за справедливость.
Вскоре я получил права. Сдал сразу, чего ни от себя, ни от инструктора никак не ожидал. И тут же приобрел подержанный “фольксваген” с помощью Петькиного друга из автосервиса.
Стояла теплая неделя, и я возил детей на озеро купаться. Они входили в воду, держась за руки. В купальнике было заметно, как Пташа округлилась.
Однако я устал. Антон мне посоветовал:
— Езжай, друг, на курорт. Сколько ты не был в отпуске? Лет пять, не меньше. А в нашем возрасте пора беречь здоровье.
— Да меня вроде ничего не беспокоит. Разве что позвоночник, как у всех, кто вынужден вести сидячий образ жизни.
— Ну, вот и сочетай приятное с полезным. Махни на Мертвое море — развеешься и заодно погреешь кости в целебном иле.
— Мертвое море уж очень далеко. И, думаю, дороговато. Да и загранпаспорта у меня нет.
— Да что ты! Ну, ладно, поезжай поближе. От нас недалеко — ночь поездом — есть санаторий на соленом озере. Их грязи тоже хвалят.
Он дал мне телефон агентства, где я приобрел горящую путевку.
В районный центр я прибыл утром. Нашел на привокзальной площади такси. Вернее, частника на древних “Жигулях”, который согласился подвезти меня до места за символическую плату. Наверное, он больше потратил на бензин.
День был довольно теплый, но без солнца. Дорога шла вдоль озера. Оно было огромным, тускло-серым и совершенно плоским. Просто большая лужа с низкими безлесными берегами.
Здание санатория не ремонтировали много лет. Напротив входа на лужайке красовалась чугунная фигура — рабочий с отбойным молотком. В номере пахло хлоркой и забытыми лекарствами. Обои выцвели и разошлись по швам, оставленное кем-то радио бравурно исполняло марши. Когда я встал под душ, вода забарабанила по стенке рыжей ванны, как дождь по жестяной крыше.
Меня послали к доктору, чтобы определиться с процедурами. Он задал несколько вопросов и предложил мне самому заполнить историю болезни. В ветхом листке в числе других была графа: “партийность”.
На мой немой вопрос он хмыкнул:
— Бланки доисторические. А напечатать новые нет средств.
Я почему-то вспомнил мартовское воскресенье бесконечной давности. Я скатываю мокрый снег в большие комья, чтобы слепить снеговика. Варежки мокрые, обледенелые, запястья покраснели, поскольку голые торчат из укоротившихся за зиму шубных рукавов. Желтое-желтое солнце, синее-синее небо. Снег белый-белый, как пустая школьная тетрадь с лощеными листами. А вечером солнечный диск красно-оранжевый, в цвет галстука советских пионеров, что светит, но не греет под моей искусственной короткой шубкой.
Доктор сказал, что у меня есть изменения на кардиограмме.
В столовой я был дважды удивлен. Во-первых, соседкой по столу — ей оказалась дама-физиолог, истреблявшая собак. Она обрадовалась нашей встрече:
— Как здорово, теперь хоть будет с кем поговорить.
А во-вторых, меню было составлено по принципу: больше жиров и углеводов, как в пионерском лагере эпохи первых пятилеток.
После обеда дама предложила погулять по парку. Он был запущенный, но милый: дикие груши, яблони и краснолистный барбарис. Моя знакомая подробно пересказывала лекцию, прослушанную накануне в местном клубе. Мертвое озеро — остаток палеоокеана, плескавшегося на территории Евразии миллионы лет назад. Кроме рачков, которые и создают целебный ил, никто в этом насыщенном растворе соли не живет.
Я пробовал позвонить дочери. Дама сказала:
— И не пытайтесь. Здесь сети нет. Нужно идти на почту, тут недалеко, в поселке.
В грязелечебнице тревожно пахло сероводородом. В кабинке я разделся, улегся на топчан с застиранной подстилкой. Вошел мужик в болотных сапогах с ведром зловонной грязи и залил меня ей до пояса, по локоть обмазал руки. Глядя на кафель в бурых брызгах, я чувствовал какой-то первобытный ужас и животное тепло.
Вечером я заглянул в кафе, где встретил доктора и сел за его столик. В зале гремела дискотека, и местные девчонки вились под музыку, как гибкие тростинки под напором ветра. Я не завидовал их спутникам, мне просто нравилось на них смотреть. Доктор сказал:
— Знаете анекдот? В парке гуляет пожилая пара, и муж глазеет на юных девушек. Жена ему: давай, нагуливай аппетит. Ужинать-то все равно будешь дома.
Мне ужинать было не с кем. Риэлторша исчезла, не успев возникнуть, жена сбежала. Зато были желающие поужинать со мной. Ученая мадам сидела рядом и посматривала на меня, надеясь, что я приглашу ее на танец. Из вежливости я потанцевал с ней пару раз. Желания она, мягко говоря, не вызывала, напротив, отбивала аппетит.
