Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2009
Валерий Козлов
Валерий Козлов — живет в поселке Верх-Нейвинский Свердловской области, печатается впервые.
Возвращение собаки Баскервилей
1. Ночь, пустырь и капитан Никольский
— Хоть бы снег выпал, и то теплее…
— Обожди, пока календарная зима станет!.. — говорили в стороне и землей, будто стеклом, хрустели. Плотно гудела линия электропередачи, в проводах звезда отблескивала тонко.
— Прямо как у Конан-Дойля! — сказал судмедэксперт, старик Аносов, и огромный свой нос Дед-Мороза выставил. — Труп и отпечаток огромной собачьей лапы рядом… Мстиславушка! Никольский! — окликнул он с отеческой доброй лаской. — Тебя-то как занесло с Петроградки? Здесь и район не твой.
— Человек мой. Рядом с отпечатком Конан-Дойля.
— Так, так, а нельзя поподробнее? В подробностях, капитан… Мстислав Васильевич! — И под каблуком как стекло лопнуло…
Подсвечивала машина, пустырь отбеливая, — к трупу с твердым отпечатком лапы рядом тень накладывалась отчетливо. Следователь городской прокуратуры Довлатов медленно подбирал к запястьям тугую лайку.
— Так что, господин капитан, делаете здесь? И как это понимать — ваш человек?
— Не все ли, где мерзнуть? Дома холодно, и на работе холодно. Нехорошо, когда менты мерзнут! С такого 17-й год когда-то начался. Что делать будете, господа, когда менты повымерзнут?
— Слышал о вас, Никольский. Завистливый вы! Будто хам, завидуете людям самодостаточным!
— Не беру, не ворую. Остается завидовать.
Теперь Никольский отошел, грунт поломав. Окликнул его — “Мстиша!” — местный опер. Мстислав Никольский сдержался: так звала мать покойная.
— Мстиша, зачем приехал? Откуда узнал? Парень твой без документов даже. У тебя встреча была здесь?
— Засиделся я сегодня, — отвечал он, уклоняясь. — Звоночек вдруг телефонный…
— С Довлатовым не ссорился бы. Себе дороже!
Про старшего следователя городской прокуратуры Довлатова говорили всякое. Знали точно — работает мама в Кремле, в аппарате гаранта нашего Бориса Николаевича.
С острым отблеском редкой звезды над пустырем в бесконечность провода тянулись. Сбоку Пискаревский проспект пробегал и выхватывался фарами: весь белый, в снегу будто.
Ехать домой Мстиславу Никольскому не хотелось. Слышал от жены последнее время: “Стыдно жить сейчас от зарплаты до зарплаты! С возможностями твоими копейки считать!” — и он к труду вернулся.
Криминалисты переговаривались, раздражаясь:
— Слепок собачьего следа делать?
— Клинит? Мало их, бродячих, загипсуешь — и что, за всеми шавками опера гоняться будут?
— Время смерти, — говорил судмедэксперт Аносов, — можете установить сами. Хоть по отпечатку лапы! Наследила собачка, пока не замерзло…
Закачались белые кусты, осветясь, — широко пустырь открывался. Это перевозка прибывала за трупом.
Подошел старик Аносов и повздыхал.
— У молодого человека, — сказал, — инфаркт. И обширный, сердце не выдержало! Так он бежал, бежал… Ты видел цепочку его следов? Действительно, по Конан-Дойлю все.
— У моего “барабана”, — возразил Никольский, как барабан, сердце стучало… — Странная собачка. Пришла, понюхала, ушла! Мы на островах труп бомжа подняли. Так песики его уже на вкус попробовали.
2. Объявлена охота на волков
За ночь снег подвалил решительно. Под фонарями город блеском фольги озарился: из окна посмотреть — в радость. Мощно занесло улицы с площадями, и от парадных отгребали жители. На тонких рельсах трамваи вставали.
Двери открывались, и напахивало зимой.
На ботинках натащили, лестницы и коридоры в тающих следах.
