Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2009
“КРИК ВОСХИЩЕНИЯ И БОЛИ”
Сергей Нохрин. Собрание сочинений в 2-х томах. Т. 1: Лирика; Т. 2: Юмор. — Екатеринбург: ИД “Союз писателей”, 2008.
Двухтомник Сергея Нохрина — не такой уж частый в наше время случай, когда за замечательным полиграфическим оформлением поэтической книги, продуманным и оригинальным дизайном открываются не пустопорожние зарифмованные потуги выразить себя, а подлинный — свободный и пронзительный — лирический дар.
В сущностное для выявления специфики любого индивидуального художественного мира соотношение времени и пространства Нохрин с ходу вносит безапелляционную определенность. “Время — категория непригодная для моего существования”, — пишет он в заметке “От автора”. “Времени нет. Есть пространство”, — подтверждает уже одноименное стихотворение. Постепенно понимаешь, что времени нет именно потому, что есть пространство — время, временность человеческую в себе растворяющее. Чтобы растворить время, нужно пространство особого рода — безграничный лирический простор. Этим простором буквально светится лирика Нохрина. Не последнюю роль играет здесь песенная, музыкальная “подкладка” его стихов, ведь именно музыка непосредственней всего приобщает нас к сфере безграничного, именно в звуке острей всего чувствуется растворение временного. Творчество Сергея Нохрина в этом смысле действительно “вырастает из авторской песни”, как было сказано еще в аннотации к единственной прижизненной книге поэта — небольшому сборнику стихов и песен “Чипчиром”. Но, вырастая, и перерастает уже в самостоятельное лирическое высказывание, несущее в себе свободу звука и смысла. По меткому выражению Юрия Казарина, Нохрин дает слову “вольную”, и оно, становясь самоценным, начинает работать “без оглядки на гитару и благодарного слушателя”.
Нохринский простор, устремленный к бесконечности, зачастую реализует себя парадоксально — через четкую географическую или иную маркировку пространства, его “приписанность” и закрепленность. Города и вообще конкретные места, упоминаниями о которых полны стихи, постепенно открывают за собой некий топос, разомкнутый в бесконечность. Это Россия. Образ России выявляет ментальный характер лирического простора поэта, его национальную специфику. “Как много России нам нужно снаружи, чтоб разом она уместилась внутри”. В нохринской России — что-то от блоковского ощущения кровной связи с родиной и веры в страну, где “невозможное возможно”. По-блоковски тревожно и космическое молчание России: “Россия без звезды и без креста молчит, как Годунов, и даже пуще”. Эта напряженная тревога — концептуальная константа для России, которой “озноб, как прогноз, на ближайшую тысячу лет”. Показательно, что душу России выражает именно песня, которой оказывается тесно пусть даже в “приветливой” и “теплой”, но — другой стране. Глубинное внутреннее родство с Россией многое определяет в облике лирического героя, понимающего, что “за Отечество с отчеством можно дорого ставить”. Это родство естественно, природно, лирический герой буквально “вскормлен” своей страной (“Под выменем”). Однако Россия совсем не идеализируется: это не только Родина, которую не выбирают, но и “глухонемое отечество”, “единственная страна, где быть не может добрых новостей”. Такой она и дорога Нохрину — парадоксальной, неповторимой, таинственной и мучительно своей.
Не меньше, чем Россия, парадоксальна и таинственна у Нохрина любовь. Это вечная каторга души (“галера любви”), неизбывное состояние потерянности, вечное “между”, когда “и нельзя тебе обратно, и нельзя тебе туда”, выматывающее до блаженной усталости и смерти. Любовь, как рельсы, что “не способны никогда ни разбежаться, ни соединиться”. Только здесь понимаешь, “какая это дьявольская мука / тянуть ладони в поисках руки”, что “моторы сердец так и требуют топлива — боли”. Но при всем трагизме это “необъяснимое, позабытое чувство”, “азартная игра с колдовством” даже узость четырех стен ночного подъезда расширяет до Вселенной. Любовь у Нохрина тоже пространственна и тоже растворяет время: “мы пробудем с тобой лишь мгновение — тысячу лет”.
Постоянно мерцает в стихах Нохрина и утопическое, идеальное пространство, к которому безысходно и страстно устремлена мающаяся душа поэта. Это “светлый край”, “светлый сад молодого пророка”, “чудесная страна покоя и тепла”, где “смысл потеряв, переходят слова в гудение ос и шуршание трав”.
Лирический герой Нохрина в первую очередь — честен перед самим собой. Честность эта определяет чуткость, пристальность взгляда и внутренний максимализм. Он не может принять то, что “цен пониженье на души людские идет с каждым годом из месяца в месяц”, да и вообще признается: “Говорить о цене мне всегда было дьявольски трудно”. Он живет, “пытаясь схватить над собою руками хоть малые крохи свободы и правды”. Стремясь к этой правде, он не способен на “банальный аборт разгулявшейся мысли”, ему противно поверхностное постижение жизни “наискосок”, “любовь по векселям и дружба по распискам” вызывают презрение, а невозможность оправдать доверие всех — боль и стыд. Он понимает, что стремление к свободе, к полету души делает его одиноким: “идти — так вместе, дружно, хором, в ногу, лететь — так одиночество избрав”. Его взгляд на мир — философический: “Желаю, чтобы ныла голова от мыслей, что мы гоним лишь узрев”. Метафора его движения — неторопливое плаванье над “перечнем скучных житейских забот”. Недаром в его стихах так частотна метафора плаванья, не случайно и первый том его лирики носит название “Рыба Немо”, а важнейшая часть этой книги называется “Плывут по Руси караси”. Он сам признается: “Движения глубоководных рыб похожи на души моей изгибы”. Недаром в памяти родных и близких он хочет остаться “как бы таким пиратом в выцветшей треуголке, курящим большую трубку и молча глядящим вдаль”. Плаванье, плавность, сплав — это неповторимая нохринская густая, “гуашевая” пластика. Именно такова динамика его стихов, обеспечивающая внимательность, пристальность взгляда, но не снимающая драматизма жизни и в масштабах мгновения, и в координатах вечности. Этот драматизм связан, прежде всего, с мотивом замкнутости и конечности земного бытия. Дорога жизни — дорога кольцевая, “примитив многоточья” не может перекрыть неизбежности точки. Ощущение безысходности сквозит во многих строках Нохрина, но оно же объясняет и истинно лирическую остроту восприятия мира. Поэзия прорывает “стены крепкие жилистой лжи”, ибо несет высшую правду: “Реченному верить, поскольку реченному быть”. Поэтому она и мучительна, что заставляет в лихорадке мыслей искать слова не равные предметам, “этих слов не прятать”, писать “красною строкою по живому”, ибо поэзия — это рана, на которой “все время проступает кровь”.
