Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2009
Окончание. Начало в № 2.
Автор
Кот и Клавдия лежат на кровати под невидимым в темноте пурпурным шелковым балдахином. Не слишком склонная к сентиментальности Клавдия обожает слащаво-приторную красивость. Коттедж завален псевдостаринными позолоченными вещицами, а стены увешаны картинами, приобретенными на местном арбате. Тут и нагие грудастые блондинки с тонкими талиями и соблазнительно округлыми бедрами, и зализанные пейзажи. Три изрядного размера полотна принадлежат кисти Сверчка: опрятная березовая рощица а-ля Шишкин, столь же аккуратно выписанная, озаренная заходящим солнцем излучина реки и рассветное море в духе Айвазовского.
Она и мебель выбрала по своему вкусу, прочную, тяжеловесную, щедро изукрашенную завитушками; супружеское ложе сработано в капризном стиле рококо, с нимфами и купидонами.
Клавдия грузно поворачивается к мужу.
— Разговор у меня к тебе.
— Ну?
— Все мы под Богом ходим. Вот и Царь приказал долго жить — нам на радость. Слыхала, завещания не оставил. Его жены да ребятишки небось передрались. Может, тебе это… завещание написать? Нет, ты погоди, не заводись. Мало ли что. Никто ж не говорит, что с тобой дурное случится. Просто мы не молоденькие. Давай оба напишем по завещанию, я не против. Чтобы в случае чего детям не пришлось собачиться из-за имущества.
— Да ты рехнулась, Клавка. Рано меня хоронишь. Если б не знал тебя как облупленную, решил бы, что замыслила против меня недоброе, чтобы денежки прикарманить.
— Отказываешься?
— Кончай эту бодягу, рассержусь — плохо будет.
— Напугал. Вылитый Иван Грозный. Не очень-то я тебя боюсь. Ладно, замнем, но ты совершаешь ошибку, Кот. Ну, спи…
Привычно перекрестив мужа и жарко прошептав слова молитвы, Клавдия поворачивается на бок. Вскоре в душной темени спальни раздается дружное похрапывание супругов.
В детстве Клавдия и Кот жили в одном дворе на заводской окраине. Худенькая, колючая Клавка росла хулиганкой, оторвой, соседи от нее выли. В школе была скука смертная, а во дворе хорошо: и набегаешься всласть, и в карты сыграешь, и подерешься, и по душам поговоришь. К девчонкам ее не тянуло: куколки, шептание про мальчиков — это было не для нее. Яростная счастливая тоска несла ее из квартиры, где была вечно пьяная, вечно больная мать, во двор, к пацанам, на крыши гаражей.
Кот был старше ее на три с лишним года. Когда ей исполнилось четырнадцать, он был уже взрослым парнем и входил в набирающую силу городскую банду. Пацаны во дворе говорили о нем с завистью и уважением, как о герое. Таинственная жизнь, взрослая, ночная, кровавая, окружала его волшебным ореолом.
Их соединил случай. Июньским вечером она носилась с пацанами по двору, когда явился Кот, бледный и вялый. Среди подростков уже ходили темные слухи, что готовится разборка двух банд: “заборских” и группировки из другого района, и что намечено место и время великой битвы. И вот это сражение состоялось, и во двор вернулся порезанный Кот. Ребята столпились вокруг, с любопытством и волнением таращась на его руку, располосованную от локтя до плеча. И только Клава вихрем слетала домой, вернулась с йодом и бинтами — мать, бывшая медсестра, еще не успела все пропить — и перевязала руку бойца.
С тех пор она стала его девчонкой. На первых порах даже не целовались, были просто товарищами, которые ничего друг от друга не скрывают. Потом природа взяла свое. Начались поцелуи, с каждым разом ненасытнее, возня и хихиканье за сараями, затем — ошеломление первой близости.
В шестнадцать лет Клава родила. К этому времени Кот уже сидел. Стиснув зубы, она терпела, когда хмельная мать обзывала ее потаскухой и гнала вон из дому. Но однажды, не выдержав, шандарахнула первым, что подвернулось под руку. Мать попала в больницу. Вышла неузнаваемой: тихой и набожной. “Надо было врезать тебе раньше”, — смеялась Клавдия. Она растила дочку и ждала Кота, не сомневаясь в том, что тот женится на ней. Так и произошло: вернувшись из колонии, Кот поглядел на спящего в кроватке ребенка — Клавдия в лепешку расшибалась, но постелька дочки была чистой, и игрушки, хоть и дешевые, но имелись, — и сказал: “Пошли в загс”.
Так началась их совместная жизнь. Клавдия преданно ждала мужа, когда отсиживал новый срок, была ему другом и опорой, а он, став богачом, не бросил ее — проститутки, с которыми он оттягивался в компании приятелей, не в счет. Это было так, баловство, а с Клавдией у него складывалось серьезно, основательно и навек.
* * *
Королек
Сегодня первый день весны, как верно подметил Француз, который в детстве наверняка был юным фенологом-натуралистом, постигал тайны природы, скворечники мастерил. Хотя, думается, он скорее птичкам головки сворачивал или коту на растерзание отдавал, а сам глядел и тихо радовался.
Около семи вечера отправляюсь в гости к папаше безвременно усопшей Маргариты, точнее, к его тени.
Это не центр, но и не окраина. Улочка, погруженная в темную синеву и огни — фонарей, магазинных вывесок и окон, — застроена монументальными кирпичными многоэтажками и ветшающими довоенными ящиками-домами в четыре этажа. В одном из таких ящиков, увешанном громадными балконами, и проживал родитель Марго. Неужто это и есть то самое шикарное жилье, в которое некогда переехало Маргаритино семейство?
Подъезд оказывается на удивление ухоженным. Лестницу, похоже, недавно вымыли. Невольно поднимаюсь по ступенькам на цыпочках.
А вот и папашино жилище. Железная дверь, обитая деревянными планками. Соваться бесполезно. Обитавшая там смятенная душа никому уже не навредит и никого не спасет.
Звякаю в соседнюю дверь. Которая справа. Молчание. Названиваю в ту, что слева. Здесь мне везет больше.
— Вам кого? — встревоженно вопрошает женский голос, доносящийся будто с невидимой стороны луны.
— К Валентину Семенычу, — кричу я. — Стучу, звоню, не открывает. Вы не в курсе, здоров ли?
— Умер он, — отвечает голос.
— То есть как? — изумляюсь я, стараясь не переиграть, поскольку лицедействовать по Станиславскому не обучен. — Господи, да что же это такое? Сначала тетя Белла, потом Маргарита, а сейчас и он сам… Да это рок какой-то.
— А вы ему кто? — в голосе появляются сердобольные нотки.
— Внучатый племянник, — представляюсь я, подумывая о том, не подвыть ли для пущей убедительности, но решаю повременить.
Гремит, поворачиваясь в замке, ключ, дверь отворяется — настолько, насколько позволяет цепочка. Похвальная осторожность. Теперь моему взору представляется фрагмент дамочки. На вид лет пятьдесят пять, лицо рядовое, глаза блестящие, испуганные и любопытные.
— Как же это случилось-то, а? — допытываюсь, скроив скорбную морду. Ежели бы я подхалтуривал нищим, только последняя скотина не подала бы грошик.
Мое “непритворное горе”, как принято выражаться в подобных случаях, растапливает-таки лед недоверия. Цепка слетает, меня приглашают зайти.
Общаемся в прихожей.
На женщине пестренький халатик, что-то фиолетовое, желтенькое, зелененькое и прочее, накрошенное и перемешанное, как ингредиенты в салате прилежной хозяйки. Ростиком она пониже среднего, плотная, такие обычно любят душещипательные сериалы и мелких домашних животных.
— Заранее прошу извинить, — вздохнув, говорит она, — что приношу вам душевную боль…
И деликатно, чтобы меня не травмировать, сообщает, что папаня Марго наложил на себя руки. Сокрушенно мотаю черепком, демонстрируя великую печаль. Правда, тут же выдаю реплику насчет того, что мы с “дядей Валей” практически не общались и что вообще я проездом, потому как проживаю на другом краю державы. Забежал родственника проведать, посочувствовать, такое горе у человека, и надо же… Нет, конечно, дядю Валю можно понять: он растил Маргариту как собственную дочь, а она… а ее…
— Да вы раздевайтесь, — смягчается женщина.
И вот мы уже на кухне, сидим за столиком, на котором появились печенье и чай.
Квартирка немолодой женщины, одинокой и уже смирившейся с таким положением вещей. Все вылизано, надраено до блеска и расставлено строго по местам. Должно быть, дамочка расходует свободное время исключительно на свое любимое гнездышко: лелеет, обихаживает непонятно для чего и для кого.
Вскорости выясняется, что была она для “дяди Вали” не только соседкой, но и домработницей. К тому же, судя по ее конфузливым намекам и полунамекам, питала к нему нежные чувства, но, увы:
— Он был так предан своей Белле, что и после ее смерти уже ни с кем не хотел соединять судьбу.
— Дядя рассказывал вам о своих проблемах? Он же наверняка решился на такой шаг не с бухты-барахты. Конечно, смерть горячо любимой дочки — огромное потрясение, но кончают с собой после этого крайне редко.
— Он был очень скрытным, — в ее глазенках появляется нечто вроде разочарования, похоже, усопший не слишком баловал ее любопытные ушки. — Но если бы вы только знали, какой это был чудесный человек, сдержанный, скромный, корректный, настоящий джентльмен. В церковь ходил. Думаю, смерть жены сильно на него подействовала. Не удивлюсь, если он… как бы помягче выразиться… был слегка не в своем уме… Кстати, — спохватывается она, — вы ведь родственник и вправе претендовать на наследство. Завещания ваш дядя, насколько мне известно, не оставил, видимо, все достанется его родной сестре, но и вам должно что-то перепасть.
— Это вы обнаружили… тело? — осведомляюсь мягко, кашлянув перед последним словом.
Она морщится, машет ладошками.
— Пожалуйста, не напоминайте! Не представляете, что я пережила, когда увидела, как он в туалете… Он две ночи мне снился!..
Внезапно она пристально глядит на меня, будто решаясь на что-то.
— Думала передать сестре Валентина Семеныча, но она такая неприятная, просто мегера. Милиции тоже не отдала. Все-таки чужие люди, а это глубоко личное…
Бабешка удаляется и возвращается с затрепанной амбарной книгой.
— У вас лицо порядочного человека. Буквально за день до смерти Валентин Семеныч вручил мне… вот это. И попросил сберечь. У него ведь не осталось ни единой близкой души… Разве что я, — добавляет она застенчиво. — Кажется, это дневник. Я не стала читать — не в моих правилах совать нос в чужую частную жизнь.
Вуй, мадам, насчет того, что читать не стали, позвольте не поверить. Наверняка пытались, но, скорее всего, ничего заслуживающего внимания не обнаружили. Впрочем, это уже мелочи.
Принимаю с благодарностью.
Ночью, оставшись наедине с закадычным корешем — пивом, принимаюсь за дневник самоубийцы. На кухне горит желтый домашний свет. Любопытный месяц, окутанный легким туманцем, заглядывает в окно: чего это я там читаю?
Да ничего путного, друг. Отчим Маргаритки и впрямь был хлопчиком не слишком откровенным, даже дневнику свои тайны и страдания не поверял. Записи — а сделаны они за без малого пять лет жизни — скучные, занудные: пришел такой-то, встретился с тем-то. Местами попадаются умозаключения о предназначении человечества. Похоже, мужик любил предаваться раздумьям, а поделиться было не с кем.
О нестандартных сексуальных предпочтениях супруги ни единого слова. По мере того как приближаюсь к дате ее смерти, волнение мое принимается шибко расти. Растет и надежда, что вот-вот прикоснусь к тайне гибели матери Маргариты…
Ничуть не бывало. Следующий день после ее кончины помечен скупыми словами печали, дескать, отныне мне, злосчастному, одному куковать. Но кто знает, может, они как раз и были рассчитаны на то, что тетрадка попадет в руки оперов, занимающихся этим убийством?
То же самое до и после того дня, когда кончили Марго. Дотаскиваюсь до последней строчки. Как и предыдущие, она выведена четким чиновным почерком, изобличающим натуру сухую, жестковатую и педантичную. Но чем-то она задевает меня. Во-первых, это искренний крик души. А во-вторых, где-то читал я нечто подобное: “Где ты, Сонечка, вечная Сонечка, чтобы оплакать меня!” А дальше — самое загадочное: за словами о Сонечке следуют цифры: 1983, 336 (332), 337 (17), 337 (11), 425 (13—14). Ну, это уже шифр, ребята, разгадать который мне вряд ли под силу. Хотя что-то, надежда, должно быть, утешает, нашептывает: отыщи разгадку Сонечки, а уж там, как певали когда-то волжские бурлаки: “Эх, зеленая, сама пойдет! Потянем, подернем — да ухнем!”
До хруста напрягаю извилины — результат нулевой. Но я точно знаю эти слова!..
Я не Дмитрий Иваныч Менделеев и вообще не химик, но ответ приходит мне во сне! Словно бы ниоткуда, из тьмы, из воды питерского канала, в которой отражаются редкие фонари, показывается пьяненький плешивый мужичок в драном черном фраке без пуговиц и бормочет: “Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла…” И я, не просыпаясь, понимаю, кто он и зачем явился, и что утром мне осталось только разгадать тайну цифирек…
* * *
Автор
После обеда Наташа выходит из дома “прогулять маленького”. День хмуроватый, белесо-серый, солнце просвечивает сквозь пелену туч мутным сгустком сияния. На западе небо свинцово-синее. Во дворе скамейки под голыми тополями не заняты.
Возле подъезда, занесенные утренним свирепым ветром, валяются коробки, дырявые пакеты, обрывки газет, излузганная шелуха семечек, металлические банки, пластиковые бутылки. Что-то весеннее есть в этом мусоре — предвестнике грядущей свалки. Тут же разгуливают голуби и вспархивают, когда мимо пробегает угрюмая дворняга.
Наташа движется по утоптанному снегу, скользкому, грязноватому, пестрому от множества отпечатков ног, и ей кажется, что маленький смотрит ее глазами на мир первого дня весны.
На одной из центральных улочек, низенькой, пестрой, застроенной старинными и современными особнячками, она сталкивается с Сероглазкой, шагающей под руку с мужем-сталеваром.
— Наташа! — вскрикивает та ликующе, словно завидев самого дорогого на земле человека.
Ее большие глаза блестят, на щеках румянец. В большой лисьей шапке и рыжеватой дубленке она кажется забавной и трогательной. Наташа невольно улыбается ей в ответ: ну, просто прелесть, что за девочка, посмотришь на нее — и жить хочется.
— Ой, Наташа, а ведь ты в положении! — всплескивает ручками в красных варежках Сероглазка. — На тебе шубка, а я сразу углядела. Я на такие дела приметливая. Угадала? Ты на каком?
— Скоро пять будет.
— Выходит, наши детки почти одновременно родятся! Здорово! — только теперь Наташа замечает, что дубленочка Сероглазки оттопыривается на животе. — Мы с Володей так решили: заведем троих. Сейчас хорошие деньги за второго дают. И вообще без детей — какая семья, смех один, верно? Муж-то кем работает? — радостно вопрошает бывшая жена Королька.
— Да как-то без печати обошлись, — Наташины губы кривит фальшивая, противная ей самой улыбочка. — Впрочем, как нынче принято считать, чтобы родить, мужа не требуется.
— Правильно, — поддерживает Сероглазка, хотя вряд ли так думает, весело прощается и отправляется по своим делам, которые почему-то кажутся Наташе игрушечными, несерьезными и милыми, как эта разноцветная улочка.
Наташа бредет дальше. Радостное оживление после короткого разговора с Сероглазкой исчезло, и еще горше становится от ощущения своего одиночества.
Перед сном звонит Нинке — в последнее время они частенько треплются по телефону — и рассказывает об этой встрече.
— Нормально, — бодро реагирует Нинка. — Теперь у нас, можно сказать, клуб мамочек образовался. Гляди, Натка, и учись. У меня мужа ухайдакали, а у нее и вовсе сыночка взорвали — и ничего, живем! Так-то, мать. А то, примечаю, слишком уж ты киснешь да мерихлюндишь, как чахоточная барышня. Брось! Не бери в голову, и все будет тип-топ!..
Наташа задумчиво держит в руке телефонную трубку, в которой бьются гудки, такие же бойкие, напористые, как сама Нинка. Решившись, набирает номер Анны и слышит ее низковатый голос:
— Алло.
— Привет, эта Наташа.
— Рада тебя слышать, — спокойно и мягко говорит Анна. Словно расстались они только вчера и не было странного, внезапного разрыва на осиянном солнцем бабьего лета больничном дворе, ревнивых Наташиных слов и полутора лет обоюдного молчания. — Что нового в твоей жизни?
Подстегнутая этим сдержанным грудным голосом, Наташа рассказывает о своей беременности, о встречах с Нинкой и Сероглазкой, о подруге Королька, изобразив последнюю в самом неприглядном виде. Анна слушает, не перебивая.
— Между прочим, — не без ехидства говорит Наташа, — ты напророчила мне и Нинке мужьев да детишков. Вторая часть твоего предсказания уже сбывается. А с первой промашка вышла, госпожа прорицательница.
— Могу лишь повторить, — в голосе Анны звучат нотки усталости и досады, — что наши судьбы меняются, на них влияют сглазы, порчи, проклятья. Тебе нужно очиститься, тогда и сбудется то, что я обещала.
Судя по всему, “очищать” собеседницу она не собирается. Наташа и не настаивает, тем более что верит в оккультизм только доверчивым краешком своего сознания, в котором, наверное, и рождаются страхи и суеверия.
— Скажи, Анна, почему ты не вернешь себе Королька? Его нынешняя в подметки тебе не годится.
— Магией, насильно возвращать его не хочу. Каждый день снимаю с него отрицательные энергии, но только для того, чтобы облегчить участь.
— Пока не заметно, чтобы ему весело жилось.
— Вероятно, в его судьбе заложено нечто такое, что я не в силах изменить.
— Он хоть звонит тебе?
— Ни разу, — тихо отвечает Анна, и Наташа уже жалеет о своем звонке.
И все-таки щекотное женское любопытство заставляет ее спросить напоследок:
— У тебя кто-нибудь есть?
— Никого.
Злорадство, вспыхнувшее в Наташе, когда узнала, что Королек оставил Анну, давно угасло. И сейчас ей не то чтобы жаль эту женщину — Анна посторонний ей человек, — но какая-то неясная тоскливая грусть щемяще сдавливает сердце.
Они прощаются, не договариваясь созвониться. Зачем? У каждой свои проблемы. Года полтора назад их судьбы на миг пересеклись, и вряд ли когда-нибудь это произойдет во второй раз.
* * *
Королек
Загадочная шефша “Заморья” шибко заинтересовала меня еще на похоронах, а общение с прекрасной Музой этот интерес подогрело капитально.
Сегодня, 2-го марта, исполнив поручения Кота, вечерок посвящаю ей. Сижу в своей “копейке”, припаркованной невдалеке от дверей турфирмы, неторопливо пережевываю бутерброд с копченой колбасой и занимаюсь не то чтобы любимым, но вполне привычным делом: неотвязно глазею в одну точку. Вокруг синева, огни, светящийся разбавленной синькой снег, темные фигурки спешащих прохожих.
Рабочий день в “Заморье” окончен. Покинув нагретые стульчики, сотрудники фирмы пульками высвистывают из дверей. Среди них Муза. Она влезает в пикантного вида “пежо”. Машинка выруливает, пятясь аккуратным задиком, и упархивает. Однако прибыльное это дело: посылать за горизонт, гуртом и поодиночке, если даже у рядовой сотрудницы недешевая иномарка.
Туристическая начальница чтой-то задерживается.
Еще около часа тоскливого ожидания — появляется, не спеша движется к своей золотистой тачке, усаживается и уматывает. Я — за ней. Пронизываем иссиня-черный город. “Мицубиська” подкатывает к семиэтажному домику, озаренному зелеными фонарями, горящими в каменных столбиках ограды. Перед ней, вытянутой и золотистой, поднимается шлагбаум, и она медленно, достойно вплывает во дворик.
Мне остается только проехать мимо. Похоже, дамочка, как самая что ни на есть благовоспитанная особа, прибыла к месту проживания. Сделав крюк, останавливаюсь напротив домика и, обреченно вздохнув, принимаюсь ждать. Но “японка” из ворот так и не выезжает.
Промаявшись до одиннадцати, в полной тьме отправляюсь восвояси.
Дома раскладываю диван и валюсь на его упругие телеса. Вытаращившись в темноту, лежу на спинке и дожидаюсь Гавроша. Она появляется ближе к полуночи, устало целует меня, раздевается, повествуя при этом, что к ней по дороге пристал пьяный козел, такая уж уродилась она умелица притягивать к себе всякие беды и неприятности. Тащится в ванную, приговаривая: “Как мои ноженьки уста-а-али!”
