Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2009
Владимир Земцов — родился в 1960 г. в Свердловске. Инициатор движения военно-исторической реконструкции на Урале, первый председатель Екатеринбургского военно-исторического клуба “Горный щит”. Доктор исторических наук, заведующий кафедрой всеобщей истории Уральского государственного педагогического университета. Автор трех монографий и более ста сорока научных статей.
Дикая охота
— Vlad! А, Vlad! Привет! Как поживаешь? — неожиданно раздалось с улицы, прервав мои робкие попытки вчитаться в первый из рассказов “Мабиногиона”.
Обратив глаза от книги к полураскрытому окну, за которым накрапывал апрельский дождь, я увидел Хью и молодую женщину, кутающихся в куртки.
— Это Miss Ann, — представил женщину Хью, которая поспешила широко и демонстративно дружески улыбнуться.
— Привет! Рад знакомству, — ответил я и помахал рукой, не выражая, однако, намерения пригласить их войти в дом. Впрочем, мои собеседники, видимо, и не очень-то рассчитывали на это, в один голос призывая меня пойти с ними. Куда? На некое “собраньице” с “религиозными танцами”. “Ну вот еще, — подумалось мне. — Еще неизвестно, чем они там занимаются и зачем я вдруг им понадобился”. Этот Хью своим осторожно-пристальным вниманием к моей скромной особе уже давно вызывал во мне вполне объяснимые настороженность и недоверие.
— Нет-нет, не могу, — замотал я головой. — Не могу идти с вами на религиозные танцы. Сегодня Russian Easter, русская Пасха. Не могу.
Всем своим видом я стал показывать, что в этот день (а это было, как сейчас помню, двадцать третье апреля) должен был находиться у себя дома и сосредоточенно предаваться размышлениям о русском Боге. Эту тактику отказа от настойчивых и уже неоднократных приглашений Хью я избрал некоторое время назад, упорно подчеркивая свою принадлежность к Russian orthodox church. Такая тактика пока себя оправдывала. Тем более что на этот раз то не было простой отговоркой — действительно было русское Светлое Христово воскресенье, и даже чтение “Мабиногиона” не смогло отвлечь меня от сентиментально-ностальгических мыслей о родном крае.
— Жаль, очень жаль, — стали улыбаться и разводить руками Хью и скукожившаяся под дождем девушка.
Через минуту они скрылись из виду, а я предался мыслям о жизни в России. Казалось, что не было ничего более сладкого и светлого, чем оказаться сейчас там, в России, болтать без умолку по-русски, есть крашенные матушкой яйца и растворяться в ни с чем не сравнимом свете праздничного воскресенья. Зачем мне иная судьба? Зачем мне эта уже опостылевшая чужая Британия? Этот деревенский Уэльс с его королями Пуйллами, которые повстречали у Глин-Куха “дикую охоту” Арауна, короля Нездешнего мира? Наши Алеши Поповичи и Кощеи Бессмертные ничем не хуже их.
С этими мыслями закрыл я книжку “Мабиногион” и открыл “русскую библию” — “Евгения Онегина”, которого, впрочем, знал уже почти наизусть…
Дней через десять местные “ловцы человеческих душ” дали знать о себе снова. На этот раз ко мне была заслана маленькая японочка Мику. Весьма неожиданно она появилась возле дверей моей убогой коморки, широко улыбаясь и весело что-то тарахтя. Из всего девушкой сказанного я только понял, что ей страшно интересно все русское, а потому хочется увидеть какую-нибудь русскую книжку. Она, дескать, изучает разные редкие языки. Валлийский, к примеру, или русский… Отказать в столь пустяковой просьбе милой японочке я не мог и, подумав секунды две, впустил ее в свою комнатку, сунув в руки “Евгения Онегина”. Мику, повертев книгу в руках, здесь же заговорила о чyдной Miss Ann и ее друзьях, с которыми очень даже приятно проводить время в беседах и развлечениях.
— Беседах о чем? И в какого рода развлечениях?
Мику в ответ стала попискивать что-то малопонятное. То ли она меня не поняла, то ли я… В общем, я снова, как и десять дней назад, внутренне ругая себя за наивность, заявил, что очень занят, да к тому же “моя религия” не позволяет мне посещать эти собрания. Мику, так и не исполнив своего коварного замысла, через пару минут ретировалась, продолжая щебетать что-то о Miss Ann.
“Надо же! — воскликнул я про себя. — Вот ведь… работают, черти! Верно, какие-нибудь миссионеры-сектанты. А то и еще хуже — не только миссионеры. Обрабатывают, понимаешь, людей, затягивают к себе. Видят: живу один, почти в полной изоляции и от местных студентов, да и от преподавателей…” Вспомнились недавние, но уже ставшие совсем далекими дни в Норидже, где в Bell language school меня начали “клеить” учившиеся там арабы. Один богатый араб из Саудовской Аравии, которого мы звали “Ahmed with a hat”, так как он все время, не снимая, носил белую шапочку, разбогатевший, как он сам поведал, на перепродаже нефтяных участков, где-то через месяц после нашего знакомства неожиданно стал проявлять интерес к моей особе, прямо предлагая принять ислам.
— Денег дадим, — говорил он. — Много! Ислам — хорошая религия. Можно четырех жен иметь! Переходи к нам, Vlad, не пожалеешь.
Вначале я не воспринимал это всерьез, но разговоры “Ахмеда в шапке” были все более настойчивыми. В конечном итоге я вытащил из-под рубахи нательный крестик и, будто защищаясь от нечистой силы, поднял его между собой и “Ахмедом в шапке”, сказав, что от своей религии не отступлюсь. Араб вроде бы успокоился, оставил меня в покое и только к концу нашего двухмесячного общения предложил вместе с ним сфотографироваться. Радуясь, что больше его не увижу, я, конечно, согласился. Только потом понял: верно, он сделал фото для “отчета”, что, дескать, ведет работу, “охмуряет”… С русскими даже общается. В 2005 г. эта “работа” арабских вербовщиков выльется в акты терроризма, потрясет Британию. До последнего момента власти, сквозь пальцы взиравшие на деятельность исламских агентов, были убеждены, что у них-то, в Британии, все под контролем. Как бы не так!