Ночью я плохо спал. Меня тревожил темный запах ила. Я приоткрыл глаза. Рядом стоял мужик в рогатом шлеме и с занесенным надо мной ведром. Он опрокинул его мне на голову. Черная жижа залилась в глаза и уши, залепила рот. Облитый грязью, я выбежал на озеро и рухнул в темную, нагруженную солью воду.
На берегу стояла дама и кормила с рук вернувшихся из небытия собак. Я вышел голым из воды, прикрывшись фиговым листком своей ладони, и крикнул ей:
— Значит, вам все-таки их жалко.
Она ответила невозмутимо:
— Вовсе нет. В экспериментах над животными мы соблюдаем все этические нормы.
Тут я проснулся. Но не от ужаса, а потому, что рядом кто-то был. Мне удалось включить ночник. Завитая болонкой дама пятилась к двери:
— Простите, я думала, что вы еще не спите…
Конечно, я бы мог, воспользовавшись техниками раздвоения, пройти курс до конца: лежать под слоем грязи и одновременно кататься по лесу на велосипеде. Или гулять с исследовательницей сердца людей и обезьян и набивать текст новой книги. Но я не стал — зачем себя насиловать. Просто собрался утром, заказал такси и отбыл к первому попавшемуся поезду.
Обратное развитие природы. Серая и белая зима
Процесс развертывания осени я наблюдал один. Правда, по воскресеньям, если не было дождя, мы вчетвером — я, Пташа, Петька и маленькая девочка у Пташи в животе — катались за город или в леса за нашими полями, где проложили новую дорогу. Там началось строительство многоэтажного микрорайона. Егор сказал бы: “город” от слова “городить”. Наш лес, скорее всего, не тронут. Он до сих пор служит прикрытием глухонемому монстру за забором.
Вода в болотном озерце стала тяжелая, густая, как разлившаяся ртуть. Пятнистая листва распространяла тонкий запах угасания, бесцветный горьковатый дым. Трава ослабла, посерела. Но на опушке леса и вдоль дорог еще встречались цветущие растения — полынно пахнущие пижмы на длинных стеблях. Яично-желтые соцветия напоминали весеннюю мимозу.
Солнце показывалось редко. Утром и вечером мерцающие сумерки, потемки днем, а ночью — чернота.
Потом вдруг ненадолго рассвело — свершилось превращение линялого зеленого в оранжевое, желтое и красное. В один из этих светлых золотистых дней я встретил своего приятеля зоолога. Случайно он поймал на перекрестке мою машину.
Олег был пьян.
— Сегодня сорок дней, как испустила дух моя собака. Она прошла свою собачью жизнь до дна — тринадцать с половиной лет. И все равно я не могу с этим смириться. Жена меня не понимает — пес не человек. А я не вижу разницы. Я потерял члена семьи, лучшего друга. У тебя есть собака?
— Собаки нет. Но я могу тебя понять.
Домой он в этот вечер так и не попал. Мы взяли водки и поехали ко мне. Я вдруг почувствовал, что у меня есть друг.
Ночью я посадил его в такси. Мы оба протрезвели. Прощаясь, он сказал:
— Будь моя воля, дал бы Нобелевскую премию тому, кто вывел бы животных-долгожителей. Котов, собак. Чтобы прожить с ними всю жизнь.
Моя жена Мальвина сама не проявлялась. А если нам вдруг удавалось дозвониться ей на сотовый, то отвечала испуганно и односложно. Якобы все у нее о’кей. Но часто связи не было — “обслуживание набранного вами номера временно прекращено”. Тогда, чтобы услышать ее снова, мне приходилось класть деньги ей на счет.
Зато от незнакомки по-прежнему шли письма.
Letter ten
У Макса образовалось несколько свободных дней. Я отпросилась на неделю, найдя себе замену, одну знакомую русскую, и мы поехали на озеро Пукеку.
Здесь началась весна. Все время дул прохладный синий ветер, развеивая над горами дымные, похожие на след от извержения вулкана облака.
В тот вечер, когда мы вернулись, мне позвонила из Мельбурна дочка капитана.
— Отец скончался. Второй инсульт. Нашла его сиделка. Мертвым.
— А когда похороны? Я бы хотела проводить его в последний путь.
— Отца уже похоронили. И я приехать не смогла. Все заказала через Интернет отсюда.
На следующий день я забронировала авиабилет в один конец.
Было тепло до середины ноября, потом похолодало, но снег никак не выпадал, морозы жгли всухую. Я слышал, африканцы называют наше лето — зеленая зима, а зиму — белая зима. В этом году зима у нас серо-коричневая. В лесу бесчувственная шелуха листвы и крылья папоротников, распластанные по соломенной траве, шуршащие скелеты лопухов и испитой крапивы. А в городе сырая грубая земля да остовы обкромсанных деревьев — немые статуи Венеры с отбитыми руками.
Мы с Пташей ждали снега, как небесной манны, выискивали разные, часто противоречившие один другому прогнозы в Интернете. Но кроме нас, бесснежье никого не волновало, разве что деревенских, опасавшихся за урожай.
У Пташи прошла дата родов, назначенная докторами. Она считала, что они ошиблись, но все равно я чувствовал, что ожидание становится звенящим, слишком напряженным.