Потом укладывается рядом, больно задев коленками. Внезапно во мне пробуждается невыносимое желание. Нахожу в темноте губы Гавроша. “Пожалуйста, не надо, — просит она, — вымоталась, как савраска. Давай завтра”. Но я уже себе не принадлежу. Быстро стащив через голову ночнушку, Гаврош прижимается ко мне, шепчет: “Сделай мне ребеночка, Королек, маленького Королечка, он будет такой хорошенький!”
Мое вожделение разом пропадает.
— Извини, я действительно идиот.
Гаврош плачет. Целую ее, нашептываю ласковые слова. Всхлипывая, она отворачивается к стене. Смежаю веки, но сон не идет, точно заколодило. Вспоминаю, как умолял Анну родить ребенка, а она отказывалась, не желая после смерти дочери иметь детей. Теперь похожее происходит со мной.
Прошлое всей тушей наваливается на меня. Принимаюсь изводить себя с таким наслаждением, что пух и перья летят из разодранной души.
Снова, в какой уж раз, из глубины памяти поднимается Анна, которую изо всех сил стараюсь забыть, как и все, что связано со смертью Илюшки, и едва не вою в голос от волчьей тоски…
* * *
Автор
В его жизни было множество молоденьких девочек и опытных зрелых женщин, иные из которых обучали его науке любви. И каждый раз его безумно волновало первое обладание, тот фантастический миг перехода через грань, когда другой человек раскрывался перед ним, впуская в себя. Он ненасытно перебирал женщин, чтобы мгновение первой физической близости повторялось снова и снова.
Закончил он туповатой девушкой с огромной грудью и мощной задницей. Он презирал ее, порой люто ненавидел, но оторваться не мог. Она стала его наркотиком. В конце концов она бросила его ради юнца, работавшего на автомойке. Почти месяц им владела чудовищная депрессия. Затем наступило отрезвление. Он осознал, что сама судьба дала ему урок, и сказал себе: пора завязывать с блудом, женюсь.
В архитектурной мастерской, которой он руководил, работали четыре женщины. С тремя он переспал, четвертая — увядающая красавица в стиле модерн, корректная, всегда держащая дистанцию, отказала — мягко, но категорично, хотя была вдовой и жила одиноко. Он не настаивал, будучи не из тех, на кого отказ действует, как красная тряпка на быка, хотя она, пожалуй, была единственной, вызвавшей у него не вожделение, а иное, странное для него щемящее чувство, близкое к любви. К тому же вскоре у нее появился молодой сожитель, оперативник, а с милицией связываться он не хотел, слишком накладно.
Но теперь он твердо решил, что эта женщина станет его женой, тем более что год с лишним назад она вновь осталась одна. Именно такая спутница жизни и была ему нужна: умная, аристократичная, порядочная. Он замечал, что она перестала следить за собой, одевается немодно, абы как, не красит седеющие волосы. Ничего, милая, мысленно говорил он ей, с моей помощью ты расцветешь.
Вернувшись домой, Анна устало валится на диван и лежит неподвижно, закрыв глаза. Когда раздается звонок в дверь, она вяло поднимается, плетется открывать и даже не удивляется, увидев на пороге своего шефа.
— Как неосторожно — отворять дверь, не поглядев в “глазок”. Впустишь?
Он вручает ей хрустящий целлофаном букет белых роз. Господи, вздохнув, думает Анна, ужинать с ним, улыбаться, а он будет заигрывать, это мучительно. И все же отправляется на кухню и возвращается, неся на подносе яблоки и конфеты — все, что смогла найти для гостя в холодильнике.
Он разливает вино по бокалам.
— За встречу пить как-то странно, недавно общались в мастерской. За нас преждевременно. Давай выпьем за этот вечер, который может стать точкой отсчета нашей с тобой новой жизни.
И пьет до дна, жадно, точно это не вино, а газировка. Анна пригубливает из бокала.
— Из вышеизложенного явствует, — усмехается он, — что мой приход к тебе не случаен. В общем, я делаю тебе предложение. Конечно, ты вправе подумать, я тебя не неволю…
Анна молча смотрит на него. Мужественное породистое лицо, уверенные манеры. Даже плешь и поредевшие волосы не портят его, наоборот, как будто добавляют шарма и импозантности.
— …понимаю, всему виной моя репутация, — говорит он, пытаясь пробиться к ее душе. — Однако учти, перебесившийся бабник — самый надежный спутник жизни. Мне известна твоя ситуация, в общих чертах, разумеется. Ты полюбила, а он ушел. Что вполне естественно — вы из разных поколений. Пойми, молодые всегда уходят. А я буду верен до гроба. Мужик я хозяйственный, рукастый. Квартирки наши соединим, купим жилье в самом центре, какое пожелаешь. Хочешь коттедж? Нет проблем. Каждый год будем путешествовать. Париж, Лондон, Нью-Йорк…
— Зачем я тебе? — перебивает Анна. — Вокруг столько свежих девочек, а я немолода и уже наполовину мертва…
— Анна, — он бережно касается ее безвольно лежащих на скатерти пальцев, сжимает мягко и настойчиво. — Мне нужна только ты. Нам обоим суждена тихая спокойная старость и смерть в один день…
Она отдергивает руку, мученическая гримаса искажает лицо.
— В моей жизни был единственный мужчина, которого я любила. Не хочу суррогата. Пожалуйста, уйди.
— Но я люблю тебя, — не ожидавший такого поворота, он еще пытается хоть как-то спасти положение. — Я бы никогда не явился к тебе, если бы не…
— Умоляю, уйди!
— Понимаю, нагрянул не вовремя. Извини дурака. Не провожай, я сам…
За ним захлопывается дверь. Анна безвольно остается сидеть за столом. Только что она упустила шанс разорвать круг постылого одиночества и ничуть не жалеет, лишь бесконечная усталость гирей висит на душе…
Перед сном, выключив свет, она стоит возле окна, прямоугольник которого слабо светится на фоне темной кухни. Вдалеке за домами движется вереница огней, похожих на скользящие бусинки, белые, красные, желтые. Это неуклонное движение завораживает ее; в том же ритме безостановочно скользят воспоминания.
После ухода Королька она заставляла себя не думать о нем — это причиняло почти физическую боль. Со временем боль притупилась, а в последнее время Анна к удивлению своему обнаружила, что вспоминает жизнь с Корольком с печальной ностальгической нежностью.
Вот и сейчас припоминает она самое начало их любви, когда впервые переступила порог неприбранной каморки, обшарпанные двери которой украшала горделивая вывеска: “Детективное агентство “Королек”. Почему-то показалось, что, войдя, обнаружит розовощекого мальчишку, стреляющего из пистолетика, и изумилась при виде красивого молодого человека, славного и спокойного.
Не будучи увлекающейся, влюбилась почти немедля. В его улыбающиеся бледно-зеленые глаза, в чуть сипловатый баритон, в интеллигентную вежливость, с какой выслушал ее рассказ. “Так поражает молния, так поражает финский нож”, — думала она о той встрече словами Мастера.
Теперь, без Королька, она существует по инерции, мечтает умереть во сне и, пробуждаясь, испытывает такое разочарование, точно ее обманули. В детстве она росла серьезной, задумчивой, обожала рисовать и мечтать. И почти никогда не плакала. А сейчас ее, женщину, неумолимо приближающуюся к пятидесяти, все чаще одолевают слезы. Она не знает, снятся ли ей сны, просто ночами исчезает, растворяется в черной пустоте. Наверное, снятся — иначе почему по утрам ее подушка мокра от слез?
* * *
Королек
Верой и правдой служа Коту, одновременно стараюсь выудить хоть крупицу информации. Мои уши вытянулись, стали треугольными и научились поворачиваться на голос, а глаза обрели зоркость волчьих. Все напрасно.
Около полудня Кот вызывает меня в свой кабинетище. Проходя мимо секретарши, делаю ей козу. Она заливается смехом и вся пушится от распирающей ее полноты жизни. Господи ты, боже мой, вот счастливица!
Отдав кое-какие распоряжения, Кот добавляет как бы между прочим:
— Мои ребята тебя слегка проверили. Ты не обижайся. Помощник — он почти что родственник, тут полная гарантия нужна. Теперь я в тебе уверен и могу признаться. Опасаюсь я за свою жизнь. Царя прикончили, а потом и невестку его, жену сына то есть. По городу слухи ходят, что это я их… Сволочи! Ментам я сунул, чтоб не прикапывались. Но кто знает, может, Принцу или еще кому взбредет в башку мне отомстить. Так что будь бдителен…
После работы — если мое безмозглое времяпровождение можно назвать работой — собираюсь двинуться на хауз, к Гаврошу — и передумываю. Душа волнуется, жаждет чего-то. Качу в центр города. Впереди сияет улочка “купи-продай” имени Бонч-Бруевича. Лечу к ней, как бабочка на огонь. Пристроив “копейку”, ныряю в “свою” забегаловку, где горит свет и полно народу.
За мой столик пристраивается мужик в залоснившемся мышастом пальто. Я бы на него внимания не обратил, но он заговаривает сам. Представляется писателем.
— Дома жрать нечего, — жалуется он хриплым голосом, сладострастно жуя пышки и запивая пивом. Я подталкиваю ему свой хотдог. — Ни копья. Мои произведения не нужны обывателю. Слишком сложно для его куриных мозгов.
Он худ, высоколоб и гладко выбрит. Альбинос с почти белыми, зачесанными назад волосами и красноватыми буркалами. Пальцы тонкие, узловатые, в желтых пятнах от никотина. Слово за слово — проговариваюсь невзначай, что когда-то зарабатывал частным сыском. Это его вдохновляет.
— Дай мне сюжет из своей практики. Я сделаю из него шедевр.
— Попробую, — говорю я, проникнувшись его горем. — Но учти. Трупов не будет.
— Дай! — снова просит он, как ребенок, помаргивая беловатыми ресницами.
Между столиками, мяуча, бродит тощая рыжая киска. Кидаю ей кусочек сосиски, она хавает и одаривает меня признательным взглядом. Начинаю рассказ:
— В конце прошлого года звякнул мне директор нашего драмтеатра — я когда-то следил за его шалунишкой благоверной. Теперь у него другая жена, уже не артистка, а бухгалтер из того же театра. Но суть не в этом. Позвонил он и попросил провести небольшое расследование. У одной молодой актрисы пропали серьги с бриллиантами, которые ей между поцелуями подарил некий спонсор. В милицию сообщать не стали — украл, скорее всего, свой, не хотелось выносить сор из избы. Но отыскать воришку следовало.
Ладно, в свободное от работы время заявился я в храм искусства, стал разбираться. И что выяснил.
Во-первых, кража произошла во время спектакля с участием этой самой актрисы. Во-вторых, не надела сережки потому, что по роли ей носить дорогие вещи не полагалось, а прическа у нее — трогательный хвостик, так что ушки на всем виду. В-третьих, оставила драгоценности в гримерке и заперла дверь (значит, некто сумел подобрать ключ).
В общих чертах уразумел сюжет спектакля. Мать и сын. Любят друг друга, особливо маманя, которая в сыночке души не чает. И тут появляется девушка — с ней сынок случайно знакомится на улице и втрескивается по самую маковку. И начинаются психологические выверты. Мамаша и сыночек — люди состоятельные, столичные, а девчушка прикатила из провинции и бедна как церковная мышь. Вот мамаша и подозревает, что эта малышка — хищница, желающая заиметь обеспеченного мужа и жилплощадь в белокаменной. Кроме того, в мамочке играют фрейдистские комплексы, и она просто ревнует свое чадо к другой женщине. В общем, интрига круто замешана на деньгах и сексуальных инстинктах. Девочку, как понимаешь, играла потерпевшая. А две другие роли — актеры, которые и в жизни были матерью и сыном.
Дальше совсем интересно. Хотя у актрисули и был спонсор, который купил ей квартирку, авто и дарил всякие шмотки, но он лишь служил источником материальных благ. А с артистом-сыночком у нее были серьезные лямуры, пламенная страсть. Ну и мать, настоящая, а не по пьесе, от перспективы заиметь такую невестку едва рассудка не лишилась. Еще бы! Ведь она считала артистку продажной девкой, которая жаждет охмурить ее невинное дитятко. А теперь представь, что испытывали эти люди, когда на сцене чуть не слово в слово повторяли то, что говорили в жизни!
Сходил я на спектакль. Понравилось. И понятно почему. Играла троица с огоньком — шло-то у них от сердца, особенно у мамочки. Кроме того, все трое талантливы до невозможности. А внешность!.. Мамочка не иначе как потомок дворянского рода, хотя родилась в семье чернорабочего и вагоновожатой. И сынок в нее, юный князь с копной пшеничных волос. А пассия его вообще принцесса крови: лицо худое, бледное, провалы вместо щек, породистый носик. Когда же довелось с ними пообщаться, то убедился: правду говорят, что актеры — дети. Хитрые, может, даже подловатые иногда, но дети. И такими они мне шибко приглянулись.
Но кто же украл? Девочке инсценировать кражу не было смысла: зачем? Чтобы подстроить козу мамаше? Так подозрения падали на многих. Но если б и заподозрили маманю, что девочка с этого имела? Нуль. Ну, а в том, чтобы вором оказался пацан, она и вовсе не была заинтересована. Мамаше и ее сыночку тоже незачем было красть, разве что кто-то из этих двоих страдал клептоманией.
Двинулся с другого конца. Что мы в результате похищения имеем? А вот что. Три лицедея накалились до того, что на сцене уже горели, как ведьмы на костре инквизиции. Играли на грани истерики. Зрители в восторге. Спектакль собираются везти на фестиваль то ли к немцам, то ли к французам. Как, по-твоему, кто был кровно заинтересован в таком повороте событий?
— Режиссер… Э, постой-ка, так это он?..
— Он, родимый. Я тихонечко с ним побеседовал, обещал никому не сообщать, он и поведал как на духу. Зная все нюансы театрального закулисья, он пьесу специально подобрал для данной троицы — чувствовал, что выложатся они на полную катушку. Но и этого ему показалось мало, решил еще сильнее пружину сжать — и свистнул сережки. Нестандартный режиссерский ход, сильно попахивающий уголовщиной. Такой вот Немирович-Данченко и мазурик в одном флаконе. Пожурил я его и убедил похищенное вернуть.
— Славы мужику захотелось, — подводит итог писатель. — Слава — штука страшная, по себе знаю. Тут не то что украсть — человека пришить можно. И не одного.
Я пожимаю плечами…
Ночью не спится. Гаврош мерно дышит во сне. Что-то ей снится? Выбираюсь из-под одеяла и шлепаю на кухню. Выпивохи уже опочили. Достаю из холодильника бутылку пива и принимаюсь, прихлебывая напиток, обмозговывать, что же означают цифирьки, накарябанные “дядей Валей” в своем дневнике. Три дня упорно таращусь на них, как баран на новые ворота, и не соображу ничегошеньки. Первое число, скорее всего, обозначает год. Но что означают остальные? И почему некоторые из них в скобках? Загадка.
Мысли плывут в сером моем веществе вроде неясных облаков. Кажется, вот сейчас ухвачу облачко — и разгадаю секрет проклятой цифири. Ан нет, не даются, ускользают…
Помнится, кто-то из классиков настрочил гениальный роман, потратив на него бутылку чернил. Так детище свое и хотел наречь: “Что содержится в бутылке чернил”, однако покумекал и окрестил по-другому… уж не упомню как. Гляжу сейчас на опорожненную бутылку… Да, далеко мне до великих.
Снова укладываюсь возле сонно бормочущей Гаврош, уже без всякого энтузиазма, скорее по инерции продолжая ковыряться в чертовых числах, — и вдруг разом ухватываю суть! Наверное, это и есть божественное озарение, которое посещает поэтов и провидцев. Меня начинает трясти от возбуждения. С превеликим трудом, закрыв глаза и медленно считая до ста, заставляю себя успокоиться…
Завтра с утречка позвоню соседке Маргошиного папаши.
* * *
Автор
Восседая за столиком в вип-закутке “Жар-птицы”, Кот поглощает еду и не ощущает вкуса. Мысли его заняты вчерашним разговором с дочерью Людмилой.
Крупная, похожая и на него и Клавдию, флегматичная, всегда точно полусонная, никогда отцу не перечившая, она в двадцать два года внезапно влюбилась в вора-домушника. Разъяренный Кот доходчиво — ремнем — объяснил ей, что дочери крупного предпринимателя не подобает якшаться со всякой уголовной швалью, и сам через знакомых нашел ей мужа, работника банка, не хватающего с неба звезд, но рослого и представительного.
При поддержке Кота зять быстро сделал карьеру, став заместителем управляющего банка, но останавливаться на достигнутом явно не желал и в последнее время уже не раз намекал тестю, что готов помочь ему управлять заводами. Однако Кот вводить зятя в свой бизнес не спешил: чужой человек, даром что на пару с Людкой настрогал ему трех внучков.
И правильно сделал, что не гнал лошадей. Вчера дочка сильно его огорошила. Вернувшись из офиса в коттедж, он застал ее шушукающейся с Клавдией. Завидев его, Клавдия встала и удалилась, поджав губы. Дочь осталась, глядя на отца странным взглядом, решительным и смятенным, но он не заметил ее состояния, настроение окружающих его не волновало.
— Чего одна? — осведомился он, удобно устроившись на огромном мягком диване. — Внучков бы привезла.
Ему нравилось ощущать себя грозным и благодушным, карающим и милующим — главой семейства, вершителем судеб. Он расслабился, разомлел, и когда Людмила без предисловия выпалила, что решила с мужем разойтись, не сразу понял, о чем речь.
— То есть как разойтись? — переспросил ошеломленно. И загремел, побагровев: — Да ты, дурында, ума лишилась! Сейчас сниму ремень и всыплю по твоей жирной заднице! Ах ты шалава! У тебя такой мужик, его только на божницу посадить да молиться, а ты!..
От бешенства он перестал подыскивать литературные слова, что делал с немалым трудом, и перешел на привычный мат, разбавленный блатной феней. Людмила заплакала и призналась, что супруг ей изменяет. Она мирилась с этим почти десять лет, чуть не с первого дня женитьбы, сейчас ее терпению настал конец.
— Что ж ты раньше не сказала, — пожурил ее Кот.
— Стыдно было, — ответила Людмила, шмыгая толстым носом.
— Зря. Стыдиться тут нечего. Ну, он у меня попляшет, кобель! Но пойми и ты. Мужикам одной бабы мало. Так уж они устроены. Давай-ка сделаем вот что. Я с Борькой твоим хорошенько поговорю, станет как шелковый, а ты его простишь.
Кот сам остался доволен своей ролью миротворца. Но дело оказалось куда сложнее. Людмила вытерла платочком слезы и заявила, что влюблена.
Час от часу не легче!
— Кто он? — только и сумел выговорить Кот.
— Режиссер, — с готовностью ответила дочь. — Знаешь, папа, он такой замечательный фильм собирается снимать! Только денег пока нет…
Это было уже слишком. С молодой прытью Кот вскочил с дивана и, потрясая кулаками перед самым лицом дочери, принялся поливать ее матом, как из шланга. Беспорточник, голодранец оболтал эту безмозглую корову, присосаться к его капиталам надумал! Фильмишки, паскуда, хочет на его кровные клепать!..
Кот заканчивает трапезу. В зальчике для значительных особ, кроме него, никого нет. Лишь двое охранников стоят неподалеку от шефа, сторожа его покой. Кот припоминает, как упрямо затвердели серые выпуклые — копия его — глаза Людмилы, когда заявил ей, чтобы думать забыла о режиссере. Корова коровой, а все-таки моя кровь, с гордостью думает он, не гнется, не ломается. Но с режиссером надо решать, и побыстрее.
Он достает мобильник.
— Слышь, Королек. Моя-то старшая, Людмилка, чего удумала. Хочет со своим благоверным разбежаться. Нашла себе задрипанного хахаля. Задание тебе. Выясни, кто такой, женат, не женат. И вообще, чем больше о нем узнаешь, тем лучше. Даю тебе три дня срока. Управишься? Лады.
Он складывает сотовый, кажущийся крошечным в его лапе, и задумывается. Теперь о Корольке. Вроде бы парень надежный. Но Кот нюхом чует, что-то тут не так. Слишком уж правильный. Такому западло должно быть трудиться на бывшего зека. Уж не засланный ли это казачок? Стоит еще разок проверить, и хорошенько.
Но главное, надо разобраться с шакалами, которые смеют тявкать, что он, Кот, завалил Царя. Ничего, он раздавит этих пидоров, как бульдозер, мокрого места не останется! И все же, самоуверенно гневаясь, Кот с горькой обреченностью понимает: пересуды, что убийца Царя — он, не остановить, всех не передавишь. Царь-Царь, мы ж с тобой корешатами были, а теперь ты в землице сырой, а меня твоим душегубом числят.