“Там, в Норидже, все было понятно, — говорил я себе. — Но кто они, эти местные ребята и девчата? Чего от меня хотят? Буду держать ухо востро”. С этими мыслями я углубился в изучение того, ради чего, собственно говоря, и оказался в университете Лампетера, — британской политики “умиротворения” тридцатых годов ХХ в. Работал то в библиотеке лампетерского университета, то в Национальной библиотеке Уэльса в Аберистуите, то “дома”, подтащив письменный стол прямо к окну. Работалось неплохо — читал толстые и тонкие книжки, которые нельзя было достать в России, листал редкие для русского умные журналы, размышлял… Бoльшая часть дня проходила тихо, так как студенческий молодняк начинал “бузить” в здании Student union, которое было напротив, только к вечеру. За весь день по дорожке, что пролегала под моими окнами, проходило не более пяти-шести человек. Но вот в середине мая среди них все чаще стала мелькать юная негритянка, на фигурку которой просто нельзя было не обратить внимания. Облегающие тело разноцветные “штаники” весьма соблазнительно обрисовывали ее крепкие ляжки и симпатичную задницу. Проходя мимо моего окна, она поднимала голову и, отбросив назад черные кудряшки, задорно улыбалась. Кому улыбалась? Этот вопрос я тоже поначалу задавал себе, не веря, что столь чудный белозубый оскал предназначался именно для меня. Однако неукоснительная повторяемость этого действа убедила меня в том, что объектом внимания обладательницы соблазнительных ног, рук, плеч, груди и зада (не говоря уже о белозубой улыбке и огромных глазах) являюсь именно я. Вскоре мы стали кивать друг другу, а затем обменялись и первыми “Hay!”, то есть приветом. Негритяночка была так соблазнительна, а я так одинок…
Дней через десять после первого появления покорившей меня негритянки моя соседка по White house (так я называл коттедж, в котором жил) финка Хана-Мария постучалась ко мне в дверь и сообщила, что Мариан (так, оказалось, звали мою черную незнакомку) очень бы хотела со мной познакомиться и уже ожидает меня на нашей кухне. Не в силах поверить в свое счастье, на ходу подтягивая штаны, я опрометью скатился на первый этаж, влетел на кухню и увидел мою черную богиню, грызущую, подобно Еве в раю, красное яблоко. Вблизи Мариан была не столь обворожительна, как издали, — нельзя было как следует разглядеть ее ляжки и попку, и не столь было сподручно заглядывать в вырез ее облегающей майки.
Знакомство было недолгим. Мы задали друг другу несколько вопросов: как кого зовут и кто чем занимается. Узнав, что меня занимают две темы в истории человечества (британская внешняя политика и наполеоновские войны), Мариан одобрительно отнеслась к первой из них и покривилась, услышав о второй, весьма здраво рассудив при этом, что война — это плохо, а мир — это хорошо. О ней же я узнал, что она студентка и приехала в Лампетер с Лазурного берега и что она, собственно говоря, “француженка”. Последнее обстоятельство меня не очень обрадовало, поскольку представительницы развитых стран, пусть даже недавно натурализовавшиеся, не очень-то благоволят голодранцам из стран бедных, к которым они, не без оснований, относят и Россию. Однако даже не это меня расстроило и обескуражило. Прощаясь после пятиминутного обмена взаимными вопросами, я осведомился, когда же мы встретимся вновь.
— О, есть хорошая возможность, — сказала Мариан. — Можем встретиться завтра у Miss Ann. У нее будет День рождения, и она нас приглашает…
“Ну и ну, — думал я, поднимаясь из кухни к себе в коморку. — Вот это да… Молодцы, ребята! Как ухватили! Пойти или нет? А вдруг Мариан тут совершенно ни при чем? А? Да может быть, и Miss Ann и ее сборища не так уж страшны, как мне кажется? Пойти, что ли… Посмотреть, а там видно будет… В любом случае, если захочу — сразу распрощаюсь и уйду домой”. На том и порешил.
Часов в пять вечера следующего дня за мной зашла Мариан и, не заходя в White house, предложила спускаться и идти к зданию Historical department, где нас должна будет забрать машина. “Какая машина? — испугался я. — Разве мы должны куда-то ехать? Я-то думал, что Miss Ann живет где-то рядом, в Лампетере”.
— Куда мы поедем? — спросил я у Мариан, когда спустился вниз. — Это далеко?
— Не очень, — уклончиво ответила негритянка. При это она выглядела довольно сосредоточенной и, как мне показалось, больше вовсе не собиралась меня “клеить”.
“Забавно… Значит, “они” думают, что я у них уже в кармане, а весь интерес Мариан ко мне был нужен только затем…” Я не успел домыслить перспективы моего приключения, так как к нам присоединилось еще человек пять знакомых и малознакомых молодых и относительно молодых людей. Среди последних была китайская чета, тоже собравшаяся поехать к Miss Ann.
Подойдя к Historical department и воспользовавшись заминкой из-за опоздания ожидавшейся машины, я решился улизнуть.
— Я сейчас, — сказал я нашей компании, — только проверю почту, нет ли ко мне писем. Это рядом, на втором этаже.
Быстро, не ожидая реакции моих “опекунов”, я поднялся на второй этаж, намереваясь отсидеться там некоторое время, а затем снова спуститься, “прошмыгнуть” через дверь незамеченным и уйти в противоположную от компании сторону. Не тут-то было! Через десять минут в дверях меня уже поджидали трое, в том числе и Мариан, которая укоризненно кивала головой, говоря:
— Ну куда же ты подевался? Одна машина уже была. Теперь придется ехать на другой.
Стиснутый с обеих сторон и явственно ощущая при этом грудь Мариан, я подчинился. “Ладно, посмотрим, что у них там за сходки. Побываю в самом логове, словно Штирлиц какой”, — успокаивал я себя, пока меня усаживали на переднее сиденье машины. Рядом, за рулем, сидела старушка в очках, похожая на “типичную” миссионерку.