Тональность стихов Нохрина отражает ощущение Жизни в предощущении смерти, “под прицелом” — отсюда острота восприятия пространства. А прекрасная ясность его поэзии позволяет прозревать прорастание Бытия в быте — прорастание причудливое, как образ Глинопаса в одноименной поэме, завершающей первый том — пророка-демиурга, “выпасающего” глину, из которой появляется сама жизнь.
Юмористические стихи и песни, составляющие, наряду с воспоминаниями друзей, второй том, являют особый ракурс того же просторного поэтического слова. Вспоминается бахтинская карнавальная эстетика: полная свобода и стихийность комического самовыражения. В юморе Нохрина видны буквально все приемы создания смешного: гротесковое доведение ситуации до абсурда, каламбуры, языковая игра, гиперболизация, сюжетные срывы, обман читательского ожидания и т.д. Комизм здесь всегда предельно обнажен и потому особенно действенен. Это какой-то вийоновский, разбойничий юмор, не считающийся ни с какими законами и сухими стандартами жизни, с хорошей наглостью их отрицающий: “Я согласен умереть, но не насовсем”. Чаще всего в юмористических стихах Нохрин дает реконструкцию хода сознания простого обывателя, “простого гражданина нашей славной страны” в конкретной ситуации — комический стержень стихотворения четко просматривается, что способствует особой смеховой концентрированности текста. С примитивом и абсурдом Нохрин-юморист работает буквально на всех уровнях — соединение непосредственного сюжетного комизма с обнаженностью механизма его создания и многообразием приемов создает неподдельный комический эффект. Обыгрывая примитивные структуры человеческого мышления, поэт смешивает общее и частное в сплошную веселую нелепицу и может получать “на выходе” юмористические сентенции типа: “всем штукам, висящим на свете, однажды приходит конец”.
Зачастую комизм вызывает по-обэриутски отфильтрованная от всяческих коннотаций простая “остраненная” констатация события, ситуации: “Если ты навоза возле, значит, ты навозный жук”, “Себя как в зеркале я вижу, когда я в зеркало гляжу”. Особенно хорошо это видно в цикле “Мысли в жару” — оригинальных зарисовках, с милой непритязательностью открывающих комизм мелочей жизни. В цикле “Жизнь замечательных людей” в пародийно-фарсовом ключе предстают известные личности, но метод тот же: прямолинейное доведение до абсурда узнаваемых ситуаций и героев: “Иван Поддубный сильным был, он на себе носил кобыл”.
Увесистый двухтомник включает в себя чуть ли не все творческое наследие Сергея Нохрина, поэтому, естественно, встречаются в нем стихи неровные, “сбоящие”, да и попросту слабые. Это неизбежно. Но, во-первых, таких текстов мало, а во-вторых, они необходимы для понимания творческой эволюции поэта.
Таким разным предстает здесь Нохрин во множестве своих не масок, но ликов: лириком и юмористом, философом и балагуром, любящим и нелюбимым, верящим и отчаявшимся. Но главное в нем все-таки — изначальное, романтическое по сути своей стремление к свободе, идеалу; вера в то, что не все подвержено тлену, — вера, без которой поэту нельзя, вера, выработанная ценой стертого до вселенской чистоты и прозрачности голоса и звука.
И со временем наше бытие непременно оценится.
И воздастся — всегда и всему наступает черед.
И исполнится все. И наверное много изменится.
И хотелось бы верить тому, что не всякий умрет.
“Поэтов любит слушать Бог и самых лучших забирает”… Нохрин, судя по последним стихам, предчувствовавший свою смерть, перешагнул ее стихами и песнями, пришел к читателю “за дурной невозможностью мысль записать в тетрадку”, перейдя “как бы в устную речь”, его “крик восхищения и боли” (так он определял стихи) достиг нашего внутреннего и внешнего слуха. В этом главное значение выхода двухтомника. И хотелось бы, чтобы за этим последовало открытие других, не то чтобы забытых, а, скорее, “невспомненных” замечательных поэтов. Таких, например, как друг Нохрина В. Мишин, ушедший из жизни в 2005 году. У них много общего и в жизни, и в творчестве. Прежде всего — обостренная честность мучительного осознания себя в мире и прозрачная философичность постижения трагической красоты жизни.
Хорошо, где нас нет и не будет уже никогда.
Плохо там, где мы есть — но и место под солнцем не вечно…
Выделяясь из пор, между пальцев сочится вода,
утекая в песок — намекая, что жизнь быстротечна.
Это — Мишин. Мог бы написать такое и Сергей Нохрин…
Мы должны знать своих поэтов…
Константин КОМАРОВ