Помрачнев, он поднимается из-за стола и движется к выходу. Телохранители тенями следуют за ним. Он ступает твердо, слегка косолапя, кривя остроносые, начищенные до блеска штиблеты, натирающие мозоли на его обрубышах-ступнях. Он никому не уступает дорогу. Ему уступают.
Так же тяжело и уверенно шагает он под ярко-голубым открыточным небом. Пальто расстегнуто — на улице тепло, около нуля. Снег еще сияет на солнце, но кажется несвежим, засохшим, как лежалый торт, а на пригреве уже постукивает капель, и из водосточной трубы маленького особнячка бежит вода. Неподалеку во дворе возле переполненных мусорных баков валяются груды отбросов, куда на пиршество слетелись голуби и воробьи. В воздухе звенит неистовый щебет птиц.
Кот влезает в вишнево-серебристый джип, который купил год назад, выбирал вместе с Клавдией. Один из охранников садится возле водителя, второй — рядом с боссом.
— Поехали, — велит Кот, коротко и властно.
Это слово, как некогда Гагарина, возносит его в вихре небесного грома и огня. Испуганно шарахаются от взрыва оказавшиеся неподалеку прохожие. Кричит, схватившись за щеку, старуха, раненная осколком стекла…
Через короткое время двое любопытных — бедновато одетые мужчина и женщина — опасливо приближаются к еще дымящемуся, почернелому, искореженному коробу и заглядывают внутрь, содрогаясь от сладкой жути…
* * *
Королек
Вот уж не думал, не гадал, что такое случится. Оказывается, патрон давал мне ценные указания едва ли не за полчаса до своего героического капута. Как на фронте, честное слово. Между прочим, стоило только Коту пожелать, чтобы вместе со Степой и Воронком в джипе сидел верный Королек, на один трупик было бы больше. Паршивая эта должность — сявка у крутого мафиозы. Поди разбери, когда и где его прихлопнут, а заодно и тебя. А мне, признаться, не хотелось бы отдать единственную жизнь за этого борова. И за любого другого.
Безвременная смертяшка магната сильно взволновала наши городские СМИ. Мусолят они две темы. Первая: кто убил? Предположения здесь самые разные, но, в основном, намекают на злодея Принца, на кого же еще? Вторая: кто станет наследником безразмерного хозяйства Кота? Домыслов здесь не меньше, потому как в отличие от Царя, воспитавшего себе смену, Кот о восприемнике не позаботился. Похоже, отмерил себе лет триста жизни, как у черепахи Тортиллы.
Отпели Кота в лучшем храме города, с достоинством, благочинием и смиренной скорбью. Постарались батюшки, расчистили бандюгану дорогу в рай. Не стежку какую-нибудь, автостраду, широкую, зеркально-гладкую. Вот только ждут ли его там, в раю, и встретят ли хлебом-солью? Не уверен.
Гостиная в коттедже Кота переливается всеми оттенками красного, как исполинский рубин. Пионерского кумачового цвета столько, что хватило бы на небольшую первомайскую демонстрацию. Натоплено — не продохнуть. И это притом, что невероятных размеров камин холоден, как покойный Кот, и поленья лежат в нем только для вида, насыщая воздух тревожными запахами леса. Расставленная по периметру темно-коричневая, точно вылепленная из шоколада, мебель внушительна, как и сам усопший хозяин.
Семейка — все в черном — расселась по могучим диванам. Клавдия, смахивающая на большую скифскую бабу, угрюмо скрестила толстые руки. Кира забилась в уголок. Старшая дочка Людмила уставилась перед собой, вряд ли что-то соображая. Тут же ее спутник жизни. Приличных размеров, внушительный, осанистый. На его фоне Людок сильно проигрывает. Неужто эта тупая телка собирается бросить такого муженька? Неисповедимы пути Господни, но еще невероятнее то, что вытворяют гомо сапиенсы, особливо женского рода.
Кончина Кота развалила к чертям собачьим пирамиду его империи, потому-то я, ничтожный раб, присутствую тут же и даже восседаю на диване. Примостился я, правда, скромненько, зато внаглую положил ногу на ногу.
Среди нас ошиваются трое оперов, которые почему-то предпочли вести допрос не в казенных, тоскливых до судорог кабинетах ментовки, а здесь, на фоне базарной роскоши. Они уводят первую партию: Клавдию, Людмилу и ее благоверного. В гостиной, кроме меня, остаются Кира и сладкая парочка охранников, но те отправляются покурить.
— Такие вот дела, — деликатно вздохнув, обращаюсь я к дочурке Кота. — Кто бы мог подумать…
В ответ она бросает на меня затравленный взгляд и не произносит ни слова. На ее месте зрелая баба ни за что бы не упустила возможности почесать язычком, и затарахтела бы, и заохала, и запричитала. А эта зыркает исподлобья, и ни гугу.
Преодолев разделяющее нас расстояние, усаживаюсь рядышком.
— Конечно, твой отец был человеком неоднозначным, — продолжаю я глупейший монолог, и вспоминаю, что таковым словцом покойная Марго охарактеризовала Царя. И точно, обоих бандюганов в лучшем случае можно назвать неоднозначными. — Но у него имелись свои положительные качества…
Кирочка бледнеет. Губы дергаются в пляске святого Витта. И вдруг — ап! — опрокидывается на диван, глаза полузакрыты, радужки антрацитово и влажно поблескивают из-под век. Барышня в обмороке. Принимаюсь метаться в поисках спасительной воды и поспеваю привести девчоночку в чувство аккурат к возвращению первой группы допрашиваемых.
Узнав от меня, что младшенькая Кота теряла сознание, менты оставляют ее в покое и забирают с собой вторую группу, в которой оказываюсь я.
Мной занимается опер, схожий с Есениным, — тот самый, с которым свел меня Акулыч. Беседуем в кабинете Кота, просторном, мрачноватом, где нет ни одной книги, лишь массивный диван, вместительное кресло и здоровущий письменный стол. На него-то опер и присаживается, покачивая полноватой ногой в коричневой брючине и черном, давно не чищенном полуботинке. Он едва не урчит от наслаждения, попирая своим задом священную столешницу, на которой Кот подписывал почти государственной важности документы.
— Ну, наконец-то мы одни, — начинает он нетерпеливо и весело, как заждавшийся любовник. — Вот уж не думал, что ты сможешь просочиться к самому Коту. Хитер бобер. Небось, компромата наковырял — выше крыши. А? Давай, выкладывай, очень хочется послушать.
— Да вроде и рассказывать не о чем. Ребята скрытные до опупения. Глухо, как в танке.
— Брось, — его ласковые глаза цвета выцветшего неба мгновенно обращаются в плоские кусочки бирюзы. Он все еще улыбается, а они уже не хотят. — Ты же тертый калач, — по инерции он еще продолжает изображать лучшего моего другана, — и наверняка что-то услышал или увидел. Колись.
Но я упираюсь. Мои глазенки невинны, как у младенца. В конце концов он приходит в бешенство. Его бархатистый голос обретает силу и таранный напор бронебойного снаряда.
— Так ведь мы и на тебя можем убийство повесить. Это нам без проблем. Считаешь, что если ты — бывший опер, то и взятки гладки? Заблуждаешься. Все будет с точностью до наоборот. Посадим как подозреваемого к уголовникам и объясним, кто такой… Смекаешь, что зеки с тобой сделают? Был Королек, а станет — петушок.
Умоляюще прижимаю ладони к груди.
— Рад бы помочь следствию, но вот те крест, не ведаю. Какой мне смысл придерживать информацию? Рассуди. Мне самому выгодно, чтобы убийство было раскрыто.
“Есенин” как будто смягчается. Какое-то время он еще бьется со мной, но, уразумев, что на меня где сядешь, там и слезешь, сменяет гнев на милость. И доверительно делится печалью:
— Пойми. По городу слухи ходят, что началась война кланов. Журналюги, туды их растуды, такое строчат, что читать жутко. Начальство обещает шкуру содрать, вынь да положь убийцу немедленно. Так что сейчас мы в дерьме и в жутком цейтноте. По показаниям свидетельницы — нашлась такая — незадолго до взрыва возле джипа крутились мальцы и, заметь, пролезли под машину. И вроде шофер их шугнул. Так вот этим огольцам ничего не стоило присобачить к днищу джипа взрывчатку… — Да, кстати, — цедит он не слишком охотно, — есть для тебя любопытный фактик: почерк у киллера, который Кота на небо снарядил, характерный. Взрывное устройство самодельное: пластид и гвозди в придачу — чтобы, сам понимаешь, умножить поражающий эффект. Срабатывает от вибрации при запуске мотора. Причем, что интересно: перед взрывом возле машины обычно шныряет ребятня. То ли у киллера своя босоногая команда, которая пришпандоривает взрывчатку, то ли первых попавшихся шпингалетов использует, дает на жвачку, а они и рады стараться. За последние три года таким макаром с десяток челобутиков на тот свет откомандировали. И среди них… ты уж извиняй… сынишка твой. Еще раз извини, браток, из песни слово не выкинешь.
— Это точно?
— Как в аптеке.
— Спасибо.
— Не за что, — отвечает он кисло, а глазенки так и впиваются в меня голубенькими иголочками.
Но вместо того, чтобы рассиропиться и распахнуться, я — в который раз за последние полтора года — погружаюсь в то треклятое утро, когда погиб Илюшка. При этом мозги отключаются напрочь.
Не дождавшись от меня откровений, опер принимается сетовать на паскудную жизнь. Я поддакиваю и сочувствую. А между тем думаю: ты же сам, засланец, сотрудничать со мной не захотел. И догадываюсь, почему: Кот купил тебя с потрохами. А теперь, когда “спонсор” окочурился, ищешь, кому бы подороже продаться: родне Кота или Принцу. Или кому-то третьему, если больше заплатит. И чьим рабом ты станешь, еще неясно. Так что хрен тебе, а не компромат, милок!
Когда выбираюсь из коттеджа, уже вечереет. Небо еще голубое, со слабой примесью синего, а на земле уже властвует тусклая синева. Усаживаюсь в “копейку”, но отчаливаю не сразу: дрожат руки — всего-то из-за одной фразы, вроде бы между прочим произнесенной опером. Снова пересекаются наши пути — мой и киллера, сгубившего Илюшку.
ТЕПЕРЬ МОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ ОБРЕТАЕТ ИСТИННЫЙ СМЫСЛ. Я обязан найти и уничтожить этого гада, даже если сам не останусь в живых. Весь мир для меня сузился до слепящей точки, в которой, как мишень в прицеле — этот ублюдок. Он или я — третьего не дано.
* * *
Пока в верхушке Котовской монархии разброд и шатание, я пользуюсь полной свободой, делаю что хочу и ни перед кем не отчитываюсь.
Сегодня первым делом занимаюсь своей “копейкой” — что-то в ее недрах стало стучать и греметь, точно там замахали кирками не семь, а без малого сотня бешеных гномов, отколупывая по кусочку на подарок Белоснежке. Заворачиваю в мастерскую Гудка — еще одного приятеля детства, его адресок дал мне Щербатый.
Автосервис Гудка — времянка, которую разве что для красоты слога можно назвать ангаром. Перед ней толпятся обездвиженные авто. Одна немощная машинешка, точно хворая лошадь, висит внутри, бесстыдно демонстрируя всем желающим свою истинную сущность, спрятанную за эффектным забугорным экстерьером. Лечат ее отечественные дяди васи, чьи промасленные руки точно срослись с нехитрым инструментом.
Заглядываю в сарай. Лампочка озаряет разнообразные железяки, резину, пластмассу и кожу. Я не особый любитель лазить под капот и рыться в интимных местах авто, и от слов “свечи” или “карбюратор” меня не сводят счастливые судороги. Я не ремонтник, я — водила, круть-верть баранка, и уже отстегнул немало бабок ребятам из автосервиса.
У Гудка собственный кабинетик. За полтора с лишком десятка лет, что мы не видались, паренек изменился мало, разве только набрал жирка и солидности. Он и в детстве казался мужичком, а теперь просто принял законченную форму. Со временем он станет пожилым мужичком, столь же неторопливым и основательным. Такой вот ясный эволюционный путь.
Моему появлению Гудок не удивляется. Крепко жмет руку, хлопает по плечу.
— Кем трудишься?
Узнав, что доставляю желающим артезианскую воду (про службу у Кота я даже не заикаюсь, то ли стыдно, то ли, наоборот, не хочется подавлять своей должностью), внушительно крякает, явно довольный: перед неудачником хвастаться так сладко!
— А я, как помнишь, сызмальства техникой занимался. Я так мерекаю. Куда ребятенком тебя тянуло, этим и зарабатывай, не прогадаешь. А ты вообще-то женат? Детишки имеются?
— Не женат, и не имеются.
Гудок совсем веселеет.
— Ничего, у тебя еще все впереди. А я как из армии вернулся, так сразу и окольцевался. И сына соорудил. Сейчас мне помогает.
Гудок не спеша вылезает из-за стола, кричит в дверь:
— Петруха!
В кабинет заглядывает коренастый паренек, настолько сильно схожий с Гудком, что у меня возникает ощущение, будто вернулся в детство.
— Прошу любить и жаловать, — представляет Гудок. — Наследничек. Петька, глянь-ка без очереди “копейку”, что у входа стоит.
Пацан исчезает, чтобы заняться моим драндулетом.
— По моей части пойдет, — глазенки Гудка мечтательно сияют. — Форд — слыхал? — тоже начинал с того, что в сарае автомобиль склепал. Может, и мой охламон откроет когда-нибудь самый большой в России сервисный центр. А что? Парень головастый.
Во мне просыпается зависть к Гудку, прямой дорогой шагающему по жизни. Со временем он передаст эстафету сыну, и тот продолжит это упорное движение к сияющему горизонту. Не то что я. Плутаю извилистыми тропками, то проваливаюсь в болото, то шлепаюсь мордой в дерьмо.
— Будут какие проблемы — заходи, — Гудок протягивает ладонь для пожатия. — Деньги убери. Друзьям не платят.
Уже на пороге, обернувшись, спрашиваю:
— Помнится, ты мечтал летчиком стать. Не жалеешь?
— Ни капельки, — отрезает он. — Каждый сверчок знай свой шесток. Так-то.
В налаженной младшим Гудком “копейке” лечу по вечереющим улицам и заваливаюсь в кафетерий на Бонч-Бруевича. Здесь у меня конспиративная встреча со Сверчком, проще говоря, пустопорожний треп, который так симпатичен моему сердцу.
Пожираю вторую пиццу с колбасой. Сверчок деликатно покусывает пирожок с печенью, прихлебывает чай и размышляет вслух:
— Нравственность в стране опускается до критической отметки. Если помнишь, в школе нас когда-то учили: базис — это производственные силы и отношения, а все остальное — надстройка. Сегодня на пьедестал возвели экономику. И то, и другое в корне неверно! Вспомни Древний Рим. Тогда публицисты — не помню кто — предупреждали: в государстве царит разврат, молодежь не слушает старших. Над ними смеялись, от них отмахивались, как от назойливых мух, им говорили: вы просто старые маразматики, империя купается в золоте, она могущественна, как никогда! А вскоре великий Рим пал, разрушенный варварами. Есть три краеугольных камня общества: цель, нравственность, порядок…
Последние слова он произносит, отбивая такт указательным пальцем, точно выделяет жирным шрифтом.
Тут подает голос мобильник, и в мое левое ухо втекает густой басок Акулыча:
— Грустные новости, сэр. Капитан, единоутробный брат мистера Степы, во время смертоубийства Царя, равно как и Маргариты, наш замечательный городок не посещал. Потому как доблестно воевал в своей тьмутаракани и из расположения части не отлучался. Алиби, Королек, оно и в Африке алиби. Желаю дальнейших успехов, пернатый дружок…
Голос Акулыча обрывается и пропадает, проглоченный незримым эфиром. Сверчок, нетерпеливо дожидавшийся, когда я закончу разговор, тут же принимается развивать свою глубокую мысль. Рассеянно киваю, а сам думаю: ну что ж, прокол. Впрочем, на вариант с капитаном я и не надеялся. Я уже знаю с гарантией этак процентов восемьдесят, кто ухайдакал Царя, хотя не мешало бы как-то подкрепить свое предположение. Но сейчас главное не это. Главное — найти того, кто погубил Илюшку, и я уже догадываюсь, как на него выйти, хотя мне самому эта возможность кажется фантастической…
— А что, — заявляю неожиданно для самого себя, — если сейчас за наш столик сядет убийца моего сына? Как тебе такой вариант?
Сверчок застывает с отверстым ротиком, его глазки смотрят беспокойно и печально.
— Пойми, он где-то рядом, иногда мне даже кажется, что я ощущаю его дыхание. Может быть, он сейчас здесь и преспокойненько вкушает жратву? — Обвожу взглядом посетителей забегаловки.
Словоохотливый Сверчок не находит, что сказать.
— Извини, что перебил, — говорю я.
Облизав губки и пригладив жидкие седеющие усики, Сверчок продолжает витийствовать, а я погружаюсь в свои мысли и выныриваю только тогда, когда он, глядя на меня кроткими близорукими глазками, интересуется: “Согласен?”
— Само собой.
Выходим на улицу, где горят сработанные под старину фонари, весело громыхает музыка, надрывается реклама, мельтешит беспечальная молодежь. Еще с полчаса бродим, калякая о разном и любуясь своим городом, который в темноте куда красивее, чем днем. Потом лезем в “копейку”. Подбрасываю Сверчка до его берлоги и отправляюсь домой.
* * *
Уже более получаса Руслан сидит за столиком дорогого ресторана, выкуривая одну сигарету за другой и делая вид, что кейфует, разглядывая стены, внизу обшитые дубовыми панелями, а выше имитирующие убранство старинного особняка: позолоченная лепнина на бледно-лимонном фоне, копии картин Рубенса и Ван Дейка. Пробивающаяся сквозь гардины полоса света озаряет живот и пухлые ножки рубенсовского ангелочка, согнувшегося под тяжестью фруктов.
Кофе Руслана давно остыл. Он в ярости. Вонючая толстозадая шлюха, думаешь, если твой уголовный папашка нашинковал кучу бабла, то можешь заставить меня ждать сколько вздумается? Демонстрируешь, что завишу от тебя? Погоди, настанет и мой час, я еще приберу к рукам твои поганые богатства. Ты просто мешок с деньгами, который я положу в основу своей славы.
У него уже есть собственного сочинения сценарий фильма, который он мечтает снять в Москве. Два года он живет этой картиной, даже видел ее во сне, ярко, как наяву. Он и на столичной киностудии с ребятами договорился, нужны только деньги, презренные бумажки.
Но где же толстуха? Он с наслаждением представляет, как получит приз в Венеции или Каннах, возможно, даже “Оскара”, почему бы и нет? Вот тогда-то он, одетый в смокинг и при бабочке — бабочку он смакует с особым сладострастием — скажет ей презрительно: “Пошла вон, жирная сука!” Он врежет ей за все! За эти часы ожидания, за усилия, которые делает над собой, удовлетворяя ее в койке ради вонючего бабла!
Несколько раз прокручивает он ослепительное видение своего триумфа, испытывая при этом злобное блаженство, и вздрагивает, когда за его столик присаживается крупный русоволосый мужчина в безупречном костюме.
— Занято, — коротко бросает Руслан.
Но тот не двигается с места, с невозмутимой усмешкой глядя на него блестящими коричневыми глазами.
— Здесь полно свободных мест, а я жду человека, — уже раздраженно заявляет Руслан, будучи человеком нервным и крайне возбудимым.
— Не дождешься. Я — ее муж.
Подозвав официанта, мужчина заказывает две рюмки коньяка, себе и своему визави.
У Руслана возникает острое желание ущипнуть себя за руку. Официант приносит на подносе стопочки. Людмилин супруг поднимает свою:
— За встречу.
Руслан машинально пьет. Сон продолжается, обретая терпкость и обжигающий огонь прокатившегося по гортани напитка. Ореховые глаза мужа Людмилы смотрят на него поверх стопки мягко, почти дружелюбно.
— Меня, как понимаю, ты видишь впервые. Серьезное упущение. Мужей своих любовниц надо знать в лицо. Зато я подсуетился. Месяц назад заметил, что моя дурочка жена вроде бы не в себе, и сразу нанял сыча. И выяснил, что она, голубушка, мне изменяет. С тобой. Ревновать не стал — к Людке я отношусь без особой страсти, что тебе наверняка известно. Но и развод мне не нужен. Мы оба с тобой хотим от этой телки одного — бабла. Если бы дело было в ней самой, отдал бы без слов, с детишками в придачу, хотя они-то мне дороги, свои все-таки. Но ведь я могу еще склепать. А башли не отдам, шалишь. Была такая мыслишка, чтобы мои ребята подкараулили тебя и доходчиво объяснили, что нехорошо зариться на чужое добро…
Руслан откидывается на спинку кресла. Ошеломление прошло, теперь ему даже весело.
— Угрожаешь?