Мотор взревел, и старушка, ловко крутя баранку, помчала машину по лампетерским улицам куда-то на север. Как только мы оказались за городом, старушка, ласково косясь на меня, начала разговор. Как меня зовут и кто я такой, она, как оказалось, уже хорошо знала, потому что без обиняков стала сразу расспрашивать, хорошо ли мне живется в Британии, сытно ли я ем и о чем мечтаю. Затем переключила разговор на Россию и в лоб спросила, правда ли, что Ельцин пьет.
— I’d rather not say, — блеснул я усвоенной мною фразой. — Поскольку он мой президент…
Старушка благосклонно закивала головой. И тут меня словно прорвало… “Какой он, к черту, “мой президент”, козел сраный…”
— Да, пьет! — почти выкрикнул я в ухо старушке. — Мы, русские, вообще любим пить! Пьем водку, чтобы согреться!
Старушка не подала виду, что чем-то озадачена, и продолжала вести машину, умильно на меня косясь. Мариан и Хана-Мария, расположившиеся на заднем сиденье, что-то обсуждали, вообще не прислушиваясь к нашему разговору.
Между тем машина мчала нас все дальше и дальше от Лампетера. Я попытался сориентироваться, желая понять, где же все-таки находится их “логово” и как далеко мне придется оттуда выбираться, если “они” меня наконец-то отпустят. Наконец мелькнул указатель, на котором было знакомое мне по карте местечко Трегерон. При свете угасавшего дня, не заезжая в городок (или деревеньку — не знаю), мы свернули влево к каким-то обычным по виду, невысоким строениям, напоминавшим небольшую ферму. Возле дома, который был побольше остальных, уже стояло несколько машин. Все окна дома были ярко освещены, и из его глубин раздавались юношеские голоса.
Старушка (но отнюдь не Мариан, которая уже окончательно потеряла ко мне всякий интерес) предложила мне пройти вовнутрь и принять участие в радостном празднике — Дне рождения Miss Ann.
Радости, как оказалось, было не очень-то много. В одной комнате, той, что была справа от входа, Miss Ann пыталась занять и расшевелить группу студентов, человек десять. Miss Ann, в общем-то приятная молодая особа, в черных облегающих лосинах и какой-то клетчатой рубашке навыпуск (чем-то напомнившая мне Наталью Варлей из “Кавказской пленницы”) прыгала и деланно-радостно визжала, якобы радуясь дешевеньким студенческим подаркам. Наконец она попыталась организовать какие-то танцы и песни. Но все это я увидел только мельком. Меня потащили в ту комнату, которая была налево от входа. Ее посетители разбились на маленькие группы, организаторами которых были обитатели этого миссионерского притона. То, что это были именно миссионеры, у меня не осталось сомнений, так как по стенам были развешаны фото, где они, одетые в свою “религиозную форму”, были в компаниях разноцветного молодняка. Так как меня на некоторое время оставили “без присмотра”, я начал прислушиваться к разговорам. Старушка-шофер о чем-то сосредоточенно выспрашивала у китайской четы. Оказалось, что речь шла о том, что именно сейчас происходит в Китае и какие там настроения среди молодежи. Чуть поодаль дяденька-миссионер столь же доверительно беседовал с двумя неграми о положении, если не ошибаюсь, в Гане. “Ну и попал, — подумал я, — надо скорее выбираться отсюда. Но как?”
Здесь меня за локоть взял какой-то британец, примерно моего возраста, то есть лет за тридцать, которого я не раз видел в университетской библиотеке. Казалось, он не имеет к этой компании миссионеров никакого отношения и попал сюда, на “День рождения Miss Ann”, как и я, по неосторожности. Мы поболтали о жизни в Лампетере, затем — об Уэльсе. Не услышав от него никаких “опасных” вопросов, я наконец осмелел и решился выяснить, что он знает о “логове”, в которое мы попали. Но мои вопросы остались без ответа. То ли он действительно не знал ничего, то ли сознательно это скрывал. В последнем случае мне следовало опасаться его, как никого другого. Рассказывать что-либо и кому-либо о России я больше не собирался и хотел одного — скорее вырваться отсюда и более здесь не появляться, даже несмотря на приманки в виде аппетитных экзотических девушек. Все здесь было проникнуто какой-то фальшью, за которой могло скрываться что угодно. Может быть, если бы это “все что угодно” было предложено мне в открытую, как это сделал месяца четыре назад “Ахмед в шапке”, предложив переменить жизнь и принять ислам, было бы не столь тревожно. Но когда оказываешься втянутым в игру вслепую, причем вслепую играешь только ты, а твои “партнеры” пытаются строить тебе ловушки, водят за нос, а главное, неизвестно что задумали и чем это для тебя может закончиться, — возникает паническое ощущение, усиливающееся благодаря многомесячному одиночеству. Именно на этом одиночестве и пытались играть миссионеры, зная, как тяжело иностранцам в чужой стране, особенно тем, у кого нет поблизости земляков и не с кем перемолвиться парой слов на родном языке. В сущности, они выполняли одновременно две функции, играли две роли: с одной стороны, они помогали ближнему, окружая его вниманием и избавляя от одиночества, а с другой — собирали информацию о других странах, явно “сгружая” ее соответствующим структурам. “Какое ханжество! Какое иезуитство! Неужели это и есть “ловля человеческих душ”? Господи! Как хочу в Россию! Как хочется пойти в русскую церковь, пусть наполненную нищими и грязными старухами, которые останавливают тебя у входа, хныкающим и визгливым голосом прося милостыню, пусть. Но это будет своя, русская церковь, и это будут свои, русские старухи, выросшие с тобой из одной земли и жующие один с тобой хлеб, и которые, по большому счету, пахнут не хуже, чем все эти добренькие чистенькие миссионеры и их разноплеменные “активисты””. С этими мыслями, которые просвещенный читатель конечно же отнес к тому состоянию аффекта, в котором я пребывал, но которые не были лишены и здравого смысла, особенно в сравнении с моими поступками, свидетельствовавшими не только о готовности поддаться на любовный соблазн, но и о глупости, я начал судорожно искать возможности вырваться в мою “коморку папы Карло”. Там я намеревался наглухо забаррикадироваться и “отстреливаться” от японок, негритянок и китаянок. В тот момент я твердо решил под предлогом принадлежности к Russian orthodox church больше не поддаваться ни на какие уговоры и обольщения.