Мстислав Никольский остановился в дежурной части.
— Я позвоню, сказал, глядя полусонно (едва живо дома отопление — дочь простудилась, кашляла. Жена ворчала. По телефону сейчас повторяла, мол, ставят другие котлы газовые). — Что интересного? — спросил у дежурного вяло. Тот улыбался широко: Смольному, отвечал, братва штурмом грозит.
Снегоуборочную технику на улицу братва требовала. Не состоялась у них “стрелка” с перестрелкой. По “кабакам” засели — бритыми головами блестя, отзванивались. Друг другу по-новому “забивали”.
— Смешно, — сказал Никольский.
С опозданием прибыл начальник, весь в снегу — румяный и злой. Сначала откапывал машину во дворе — на проспекте застрял надежно. Оставил охранять случившегося постового и добирался пешком.
— Капитан Никольский! Ночью мне Довлатов звонил. Что на Пискаревском ты делал? Речи там вел, говорил, будто коммунист! (Резонно Никольский удивился.) Цель президента нашего — страны декоммунизация! Не знал?.. И — о, господи! — госпожа Довлатова к сыну из Москвы приехала…
— И чего коммуняк поминает, — сказал дежурный, поглядев сначала, далеко ли начальство. — Недавно сам состоял!
— Все состояли, и гарант наш. И я тоже! В армии, в Кандагаре, в кандидаты вступал.
Отзвонился Никольский в судмедэкспертизу, там вчерашний диагноз старика Аносова подтвердили — сердце.
В отделе бумаги разбирал, когда по коридору застучали каблуки.
— Черт знает что! Сидите? — вопрошал начальник, прибежав в возбуждении — глазом нехорошим косил на всех. — Из главка звонили! Им Смольный звонит!
— Неужто братва так достает? — спросил Никольский.
— Какая братва, какая… о, господи!
— Нападение на госпожу Довлатову! — сказал, наконец, и стонал почти. — В больнице она. И в Москве знают! Звонила уже… дочь Самого! (Слово последнее выделил в испуге.) Беспокоятся уже! А мы бездействуем…
— А кто напал?
— Волк! Большой, черный… И где — центр почти, церковь на Смоленском!..
— Из зоопарка сбежал? — спросил Никольский. — Далеко ему до Смоленки было.
— Не до шуток — в Москве знают!
— А эта, из Москвы, ничего такого не пользует?
— Принимает. В больнице сейчас. Успокоительные!
— Никольский, — продолжал начальник. — Рапорт мне на стол! О человеке, которого на Пискаревке волк зарезал!
— Уже волк, и уже зарезал…
Не до смеха вскоре стало. На след волчий руководство настроено серьезно — выводились усиленные патрули. Не было ОМОНа, досадно, — составом всем в Чечне.
3. Что случилось с госпожой Довлатовой?
— Язвит тебя этот случай, Мстислав! — говорил старик Аносов. — Такой ценный агент погиб на пустыре?
Съездил Никольский к соседям, в Василеостровский район. Он вырос там — в Гавани шпаной был, и в адские явления на Смоленке верил, хоть и сомневаясь.
Сначала переговорил с приятелем, начальником здешнего убойного отдела.
— Да собачка забежала в церкву, — говорил приятель, усмехаясь — человек рациональный. — Может, и бешеная. Мадам сейчас обкалывают.
Вокруг здешних кладбищ бытовали истории, похожие на детские страшилки для взрослых и образованных. Свидетели реальных проявлений нездешнего объявлялись всегда, сейчас тоже. Никольский их выслушал.
Возможно, и впрямь вокруг церкви собака бегала.
Шла служба, и некоторые слышали скрип когтей у двери.
Потом увидели — огромный пес забежал, и замелькали огоньки свечей. Из бездны явился, — как уголь черен, с дыхом огненным. На гибель душ христианских чудище провыло по-волчьи и в бег бросилось через граждан. Исчезло, обратившись бесшумной, и для глаз — ослепительной, вспышкой. Потирали люди глаза, к выходу подаваясь.