— Какое там, ненавижу насилие. Я мирный обыватель и хочу, чтобы ты понял меня. Мы же интеллигентные люди. Отступись.
— А если нет?
— Не будем о грустном, — муж Людмилы вздергивает брови над смеющимися глазами, швыряет на стол деньги, встает и вдруг, припомнив, осведомляется: — Признайся, небось, морочил моей дуре голову: вы, дескать, с ней Руслан и Людмила и созданы друг для друга? Угадал? Вот баба, мозгов, как у курицы, а романтики хоть отбавляй.
Оставшись один, Руслан закуривает и заказывает кофе. Он не трус, азартен и обожает крутой драйв. Связавшись с Людмилой, он отлично понимал, что эти “шалости” могут скверно для него обернуться, но даже раздумывать не стал: уж слишком велик куш.
Теперь все летит к черту. Нет, прозябать он, конечно, не будет, он далеко не беден. Ставит спектакли в местном драмтеатре. К тому же у него личный “комок”, торгующий аудио- и видеодисками и стабильно приносящий кое-какой доход. Но средства, которые нужны на картину, не принесет и десяток “комков”.
Он так мечтал снять этот фильм — не масскультурную дешевку, нет — жестокий, напичканный до отвала однополой любовью и фрейдизмом, тоскливый и безысходный. Такой, что всякие Копполы зарыдают от зависти. Им ведь там, в прилизанной Европе и пластиково-никелированных Штатах, далеко до русского размаха страстей, святости и греха.
Неужели с фильмом покончено навсегда? Из Руслана вырывается короткий полувой-полустон, услышав который, официанты переглядываются и обмениваются улыбками.
* * *
Королек
Новый хозяин, заступивший на место усопшего Кота, наконец-то призвал меня к себе.
Захожу в хозяйский кабинет и сподобляюсь лицезреть котовского зятя Бориса. В кресле своего тестя он глядится недурно. А по уверенной его позе можно судить, что уселся он здесь всерьез и надолго. Царь Борис — это звучит гордо. Тем более что фактура у него самая что ни на есть подходящая, крупногабаритная. Не шкаф даже, а цельный шкаф-купе. Такие словно рождаются генеральными директорами и председателями чего-нибудь. Он уже успел снять со стены громадный холст с меланхоличным осенним лесом и повесить на это место небольшой портрет президента.
Поигрывая “паркером” с золотым пером, он вроде бы намеревается дать мне задание и даже произносит вводные слова. Но его прерывают. В дверь вплывает облаченная в черное увесистая вдова Кота, тяжело давя паркет толстыми ногами в красных сапожках.
Бориска тотчас умолкает и заискивающе здоровается с грозной тещей. Если со мной он изъяснялся повелительно и небрежно, то теперь лебезит и тает. Однако умилостивить Клавдию пацану откровенно не под силу.
— Выйди-ка отсюда, — командует она мне.
Повинуюсь без слов. Стараюсь двигаться неторопливо, надеясь, что великолепная Клавдея, которая нынче явно на боевом взводе, начнет беседу до того, как покину кабинет. Мне фартит: в тот момент, когда отворяю дверь, раздается ее трубный глас:
— Уселся, хозяином себя чувствуешь?
Судя по зачину, грядет поучительная сценка из серии: мамочка сечет нерадивого сыночка, а тот жалобно скулит и обещает, что больше не будет никогда-никогда-никогда! Эх, если уж подглядеть нельзя, так хотя бы чуток подслушать! И судьба, которая в последнее время отчего-то милостива к рабу божьему Корольку, предоставляет мне такую возможность. В приемной ни души — не иначе как смешливая секретарша отлучилась по нужде, тоже ведь человек. Пристраиваю ухо к двери, ловя малейший звук, но различаю только стальной голос Клавдии. Выхватываю парочку “нежных” фраз, явно свидетельствующих о том, что бравая Клава не прочь сама управлять наследством Кота.
Услыхав перестук каблучков, легким шагом сквожу к диванчику. И как раз вовремя: секретарша возвращается на свое рабочее место. Делаю ей козу и получаю в ответ море здорового смеха.
Вдова Кота вываливается из кабинета, черная, как монахиня, свирепая, пышущая гневом. Когда она, размером с небольшую копну, топает мимо моей скромной персоны, меня точно обдает ветром, замешанным на ядреных духах. Есть в этом аромате что-то трупное, тягостное, навевающее усталые мысли о бренности сущего и тихом погосте.
Тяжелый и терпкий запах наполняет приемную, никак не желая выветриваться.
— До чего же забористый одеколончик у нашей Клавы, — обращаюсь я к секретарше. — Один такой флакончик — и вражеской армии капец.
На сей раз она не заливается жизнерадостным смехом, только хихикает, лукаво лучась глазенками и грозя пальчиком.
Возвращаюсь в кабинет. Бориска сидит, воткнув зенки в стол, должно быть, стараясь сфокусировать их вроде линз и прожечь две дыры в отполированной поверхности.
— Так какое будет ваше распоряжение? — интересуюсь с таким непорочным видом, будто только что явился на свет и еще не успел окунуться в грязь несовершенного мира.
Он вскидывает на меня очумелые гляделки.
— Э-э-э… — похоже, он туго соображает, кто перед ним.
Потом машет рукой: дескать, не до тебя. Тихонько, как в палате тяжелобольных, выбираюсь в предбанник, а оттуда — на улицу, где властвует бледно-сапфировый вечер и мягко светятся снежные сугробы. Под ногами то хлюпает жидкая грязь, то похрустывает снег, то трескается лед. Город-корабль поворачивает на весну.
* * *
Автор
Столько лет мечтал Принц стать хозяином отцовских заводов, а теперь, когда мечта сбылась, желал только одного: остаться в живых. Он почти вдвое увеличил штат охраны и затворился в коттедже. Отсюда он правил своей империей. Коттедж стал для него всем: крепостью, офисом и местом споров о жизни и поэзии. Последнее было связано с Щербатым.
С первой же встречи Принц привязался к неприкаянному поэту, одел с головы до ног, поселил в коттедже и запретил пить (что Щербатого изводило до крайности). Но со временем прелесть новизны иссякла, магнат уже обрывал Щербатого, когда того заносило (сам он поэзию любил в ограниченных дозах), и все чаще велел что-нибудь принести или подать, звал, если скучно, и гнал, когда поэт ему надоедал.
Прислуга тотчас заметила эту перемену и сделала свои выводы: стала держаться со стихотворцем на равных, и уже недалеко было до насмешек и издевательств.
Щербатый временами порывался уйти, но он угрелся здесь, свыкся с хорошей едой и не в силах был вернуться к бесприютности прежней своей жизни. Он костерил себя за слабость, но ничего поделать с собой не мог.
Но главное было не в этом. Поэт полюбил Принца странной сиротской любовью, прощая и язвительные уколы, и даже оскорбления. У него никогда не было друзей, только собутыльники, не было возлюбленной, только пьяные девицы, вряд ли соображающие, с кем они спят. Он потянулся к Принцу всей своей жаждущей любви искалеченной душой.
Сегодня Щербатый и Принц до полуночи читают стихи — свои и чужие — и спорят о поэзии. Непризнанный поэт утверждает, что магия слова пребудет вечно.
— Когда-то человечество преспокойно обходилось без поэзии, — небрежно возражает Принц. — И вообще без литературы как таковой. Это уже потом художественное слово овладело массами. Сегодня оно на излете, оно сдыхает, а в будущем напрочь утратит сакральный смысл и станет не более чем средством передачи информации.
— Не в будущем, а уже сейчас, достаточно включить этот чертов телик! — На последнем слове лицо Щербатого перекашивает гадливая гримаса. — Вот оно-то, нынешнее тиви, и деградирует в пошлое лицедейство, в пустопорожний треп, в безмозглое шоу, а слово бессмертно!..
Щербатый неистово брызжет слюной. Кинув взгляд на часы, Принц прекращает спор.
Поэт покорно отправляется в комнатку, которую считает своей, бледно-лиловую, обставленную мебелью из красного дерева, но еще долго не может заснуть, нервно кружит по небольшому пространству, кричит во весь голос, продолжая неоконченный спор, и в отчаянии молотит по воздуху кулаками. При этом курит, не переставая, яростно сминая окурки английских сигарет в старинной тяжелой серебряной пепельнице в виде морской раковины. Воздух в комнате густеет от табачного дыма. Внезапно Щербатым овладевает вдохновение. Открыв тетрадку, он строчит как одержимый о схватке Добра и Зла, развернувшейся на крошечной планете Земля и в звездных пространствах…
Принц неторопливо умывается, тщательно чистит зубы, протирает лицо душистым тоником, увлажняет нежно ложащимся на кожу кремом и заходит в спальню. На кровати, занимая место Маргариты, лежит Альбина, его пресс-секретарь, ее тонкогубый рот выгибает холодная улыбка. Она излучает свежесть и чистоту молодого тела.
Она была любовницей Принца еще при жизни Марго, а теперь открыто водворилась в коттедже. Высокая, гибкая, с длинным бесстрастным лицом и опасной грацией змеи, она стала полноправной хозяйкой дома.
— Я, наверное, выгляжу идиотом, — неловко усмехается Принц. — Часами треплюсь с несостоявшимся пиитом.
— Почему? — улыбка уже откровеннее вьется по губам Альбины. — Ты завел придворного шута. Так поступали все монархи.
По ядовитому презрению, с каким она выговаривает слово “шут”, можно догадаться, как она ненавидит Щербатого, как ревнует к нему любовника. На секунду Принц приходит в смятение, вдруг осознав, что эта женщина неуклонно берет над ним верх. Прежде она вела себя как раба, стараясь угодить его желаниям; теперь в ней пробуждается властность жены. Он все больше повинуется ей, точно его околдовали. Захочу, вышвырну тебя к чертовой матери, со злостью думает он, посмотрим, что тогда запоешь! И угрюмо понимает, что не сделает этого, она поработила его навсегда.
* * *
День начался тревожно и нервно. За завтраком Принц наорал на горничную, что бывало крайне редко, с прислугой он старался держаться корректно. Сегодня ему — впервые за несколько дней — предстояло выйти из коттеджа в открытый мир, где, возможно, его ждал убийца.
Он бы никогда не покинул коттедж, но губернатор, который отправлялся во Францию, прихватив с собой местных предпринимателей, включил его в состав делегации. Отказаться от столь лестного приглашения значило надолго лишиться расположения власти. Это всемогущий Царь был с хозяином области на “ты”, поговаривали даже, что этих двоих связывали некие темные делишки, а ему, Принцу, еще надо завоевать губернаторскую благосклонность.
К тому же Принц представлял, что произойдет, если о его отказе разнюхают пронырливые репортеришки. Когда газетенки, работавшие на его врагов, прямо намекали, что он — безжалостный убийца Царя, а затем и Кота, это было еще терпимо. Но обвинений в трусости он допустить не мог и страдал, распяленный между ужасом и гордыней.
Рядом с ним нет никого, кому он мог бы признаться, что все его сильное тело сковано животным страхом. Даже любовнице не сознается он в своей слабости, боясь оказаться в ее глазах трусливым ничтожеством и дать повод повелевать им, только жадно целует на прощание и обещает привезти подарок из Парижа.
Потом бросает Щербатому:
— Собирайся, поедешь со мной. Проводишь.
Сам он уже одет, на его коричневый в тонкую полоску пиджак накинуто черное пальто.
— Я сейчас, сейчас… — заикаясь и шепелявя, бормочет поэт, напяливая болотного цвета куртку с капюшоном.
Они выходят под чистое утреннее небо. На расчищенной дорожке перед коттеджем лежат тени от голубых елей. Шофер распахивает перед Принцем дверцу черного “роллс-ройса”. Магнат усаживается, следом влезают Щербатый и два телохранителя. Длинная машина, блестя на разгорающемся солнце, трогается с места, за ней пускается в путь бежевый “шевроле” с тремя вооруженными охранниками.
— А ну подвинься, — раздраженно цедит Принц поэту. — Навалился, как медведь.
Щербатый, который едва касается его плечом, тотчас отодвигается и обиженно забивается в угол, думая в озлоблении: все, сегодня же сваливаю, хватит быть мальчиком для битья! Он растравляет, расцарапывает эту ранку, припоминая все оскорбления, которые нанес ему Принц, и мечтая о том, как, уходя, бросит магнату в лицо: “Прощай, ищи себе другого паяца!” Или не так: “Лучше я сдохну на помойке, чем буду твоим холуем!” Или лучше так: “Как поэт ты ничуть не выше меня, и нет у тебя права мною распоряжаться!”… Глядя перед собой и ничего не видя, он продолжает истязать себя, остервенело измочаливая нервы и надсаживая сердце…
Между тем двумя машинами они несутся по окаймленной лесом автостраде, пересекают город — и вновь навстречу им летят дорога и лес. Наконец справа сумрачно надвигается на них огромное здание аэровокзала. Возведенное лет сорок назад, кубообразное, сложенное из серых бетонных плит, оно когда-то вызывало восторг своим ультрасовременным видом и масштабом. За ним видны самолеты, расписанные в цвета авиакомпаний.
“Роллс-ройс” и “шевроле” останавливаются на забитой автомобилями привокзальной площади. Охранники, а вслед за ними Щербатый и Принц покидают машины.
Дальнейшее воспринимается Принцем, словно происходящее на экране. Едва стальной король делает несколько шагов, как неподалеку, взявшись будто ниоткуда, появляется одетый в черное мотоциклист, лицо которого неразличимо за тонированным стеклом шлема. Похожий на инопланетянина, он медленно проезжает мимо Принца. Внезапно мотоциклист делает еле заметное молниеносное движение, и в его руке оказывается пистолет.
Стальной король, не шевелясь, наблюдает за происходящим с онемелым заторможенным удивлением. Он видит, как, нелепо дернувшись, к нему прыгает Щербатый. Раздается резкий хлопок выстрела. Щербатый всем телом тяжело валится на Принца, заслоняя собой полмира. Едва устояв на ногах, Принц инстинктивно отпихивает поэта, и тот мешком рушится на землю. Потом магната бесцеремонно запихивают в “роллс-ройс”. Только здесь, среди охранников, он понимает, что на него покушались.
— А этот где… который стрелял?.. — одеревенелыми губами еле выговаривает Принц, ощущая себя беспомощным и несчастным, как маленький мальчик.
— Смылся, паскуда, — грубо откликается бритоголовый охранник, разом утратив обычное вышколенное смирение. — Под шлагбаумом проскочил и усвистал. Востер, гад. Обратно едем или как?
— Домой, — коротко бросает Принц, стараясь сохранить остатки самоуважения, и его пронизывает игла ознобного холода.
— А с мужиком че будем делать? — большим пальцем бритоголовый тычет себе за спину.
Вытянув шею, Принц заглядывает за широкую спину охранника и видит лежащего на земле Щербатого.
— Жив? — спрашивает он.
— Эй, Санек, — гаркает бритоголовый охраннику, молча сидящему на корточках. — Как он там?
Тот поднимает голову.
— Вроде еще дышит.
Рядом с машиной Принца останавливается “газель”, из которой выпрыгивают три спецназовца.
— Останешься тут, — велит бритоголовый присевшему возле Щербатого охраннику, решительно беря в свои руки бразды правления. — Мы в коттедж.
Захлопывает дверцу “роллс-ройса”, приказывает водителю:
— Атас. Жми на газ.
И два автомобиля отправляются назад, в Яблоневое…
…душа Щербатого, лежащего на грязном мокром асфальте, неудержимо рвется ввысь. Его лицо запрокинуто в сияющую лазурь, в которой невесомо парит почти растаявшее облачко, а меркнущее сознание еще пульсирует, еще противится неизбежному, губы шевелятся, силясь выговорить: “Что с ним?..” Все обиды растворились в его душе, и лишь огромным угасающим солнцем горит любовь к Принцу. Над ним склоняется охранник: “Ты что-то хочешь сказать, друг?” Но из уголка рта поэта, как вода из не полностью закрытого крана, вытекает струйка крови…
* * *
Из окон квартирки, что снимают они на пятом этаже “хрущевки”, виден вход в университет. С расстояния около двух сотен метров старинное, замысловатой архитектуры здание выглядит почти кукольным, а его массивные двери — игрушечными.
Квартирка — место их встреч наедине. Здесь они почти не разговаривают, только жадно наслаждаются друг другом. Потом лежат без сил, обмениваясь односложными фразами. Надевают наушники, включают плееры и, слегка покачивая головами и подпевая, слушают рок, испытывая наркотический кайф.
Сейчас они уже одеты и собираются уходить. Кира отодвигает щеколду, отворяет входную дверь.
— Когда поженимся? — спрашивает подругу Илья.
— Нетерпеливый какой. Рано еще. К тому же это почти ничего не изменит. Мы и так вместе.
— Не хочу прятаться. Надоело.
— А придется, — жестко отрезает она. — Наши папашки были кровавыми ублюдками, их жалеть не стоит. Но нам надо повременить, Илюшечка. Зачем привлекать к себе внимание? Складывается даже лучше, чем я предполагала. Твоему брату не до тебя, сейчас ему собственную шкурку спасать надо, так что мне осталось только обработать мать. Я безумно люблю тебя, Илюша, ты — все, что у меня есть.
Они целуются, долго не отрываясь друг от друга, и Илья в который раз смиряется.
В детстве он не знал отца. Когда Царь сидел в тюрьме, ему твердили, что тот в командировке (“В Царьграде”, — с лукавой усмешечкой говорила мать). Потом Царь появился в семье — чужой человек, властный, самоуверенный и грубый; Илья боялся и ненавидел его. Мать раздражала Илью невежеством, примитивной хитростью, приземленной практичностью. Он стыдился своих родителей. Затем мать исчезла, ее место заняла пустая деваха, вызывавшая в нем презрение и брезгливость.
Настоящей матерью, строгой, понимающей, нежной, любимой, стала для него Кира. Она даже не смысл его жизни, а сама жизнь.
Они порознь выходят из подъезда и отправляются на занятия.
* * *
Королек
Народу на похоронах с гулькин нос. Щербатый мелькнул на земле, не оставив ничего, кроме стихов, которые никому не нужны. Впрочем, еще имеется квартирка в двухэтажной халупе, из-за нее-то, пожалуй, будет драчка между дальней родней.
Крохотной группкой — телохранители Принца, Гудок и я — выходим из крематория.
— Поехали, посидим у меня, — предлагает мне Гудок. — Жена уже стол накрыла.
Даю согласие, но один из охранников, бритоголовый, копия Муссолини (лично не знаком, видал по телику), заявляет категорично:
— Велено доставить тебя к шефу.
— Помянешь Щербатого без меня, — говорю Гудку. — Ты уж, пожалуйста, постарайся.
— Не сомневайся, все будет в полном ажуре.
А я и не сомневаюсь ни чуточки, выпьет и закусит так же вдумчиво и старательно, как делает любую работу.
Неспешно минуем унылую стену колумбария, тащимся вдоль памятников и могил насупившегося города мертвых. Очутившись за кладбищенскими воротами, залезаю в “копейку” и еду в Яблоневое.
День тягостный, невеселый. Небо нависло над землей серой клубящейся массой, точно там, в высоте, кипит гигантское варево. И кажется, что вокруг разлита талая вода, в воздухе, в пробуждающемся после зимней спячки лесе, летящем назад по краям дороги, и только ждет своего часа, чтоб захлестнуть мир…
…И вновь вхожу я в коттедж, где терял голову от синеглазой Марго, где потом поминал ее, где слушал стихи Принца и Щербатого.
Исполненный в деликатной бежевой гамме кабинет. Нынешний властитель империи Царя сидит ко мне спиной.
Оборачивается.
— Так-то ты ищешь убийцу моего отца, — начинает он тоном, не предвещающим ничего хорошего. При этом он почти в точности повторяет гневливую фразу, которую врезал мне на похоронах Марго. — Поздравляю. Жена убита, меня едва не ухлопали, как муху. А тебе хоть бы хны.
Заводит себя, чтобы отвести душеньку. Но я лишаю его такой радости.
— Кончай изображать из себя Змея Горыныча. Жив ты остался благодаря Щербатому. Так что это я имею полное право спросить: почему из-за тебя погиб мой друг детства?
— Ты что себе позволяешь?! — аж взвизгивает он. — Да стоит мне только слово сказать, от тебя мокрого места не останется!
Но эти угрозы не более чем проявление слабости. Что-то затравленное появляется в его лице. Мои губы невольно складываются в снисходительную улыбку. Теперь Принца скрючивает уже настоящая ярость.
— А убивца я назову тебе на этой неделе, — продолжаю я миролюбиво, — только вряд ли мое сообщение доставит тебе положительные эмоции.
— Отчего это? — мрачно цедит он, все еще тяжело дыша и будто испуская из ноздрей дым.
— “Печальным будет мой рассказ”, — цитирую я поэта.
— Ладно, — обмякнув, бурчит Принц. — Садись. Пей.
И мы пьем за упокой души Щербатого. Раз, и еще раз, и еще много-много-много раз.