Вырваться из “логова” в ту ночь мне все же удалось. Помогли китайцы. Да-да, та самая китайская чета, которую “раскручивала” добренькая старушка-миссионерка. Увидев, что они засобирались домой, я подскочил к ним с вопросом, не подкинут ли они меня до Лампетера.
— Отчего же нет, — произнесла китаянка, не обращая внимания на знаки, которые делал ей муж. — Подкинем. Только имейте в виду, что муж только учится водить машину.
Наконец она увидела сигналы, исходившие от мужа, и вмиг осеклась. Китаец (убей Бог, не помню, как его звали) вращал глазами, пытаясь испепелить взглядом свою жену. Но было уже поздно… Я рассыпался в благодарностях и, выбежав во двор, остановился возле его не новенькой машины с большими литерами “L” (что значит “learner”, ученик) на ветровом и заднем стеклах. Китаец, поняв, что отвязаться от меня не удастся (до сих пор не могу понять, почему я оказался ему в тягость: может быть, меня не должны были так скоро выпустить с “Дня рождения”, а может быть, просто как неопытному водителю лишний пассажир был ему в тягость?), он предложил мне переднее сиденье. Его жена села сзади. После ряда весьма неумелых маневров машина все же оказалась на трассе и тихонько поплелась в сторону Лампетера. Китаец был сосредоточен и молчалив: он целиком сконцентрировался на дороге, зато с его женой я смог немного поболтать. Оказалось, что они, получив некоторое время назад какую-то стипендию, теперь намеревались остаться в Британии навсегда. Зацепиться на год, затем еще и так далее… На родину они возвращаться не собирались, решив совершенно изменить свою судьбу.
— Неужели не хочется возвратиться назад? Не тянет? Ведь здесь все другое — и люди, и природа, и язык…
— Нет, не хотим. Здесь лучше. Конечно, тяжело, и не совсем еще ясно представляем, как устроимся на следующий год, но возвращаться не хотим.
В голосе китаянки не было не только тени сомнения в правильности их поступков, но даже и оттенка сожаления о том, что они, возможно, больше никогда не увидят родных, друзей, знакомые с детства небо и землю. “Ну, что ж, верно, им пришлось на родине несладко”, — подумал я тогда. Возможно, оно и было так, однако… Примерно через месяц я стал свидетелем сцены общения этого китайца, везшего сейчас меня в Лампетер, с корейцем, который уже смог обосноваться в местном университете. Выглядело это малоприятно. Кореец раздувался от важности и чванства и, казалось, решил взять “исторический” реванш над своим “угнетателем” китайцем. А китаец открыто лебезил и раболепствовал, надеясь, видимо, на его помощь в осуществлении намерения зацепиться в Британии. Что ж, верно, это была плата за потерю родины.
В White house я оказался часа в два ночи, уставший, но страшно довольный тем, что все же ускользнул от добреньких миссионеров. Негритянка Мариан больше не показывалась под моими окнами, и атаки миссионеров, казалось, прекратились. Однако меня продолжал занимать один вопрос: какие отношения связывали Хью с миссионерами? Хью явно был не из “их” компании и вел какую-то свою “игру”, хотя иногда и “сотрудничал” с этими ребятами и девчатами. У Хью в гараже была оборудована какая-то “часовня”, которую, как я слышал, “курирует” некая дама из Германии. Сам же Хью обосновался в Лампетере по ее заданию и на ее деньги. В любом случае, мне тогда не хотелось отказываться от общения с Хью. Во-первых, потому что он был не из “их” банды, а во-вторых, он казался добросердечным и достаточно открытым человеком, вызывавшим симпатию. Помню, как он рассказывал мне о своем отце, живущем в местечке Бэттл, что рядом с Гастингсом. Именно с тем самым, рядом с которым (а точнее, именно там, где расположилось местечко Бэттл) в 1066 г. произошла знаменитая битва Вильгельма Завоевателя с Гарольдом II. Уже одно это обстоятельство вызывало во мне искренний восторг. Не потому, что я был большим поклонником английского средневековья, но потому, что строки баллады В.А. Жуковского (“И Гастингса меловой утес наутро встал перед ними…”), давно мне знакомые, завораживали чем-то бесконечно родным и вызывали ощущения детства. Больше того, оказалось, что отец Хью воскресил, как мне ранее думалось, навсегда исчезнувшую птицу Додо! Помните, любезный читатель, это милое существо из “Алисы в Стране чудес”? Ну, конечно, это о ней и о ее несчастной судьбе поведал Доджсон, он же Льюис Кэрролл, Алисе, вызвав у нее ни с чем не сравнимую жалость к этому существу, судьбу которого так безжалостно изменил человек. Так вот, оказалось, что отец Хью возродил эту птицу! Как он это сделал — мне не известно. То ли завез какие-то оставшиеся экземпляры с Маврикия или Мадагаскара, то ли искусственно воссоздал этот вид из того, что было в Британии… Не знаю. Только история этой птицы Додо, верно, как и Алису, тронувшая его в детстве, предопределила и его собственную судьбу и судьбу этой птицы. Мне казалось, что и Хью чем-то напоминает своего отца, только еще не совсем осознает, в чем же именно состоит его собственная судьба и к чему именно он призван. Спустя годы после нашего общения в Уэльсе я продолжал следить за его жизнью, путь которой проблескивал иногда сквозь время и расстояние. Года через полтора Хью оказался на одном из полудиких островов Шотландии, где он написал книгу об Интернете и человеческой морали (?!). Затем переместился на юг Англии, затем уехал в Швейцарию, затем… Затем я его следы потерял. Как знать, может быть, он сейчас живет в доме отца (the Dodo house) и продолжает его дело — разводит маленьких Dodo children, не давая им как виду исчезнуть?
Так что стоит ли удивляться, что в один из дней июня я решился отправиться с Хью в небольшое путешествие, о котором собираюсь сейчас рассказать.