Однажды утром я заметил, что небо чуть набухло, но решил не обольщать себя надеждой. Сел за компьютер — я взялся за вторую книгу.
Очнулся от звонка:
— Ой, папа! Посмотри в окно!
Я отлепился от экрана. Небо неспешно сеяло прохладный мелкий снег. За два часа зима из серой стала белой.
В этот же вечер Петька отвез жену в роддом. А я отправился встречать Петькину маму Маргариту.
Все сразу. И последний день
Снежное нашествие, такое долгожданное и головокружительное, никак не прекращалось. Снег несся с неба ливнем, бесшумным белым ливнем. На всякий случай я прихватил в аэропорт своего друга — ноутбук. И сделал правильно. Все вылеты-прилеты отменили.
Однако работать не хотелось. Я взялся пересматривать те письма, что приходили с края света. Там были непрочитанные. Последнее — совсем короткое:
Letter eleven
Сын написал, что дома наконец-то выпал снег. Ура!!! Я лечу в зиму!
Письмо отправили вчера.
Теперь я точно знал, кого буду встречать. Мне было все равно, как письма Маргариты попадали в мою почту. И никаких предположений я выстраивать не стал. Но я не представлял, как Рита выглядит. Петька забыл послать мне ее фото. Сказал: вы маму сразу же узнаете.
Когда под утро объявили о приземлении самолета, затренькал сотовый, и Петька сообщил:
— У нас родилась Анечка!
Оказывается, они давно нашли малышке имя.
Я ждал в толпе встречающих, рассматривая лица прилетевших.
Прямо ко мне шла женщина в коротком меховом пальто. Высокие, с легким румянцем скулы, глаза, наверняка светящиеся в темноте, нежные волосы до плеч. Наверно, и она меня узнала.
Первое, что я ей сказал:
— У нас есть внучка!
Она мгновенно обняла меня и поцеловала в щеку, овеивая запахом — зеленым, травяным, с нездешним привкусом.
— Скорее едем к ним.
Под окнами роддома мы застали Петьку, он переговаривался с Пташей. Она стояла у окна, держа обеими руками пухлый кокон и прижимая к уху телефон плечом. Малышка, видимо, спала. Когда она проснулась, Наташа показала крошечное личико.
Потом я отвез Риту к матери, Наталье Александровне. А мы с Петром отправились по детским магазинам искать кроватку и коляску.
Я заезжал к ним каждый день. Мы вместе покупали для малышки пеленки, распашонки, одеяла. Все, кроме памперсов. Рита считала, что они слишком грубы для нежной детской кожи. Она сама шила подгузники из марли. Как пулеметчица, все вечера строчила на машинке.
Через неделю Пташа с Аней были дома. Пташа держала малышку у груди, Рита водила утюгом, Наталья Александровна готовила обед, мы с Петькой были на подхвате. И с благоговением смотрели, как Пташа стригла микроскопические ноготки.
А поздно вечером мы с Ритой поехали ко мне, на старую квартиру.
Я был совсем свободен, в институте появлялся раз в неделю. Антон меня ничем не беспокоил. Недавно моя книга вышла из печати, он прочитал ее и заявил, что я заслуживаю льготного режима.
Вторая книга шла легко. Заказов я не брал, мои вложения по-прежнему давали неплохой доход. А Рита снова занялась недвижимостью, как до отъезда в Новую Зеландию. Я иногда сопровождал ее на встречи и по другим делам. Мы почти каждый день гуляли с Анечкой — при свете по лесным тропинкам, а вечерами в парке под луной. Она спала в коляске, реснички трепетали, губки чмокали, и щечки разрумянивались на морозе. Нас часто принимали за ее родителей.
В один из первых майских дней мы ехали по новой трассе в супермаркет, хотели посмотреть для Анечки манеж. Листья еще не развернулись, трава только взошла. А солнце жгло невыносимо ярко, тени казались алыми, очерченными синей огненной каймой. И ветер разносил тревогу, как накануне извержения вулкана. Однажды уже был такой набатный, гулкий день.
Я не заметил боли. Просто на месте сердца вдруг образовалась пустота. Наверно, оно выпорхнуло из груди, как птица. Белая ворона.
Мне все же удалось притормозить. Рита шептала надо мной, я видел, как шевелились ее губы, но ничего не слышал. Потом стало темно. Но я успел понять, что книга моей жизни полностью завершена. А новую не стоило и начинать.
Напрасно, видимо, я отказался от техник раздвоения. Совсем свободным быть нельзя. Зачем-то человеку нужен груз повседневных дел. А то останешься без тела, как произошло со мной.
Моя вдова приехала на похороны и наконец-то повидала нашу внучку. Рита живет в России. Возможно, из Крайстчерча, Новая Зеландия, вернется ее муж. Петя недавно получил права и возит Пташу с маленькой Анюткой на машине.
Больше всего мне жаль, конечно, Пташу. Я знаю, каково остаться без отца еще не оперившимся, открытым всем ветрам.
А я здесь не один — со мной мои родители и друг Егор.