— Давай-ка начистоту, Кирилл. Мне кое-что ведомо о ваших с Маргаритой отношениях. Ведь ты ее, по сути, бросил.
— С чего это ты решил?
— А с того. Чем она тебе не угодила?
— Попытаюсь объяснить доступно для твоего интеллекта. Она — Кроткая. Как у Достоевского. Читал? А-ааа… — машет он рукой. — Все равно… Только у Достоевского Кроткая в конце концов бунтует, а эта даже на бунт была не способна. Что скрывать, поначалу я клюнул на ее неземную красоту. Когда впервые увидел, показалось, что это ангел небесный, сошедший к нам, погрязшим в мерзости и грехе. Наша встреча была как будто случайной. Это уже потом я понял, что Валентин Семеныч, папаша Марго, мне ее подсунул. Нет, не подумай, из вполне благородных побуждений, чтобы в жены взял. Старый сводник. После того, как она родила, — Принц морщится, точно съел кислое, — он ее из дома не выпускал, боялся, что опять с кем-нибудь спутается. Она занималась языками, рисовала, читала, точно была барышней девятнадцатого века. А когда я из Англии вернулся, Валентин Семеныч устроил так, чтобы мы с Марго встретились. Ну и… Отец был против нашей женитьбы, но я настоял. Был как в бреду. Кричал, что с собой покончу… Вспоминать стыдно… Около года я был счастлив невероятно, хотя, не скрою, ревновал ее к прежнему любовнику, понятия не имея, кто он такой. Затем понемногу стал охладевать.
— Почему?
— Она начала раздражать меня своей безропотностью. Иногда хотелось ударить ее, чтобы вывести из этой покорной полусонной безмятежности. Я чувствовал, что она меня не любит. Мою любовь принимает, а сама холодна, инертна. Я видел в ней куклу, которой все равно, кто ее имеет. Это отбивало всякое желание. Она перестала меня волновать…
— И ты завел любовницу?
— Это получилось само собой.
— И тогда Марго в свою очередь нарушила супружескую верность? Так?
— А что тебе об этом известно? — встрепенувшись, вопрошает он.
— Практически все. От кого ты узнал, что она тебе изменяет?
— Нанял сыча, он мне и выдал информацию… в цветах и красках.
— И что?
— А ничего. Мы стали еще более чужими… Хватит, не мучь меня. Давай лучше выпьем.
И мы снова пьем, и я уже плохо разбираю, что в моем стакашке, коньяк или отдающая клопами коричневатая водичка.
— Ладно, не будем о Маргарите. Поговорим о Щербатом. Ежели по совести, — не совсем владея языком, чужим звенящим голосом (или это звенит в ушах?) задаю я вопрос, — достоин ты того, чтобы за тебя умирал другой человек?
— Проблема философская, — с такими же усилиями взнуздывая свой язык, изрекает Принц. — Хороший был парень Щербатый, но таких щербатых пруд пруди, а я — штучный товар.
— А разве Богу не все равно, кто есть кто? Мы все дети Его. Сильно сомневаюсь, что в божественной канцелярии имеется гроссбух, в котором отмечено: этот — большой человек, дать зеленый свет и прямую дорогу, а вон тот — никудышный, списать при первой возможности. А может, и существует гроссбух-то, и значится в нем Щербатый как блаженный, особо ценный экземпляр, а против твоих ФИО пометочка: после смерти отправить в ад для перевоспитания. Богу-то тугриками и престижным верхним образованием извилины не переплетешь, лапшу на уши не навешаешь. Да и есть ли у него уши-то? Ведь ты не из рядовых до генеральских звезд дослужился, их тебе с рождения вручили. Доведись Щербатому появиться на свет в семейке Царя, он бы твоими заводами владел, а ты бы его развлекал стишатами своего сочинения.
— Не забывайся! — Принц безуспешно пытается бешено сверкнуть мутными красными зенками. — С кем говоришь! Я тебе не ровня. Ты — лакей…
Встаю, глядя на него сверху вниз.
— Лакеем никогда не был и не стану, понял? Не будь ты сейчас в недееспособном состоянии, я бы рыло тебе начистил. А сейчас пора спать.
— Думаешь, мне не жалко Щербатого? — кричит Принц.
Но я уже выхожу.
Просыпаюсь в шикарной спальне. Отдергиваю штору. За окном серо-белое утро. Видна ажурная ограда и соседние виллочки, странный мир богатых и процветающих. На горизонте темнеет лес.
По дороге в туалет сталкиваюсь с Принцем, облаченным в изумрудного цвета пижаму. Морда опухшая. Не поздоровавшись, исподлобья мазнув по мне взглядом, сообщает, как помещик кучеру:
— На днях улетаю в Лондон. Достала меня эта вонючая бандитская страна. Буду жить среди людей.
Его глазенки с угрюмой антипатией вскидываются на меня, и он без слов удаляется, всесильный магнат в пижамке и шлепанцах…
* * *
Слабаком оказался Людкин муженек супротив безутешной вдовы Кота. Уже на другой день после стычки с могучей тещей он копченой колбаской выкатился из котовского кабинета, а на завоеванном пространстве водворилась Клавдея.
Сегодня она потребовала меня к себе. Захожу — и изумленно столбенею: кабинет Кота напоминает будуар. Стены задрапированы пурпурным шелком и украшены уже не одной, а четырьмя здоровенными картинами, одна из которых — то ли восход, то ли заход солнца в горах — принадлежит кисти Сверчка.
Стою перед хозяйкой и верноподданнически поедаю ее глазами. Но по достоинству мою преданность она оценить не желает.
— Слушай, как там тебя. Чем ты вообще занимаешься? Таскаешься туда-сюда да треплешься по-пустому. Как баба. Духи мои ему, вишь, не нравятся. Из себя вроде красавчик, а лоботряс первостатейный. Я тебя увольняю. Получай в кассе деньги и уматывай.
Удаляюсь без слов. Вот ведь странно. Ни Коту, ни его благоверной прислуживать я не собирался, наоборот, на днях предполагал свалить. А на душе скверный осадок. До чего чудно устроен гомо по прозванию сапиенс, ну не нравится ему, когда пинками гонят, даже из такого дерьма.
Выбравшись в приемную, кидаю взгляд на заложившую меня смехотунью-секретаршу, но она уткнулась в компьютер и будто разом оглохла и ослепла. Чего ей от всей души и желаю… Впрочем, пускай живет. Кстати, еще раз убеждаюсь в том, что если человек много и не по делу смеется, жди от него любой пакости — большая сволочь.
Вечером от нечего делать бестолково болтаюсь по развеселой улочке имени Бонч-Бруевича. Вокруг все оттенки синевы — от темной, почти черной на земле до голубовато светящейся — над головой. Улочка в огнях и рекламном оре. Таком, что не слышу призывов своей мобилы и только по зудящей задницу вибрации догадываюсь, что со мной кто-то сильно хочет поговорить.
— Привет Королькам и разным прочим чудакам! Как живется-можется? — раздается в трубке ласковый рык Акулыча.
— Как тому несчастному танцору.
— Так ты, милай, только на паркете и можешь кренделя выделывать, а тут приходится на пересеченной местности отплясывать. Но на то и существует папа Акулыч, чтобы тебе подмогнуть. Вместе такое танго отчебучим, что любо-дорого. Слухай сюда. Я уже сообщал вашему превосходительству, что шибко интересующий вашество капитан во время кончины Царя и Маргариты отпуск не брал. Но опосля в нашем замечательном городке нарисовался — аккурат после того, как взорвали Кота. И вроде понятно, почему: брательника Степу хоронил, который отправился в райские кущи вместе с Котом. Однако офицер сей отчего-то у нас задержался и отбыл обратно в свою часть — подчеркиваю для слаборазвитых — на другой день после неудачного покушения на Принца. Смекаешь?
— Ну и что? Остался, чтобы помочь старушке-матери горе пережить.
— Птичка Королек умна и сообразительна. Но ей не все ведомо. Наш человечек с энтой мамашей уже побеседовал — под видом сантехника, он у нас офигенный специалист по унитазам. Бабочка оказалась хлебосольной и говорливой до опупения. Всплакнула о Степушке, сыночке своем ненаглядном, накормила мужика и всунула в его уши столько, что еле унес. Между делом поведала, что Клавдея — вскорости после смертяшки любимого Кота — связалась через нее с капитаном и имела с ним сурьезный разговор. О чем — не скажу, не ведаю, могу только догадываться, но копать в данном направлении будем упорно, до самого донышка… Теперь о тебе, барбосина. Сваливай из вагона. Свое дело ты сделал, за что огромадная благодарность и медалька из марципана.
— Большая просьба, Акулыч…
— А когда она у тебя была маленькой, свиненочек? Не советую обижаться, нынче год Свиньи, я тебе комплимент отвешиваю, мордашка.
— Будь другом, пробей телефонные разговоры младшего сыночка Царя.
— Да ты шизанулся, Королек! Чтобы сопливый ботаник и малахольная дочурка Кота!.. И думать не моги. Как тебе только в котелок такое вступило!
— Акулыч, может, я действительно чокнутый, но — кожей ощущаю: детишки Царя и Кота явно при делах. Честно признаюсь: знаю я всего ничего, только то, что между ними лямуры, а Царь и Кот запрещали им встречаться. Да еще Кирочка хлопнулась в обморок после того, как сказал ей, что Кот в общем и целом неплохой человек. И все-таки чует мое сердце… Акулыч, помоги!..
Мент отвечает сопением и воркотней, но, в конце концов, сдается.
* * *
В пятницу, 16 марта, до полудня лентяйничаю. Потом вытаскиваю себя во двор, где в глубоком нокдауне валяется когда-то горделиво сверкавший снег, а на дорожках хозяйничают грязь и лужи. Капели нет, но она как будто звенит в воздухе. В небесах едва различима пара-тройка беленьких облачков — словно кто, забавляясь, легонько мазнул акварелью. Озираясь, пробегают облезлые кабыздохи. Полно мусора и собачьих фекалий. На лавочке сидят три алкаша. Двое еще держатся, зато старикан, расположившийся между ними, совсем хорош. Седенький, сутулый, облаченный в черную кацавеечку, он то и дело заваливается набок, или пьяненький в дупель, или помирает, или то и другое вместе. А эти два идиота мутузят его, приводя в чувство. Особенно усердствует, тот, что помоложе, парень лет тридцати пяти.
Не выдерживаю:
— Вы чего творите, мужики? Он же копыта отбросит. Надо “скорую” вызывать.
— Ни хрена ему не сделается, — отвечает молодой. — Он и пальцы на ногах отмораживал. Оклемается.
И принимается с удвоенной силой лупить старика по белому, почти как снег, лицу, а тот только бессмысленно мотает головой, не открывая глаз. От ударов черная ветхая ушанка слетает, и третий выпивоха, худющий, как скелет, заботливо водружает ее на место.
Вызываю по мобильнику “скорую” и, бесясь, влезаю в “копейку”. Зол я на себя ужасно. На кой мне эти придурки? Ну, сдохнет старый козел, туда и дорога, наверняка за всю свою жизнь на грош добра не сделал. Это сейчас он такой трогательно беспомощный, а каким был по молодости? Небось, тем еще гаденышем. Забавный я все-таки человечек.
Минут через двадцать во двор въезжает беленький с красной полоской и такого же цвета крестиком микроавтобусик, увенчанный мигалкой. Из него нехотя выползает упитанная врачиха, бегло осматривает полумертвого старика и велит грузить в машину. С молодым алкашом втаскиваю дедка на носилках в недра “скорой”, а эскулапша и пышущая здоровьем медсестра с интересом наблюдают за нашими телодвижениями, изредка давая полезные советы. Обе они в куртках, накинутых поверх зеленой униформы.
Наконец “скорая” укатывает вдаль. Облегченно вздохнув, откидываюсь на потертую, местами драную спинку сиденья “копейки” и отправляюсь куда глаза глядят. Покинув автомобильчик, без цели таскаюсь по центру города, а вечером, снова усевшись за руль, подкатываю к дверям “Заморья” и жду, сам не зная чего. Чуда, должно быть.
Но, как и в прошлый раз, вытягиваю пустышку. События повторяются с почти поминутной точностью: из внушительных дверей убогой пятиэтажки в гаснущий мир выскакивают “заморыши”. Муза забирается в свою машинку и улетает. Через часок появляется директорша. Сопровождаю ее до изумрудно освещенного домишки, три с лишним часа торчу под окнами, однако хозяйка турфирмы — ну просто сама добродетель! — носу не кажет из личной норки. Махнув рукой, отправляюсь к себе, в нашу с Гаврошем комнатенку, чье окошко незримо сияет мне в темноте.
Проезжая по мосту, справа от себя на озаренном желтыми фонарями тротуаре вижу кучу малу. Поначалу намереваюсь проехать мимо, но дурацкая любознательность заставляет притормозить и вглядеться. Так и есть: человека бьют. Прямо под фонарем, никого не боятся, ублюдки. Подаю “копейку” к обочине, вымахиваю из машины, несусь к дергающейся группе и ору благим матом первое, что вбегает в башку:
— Стоять! Бояться!
На долю секунды они замирают, превратившись в нелепые статуи, изображающие современных отморозков. Этого мгновения мне хватает на то, чтобы врезать по первой попавшейся морде лица. Не заботясь о том, держится пацан на ногах или уже валяется, разворачиваюсь ко второму, вбиваю ему кулак снизу в челюсть и слышу, как клацают его зубы. Кажется, это называется апперкотом, но мне не до боксерских терминов. Деваха принимается верещать и вцепляется в меня мертвой хваткой. С дамами я не дерусь, романтик, но не до такой же степени, ребята! Не без усилий отрываю ее клешни от себя и толчком отправляю барышню на землю, где она как-то сразу успокаивается.
Парни уже на ногах. Один из них сжимает бутылку пива, хорошо еще, что не нож. Жертва — маленький мужичок — лежит, свернувшись калачиком, в каше из снега, грязи и воды. Башку ручонками прикрыл и вставать вроде не собирается. Угрелся, что ли? Схватив его за воротник, рывком приподнимаю, озираясь, чтобы гаденыши не напали сзади, волоку к “копейке” и впихиваю внутрь. Влезаю сам. Завожу мотор… Грохот, треск, звон! — стекло пробила бутылка. На миг цепенею в задумчивости, выбирая вариант из двух: вылезть и порвать сопляков или уехать. Здравый смысл подсказывает второе. Жму на газ и мигом пролетаю мост. Только теперь ощущаю сильную боль в пальцах правой руки.
— Это что, ваши знакомые? — спрашиваю мужика. — Маленькая разборка?
— В первый раз их вижу, — отвечает, постанывая. Он смутно различим в темноте и кого-то сильно мне напоминает. — Шли спокойно навстречу. А когда со мной поравнялись, спрашивают: “Ты куда намылился, мужик?” И вдруг — раз, повалили, стали пинать…
— Вам куда?
— Да тут я живу, рядышком, в заводском общежитии, мне оставалось-то совсем немного пройти.
— А может, вас в травмпункт отвезти? Мало ли что…
— Да нет, вроде не сильно болит, — говорит он, шмыгая носиком и утирая платочком кровь, и я понимаю, на кого он похож: на старую, задолбанную жизнью мышку.
Останавливаюсь возле его общаги. В ней уже погашены окна.
— Огромное спасибо, — говорит он. — Не знаю, что бы со мной было, если б не ваша помощь… А вы не в милиции работаете?
— Нет, до недавнего времени я был помощником Кота. Знаешь такого? — Моя нога нетерпеливо подрагивает возле педали газа. Зеваю, мечтая поскорее добраться до дома и залечь в постель.
— Еще бы, — выдыхает он с уважением. — Господи, что же это творится-то! Царя убили, потом жену Принца, а теперь и Кота взорвали. Даже не верится, что в нашем городе такое возможно. Между прочим, товарищ, который делит со мной комнату, знал супругу Принца. Более того, скажу по секрету, он утверждает, что ее ребенок — от него.
— То есть как? — дремота тотчас выветривается из моей башки. — Пошли, мне надо с ним парой слов перемолвится.
— Зачем? — удивляется мужичок, но вылезает из “копейки”, бормоча под нос: — Конечно, он уже спит, но вы меня спасли… — Бедняга уже наверняка жалеет, что брякнул, не подумав.
Отворяет нам заспанная вахтерша.
— Опять припозднился, Муся… Ой, у тебя же все лицо разбито! И пальто измарано. И штаны… Кто это тебя так?
— Неважно… Потом… Тут вот человеку надо с Веней поговорить, — внушительно заявляет мужичок, указывая на меня.
— На ночь глядя! Не положено чужих пускать. Пускай утром приходит.
Тогда Муся принимается повествовать, как я героически защитил его от трех бандитов, которые в его изложении превращаются в неких мифических чудовищ, должно быть, мужик большой фантазер. Соболезнующе поойкав, вахтерша смягчается:
— Ладно, чего там. Проходи.
Бело-синий вестибюль сонной общаги стандартный, унылый, но теплый, уже плюс. Истоптанные ступени ведут нас на второй этаж. Шагаем по линолеуму длинного коридора, заставленного детскими колясками, велосипедами, лыжами и прочим семейным барахлом. Здесь уютно, славно, будто спящие за стеной люди согревают коридор своим дыханием.
Вваливаемся в комнату Мусика, зажигаем свет — и то, что было мраком, оказывается прибранной комнатой с двумя кроватями, тумбочками, столом, стульями и аккуратно разложенными вещами. Жилье двух одиноких человечков мужского рода.
На кровати к нам спиной дрыхнет некто, накрытый серым солдатским одеялом, заправленным в желтоватый от времени и стирок пододеяльник. Имею счастье лицезреть его плешивеющий затылок, покрытый русым пушком.
— Веня, — нежно обращается к нему мой новый знакомец, — проснись. — И легонечко касается спящего.
Веня не реагирует. Тогда я довольно невежливо трясу его за плечо. Веня, причмокивая губами, бормочет невнятно: “Чего пристал, отвали…” Потом поворачивается к нам, тараща бессмысленные светлые глазки. Физиономия у него пухлая, помятая и довольно-таки злобная.
— Ну? Чего? — Веня уставляется на Мусю, игнорируя меня как классового врага.
Муся вновь повествует о моем подвиге, приукрашивая и перевирая. (Слушаю с удовольствием, тщеславный человек-с.) И заключает рассказ словами:
— Вень, пожалуйста, расскажи про дочку жены Принца.
— Какая еще дочка? Какой жены? — Веня разом приходит в себя.
— Вспомни, ты говорил, что она — от тебя, — ласково убеждает его мужик.
— Ты чего, Муська, городишь! Когда я такое сказал?
— В конце прошлого года. Вспомни, ты еще пьяный был…
— Мало ли что сбрехнешь, когда поддатый, а ты и поверил. Я, может, в следующий раз налимонюсь и заявлю, что Венеру Милосскую трахал. Тоже поверишь? Эх ты, одно слово — Муська.
Веня обращает ко мне улыбающуюся морду, как бы приглашая повеселиться над наивностью приятеля. Но я его не поддерживаю, совсем даже наоборот.
— Слушай, Веня. Я работаю на Кота. Ты понял, парень, в какую историю влип? Давай так. Или выложишь все как на духу, или завтра я вернусь с серьезными ребятами. По винтикам тебя разберем, а вот сумеем ли обратно в нужном порядке сложить, не гарантирую.
— А че рассказывать-то? Ну, спал я с Маргаритой. Это не криминал.
— И ребенок от тебя?
— Ну, — усмехается Веня, дыша мне в лицо ароматом зубной пасты. — Похоже, так.
— Что-то тут не стыкуется, парень. Марго из себя раскрасавица… была. И папаша ее был не последним человеком. Сообрази, кто она и кто ты. Как же так получилось? Ты что, ее изнасиловал?
— Ни боже мой, сама. Правда, стеснялась очень, робела. Но сама. Странная какая-то, не в себе будто. Тихая, на все согласная, что с ней хочешь, то и делай. Просто надо настырным быть, напористым. Так что я просто первым оказался. А мог быть и другой.
— А потом почему драпанул? Папаша состоятельный. Стал бы ты зятем, катался как сыр в масле. Чего еще надо?
— Свободы, — и физия Вени обретает тупую торжественность.
— Слушай, неужто тебе ни разу не хотелось взглянуть на свою дочурку?
— А то нет. У меня тоже отцовские чувства имеются.
— Ну и как, повидал?
— Ага, как же, — кривится Веня. — Еще как повидал…
— А что такое?
— В прошлом году я как-то узнал номер мобильника Марго… случайно, — подчеркивает Веня. — Ну и аккурат перед Новым годом звякнул, поздравил с наступающим и сказал, что желаю дочь увидеть, родная кровь как-никак. Она сначала вроде перепугалась, а потом заявляет, что дочка в Англии учится. Ладно, говорю, как приедет на каникулы, так с ней и встречусь. А теперь каждый месяц буду звонить, разузнавать про нее. Марго как будто согласилась. Спросила, где живу. Я сдуру-то и ляпнул. Вырвалось — сильно бухой был. Тогда, кстати, и Мусе про дочурку сболтнул. А на следующий день, вечерком, меня так отметелили, что только в больнице очнулся. Вот и встретил праздничек. Месяц в гипсе провалялся.