Утро того дня было пасмурным. Как обычно, позавтракав, я проделывал утренний моцион, двигаясь по давно отработанному маршруту по улицам и ближним окрестностям Лампетера. В отличие от некоторых студентов, аспирантов и преподавателей университета, я не бегал (не было соответствующей экипировки), но пешие прогулки совершал регулярно — утром и вечером. Как не раз это было ранее, двигаясь через пустырь возле одной из городских окраин, я встретил идущего мне навстречу местного старика, выгуливавшего своего пса, большую лохматую собаку. Помню, как несколько месяцев назад, когда я увидел эту компанию впервые, пес натянул поводок и устремился ко мне. Я инстинктивно отпрянул и замер. Однако пес ограничился только тем, что умильно закрыл глаза и подставил свою огромную башку, полагая, что человек только и думает о том, как бы почесать его мохнатую собачью голову.
Вообще, поведение домашних животных в Британии меня попервоначалу сильно удивляло: кошки (сытые и откормленные) не мяукали, собаки, также вполне довольные жизнью, не лаяли. Казалось, у них уже атрофировались все “зверские” инстинкты и они окончательно превратились в какие-то лохматые игрушки, или, лучше сказать, в самодостаточные благополучные существа. Никогда не забуду замечательного кота, с которым познакомился в том году на севере Англии, в Халле, куда приехал на несколько дней навестить своего друга. Его (имею в виду кота) звали Gregory, и был он большой и мускулистый, как собака. С утра уходил из дому “по своим делам” и являлся только к вечеру, ужинать. Ужинал он в саду возле двери на кухню, куда ему хозяева выставляли блюдо (не блюдце, а блюдо) со всякой снедью, которую он быстро съедал. Особенно кот любил куриные кости. Он их грыз, как собака, аппетитно похрустывая и облизываясь. Одновременно с котом к блюду подползали и подпрыгивали еще два существа — лягушка, живущая в саду, и какой-то местный слизняк. Они обедали все втроем, нисколько не мешая друг другу. Но вот задача: за несколько дней моего знакомства с котом Gregory я ни разу не слышал, чтобы он издавал какие-нибудь звуки, похожие на мяуканье. Он открывал рот (настоящую пасть), но не издавал ни звука. Немой кот? Но все или почти все кошки и собаки, встречавшиеся мне до того дня в Британии, вели себя точно так же. Веселая собака Хьюстон в Норидже, псы и кошки в Уэльсе, позже — животные на Севере, в Лондоне…
Тем большим удивлением было услышать голос большой мохнатой собаки тем июньским утром в Лампетере. Увидев меня, она залаяла, приведя в явное смущение своего хозяина. Я же поскорее ретировался, озадаченный таким исходом нашей почти ежедневной встречи.
Не успел я вернуться домой, как повстречал возле белого коттеджа, где жил, идущего ко мне Хью.
— Привет, Vlad! Редкая возможность. Сегодня второй и заключительный день Айстетвода, большого фольклорного фестиваля. Хочешь со мной поехать? Вроде бы не так далеко. Там будут валлийские песни, танцы. Больше этого нигде не увидеть.
Книжную работу, которую я запланировал сделать в тот день, вполне можно было отложить, и я сразу согласился.
Через десять минут я уже сидел в белом джипе Хью и ехал по улицам пустынного Лампетера.
— Лампетер — скучный город, — произнес я, радуясь, что хотя бы немного развлекусь и отдохну от не менее надоевших мне книжек по 1930-м годам, которые тогда читал. “Мабиногион”, не осилив и первого рассказа о короле Пуйлле и дикой охоте короля Арауна возле Глин-Куха, я больше со дня двадцать третьего апреля не открывал.
— Скучный, — согласился Хью, жуя какую-то конфетку и искоса поглядывая на карту, лежавшую поверх доски приборов.
Мы свернули влево — на дорогу, обозначенную цифрой 475. Я ранее не ездил по этой дороге и думаю, что не ездил по ней и Хью. Приключения начинались.
Примерно через полчаса Хью увидел на дороге не совсем обычный указатель.
— Здесь какой-то фестиваль цветов, — объявил он. — Давай заедем!
— Давай!
Машина свернула влево, дорога стала вилять по небольшим взгоркам. Мы увидели сквозь листву речку и небольшую плотину со старинной мельницей, свернули еще раз — и остановились рядом с часовней, украшенной у входа цветами. Возле часовни на небольшой зеленой лужайке было расставлено несколько столов с нехитрой закуской, разложенной по одноразовым тарелкам. Судя по запаху, кружившемуся над столом, участники “фестиваля” уже отведали курицы и основательно запили ее пивом и еще чем-то более крепким. Тогда этот запах “еще чего-то” был мне неведом, но позже я понял, что это был сидр. Участники застолья радостно вскрикнули, увидев машину, которая, видимо, была пока единственной, которая свернула с большой дороги, прельщенная “фестивалем цветов”. По виду вся эта небольшая компания человек в десять состояла из местных жителей, постаравшихся вначале одеться по-праздничному, но, не уверенная, что может появиться кто-то со стороны, уже начавшая под воздействием винных паров “разоблачаться”. Один из хозяев “фестиваля”, видимо, и не “облачался”, оставаясь с самого начала в какой-то спецовке. Основательно нагрузившись, он, только успев обрадоваться нашему появлению, сразу стал заваливаться под стол. Пытаясь все же вылезти из-под стола, он что-то мычал по-валлийски и размахивал руками. Остальные участники “фестиваля цветов” пытались закрыть его своими телами и, бросившись к нам навстречу, потащили в часовню. Возглавлял эту компанию седовласый житель села, обратившийся к нам на не очень правильном английском. На нем была светлая рубашка и темные брюки, державшиеся на широких подтяжках. Он, поблескивая очками, объявил, что “фестиваль цветов” проводится по инициативе “друзей Вифлеемской часовни”, в которую он нас и приглашает. Женщина-валлийка, появившаяся из-за его спины, попыталась было пригласить нас вначале к столу, но староста (так я понял его роль) что-то бросил ей по-валлийски (видимо, сказал, что лучше это сделать после того, как оттащат уже хорошо нагрузившегося придурка) и не терпящим возражений жестом ее отстранил. Мы втроем вступили под сень Вифлеемской часовни.
Внутри не было церковной утвари, только вдоль стен перед окнами стояли какие-то стеллажи с разношерстными предметами.
— You see, — начал седовласый гид на очень простом английском, — предметы, оставшиеся от того времени, когда здесь еще была служба.
И далее последовал нехитрый рассказ об истории Вифлеемской часовни. Когда-то очень давно, в начале тридцатых годов XIX в., местные жители решили построить хорошую часовню, где они могли бы собираться, петь псалмы, а рядом с ней — хоронить своих покойников. В 1833 г. они такую часовню построили и назвали ее Capel Enoc, часовней Еноха. В те годы еще не закончилась, начавшаяся в XVIII в., великая эпоха “методистского возрождения”. Методистские священники, уверенные, что они суть орудия в руках Господа, желавшего изменить течение валлийской истории, старались упростить церковную службу, приблизить ее к простым людям и избавить валлийцев от невежества и многочисленных пороков, главным из которых конечно же было пьянство. Методисты распевали на валлийском языке религиозные гимны и организовывали постоянные хоры. И тогда произошло истинное чудо — валийские мужчины, вместо того, чтобы бражничать, что они обычно делали, используя любую свободную минуту, теперь бежали в часовню и разучивали чудесные хоровые песни. Дремавшая несколько веков жажда прекрасного неожиданно нашла свой выход. Складывались мужские хоры, которые соперничали друг с другом в красоте голосов и пения, а священники-методисты, в свою очередь, соперничали друг с другом в красоте слагавшихся стихов и музыки. Самым известным среди этих стихотворцев и композиторов был Вильям Вильямс из Пантицелина, умерший в 1791 г., но оставивший после себя великое множество религиозных поэм, элегий и гимнов.
К концу XIX в. часовня Еноха уже не могла вместить всех желающих принять участие в хоровом пении, и жители решили построить новую — ту, в которой мы находились — Вифлеемскую часовню. В 1903 г. ее открыли. Что же было дальше и почему теперь Вифлеемская часовня пребывала в плачевном состоянии, наш гид почему-то решил не говорить. Не нашел я ответа на этот вопрос и в небольшом листочке светло-зеленой бумаги с историей часовни, которую мне выдадут на прощание.
Но что стало с той, первой часовней, осветившей светом пения и музыки окрестные селения? Нам ее показали. Наш гид, вдохновленный вниманием заезжих гостей, повел нас вначале на рядом раскинувшееся кладбище. Теперь нас сопровождала уже целая группа валлийцев, обрадованных вниманием к местным достопримечательностям. Но особо похвастаться стариной могильных надгробий им все же не удалось. Ранними из сохранившихся оказались могилы середины ХХ в., среди которых наш гид и сопровождавшие его земляки и сородичи особенно рекомендовали могилу военнопленного итальянца, женившегося на валлийке и оставшегося здесь жить.
— У нас хорошо, — говорили они, — много зелени, народ добрый, женщины работящие… Зачем ему была нужна эта Италия? Вот и остался здесь.
После беглого созерцания надгробия итальянца, изменившего свою судьбу (а может, скорее, война и случай ее изменили), мы приблизились к полуразвалившемуся зданию старой часовни. Ее крыша просела, по стенам, которые оплели растения и затянул мох, шли огромные трещины. Большая, покосившаяся от времени деревянная дверь, обитая железными полосами, была заперта на огромный висячий замок.
— Мы не были здесь давно, — уведомил нас гид, поблескивая очками. — Боимся, что крыша обвалится, да и пол, вероятно, уже провалился… Но для дорогих гостей все же откроем. Может, ничего… Обойдется.
После этих слов седовласый гид начал возиться с заржавевшим замком, который никак не хотел поддаваться. При каждом сильном нажиме ключа дверь начинала ходить ходуном. Казалось, что и само здание очнулось от многолетнего сна и тоже пришло в движение.
Мы с Хью переглянулись. Наши взгляды сказали одно и то же: “Зачем искушать судьбу?” Однако лица окружающих выражали не только спокойствие, но, как нам показалось, и что-то вроде радости. Радости по поводу того, что они увидят внутренности старой часовни и войдут тем самым в свое Прошлое, которое было рядом, но к которому они не прикасались уже много лет? Или может быть, по поводу того, что им предстояло редкое развлечение посмотреть, не упадет ли потолок их Прошлого на головы любопытствующим иностранцам? Возможно, и то, и другое.
Наконец замок поддался, дверь была отперта и… Она все равно не поддавалась. Осела балка и придавила верхнюю часть двери. Прошлое не хотело к себе пускать. Кого? Своих, тех, для кого оно было их прошлым? Или же не хотело пускать к себе чужаков, желающих полюбопытствовать не своим прошлым?
Однако минуты через две совместными усилиями “своих” и “чужих” дверь все же удалось приоткрыть. Из глубины часовни на нас дохнуло Минувшим. Было оно густым, полным ароматами сырости, мышей и гниющего дерева. Хью и я застыли в нерешительности, но через секунду гостеприимные валлийцы впихнули нас вовнутрь. Половицы дико заскрипели и прогнулись, какое-то маленькое существо (мышь? кошка?) метнулось в дальнем углу часовни, испугавшись нас еще больше, чем мы его.
Прошла минута, глаза наши стали привыкать к темноте. Над нами, с потолка, нависали деревянные хоры, низко просевшие и грозившие немедленно обвалиться. Справа виднелись остатки лестницы, когда-то ведшей наверх. Прямо перед нами, справа и слева, торчали обломки того, что ранее было скамьями, на которых сиживало не одно поколение местных прихожан. Первые минуты нашего пребывания в старой часовне валлийцы, сопровождавшие нас, не проронили ни слова. О чем они думали? Что вспоминали? Что видели или пытались увидеть в темноте прошлого?
Неожиданно через заколоченные окна блеснул солнечный луч. Пробившись сквозь столбы пыли, он упал на то, что ранее было кафедрой, с которой вещали местные священники, давно почившие в бозе. Я оглянулся. Глаза всех, вошедших в часовню, были прикованы к этому лучу света и тому, что он осветил. Через минуту луч исчез, столь же неожиданно, как появился. Валлийцы, бывшие с нами, по какому-то неясному для меня внутреннему движению, произошедшему в них, одновременно устремились к двери, словно почувствовав какую-то тяжесть дальнейшего здесь пребывания. Мы с Хью вышли вслед за ними.