— А может, это случайное совпадение? У отморозкав просто ручонки чесались.
— Еще чего. Подошли двое, спросили: ты такой-то? Ага, отвечаю, он самый. Ну они и вломили по полной программе.
— И больше ты Маргарите не звонил?
— Я что, больной? Я вообще, можно сказать, прикинулся мертвым и затих.
— А как ты думаешь, это Маргарита сама тех двоих наняла или кому-то пожаловалась, а тот уже принял меры?
— Не в курсах. На Марго не слишком похоже, ей главное, чтобы ее никто не трогал. Она клопа раздавит, расстроится.
— Значит, муж? Или отец?
— Ну, мужу она бы сказать постеснялась. Отец? Не знаю. Мужик он был интеллигентный. Наверное, захотел бы со мной поговорить, убедить, чтобы от Марго отцепился и пропал для них навсегда. Может, отступного бы дал…
— А ты на это и рассчитывал? Признавайся, здесь все свои.
Парень только ухмыляется во весь рот.
— А насчет Маргаритиной семьи что тебе известно? О своих родителях Марго ничего не рассказывала?
— Не-а. Да мы с ней почти что и не разговаривали. Некогда было… — И Веня, ухмыляясь, делает непристойное движение, объясняющее, чем он с Маргаритой занимался.
— Ну, ладно, — прощаюсь я. — Бывайте, добры молодцы, хороших снов. Вот тебе, Муся, номер моего мобильника, — царапаю на бумажке. — Звони, если кто полезет. — При этом намекающе гляжу на Веню, чтобы не вздумал врезать Мусе за то, что привел меня.
И выхожу. Меня ждет раскладной диван и сладкие объятья Морфея, в которые сегодня я погружусь с особым наслаждением.
* * *
Следующим вечером паркую “копейку” рядом с жилищем директорши “Заморья”. Жду, бессмысленно таращась на окружающий бледно-синий мир, перекрещенный черными дорогами. В мокром асфальте, как в реке, дробным золотом посверкивают отражения фар встречных машин. Время идет, все вокруг темнеет.
Наконец в матовом сумраке, как акула в вечернем море, появляется длинное авто, неся перед собой свет горящих фар. “Мицубиська” проплывает мимо моей “копейки” и намеревается въехать во двор. Выпав из своей тачки, подлетаю к золотисто мерцающей “японке” и демонстрирую липовое удостоверение, уповая на то, что в полутьме “заморша” вряд ли разберет, что за ксиву ей подсовывают. Опустив стекло, она сухо осведомляется:
— Что вам, собственно, нужно?
— Я расследую смерть Маргариты. Хочу побеседовать с вами.
— Меня уже расспрашивали ваши коллеги. Я объяснила им, что мы с Марго были подругами. Почему ее убили, тем более, кто это сделал, не знаю. Больше мне сообщить нечего.
— А вы пригласите меня к себе на чаек. Может, выяснится еще кое-что.
— А вы чересчур напористый молодой человек.
— Вообще-то я скромняга, сам не разберу, что такое со мной приключилось.
— Хорошо, я скажу, чтобы вас пропустили.
И вот уже вслед за директоршей поднимаюсь на третий этаж и вваливаюсь в суперэлегантную, как ее хозяйка, фатеру, где господствуют два изысканных цвета: топленого молока и кофе со сливками. Судя по всему, грубая мужская лапа здесь практически не ступала. Разве что сантехник забредет ненароком, да и то после него помещение проветривается, драится до зеркального блеска и опрыскивается духами с тяжелым, томным, возбуждающим ароматом.
Раздеваюсь, напяливаю тесные шлепанцы, ощущая себя слоном на коньках.
— Люблю смотреть детективы, — говорит директорша. — Но, признаться, не слишком верила, что представители вашей профессии работают допоздна.
— Да, — скромно соглашаюсь я, — пашем как проклятые, ни сна, ни отдыха измученной душе.
Мы сидим в гостиной в бежевых креслах и интеллигентно, маленькими глоточками, смакуем черный кофе, ставя хрупкие бело-золотисто-бордовые чашечки на журнальный столик со стеклянной столешницей. И мне кажется, что вот сейчас неловким движением раскокаю или чашечку, или столик. И, возможно, оттого никак не могу ощутить себя раскованно-раскрепощенным.
Разговор не клеится. Прихватив намазанными темной помадой губами длинный мундштук, шефша закуривает. Мужеподобная дамочка с немного лошадиным лицом и безжалостными глазами. Ее глубоко вырезанные ноздри то и дело трепещут, как у кокаинистки.
— Погодите, — приподнимает она прямые густые брови, — не вас ли я видела на похоронах Марго?
— Абсолютно верно, — признаюсь я, думая при этом: ишь ты, вроде была вне себя от горя, а зоркости не утратила, и глазыньки, слезками залитые, заприметили многое.
И в этот миг на меня внезапно накатывает вдохновение, окрыляя и делая все простым и легким.
— Сознайтесь, вам очень хочется, чтобы тот, кто убил Марго, был найден и понес наказание?
— Да, — в ее небольших прозрачных глазах вспыхивает такая злоба, что мне становится неуютно.
— Допустим, я назову его имя. Тогда вы ответите на все мои вопросы, причем до конца искренно?
Она как будто вздрагивает — или мне кажется? — молча затягивается. Отвечает:
— Да.
— Ладно, изрекаю имя. В таких случаях принято делать эффектную паузу, но мы не в театре, а я не лицедей…
Однако паузу делаю — видать, есть во мне актерская жилка. Директорша, побледнев, впивается взглядом в мои губы. Когда же, наконец, произношу: “Отец Маргариты”, она осторожно выдыхает, и по этому беззвучному выдоху понимаю, какое ее распирало напряжение.
— Сначала он заказал свою жену, — поясняю я. — Не мог стерпеть, что она предпочла ему женщину. А затем, когда узнал, что дочурка пошла по той же дорожке, кончил и ее. Сожалею, но вам не суждено испытать радость возмездия — слишком уж он далеко, не достанешь.
— У вас есть факты, подтверждающие сказанное?
— Начнем с того, что папаню Маргариты подозревали в убийстве жены, однако изобличить не смогли. Зато теперь в нашем распоряжении имеются кое-какие улики. Вещдок номер один. Вуаля!
Из полиэтиленового пакета с рекламой супермаркета выуживаю снимок, читаю вслух слова на обороте: “Когда же вывели их вон, то один из них сказал: спасай душу свою…”, и прочее.
— Что любопытно, сделана фотография лет десять назад, а надпись недавняя, подтверждено экспертами. Я в богословии не силен, однако сообразил, что это цитата из Библии. Попросил знакомых ребят залезть в Интернет. Оказалось, речь идет о Содоме и Гоморре. История грустная и вам наверняка известная, так что пересказывать не стану. А что нынче понимают под словом содомия? Половые извращения. Валентин Семеныч посчитал себя то ли вторым Лотом — праведником среди содомского разврата, то ли самим Господом и решил покарать жену и дочь, одержимых содомией.
— И это все ваше доказательство?
— Отнюдь, мадам. Предъявляю вещдок номер два, который папаня Марго не без умысла оставил после себя на этой земле. — Вынимаю из пакета амбарную книгу. — Уже тогда, когда обнаружилась вышеупомянутая надпись на фотографии, у меня появилось странное ощущение, что усопший Валентин Семеныч играет со мной, подбрасывает улики и глядит с того света, сумею отгадать или нет? Это дневник с чистосердечным признанием. Читаем самую последнюю строчку: “Где ты, Сонечка, вечная Сонечка, чтобы оплакать меня!” Сначала я сообразить не мог, что за Соня такая? Супругу Валентина Семеныча звали Беллой. Дочку — Маргаритой. Супруге он наверняка не изменял. Откуда эта самая Сонечка выпала? И почему вечная? Думал я, думал — и осенило…
Торжественно достаю третий “вещдок”, когда-то беленькую, а ныне затрепанную, измызганную, местами заклеенную скотчем книжку, напоминающую пропахшего порохом, перепачканного грязью, забинтованного — только что с поля боя — солдата. На обложке портрет паренька, задумчивый такой красавчик, не скажешь, что кровавый лиходей.
— Вот она, любушка. “Преступление и наказание” Федора нашего Михалыча. В библиотеке взял. Итак. Открываю. Листаю. Читаю: “Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!”
— И что из этого следует?
— Ответ подскажут милашки-цифирьки, которые после фразы о Сонечке стоят: 1983, 336 (332), 337 (17), 337 (11), 425 (13-14). Как вам такой рекбус-крокссворд?
— Мне лично он не по плечу. Но, судя по торжествующему тону, вы его разгадали.
— Именно-с! Поначалу, признаться, и меня эта цифирь поставила в тупик. А потом сообразил: поскольку стоит она аккурат после слов о вечной Сонечке, то и должна относиться к роману того же Федора Достоевского. Позвонил соседке Маргаритиного отчима: не было ли в его личной библиотеке “Преступления и наказания”? “Да, — отвечает, — в последние дни эта книжка лежала на его столе”. — “А как, — интересуюсь, — она выглядела?” — “Обложка беленькая такая, а на ней что-то черное, уж не припомню что”. Отправился я в городскую библиотеку и взял вот эту самую книжечку. Вид, правда, у нее не самый презентабельный, уж не обессудьте. А напечатана она в 1983 году. Постигаете?
— Погодите, если 1983 означает год издания, значит, следующие числа — номера страниц?
— А те, что в скобках, — строка от верха. Теперь глядим, что получается. Страница 336, строчка 332-я. Говорит Сонечка: “Страдание принять и искупить себя им, вот что надо”. Смотрим страницу 337, строку 17-ю. А это уже Раскольников: “Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик”. Страница 337, строка 11. Опять Сонечка: “Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь. Целую жизнь!..”
Надеюсь, вы уже поняли: Соня Мармеладова — больная совесть папаши Марго. Он страдает, борется с ней и преподносит нам шифрованный отчет об этой битве. Совесть уговаривает его открыться и сдаться, а он супротивится, не хочется ему в тюрягу. А вот и последние строчки — 13-я и 14-я на странице 425. Раскольников сломлен. Он плетется в ментовку и признается поручику Пороху: “Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором, и ограбил”. Финиш. Папаша Марго, как и Раскольников, полностью признает свою вину в убийстве двух женщин: жены и дочери. Но — в отличие от Роди — сдаваться никуда не идет, вешается, а признание свое шифрует. Вот такая фантастическая стыдливость: двух самых близких людей не пожалел, а людям прямо сказать об этом не может, неловко ему, понимаешь. Так что его война с совестью не кончилась. Он просто уступку ей маленькую сделал. И все же раскрылся папаня Маргариты, под самый занавес, сообщил о своем злодействе потомкам. Не у всякого душа выдерживает тяжести содеянного. Хоть перед тем, как в петлю влезть, а намекнет человек, приоткроет краешек тайны, чтобы на чуток, но облегчить ношу…
После моего монолога начинается как бы вторая серия нашего разговора.
— Не скрою, ваши рассуждения весьма эффектны, хотя, увы, не слишком убедительны, — говорит директорша.
— Что ж, тогда зайдем с другой стороны.
Итак, жил-был некрасивый, но шибко умный молодой человек. Женщин у него не было… или были, но особо нежных чувств не вызывали. И встретил он необыкновенно красивую фемину с ребенком. И втрескался так, что готов был на все, лишь бы стала его женой. Сделал предложение. К его изумлению, она согласилась, и с этого момента началось его непрекращающееся счастье. Как сказали бы в средние века, он стал верным паладином двух дам: жены и дочки. Вкалывал. Сделался директором завода. Мало того, стремясь устроить своим “девочкам” коммунизм при капитализме, потихоньку начал мухлевать, подворовывать. Каким-то макаром Царь узнал о его проделках и бедолагу из директоров выпер.
С этого момента все пошло наперекосяк. Он еще силился держать понт, семья по-прежнему обитала в элитном доме, занимая пятикомнатную квартирку, однако уже началось медленное, все ускоряющееся скольжение вниз. Через год-полтора Марго забеременела от какого-то прощелыги. Это стало для папаши тяжким ударом: в дочке он души не чаял, хотя родной по крови ему не была.
А еще примерно через год он узнает, что жена изменяет ему, причем не традиционно, как принято, а с женщиной. И впадает в отчаяние и бешенство. Здесь не только ревность, но и желание оградить Марго от распутной матери. Возможно, у него тогда уже начала ехать крыша, и именно тогда он возомнил себя Лотом, окруженным содомитами. Окажись в его распоряжении природные стихии, страшно представить, что бы он сотворил с несчастным нашим городишком: “И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли”. Но такой возможности у папаши не было, и он просто заказал собственную жену.
Вскоре после того, как его подругу жизни Беллу нашли бездыханной на окраинном пустыре, он продает квартиру и — с дочкой и внучкой — вселяется в куда более скромное жилье. И жизнь как будто опять налаживается. Дочь он выдает замуж за Принца, внучка отправляется учиться в далекую Англию, а он издали радуется их счастью. И вдруг узнает, что его ненаглядная Марго пошла по стопам матери. И с ужасом понимает, что построил замок на песке. У “девочек”, которых он боготворил, были серьезные изъяны в генетике, и с этим ничего нельзя было поделать.
— За это не убивают, — резко возражает директорша.
— Согласен. К тому же, в отличие от матери, Марго ему не изменяла. Тем не менее он посчитал своим святым долгом ее уничтожить, а затем истребил сам себя. Значит, падчерица его содеяла нечто такое, что сильно усугубило ее прегрешения. Какое же злодеяние на совести Маргариты?
Мой ответ: убийство. А конкретно — убийство Царя.
Разумеется, Царя, который вышиб из-под него директорское кресло, Валентин Семеныч, мягко говоря, любил не очень, но и простить дочурке душегубство никак не мог. Он чувствовал: зло, заложенное в его Марго, вышло наружу и приносит уже свои дьявольские плоды, и нужно доченьку остановить, пока не поздно. Причем, замышляя прикончить Маргариту, вешаться не собирался, иначе бы не нанял киллера, сам порешил, и все дела. Это потом уже Сонечка, то бишь совесть, замучила.
— А вы не слишком поторопились, решив, что смерть Царя — дело рук Маргариты? — “Заморша” слабо усмехается, стряхивает пепел. — С чего вдруг ей понадобилось умерщвлять тестя?
— А вот тут есть еще один, как говаривали в старину, кунштюк. Фокус-покус. В самом конце прошлого года объявился прежний любовник Марго, отец ее ребенка, стал настаивать на встрече с дочкой. Ответный ход Марго был мгновенным: мужика профессионально изувечили. Как видим, с теми, кто нарушал ее покой, Марго не церемонилась. Почему бы не предположить, что и Царь каким-то образом помешал ей безмятежно наслаждаться жизнью? Но Царь — не Веня, его не изобьешь, его можно только уничтожить… А рискну, вдруг отгадаю. Гипотеза моя такова: будучи по натуре бабником, Царь начал приставать к невестке, шантажируя ее — понятно чем. И так достал, что выход из ситуации мог быть только один: смерть не в меру расшалившегося старикана. Ну как, разгадал я загадочку?
Директорша затягивается сигаретой так, что глубоко западают щеки, выпускает дым через расширенные ноздри.
— Вам не было смысла являться сюда. Прибавить мне практически нечего. Впрочем, расскажу, что знаю. Но — два условия. Первое. Никакие протоколы не подпишу.
— Заметано.
— Второе. Вы вынете из кармана диктофон, на который собираетесь украдкой записать мои слова.
Выкладываю на столик диктофончик. Она проверяет, не включен ли. Вставляет в мундштук очередную сигарету, щелкает зажигалкой. Глаза ее тухнут, словно там, внутри, выключили свет.
— Встретились мы с Марго случайно, на вечеринке. Нас сразу потянуло друг к другу. К этому времени у меня уже был подобный опыт… Но там была страсть, не более, а с Марго — истинное, глубокое. Во всяком случае, с моей стороны. Думаю, и с ее тоже. Контакты Марго с мужчинами были неудачны, она разочаровалась в сильной половине человечества…
Легкая усмешка трогает ее губы.
— …Каким-то образом Царь разузнал о наших отношениях. Реакция его была дикой: он стал угрожать Марго расправой, а потом потребовал сексуальных услуг, иначе все откроет сыну. Впрочем, эта информация вряд ли бы огорчила Принца, у которого была постоянная и почти официальная любовница. Как эротический объект жена его уже не интересовала. Она была приятным собеседником, красивой, умной спутницей в театре или ресторане. Прекрасно говорила по-английски, кстати, и по-французски тоже, а он был англоманом. Разбиралась в классической литературе, а он поэт — не бог весть какой, но стихами балуется. Много ли женщин могли удовлетворить его духовные запросы?
— И когда Марго поведала вам о гнусных притязаниях Царя, вы нашли исполнителя? — осведомляюсь я. — Так же, как отыскали двух бугаев, которые приструнили обнаглевшего бывшего любовника Маргариты, верно? Слабая, нерешительная Марго никогда бы не отважилась лишить жизни даже такое зловредное насекомое, как Царь, она по натуре жертва. Мы одни, свидетелей нет… Признайтесь. Как бы между прочим, шутя. В тихой задушевной беседе снимите бремя с души.
Она извлекает окурок из мундштука, мужским жестом давит в пепельнице и впервые за время беседы улыбается. Зубы у нее белые, один к одному, уж не искусственные ли? Любопытно, испытывает ли она муки совести оттого, что отправила к праотцам Царя? Какой никакой, а человек…
* * *
В понедельник звоню Французу и удостаиваюсь небрежного “алло”, в которое он ухитряется упаковать столько уважения к себе и презрения ко мне, будто закатил целую обличительную речугу.
— Надо встретиться, Француз.
— Легок на помине. У меня (слышно, как он шелестит бумагой) как раз на следующий четверг записано: “Королек” и петелька нарисована. Когда ждать?
— Через полчаса буду. Не скучай, расслабься.
— Шутник. Юмор висельника, а?
Седлаю “копейку” и отправляюсь. Колеса машинки крутятся весело, приближая меня к развязке, а что случится потом, о том ведают только Бог да Француз.
Спустя полчаса вступаю в кабинет Француза. Деловой бандит сидит за столом, неподвижный, как идол, однако по тому, как сжаты в кулаки его дебелые руки, понимаю, что неспокоен. То ли опять взыграл охотничий азарт, то ли еще какие бурные чувства бродят в его темной и грешной душонке.
— Ну, сыч, раскопал, кто прикончил Царя?
— Маргарита, жена Принца, — выдаю кратко, подстегнутый его нетерпением.
— А ты уверен? — в его моргалках, точно вылепленных из блестящего сладкого шоколада, некоторое разочарование. — Не вздумай подсунуть мне туфту. Только продлишь свои муки.
Рапортую обо всем, что сумел разведать, лишь вскользь упомянув директоршу. Ежели Француз заинтересуется ею всерьез, придется сдать. А так — не стану отягчать совесть. Кто знает, как поступит с ней бизнес-бандюган? Пускай мертвяки хоронят своих мертвяков, а живым следует жить, даже когда порой хочется обратного.
Француз раздумчиво качает своим черепком патриция, переваривая информашку, должно быть, прикидывает, чем может ему сгодиться. По всему видать, ожидал он другого.
Сказать мне больше нечего. На языке вертится фраза: “Ну что, я пошел?”, но произносить ее опасаюсь, чтобы не разбудить в бандите зверя. Француз медлит с ответом, и я догадываюсь, что творится в его мозгах.
Стою и молчу. Пускай лучше взвешивает мою судьбу на невидимых весах, которые колеблются в его тыкве. Тут даже дунуть страшно.
— Думаешь, я не знаю, — цедит он, пожевав губами, — что под окнами торчит тачка с кодлой ментов. Это мы уже проходили. Вот почему ты такой смелый. Моя бы воля… — Он не договаривает, но продолжение фразы прочитывается без пояснений. — Дыши воздухом… пока. И учти. Я тебя не простил, сыч, и рассчитываться со мной будешь до самого последнего своего часа. Ступай.
Вывалившись на улицу, первым делом воплощаю в жизнь волю Француза: наполняю легкие медовым мартовским воздухом.
В последнее время я стал коллекционировать небо. Наверное, это фамильное. Отец собирает марки, а я — тучи, звезды, утреннюю и вечернюю зарю. Сейчас небесная твердь запружена большущими облаками, местами сказочно белыми, как крылья ангелов, местами — точно накаченными дымом, а между ними блистают полоски, лужицы, полыньи чудесной голубизны.