В полном молчании наш гид и его помощники водрузили дверь на место и заперли ее на замок.
Наше пребывание на “фестивале цветов” закончилось. Валлийцы возвратились к столам возле “новой” часовни, которая уже давно стала старой и которую они хотели теперь восстановить. Мы с Хью, отказавшись от угощения, сбросили напоследок какие-то купюры в стеклянный ящичек, установленный в часовне для сбора средств на ее восстановление. Я отдал визитную карточку седовласому гиду, принявшему ее с благодарностью. И — мы тронулись в путь.
Выехав на прежнюю дорогу A 475, мы помчались вперед. И Хью, и я хранили полное молчание минут пятнадцать. Наконец Хью произнес:
— Надо спешить. Сегодня фестиваль закрывается, мы можем и не успеть.
— Да, — ответил я, — надо спешить.
Это было все, чем мы обменялись в течение минут тридцати, пока не подъехали к городку Ньюкасл-Эмлину. Хью, как и я, размышлял об увиденном в старой часовне. Никто из нас не мог что-либо толком сказать, что же именно произошло, но оба чувствовали, что произошло что-то важное. Но что?
Ньюкасл-Эмлин мы пролетели быстро. Мелькнул мост через Тейфи, за ним — ряды цветных домишек, башня с часами…
— Посмотрим потом, — сказал Хью, — здесь где-то был замок, но сейчас надо торопиться.
Он вывернул на какую-то новую дорогу и снова повел машину между полей, деревьев и живых изгородей. Иногда сквозь листву виднелась река, раза два промелькнули церкви или часовни. Наконец, проехав Кенарт (Cenarth), мы оказались в месте, где проходил Айстетвод. Где именно он проходил? Позже я пытался определить это место по карте и понял только, что это было где-то возле Бонкарта (Boncarth), милях в пяти к югу от Кардигана.
На поле стояли палатки, шатры, между ними ходил разношерстный народец — приезжие валлийцы, англичане и зеваки из “иных”. Встречались, видимо, и местные, но их было не очень-то много. Фестиваль действительно подходил к концу. Мы с Хью пробрались в большой, вытянутый, как палатка, шатер, где еще шел концерт. Внутри стояли ряды скамеек, поднимавшиеся вверх, и была устроена не очень большая сцена. На ней одни фольклорные коллективы сменяли других. Забавно было увидеть залихватский танец, в котором мужчины, одетые в короткие штаны с чулками и жилетки, делали па, держа в руках метлы. Затем они стали в прыжке щелкать каблуками башмаков, пытаясь затушить расставленные в ряд свечи. Удавалось. Женщины, одетые в шали, высокие шляпы и длинные юбки, не могли, конечно, похвастаться такой же, как мужчины, удалью. Они забавно разыгрывали танцевальные сценки, понятные любому: подбоченясь, они ждали своих мужиков, всячески распекали их, а затем, сменив гнев на милость, присоединялись к их веселью.
Затем на сцену стали выпускать маленьких детей. Они пели как могли валлийские песни — хором, дуэтом и соло. Зрителей было не много, но публика хлопала, всячески поддерживая маленьких артистов. Наконец выкатили арфу, и малюсенькая музыкантша в белом платьице попыталась показать свое мастерство. Вскоре она сбилась и после пары безуспешных попыток продолжить расплакалась. Ей публика хлопала особенно громко, стремясь ободрить расстроившуюся девчушку. Затем стали читать стихи, но как-то вяловато, и публика начала понемногу расходиться. Пошли и мы.
— Говорят, здесь должны были быть финны, — сказал Хью. — Я жил в Финляндии. Очень хороший народ, чудесная страна. Как хочется увидеть финнов и послушать их… Может быть, и ты, Vlad, через много лет будешь вспоминать этот праздник и тебе захочется сюда возвратиться…
— Может быть, — ответил я, — может быть…
Пора было возвращаться. Купив в одной из палаток бутербродов, мы решили остановиться где-нибудь по дороге и перекусить. Машина Хью снова понесла нас по дороге на Кенарт, а затем к Ньюкасл-Эмлину. Мы уже мало обращали внимания на мелькавшие деревья, дома, часовни, на ручьи, которые пересекали.
— Где-то здесь должен быть замок, — сказали мы хором, разом очнувшись на въезде в Ньюкасл-Эмлин.
— Сейчас мы его найдем. Там где-нибудь и перекусим, — сказал Хью.
Замок оказался у Market Square, за башней с часами. Он стоял на небольшом холме, поросшем травой, окруженный справа и слева водами реки Тейфи, русло которой делало здесь большую петлю. От замка, собственно говоря, остались не особенно впечатляющие развалины. Выделялось что-то вроде ворот и кусков стен и башен. Позже я узнал, что этот замок был заложен примерно в 1240 г. Маредидом ап Рисом и считался одним из немногих собственно валлийских замков, построенных в камне. Во время антианглийского восстания восьмидесятых годов XIII в. замок трижды переходил из рук в руки, а затем, когда восстание было подавлено, отошел к английской короне. В 1403 г. его захватил Овэйн Глиндур, великий валлийский воин и властитель. Однако перипетии судьбы Уэльса вскоре, к 1428 г., превратили замок в руины. Около 1500 г. сэр Рис ап Томас его снова восстановил, однако Гражданская война XVII в. закончилась для него плачевно: после окончательной капитуляции роялистов он был взорван. В наше время среди романтических руин замка особенно выделяются надвратные укрепления, созданные в начале XIV в., в эпоху Эдуарда II, и перестроенные сэром Рисом около 1500 г.
Возле этих живописных руин мы с Хью и решили вкусить наш скромный хлеб. Выйдя из машины и потянув занемевшие поясницы, мы двинулись… Нет, не к замку, но к деревянному столику, поставленному чуть в отдалении от древних стен, словно специально затем, чтобы путник мог спокойно потрапезничать, не забрасывая каменные реликвии банками, пакетами и бумагой.
Вечерело. День, и так не очень солнечный, грозил закончиться мелким дождем. Птиц не было слышно. Только свежий ветерок иногда посвистывал в расщелинах пустых окон и бойниц замка. Не знаю, как Хью, но я, взглянув на замок, почему-то вспомнил часовню, в которой оказался несколько часов назад. От замка, как и от часовни, веяло тем же холодом и жутью, которых так боится живой человек. Подойти к развалинам замка и войти в них было все равно, что вторично пройти через двери той самой часовни. В то Минувшее, которое рядом, но которого боишься, боишься потому, что оно неведомым человеку образом может затянуть тебя в бездну, где уже ничего нет, даже времени, а есть только непостижимая пустота.
И все же мы решили войти в “замок”, когда трапеза наша будет закончена.
Мы достали бутерброды, бутылку воды, пакет сока и начали есть. И здесь снова случилось невероятное — я услышал лай собак! Из-за деревьев появились три черных пса, быстро к нам подбежавших. Теперь они уже не лаяли, а просто смотрели нам в глаза, высунув влажные языки. Вслед за собаками из-за тех же деревьев появился бомж. Спокойно подойдя к нам, он начал что-то быстро говорить. Его языка я не понял, хотя он говорил явно по-английски, но что именно, сказать не могу, столь малопонятна была его речь. Не зная, что отвечать, я сказал только, что собакам в Британии живется не хуже, чем людям, и протянул явившемуся джентльмену оставшийся бутерброд. В ответ на мою растерянную тираду бомж начал кричать. Благодаря проскальзыванию хорошо узнаваемых слов “fuck you”, “son of the bitch” и других, сегодня уже вполне литературных выражений, я понял, что бомж не на шутку рассержен и бутербродом мы от него не отделаемся. Псы, внимательно наблюдавшие за этой сценой, начали рычать и скалить зубы. Пришлось быстро и без оглядки отступать.
Достигнув машины, мы захлопнули двери, и Хью завел мотор. Псы, скаля морды и двигаясь за нами, обступили джип, убеждая нас как можно скорее уехать от замка, где мы, чужаки, верно, не имеем права заглядывать в то Прошлое, которое там обитало. Бомж издалека грозил нам кулаком.
На следующий день я впервые после того пасхального воскресенья, с которого начинается этот рассказ, открыл книгу “Мабиногион” и снова начал читать историю о короле Пуйлле. Напомню дорогому читателю, что когда-то в стародавние времена король Пуйлл, правитель семи областей Даведа, отправился поохотиться в местность, называвшуюся Глин-Кух (или Глин-Кох). Выехав из своей резиденции в Арберте (этот городишко я немного знал!) и заночевав на опушке леса Ллуйн-Диарви, “на рассвете дня поехал в Глин-Кох, пустил собак в чащу и протрубил в рог, объявляя начало охоты. И он поспешил вслед за собаками и растерял своих спутников. Вслушиваясь в лай собак, услышал он лай другой своры, доносившийся со стороны. Он устремился на этот звук, и выехал на большую поляну посреди леса, и увидел на одном краю той поляны свою свору, а на другом краю — чужих собак, что преследовали большого оленя. На середине поляны они настигли его и повалили наземь. Пуйлл же смотрел не на оленя, а на этих собак, ибо он никогда в жизни не видел собак, подобных им по цвету. Шерсть их была снежно-белой, а уши — алыми; и белизна шерсти сияла так же ярко, как алость их ушей. И он направился в сторону собак, и отогнал свору, убившую оленя, и подпустил к нему собственную свору.
Когда он созывал своих собак, он увидел скачущего к нему на большом сером коне всадника…”
Этим всадником оказался Араун, властитель Нездешнего мира, а свора белых с алыми ушами собак была не чем иным, как “дикой охотой”, сопровождающей обычно потусторонние существа. Король нездешнего мира потребовал от Пуйлла великой услуги — на год и один день превратиться в Арауна и сразиться с Хавганом, еще одним властителем Потустороннего мира. Пуйлл решился на это, тем самым переменив, думаю, не только на год, но навсегда свою судьбу.
“Да… А вот мы встретили бомжа с лающей сворой. Да и собаки были черными… Как все изменилось”. И все же странные параллели между началом истории о короле Пуйлле и недавним происшествием, случившимся у Ньюкасл-Эмлина, заставили меня осведомиться, где же течет этот ручей Глин-Кух, или, как его там, Глин-Кох.
Это не составило большого труда. Но, сделав это, я минуты на две погрузился в ступор. Тот ручей протекал недалеко от Ньюкасл-Эмлина, сразу за Кенартом, и его мы дважды пересекли, не обратив на это ни малейшего внимания!
“Впрочем, — говорил я себе, когда позже еще не раз возвращался в памяти к этому эпизоду, — встреча с “дикой охотой” ведь нисколько не повлияла на мою жизнь и не изменила мою судьбу…” “Разве не изменила? — возражал я себе. — Разве ничего не изменилось во мне после того, как я побывал в той старой разверзшейся часовне, а после не смог заглянуть в Прошлое, бывшее за стенами замка? Разве не начал я понимать, убежденный ранее в том, будто Прошлое должно обязательно открыться пытливому уму, что так может быть далеко не всегда. Как сам человек часто боится Прошлого, так и Прошлое зачастую не хочет открывать себя человеку”.
Но как закончилась другая “охота”, охота на меня самого, которую вели “ловцы человеческих душ”?
В июле месяце миссионеры, уставшие слышать, что “моя религия” не позволяет мне участвовать в их сходках, нашли мне “сестру по вере”, студентку из Греции, которая только-только появилась в Лампетере и которую немедленно, “под белы рученьки”, доставили ко мне. Я не мог не восхититься упорству и изобретательности в работе этих ребят, но… Я уже готовился к отъезду в Лондон. Miss Ann в последний раз попыталась ухватить меня, объявив, что она “как раз” едет на машине в Кардифф и может меня подбросить. Я был непреклонен, внутренне радуясь, что наконец-то покидаю Уэльс. Но, Боже, как мне хочется сейчас вернуться туда! В его Прошлое, ставшее и моим.