Счастлив я до попы. Нервы натянуты так, что вот-вот со свистом порвутся, и тонной пива не залить это страшное счастливое напряжение.
И вдруг ясно осознаю: то, что я остался жив, — это даже не половина дела, а так, мелочевка, ничто. Я, может, для того и сохранен на этом свете, чтобы отыскать и истребить убийцу Илюшки. А где он, этот ублюдок, в какой норке хоронится и найду ли его когда-нибудь? И — точно солнце заходит за облака — мир разом тускнеет, и огромная тень ложится на мою душу.
* * *
Автор
В толпе пассажиров стальной король поднимается по трапу. Его сопровождают Альбина и два охранника. Принц оглядывается на серое здание аэровокзала, нелепым кубом врезающееся в заволоченное дымными облаками утреннее небо, заходит в салон; усевшись, бессмысленно смотрит в иллюминатор на разгоняющийся невдалеке будто игрушечный самолет.
Ему вспоминается вчерашний звонок Королька, сообщившего, кто убил Царя.
“Марго не могла заказать моего отца, — зло возразил он. — У нее не было таких денег, а киллер стоит дорого. И вообще, это просто смешно: Марго и убийство. Рассказывай свои сказки кому-нибудь другому”.
“Тем не менее сведения верные. Могу представить доказательства. Заодно поведаю, кто ухлопал Маргариту”.
“Не обязательно, — сказал он и вдруг с удивлением обнаружил, что ему совершенно безразличны и отец, и Марго, и все это безмозглое человечество. — А кто покушался на меня, выяснил?”.
“Передо мной такая задача не стояла”, — и он уловил в голосе сыча холодную отстраненность, точно тот разом потерял к нему интерес.
Возникла пауза, которую оба не торопились прерывать.
“Что ж, работу ты выполнил, подъезжай, получишь гонорар”.
“Спасибо. Мне уже заплатили”.
“Кто, если не секрет?”
“Француз”.
Они обменялись еще несколькими фразами и распрощались. И Принц ощутил, что этот звонок как бы подвел черту под целой полосой его жизни, и начинается что-то новое, неведомое, и кто знает, сколько оно продлится и чем закончится…
…Взревев, рокочут моторы, вызвав легкую дрожь гигантского корпуса машины. Принцем овладевает томительное и сладкое волнение, какое бывает всегда перед дальней дорогой. Но в него подмешана изрядная доля страха. А если тот, кто решил меня убрать, взорвет самолет? Ерунда, успокаивает он себя, абсолютная чушь, из-за одного человека, даже такого, как я, этого не сделают. Но убийственная капля ужаса, уже проникшая в его кровь, как яд, не исчезает.
— Прощай, немытая Россия, — произносит он одними губами.
— Ты что-то сказал, милый? —любовница кладет холеную ладонь на его руку.
— Так, ерунда. Просто счастье, что с меня не взяли подписку о невыезде, правда, пришлось ментам дать на лапу.
— Ничего, все наши беды уже позади. Прилетим — сразу в гостиницу. Как следует отдохнем, переоденемся и — гулять. Обожаю вечерний Лондон. А какие шикарные магазины, господи! Да по сравнению с Лондоном наш городишко — всего-навсего грязная вонючая дыра.
— Да, да, — рассеянно кивает Принц.
В иллюминаторе обрывается и разом пропадает земля, самолет возносится в ледяную высь. Как хорошо было бы лететь, не приземляясь, всю оставшуюся жизнь, думает Принц, не лицемерить, не лгать, не страдать, не трястись от страха, только лететь среди облаков и звезд…
* * *
Королек
Во вторник полдня валяюсь в постели. После короткого разговора с Французом ощущаю себя как выпотрошенная и зажаренная курица, которую приправили всякими специями и — ножками кверху — подали на стол. Чувство странное, тоскливое, словно перед путешествием в неведомую даль. Дело о смертоубийстве Царя вроде бы подошло к концу, стало прошлым, а вместе с ним точно отсекли часть души, и из этой дыры тянет сквознячком.
Поразмышляв чуток, дозваниваюсь до Инночки и умоляю о рандеву. Она кочевряжится, именуя меня не иначе как скотиной, но, в конце концов, соглашается встретиться — всего на пару минут, для такого мерзавца, как я, и этого много.
Свидание наше происходит в спорткомплексе на Котовского. Располагаюсь на том же диваничике, что и в первую нашу встречу. За окном вовсю лыбится солнце, полудохлый снег упрямо пытается изображать из себя рафинад, а душу мою распирает сладкое предчувствие весны.
Примерно через полчаса после назначенного времени появляется свирепого вида мужчина и молча шмонает меня, после чего возникает, будто дефилируя на подиуме, фотомодельная Инночка. “У! Как теперь окружена крещенским холодом она!” — это не я, Пушкин сказал, но все равно недурно. Причем, хотя телохранитель и отступает в тень, создается впечатление, что между ним и Инночкой появилось нечто общее, некая невидимая связь, общая аура, как выразился бы экстрасенс. Похоже, мужик занял в постели Иннуси мое место. И правильно, давно пора. Эти двое подходят друг другу, как две стороны одной медали.
Инночка усаживается рядом со мной. На ней блестящая мини-юбчонка, прикрывающая только трусики, и вдовушка с явным умыслом демонстрирует мне свои бесконечные ножки в черных колготках и сапожках, дескать, гляди, чего лишился, дурак. И у меня, признаться, слегка сбивается дыхание.
— А ты, оказывается, сыч, — зло ухмыляется она. — Теперь мне о тебе кое-что известно. Все высматриваешь, вынюхиваешь. А я-то дура разнюнилась, поверила, что влюбился. Чего тебе надобно, сыч? — обращается она ко мне, как всемогущая золотая рыбка к старичине-подкаблучнику.
— Совсем немного, Иннусенька. Я произнесу всего несколько слов, а ты ответишь, да или нет. Ладненько?
— Ну-ну, — откликается она неопределенно.
— Видишь ли, я тут выстроил логическую цепочечку, не хватает только одного звена, махонького, но без него цепка неполная. А я как на грех такой дотошный… Это ведь ты рассказала Царю про то, что у Маргариты имеется любовница? Правда? А потом, когда твой муженек скапутился, это ведь ты поведала папане Марго, что Царя прихлопнули из-за Маргариты, а уж папаня подсуетился, проверил и убедился, что так оно и есть, ага?
Инночка бледнеет, неестественно смеется, и я чувствую, как останавливается ее маленькое железное сердечко. Потом говорит, деревянно двигая губками:
— Кто тебе такую фигню сказал?
— Сам догадался, солнышко. Кроме тебя, практически некому. И Царю ты могла, хихикая, шепнуть в постельке насчет проказницы Маргариты, и Валентину Семенычу была не чужим человеком. Тебе они верили и к словам твоим не относились как к проискам врага. А тебе, в свою очередь, уж очень надо было избавиться от Царя. И вообще, чем хуже было в Царевом клане, тем тебе было лучше. Ежели бы они поубивали друг друга, ты бы осталась одна при всех капиталах. Закладывая Маргариту, ты ничего не теряла, зато выиграть могла многое. Что и произошло. Смотри, как здорово получилось. Царь и Марго мертвы. Принц валит из страны, обгаженный с ног до головы. А ты и жива осталась, и чистенькая, и богатенькая, и опять готова под венец. Твоя взяла, Инночка, ты на коне. Я прав? Да или нет?
— Ах ты!..
Она громко, отчетливо произносит непечатное словцо, резко встает и шествует к выходу уверенной, от бедра, походкой модели, раскачиваясь на длинных ногах. Телохранитель сопровождает ее. Гляжу ей вслед, мысленно прощаясь. Вот и ты уплыла, золотая рыбка, махнула хвостиком и сиганула в синее море, где жизнь легка и вольготна, только полным-полно акул, и если ты сегодня кого-то слопала, не исключено, что завтра полакомятся тобой. А я остаюсь на берегу, старый Королек, которому ничего уже не нужно… Кроме мести.
Едва выхожу из спорткомплекса, трезвонит мобильник.
— Ну, чувак, погоди! За всю историю нашей опасной и трудной службы не бывало такого, чтобы один раздолбай всю ментовку поставил на уши. Ты первый. Цистерна пива — самая малость, на что у меня хватает воображения. Постой, отдышусь и такое с тебя стрясу — на всю оставшуюся жизнь отпадет желание связываться с ментами и мной лично. Ну, прошерстили мы звонки наследничка Царя. Нуль. Круглое-прекруглое очко, как в сортире. Ни одного любопытного номерка. Что теперь протявкаете, мистер?
— Слушай, Акулыч, может, за то время, что развозил воду, моя интуиция сильно притупилась, но ведь осталось же что-нибудь. Убежден, этих детишек — Илью и Киру — надобно еще разок проверить.
— Да ты опупел, анчихрист! — разражается диким ревом мент. — Немедля сознавайся, что пошутил!
— Сейчас заеду к тебе, Акулыч. Разговор будет серьезный. Примешь?
— Ага, жди, — ворчит он. — Поставлю при дверях человечка с “калашом” и прикажу стрелять на поражение. И патронов не жалеть.
— Тогда еду…
* * *
Утро. Торчу в фойе университета. На улице уже довольно светло, а здесь полутьма, наводящий тоску казенный интерьер. То и дело с оттяжкой грохает дверь и шастают студиозы, из которых прет такая оглашенная энергия, что ощущаю даже спиной.
Кукую возле окна и гляжу на улицу.
Из подрулившего к универу черного “вольво” вылезает младшенький сынок Царя. Ну, теперь подоспело мое время. Когда пацан показывается в дверях, окликаю:
— Илья!
Отволакиваю его в сторонку. И тут же беру быка за рога:
— Теперь я знаю, кто заказал Кота. Ты и твоя подружка Кира — маленькая отцеубийца. Мне все известно, парень, — даже квартирка, где вы занимаетесь любовью, во-он в той “хрущобе”. На пятом этаже.
На его лице появляется такое ошеломление, что мне на миг становится жаль хлопчика: совсем еще ребенок! Но тут же вспоминаю своего Илюшку, и душа каменеет.
— Вы… вы ошибаетесь, — губы Ильи дрожат.
— Брось, — панибратски хлопаю его по плечу. — Улик у меня целый воз. А ты как думал, отправите Кота к праотцам и следов не останется? Такого не бывает, дружок. Ты только скажи, как деньги на киллера раздобыли? Я лично так смекаю: гробанул ты родительский сейф. Заприметил код, а когда папаша отошел в вечность, открыл и стянул энную сумму. Верно?
— И все-таки вы ошибаетесь, — повторяет он уже увереннее и жестче. Как ни крути, а сын своего папаши. Хоть и математик, не от мира сего, а генетика дает о себе знать. Представляю, как у парня там, внутри, все трясется, однако сумел собраться, и теперь его голыми руками не возьмешь.
— Эх, молодо-зелено… Слушай сюда, парниша. Никто, кроме меня, вас не подозревает. Да и я подумываю: зачем хороших ребят закладывать? Ну, посадят вас. Мне от этого какой прок? В общем, так. Три дня еще погожу — вдруг захотите со мной дело полюбовно уладить, а? — подмигиваю игриво. — Но ежели никаких телодвижений с вашей стороны не последует, извиняйте, сдам ментуре. Если надумаешь чего — звони.
— У меня пара начинается, — говорит он, порываясь удрать.
— Ох уж эти чокнутые теоретики… Ладно, беги.
Обретя свободу, Илья тотчас устремляется к своей самой что ни на есть высшей математике, холодной и безупречной, словно не по лестнице скачет, а поднимается в недоступные простому смертному горные выси, где снег непорочно чист, а воздух кристально прозрачен.
А я остаюсь на горемычной земле. Выбираюсь на улицу. Делаю неприметный знак ментам, торчащим в скромно припарковавшейся на отшибе, заляпанной грязью “десятке”. Теперь Ильей и Кирочкой займутся они, будут пасти, прослушивать телефонные разговоры. Мне остается только ждать.
Двигаю в “копейке” в сторону набережной. Торможу. Вылезаю, озираю окрестность. Мир вокруг тревожен и мрачен. Над городом зависли тяжелые тучи. Волны туч, беременных снегом, точно там, в высоте, вверх тормашками запрокинулось бушующее море. Машины едут с включенными фарами. Пруд еще покрыт беловатым льдом, исчерканным строчками дорожек, а весна уже пробует город на зубок: главный проспект черно-коричневый. Чувствую себя маслинкой в весеннем салате из черного снега и льда, густо приправленном жирной грязью, и улыбаюсь, сам не ведая чему. Неужто отмякает моя душа и горе в ней чернеет и тает, как старый мартовский снег?
* * *
Среда 21 марта начинается абсолютно банально. День с утра невеселый и тусклый. Небо застлано громадами серых сплошных облаков с дымными просветами. К полудню облака раздвигаются, как занавес, открывая чистую голубизну.
Около двух отправляюсь перекусить в привычную забегаловку на Бонч-Бруевича. Странное дело. Самый центр города, и интерьер вполне на уровне, а веет от этого бывшего кафетерия такой заскорузлой тоской, что хочется нажраться и забыться сном золотым.
Среди тех, кто насыщается харчем, замечаю парня — один занимает целый столик. Похоже, мелкий бандюган. Сидит себе с хозяйским видом, расставив жирные ноги, а официантка подобострастно крутится возле него, подавая пиво. И никто не рискует сесть рядом.
Выстояв очередь, с подносом в руках на полусогнутых направляюсь прямехонько к мафиозному хлопчику. Он уже завершает трапезу. Любезно ему улыбнувшись, усаживаюсь. К моему изумлению, он не зовет друганов, чтобы отмутузили наглеца и выкинули за дверь. Похоже, сытость привела его в беззлобное состояние. Молча мазнув по мне взглядом исподлобья, он удаляется, сопровождаемый парой таких же красавцев.
Расслабив напрягшиеся мышцы, принимаюсь набивать брюхо, задавая при этом самому себе вопрос: какого хрена я лезу на рожон? И отвечаю мысленно: никому не позволю вытирать об меня ноги. Он же тебя не задевал, урезонивает меня голос разума, он даже слыхом о тебе не слыхал! А все равно, отзывается другое мое я, не хочу, чтобы каждая наглая морда попирала других, душа не дозволяет.
Пока в моей башке препираются два голоса, на освободившийся стул приземляется парень и обращается ко мне с таковыми словами:
— Вам не кажется, что мы с вами внешне похожи?
От внезапности вопроса едва не давлюсь сосиской. Уж не чокнутый ли? Да вроде не похоже. Карие зенки насмешливы и неглупы, хотя имеется в них нечто, неприятно задевающее меня. К тому же, если не слишком цепляться к деталям, между нами и впрямь есть некоторое сходство, и возраст примерно один и тот же, вот только волосы у меня светлые, а он темный, почти брюнет.
Как-то сама собой склеивается беседа.
— Играем в американцев, — он кивком указывает на потребляющую пищу публику. — Янки дудль. Гамбургеры, чизбургеры, менеджеры, блокбастеры, промоушен-продакшн. Как африканские туземцы, которым белые привезли цветные стекляшки, “огненную воду” и мундиры с оторванными эполетами, а они за это отдают золото и рабов.
Он усмехается, и я понимаю, что мне не нравится в его гляделках: они точно задернуты шторками, и что за ними — неведомо.
На улицу выходим вдвоем.
— Тебя хоть как зовут? — спрашиваю.
— Предпочитаю остаться загадкой. Инкогнито. “Что в имени тебе моем?” Все мы на этой забытой богом планетке — безымянные клопики, суетящиеся в поисках хрустов и наслаждений. Кстати, второе возможно только благодаря первому. А ты мне интересен, — добавляет он. — Впрочем, это уже из области психологии, непредсказуемых извивов сознания.
Делает мне ручкой, сворачивает влево и растворяется в толпе, снующей на улочке “купи-продай”. То ли Печорина из себя корчит, то ли действительно слегка не в себе. А мне-то спервоначалу показалось, что мы сможем задружиться. Жаль, не случилось.
Примерно через часок звонит мобильник. Нажимаю кнопочку — и в мое ухо будто на хорошо смазанных лыжах въезжает незлобивый басок:
— Растопырь свои локаторы и внимай. Сынок Царя вывел нас на шибко интересного хлопчика. Тридцать семь годков, как Пушкину или тебе, барбос, без определенных занятий, на какие шиши существует и где башли раздобыл на самый что ни на есть крутой “кадиллак” — неведомо.
Мной овладевает такое волнение, что потеют ладони.
— Вы перехватили их телефонный разговор, Акулыч, да? Не томи. О чем они говорили?
— А вот сие нам, увы, неведомо. По мобиле они договорились о встрече, а общались на самом краю города, в безлюдном местечке. И все же мои орлы их засекли и за пацаном проследили до самого его логова. Так что теперь он у нас, как бабочка-мотылек, на иголочку насажен и подписан.
— Диктуй адресок, Акулыч.
— Ежели это и впрямь киллер, который Кота и, значит, сынишку твоего… — мент крякает и слово не произносит, — стоит ли тебе соваться? Мы и сами могем его попасти.
— Так ведь это на воде вилами писано, Акулыч. Может, пацан вообще не при делах. Пригляжу за ним, а вдруг повезет и он окажется именно тем, кто мне нужен.
— Только ты осторожно, без гусарства, знаю я тебя, пижон.
— О чем речь! Геройствовать не буду, наружное наблюдение, не более.
На том и расстаемся.
Не откладывая дела в долгий ящик, гоню “копейку” по дороге, ведущей в аэропорт. Пролетаю тусклую мешанину “хрущевок” и “брежневок” и внедряюсь в самую глубинку района. Избы, мелкие постройки из кирпича, сварганенные людишками побогаче, заборы, колонки… Там-сям мелькают лавчонки, скорее напоминающие совковые торговые точки, чем современные шопы, извиняйте за грубое слово.
Останавливаюсь неподалеку от двухэтажной хибары. Выстроенная еще до второй мировой, серая, неказистая, с грязно-белыми трубами и облупившимися балконами, она — как заржавленный буксир, который давно пора списать в утиль, да жалко, может еще послужить, попыхтеть. Метрах в пятнадцати от меня стоят три автомашины, среди которых резко выделяется исполинский молочно-белый, снизу порядочно забрызганный грязью джип, чей хозяин интересует меня до невозможности.
Вздохнув, принимаю расслабленную позу покорного судьбе шпика. При этом трясусь так, точно бьет меня током высокого напряжения.
Время возникает из небытия и ускользает туда же. День густеет. В нем, еще солнечном, появляется усталая нежность и печаль. За стеклами машины голубое сменяется проворно темнеющей синевой. Ожидание мое становится нестерпимым, как боль. Да выйдет ли Он когда-нибудь, черт!..
…Возникает Он неожиданно. На мгновение замирает на освещенном крыльце, и я непроизвольно смыкаю веки, будто Он может почувствовать мой взгляд. Выждав секунду, направляется к припаркованным машинам, влезает в джип. Тачка отправляется в путь. Выждав некоторое время, следую за поигрывающей огнями кормой.
И вот мы уже несемся по автостраде мимо леса, потом въезжаем в него, в том месте, где он частично теряет свою дикость и называется парком культуры и отдыха. Здесь, несмотря на темень, гуляют люди, накачиваясь кислородом. Не сбавляя скорости, громадный внедорожник мчит мимо них, заставляя шарахаться в сторону. Неужто мой подопечный намеревается отужинать в ресторане для избранных, приткнувшемся в укромном уголке ЦПКиО?
Но джип внезапно сворачивает вправо. Теперь я догадываюсь, куда парень намылился. Спокойно докатываю до центральной аллеи, где гремит музыка, сияют фонари и тусуется немногочисленная публика, в основном с малыми детьми. Разворачиваюсь, возвращаюсь к развилке и, крутанув пару раз баранку, пришвартовываюсь возле зданьица, где некогда располагалась администрация парка, а нынче — казино. Покинув “копейку”, топаю туда. Не бывал я в подобных заведениях, пора приобщаться к пороку.
Меня встречают колючие взоры охранников: наряжен я не по протоколу. Но хлопчики они выдрессированные и ни слова не произносят: а вдруг перед ними прибабахнутый миллионер? Напялил старый свитер, вытертые джинсы, а карманы топорщатся от баксов.
Отправляюсь в игорный зал. Честно говоря, ожидал я другого. Чего-то этакого, бесовского: алый полумрак, полыхает огонь, бросая блики на кроваво-огненные стены, как у дьявола, сверкают глаза, и скрюченные пальцы тянутся к выигрышу.
Но чего нет, того нет. Зал вполне современный, слегка напоминает банк или страховую контору. По стенам висят произведения живописи, нечто авангардное, но довольно веселенькое. За двумя столами сгрудилась публика, явно зажиточная и внешне невозмутимая. А какие шторма-ураганы бушуют в душонках этих ребят, про то мне неведомо. Мой “клиент” примостился тут же, среди любителей острых ощущений. Он в шоколадного цвета костюме и выглядит вполне респектабельно.
Разглядываю народец, завороженно уставившийся на катящийся по кругу шарик — из слоновой кости, не иначе. Как дети, ей-богу.
Наконец несчастный шарик, должно быть, облегченно вздохнув, закатывается в лунку. Крупье — девчоночка в белой блузке, серебристом жилете и черных брюках, бесстрастная, как судья или судьба, сгребает лопаткой цветные фишки. Игроки расслабляются. Парень поднимает глаза, его взгляд встречается с моим. Или мне кажется? — на еле уловимый миг он бледнеет. И тут же на его лице возникает дружеская полуулыбка.
— Второй раз за короткое время сводит нас судьба. Наверное, мы с тобой в кафетерии не договорили о чем-то очень важном. Продолжим? В соседнем зальчике недурной бар.
— Согласен. Почему бы и нет? Я здесь новичок.
— Тогда я буду твоим Вергилием. Только не разберу, куда предназначено мне тебя вести — в ад или рай?
Покидаем царство рулетки и перемещаемся в бар. А вот здесь полутьма, правда, не алая, а синяя, туманная от сигаретного дыма. Пристраиваемся у стойки. Бармен — молоденький и шустрый — наливает нам по стопке коньяка. Глотаю виноградный спирт. Жидкий пламень разливается по всем моим жилкам, но нервы натянуты так, что никакого расслабления не происходит, словно жидкость закипает во мне и тут же испаряется.
— Скоро негде будет впрыскивать адреналинчик в кровь, — говорит мой визави. — Слыхал? Организуют в державе с пяток лас-вегасов, а остальные злачные местечки позакрывают. Каждый день за сотни километров не наездишься, придется на жительство туда перебираться.
— Ты что, каждый вечер играешь?
— В казино я проживаю жизнь в концентрированном ее виде. Как птица феникс. Сгораю дотла и возрождаюсь из пепла… Послушай, если ты всерьез решил пощекотать нервы, предлагаю развлечение покруче рулетки. Только для нас двоих. Эксклюзив.
— А почему бы и нет? — говорю я, а тоскующе-щемящая боль в сердце подсказывает, что вот-вот наступит момент истины.
— Это по-нашему, — восхищается парень, и его темные задумчивые глаза вспыхивают.
Одевшись, выходим в сумрак, пересекаем дорогу, кое-как переваливаем через сугробы и оказываемся на небольшом пространстве, оцепленном, точно разомкнутым кольцом, молчаливой черной стеной деревьев. Снега навалом. Похоже, эта полянка — заповедник зимы. В ботинки попал снег, но я почти не ощущаю холода и уже плохо понимаю, где нахожусь — все еще на Земле или на марсианском полюсе, среди льдов и космической тьмы.
Между нами метра три, не более. Лицо пацана вижу смутно, но почему-то кажется, что он улыбается. Он засовывает руку в карман, вынимает… При далеком свете фонарей и еще более отдаленном — месяца и звезд — в ней что-то едва заметно поблескивает, и я догадываюсь, что это револьвер…
* * *
Автор
— Ты не случайно оказался в казино, — негромко и даже печально говорит тот, кто стоит напротив Королька. — А я не случайно подсел к тебе сегодня в забегаловке. Мы связаны невидимой нитью. Я уже говорил: мы похожи, просто по-разному сложилась судьба. И оказалось, что мы охотимся друг на друга. Мне заказали тебя, брат.
— Смекаю, кто. Илья, меньшой сынок Царя.
— Своих заказчиков я не выдаю.
— Скажи, — голос Королька спокоен и тверд, хотя тело его сотрясает озноб, и голову точно охватывает ледяной шлем, — зачем ты тогда взорвал мою машину и убил ни в чем не повинного ребенка? Моя смерть уже ничего не решала.
— Конечно, я мог оставить тебя в покое, — безмятежно отзывается киллер. — Но я игрок. А игру нужно доводить до конца, иначе счастья не будет. Кстати, когда погиб твой сын, я тотчас отступил. Извини, что принес тебе горе. Но теперь ты снова заказан. Сегодня, сейчас, на этом месте закончится наше противостояние.
— Собираешься меня пристрелить? Учти, ментам известно, что я пасу тебя как возможного убийцу Кота. Так что, буду я жив или нет, сядешь в любом случае. Стоит ли обременять душу еще одним злодейством?
Киллер усмешливо хмыкает и вздыхает.
— Ничего ты не понял. Мы просто сыграем в русскую рулетку и выясним, на чьей стороне удача.
Прокрутив барабан, он приставляет револьвер к виску. Сумасшедший! — мелькает в голове Королька. Сухо щелкает курок.
Киллер протягивает оружие Корольку.
— Твоя очередь.
На ладонь Королька ложится холодный тяжелый револьвер, и сердце его мучительно сдавливает счастливое ощущение, что самое страшное позади.
— Старый добрый наган.
— Офицерский, с самовзводом, — окликается киллер.
— А что, если я сейчас прикончу тебя, как последнюю собаку? Мне простится: на тебе кровь Илюшки. А еще мне хочется пытать тебя, долго-долго.
— Ничего этого ты не сделаешь, брат. Прежде чем обслужить “клиента”, я стараюсь выведать о нем как можно больше. Хобби такое, вполне невинное. Вот и о тебе разузнал. И полюбил. Обычно я отправляю в иной мир всякую шваль, а ты — другой. Мы могли бы даже стать друзьями… Впрочем, это так, лирика. А убить меня ты не сможешь, против твоей совести стрелять в безоружного. И правосудию не предашь. Канитель будет бесконечная. Следствие, суд, выступления прокурора, адвоката. А я возьму и заболею. Или признают меня душевнобольным. Ну ладно, осудят — если докажут, дадут много, очень много. А тебе-то надо, чтобы я сгинул, иначе получится, что сынок твой останется не отмщенным. Так не проще ли довериться веселой русской рулетке и узнать предпочтение фортуны. А сколько адреналинчика, Королек! Ну!..
Словно в бреду, Королек подносит револьвер к голове. Ствол утыкается в лыжную шапочку, и оттого, что сталь не холодит висок, как будто легче.
Он смотрит в черноту неба. Над узкой накренившейся лодочкой нарождающегося месяца иголочкой света сияет “его” звезда. Расширив глаза, он давит на тугой спусковой крючок. Близко-близко раздается резкий стук. Хрипло выдохнув, Королек опускает револьвер.
— Дай мне, — нетерпеливо просит киллер.
Они стреляют в себя — каждый по разу. Разочарованно щелкает курок, напрасно ищущий гильзу, и Королек вдруг ловит себя на том, что жаждет хоть какого-то результата, только бы не слышать этих выматывающих душу щелчков.
— Фу, скукота, — капризно говорит киллер, как пацан, которому надоела игра. — Пожалуй, надо добавить драйва. Правила меняются.
Он наводит оружие на бывшего сыча, спускает курок. Утомленный дикой дуэлью Королек даже не вздрагивает.
— На, — киллер протягивает ему револьвер. — Стреляй, не раздумывай. Прежде все было просто и ясно: одна сволочь заказывала мне другую, и я не без оснований считал себя Ангелом Возмездия. Там, где менты и прокуроры были бессильны, вступал в дело я и очищал человечество от всякой мрази. А потом оказалось, что нужно убрать тебя. Мне следовало отказаться, но я был на нуле, а для игры требуется бабло. И Бог покарал меня: я убил ребенка. Мои белые одежды запятнала невинная кровь. (Да он помешанный! — вновь проносится в голове Королька.) Меня нужно остановить. И сделаешь это ты. Сейчас.
И видя, что Королек стоит в нерешительности, кричит отчаянно, исступленно, то ли провоцируя его, чтобы продлить пронзительное наслаждение игры со смертью, то ли действительно жажда собственной погибели:
— Уничтожь меня, брат, я приношу только зло! Стреляй, я убийца твоего сына!
Даже не прокрутив барабан, Королек нажимает на гашетку. Он намеревался прицелиться в плечо, но рука сама инстинктивно поднимает наган на уровень головы. Вспышка. Грохот выстрела. Киллер нелепо подламывается и падает вбок.
Несколько секунд Королек бессмысленно смотрит на охваченное последней дрожью тело, кидается через дорогу к “копейке”, проваливаясь в глубокий снег, залезает в остывшую кабину, заводит мотор и летит в темноте неведомо куда…
* * *
Прощание
Теплый зимне-весенний день. Городской “арбат”, пестреющий поделками из камня, дерева и глины, монетами, медалями, орденами, игрушками и яркими картинками. Сидя на складном стульчике в сутолоке покупателей и продавцов, Сверчок поджидает желающих заполучить свой портрет, сделанный цветными мелками. Но пока таковых не находится, и он отрешенно смотрит в пространство с видом усталой старой собаки.
При виде приятеля он расцветает и с радостью позволяет увести себя на набережную.
Королек усаживается на прежде любимую свою скамью.
— Но ведь ты… — тушуется Сверчок, памятуя о том, что Королек после смерти Илюши отказался от прежних привычек.
— Сегодня можно, — с улыбкой говорит Королек.
Художник осторожно пристраивается возле него, точно скамья заминирована.
Над ними плывет одинокое ватное облачко. Перед ними — за скованным льдом городским прудом — поблескивают кресты и купола храма.
— …Человек стал слабым звеном цивилизации, — вещает Сверчок. — Компьютеры превосходят его мозг, машины — силу. Достижения его с каждым годом все совершеннее, а между тем сам он не меняется. Он глуп, ленив, жаден, как тысячи лет назад. Уже к концу этого века тяжелый и монотонный труд ляжет на плечи роботов. Не нужны станут официанты, грузчики, продавцы, бухгалтеры, охранники. А ведь людей подобных профессий абсолютное большинство. Наступит время, когда два-три процента взрослого населения будут создавать новое, а остальные — бездельничать и вымирать, как предсказал еще Карел Чапек.
— Что же делать?
— Спасение в генной инженерии. Пока что она забавляется детскими игрушками вроде клонирования, но основная ее задача — создание идеального человека.
— Погоди, но если появятся совершенные человеки, куда денутся обычные? Их что, усыпят, как больных зверьков, чтоб не воняли?
— Представляю так. Идеальных гомо сапиенсов будут выращивать на какой-нибудь планете Солнечной системы. У меня даже сюжет появился. На Плутоне создана колония новых людей, я окрестил их неонитами. Населению Земли запрещено размножаться: оно должно исчезнуть и очистить планету для неонитов. На Земле настает время отчаяния и греха. Власть захватывают силы зла. К Плутону направляется армада боевых кораблей. Неониты к войне не готовы, но благодаря своей одаренности в считанные дни создают сверхоружие. Начинается космическая битва… Хотел написать роман; увы, напрочь лишен дарования. Дарю сюжет тебе. Попробуй, вдруг получится.
— Нет уж, хватит с меня писательства. Предлагай кому другому.
— Жаль, у меня и любовная линия есть. Юноша-землянин влюбляется в девушку-неонитку. Это можно занимательно подать…
— Уезжаю я, друг, — внезапно прерывает его Королек. — Когда свидимся, не знаю. У меня к тебе огромная просьба. Без меня Гаврош пропадет. Если возможно, приюти ее у себя. Женщина — чистое золото. И готовит прекрасно. Квартирка твоя засияет, как новенькая.
— Твое желание — закон, — вздыхает Сверчок, которого не слишком греет перспектива поселить у себя незнакомого человека. Но отказать Корольку он не в силах. — Куда отправляешься? Если, конечно, это не тайна…
— А вот не скажу. Хочу быть загадочным, — Королек вспоминает, что примерно такую же фразу обронил вчера в забегаловке киллер, и внутренне передергивается.
Они поднимаются со скамьи. Сверчок еще торопливо, бессвязно лепечет, пытаясь на прощание высказать нечто очень важное, и сам понимает тщетность, бессмысленность произносимых слов, пустых, как валяющаяся неподалеку бутылочка из-под “кока-колы”, а Королек смотрит на храм, сияющий на другом берегу золотом куполов и крестов.
В это время, словно отвечая на его потаенные мысли, начинается дальний перезвон, и Королек с невольной усмешкой вспоминает, что один из колоколов на звоннице храма пожертвован Царем, а другой — Котом, и этот чистый колокольный звон — как перебранка двух сгинувших с лица земли кровавых братков…
— …Куда ты завел нас, проклятый старик? — дурашливо ворчит Акулыч, окидывая взглядом кафетерий, где Королек обычно встречается со Сверчком. — Это что, знаменитый шалаш Ильича? Пригласил бы в серьезный пивбар, в котором мы не один литр оприходовали. У меня там и стульчик насиженный. Или совсем обеднял, служа верой и правдой толстосумам? Что-то ты шибко мрачен. Не слыхать твоих туповатых шуток. Да ты еще и небритый! Дурной знак. Валяй, выкладывай. Сойду за психотерапевта. На первых порах поведай о хлопчике, которого ты подозревал. Каковы результаты?
— О нем позже. Сначала хочу подвести некоторые итоги нашего дела.
— Ежели ты насчет смертоубийства Царя и Маргаритки, то нам уже мно-огое известно. Само собой, не без твоей подмоги, соколиный ты наш глазок. Киллеров наверняка не сыщем, разве что где-нибудь засыплются. Против директорши “Заморья” ровно никаких улик, а с Маргариткиного батяньки взятки гладки. Судил его божий суд. Куда присудил и на какой срок, сие нам неведомо, перед нами небесная канцелярия не отчитывается, а надо бы. Не в пример бы веселее дело пошло…
— А дальше, — говорит Королек, — пошла срабатывать цепная реакция. На арену выступила парочка сизых голубков — сын Царя и дочка Кота, которым бандюганы-папаши не дозволяли любить друг дружку. Запевала в этом дуэте — котовская дочурка. Наверняка именно она надумала заказать собственного папашу. И ведь рассчитала верно: когда кончили Царя, все подумали на Кота. А убийство Кота, естественно, приписали Принцу. Непримиримая Клавдия первая клюнула на хитрость дочурки, и каюк был бы Принцу, не заслони его своим телом нищий поэт.
Акулыч покачивает плешивой полуседой головой.
— Отмороженная публика… Кстати, слыхал новость? Людмилка, старшая сестричка взрывоопасной Кирочки, уходит-таки от своего благоверного к режиссеру. Будет у них драчка! С кровопусканием! Но это так, к слову. Продолжай, мурзик, сладко мяукаешь, одно удовольствие слушать.
— Заметь, Акулыч. Казалось бы, когда на кону такие финансы, причиной убийств должны быть только бабки и власть. Ан нет. Началась заварушка из-за нежной Маргариты, как в свое время троянская война — из-за прекрасной Елены. Директорша “Заморья” и Марго любили друг друга, Царь помешал им — труп. Илья и Кира хотели быть вместе, Кот встал на их дороге — труп. Два бывших дружка-уркагана жили себе, поживали, ничего их не брало, всех ломали. Но стоило им оказаться на пути любви — и хана. Как ни крути, люди остаются людьми. И в нашем насквозь продажном мире осталось еще заповедное местечко для любви, ревности, мести. Вечные чувства никто не отменял. И Принц должен был сгинуть только потому, что Клавдия мстила за своего любезного муженька. Так ведь и киллер тут был не совсем обычный, он сам сводил счеты с Принцем за убиенного брательника.
— Вроде бы оно и так, — соглашается мент, — хотя из-за деньжонок, квартир и прочая грохают людишек все ж таки чаще. Материя — она завсегда первичнее сознания…
— Я человека убил, Акулыч, — быстро, не оставляя себе возможности отступления, признается Королек.
В медвежьих глазках Акулыча появляются жесткость и печаль.
— Нехорошо шутишь. Вообще-то смешить ты никогда не умел, а сейчас и вовсе юморишь, как пацанчик, которого папка давно не порол.
— Какие шутки, Акулыч. По твоей наводке я вышел на киллера, который взорвал Илюшку. Поверь, все было по-честному, просто ему меньше повезло.
— Так, — Акулыч делает глоток, ставит стакан на стол, барабанит короткими толстыми пальцами. — Ну, братан, давай по порядку.
— Какой уж тут к шуту порядок, — усмехается Королек, и шрам на его левой щеке прихотливо змеится.
Выслушав его короткий рассказ, Акулыч принимается раздумчиво раскачивать свою увесистую тушу. Спрашивает, мельком взглянув на Королька и тотчас опустив глаза:
— Что делать будешь?
— Я распрекрасно понимаю: улик против меня никаких. И все-таки приду с повинной.
— На нары не терпится?
— Не хочу скрываться, противно.
— Как на духу — я бы сдаваться ни в жисть не стал. Но я простой мент, хоть и начальник, при золотых эполетах. А ты парень особой породы, корольковской. Скорее всего, ты, конечно, не сядешь. Шлепнул наемного убивца, да еще как бы по принуждению. Разве что условный срок заработаешь.
— Как бы то ни было, завтра явлюсь в ментовку.
— А может, погодишь? Куда торопиться-то?.. Вот ведь ситуация, черт. И отговаривать не могу, и похвалить язык не поворачивается. Давай-ка, дерябнем пивка. Авось легше станет…
Объяснение с Гаврошем мучительно, ирреально, как в гнетущем сне.
— Ты уходишь… к ней? — спрашивает она после его неуклюжих попыток подсластить горечь расставания.
Она не плачет: с самого начала их связи понимала, что этот день когда-нибудь наступит, только не ведала когда и старалась не думать о неизбежном. Каждый вечер исправно читала слова приворота, но, видимо, никакими средствами не удержать мужчину, если его тянет к другой.
— Все не так просто… — неуверенно начинает Королек, потом отвечает коротко: — Да. Если примет.
Гаврош резко поднимается с дивана, подходит к окну. Королек не решается приблизиться к ней, боится обнять, чтобы не растравить ее рану, одновременно чувствуя, что если не сделает этого, останется в ее памяти черствым и жестоким. Он в нерешительности топчется на месте, а сердце разрывается от сострадания и тоски. Он думает о том, что уже трижды в своей жизни совершил предательство: когда ушел от Сероглазки к Анне, потом — когда покинул Анну. И теперь.
Он сошелся с Гаврошем, не любя, от острой жалости, когда выслушал ее исповедь, в которой было детство в семье пьяниц, изнасилование, мужчины, аборты и неистребимая надежда на то, что появится он, настоящий, единственный. Возможно, Гаврош сама не ведала, зачем распахивается перед ним. То ли и впрямь нашла человека, которому могла поведать сокровенное, то ли безошибочная женская интуиция подсказала, что так она сможет привязать его к себе. И действительно вызвала в нем сострадание. Не любовь — после Анны он никого любить не мог — теплое, почти отеческое чувство, подобное нежности.
— Сверчок предлагает тебе поселиться у него, — кашлянув, говорит Королек. — Надоело мужику одиночество. Он славный. Доверяю ему, как самому себе. Кроме того, двухкомнатная квартира…
— Сплавить хочешь? — всхлипывает Гаврош.
Королек пытается произнести что-то ласковое, но слова благодарности застревают в горле. В молчании одевается, берет в руку чемодан, который собрал заранее. На пороге останавливается:
— Я оставил на столе записку, в ней два телефонных номера. Первый — Сверчка, но он, наверное, сам тебе позвонит. Второй — Акулыча. Станут соседи донимать, сообщи ему, разом приструнит.
Гаврош, не оборачиваясь, смотрит в окно, за которым уже наступил мутноватый меркнущий вечер.
— Прости… — глухо раздается за ее спиной.
Она слышит, как Королек сбегает по лестнице… Хлопает входная дверь… Она стоит, сжимая ладонями голову, не шевелясь, глядя в окно и ничего не видя…
В седьмом часу вечера он подъезжает к дому Анны. Не выдержав изматывающего волнения, выбирается из “копейки”, кружит, разговаривая сам с собой, чего прежде с ним не случалось. Он уже твердо решил, что простится с Анной и отправится переночевать… куда-нибудь.
Светлый голубоватый вечер гаснет, земля погружается в мягкую синеву; светятся беловато-синие островки снега. Тускло сияет розовая полоса заката. В окнах горит заходящее солнце. Фары вкатывающихся во двор машин отражаются в темном мокром асфальте, как в реке.
Наконец она появляется — в синей куртке и беленькой вязаной шапочке.
— Анна!
Она останавливается. Он подходит к ней, опускается на колени на грязный, истоптанный, изъезженный асфальт.
— Прости, если можешь. Я был полным идиотом. Я не имел права оставить тебя… — сглатывает слюну, обтирает рукой разом пересохшие губы. — Я нашел убийцу Илюши. И отомстил. Возможно, я получу срок… Ты будешь ждать меня?
Он смотрит на нее снизу вверх.
— Глупыш, я буду ждать столько, сколько потребуется. До смерти и даже после…
Она плачет, сразу став некрасивой и немолодой. И у него от слез холодеют глаза. Он поднимается с колен, обнимает ее, с жадностью припадая к полуоткрытым, со вкусом помады, губам. И уходит, не оглядываясь.