Пострадала гостья московская: с настоящими ожоговыми травмами ее “скорая” забрала.
Должны быть вещественные доказательства — на дверях следы когтей, пробороздивших податливое дерево. Их Никольский не нашел.
Повстречал Довлатова-сына и не удивился.
Зато следователь Довлатов удивился.
— И опять не по своему району рыскаете, капитан!
— Я здешний, родился на Васильевском и учился.
— А, да. У вас художественное образование, кажется. И с таким образованием пошли работать в милицию!
— Некоторым и юридическое не помогает…
Отчетливым серебром осветился ветерок, подхвативший снег с гнущихся ветвей. Яркий мохнатый шарф Довлатов оправил — тщательно снежинки стряхнул.
Следователь прокуратуры досадовал, что на пустыре криминалисты собачий след не загипсовали…
— Эксперты и опера, — напомнил Никольский, — вашим указаниям подчиняются!
— Что представлял из себя ваш человек на пустыре?
— “Барабан”, и не больше.
— Уподоблялся Павлику Морозову, предавая своих?
— Вы следователь? Или — кто? (Или — кто! вот именно. Довлатов участвовал в расследовании казни царской семьи: а там лишь такие нужны.)
Из-за поездки на Васильевский Мстислав ждал выговора. Выговора за самодеятельность не последовало. Начальник слегка упрекнул, что госпожу Довлатову не посетил от района.
— Почему нет отчетов о деятельности того агента? — как бы между прочим спросил. — И как там его, кстати?
— Крош его, кстати.
— Крош? Забавная фамилия.
— Это “погонялово”. Крошенинников его фамилия.
На начальника Никольский смотрел, прищурясь. Начальником отделения стал, из городской думы придя, — а туда с митингов демократических. Опером “на земле” минуты он не работал… — Агентура вся здесь, — и согнутым пальцем Мстислав по лбу постучал. — Какие отчеты?
4. Мертвый агент капитана Никольского
В морге на канаве (так Достоевский тогдашний Екатерининский называл) вода капала. Со звуком ровным капли ударяли и в звонких плитках по коридору отзывалась.
В коридоре люди нервные съеживались, неприятное место — морг.
Индифферентно Никольский относился: все здесь будем.
Лицо покойного агента стыло в изморози, и Аносов простынку накинул. В ячейку Мстислав сам задвинул… — Как и говорил, — заключил старик, — инфаркт. Но и ты тоже прав! У этого парня отличный аппарат. Был! —И спросил: — А он боязлив был, этот парнишка?
— Боязливые не “барабанят”. И в бандиты не идут.
— Твой здоровяк “барабан” умер от страха. От самого дикого ужаса! Уж поверь старому волку.
С долей косвенной усмешки Никольский смотрел: — Не надо про волков, — сказал. — А Крош дерьмецо был. Себя считал всех умнее! Свой интерес у него был: и не хилый!
Со смертью агента возникли у Никольского вопросы.
Супруга покойного не слишком печалились. Пила коньяк, тонкое стекло яркой помадой пачкала… — Правда, — спросила, — собака загрызла? Крош с детства их боялся. Я знаю! Со школы вместе, отличником был и спортсменом… А собак боялся!
Морщилась, кислый лимон кусая, “моветон!” — говоря.
— Что? — спросил Никольский.
— Моветон, говорю, чтобы с коньячком лимон.
С удивлением Никольский увидел несколько книг по православию (прочее — детективы)… — Это кто читал? — спросил, листая, — пометки были.
— А он, Крош. С юности интерес к иконографии.
— Иконография никакого отношения к религии не имеет.
— Ну, так Крош говорил. Его иконы интересовали.
— Иконография, — сказал Мстислав Никольский, офицер милиции с дипломом Академии художеств, — наука историческая. И изучает исторические портреты и судьбы людей изображенных!
— Ну, я не знаю. Но иконы фишкой его были. Со школы еще. Скупал иконы по деревням, — рассказывала, и помадой бокал пачкала опять. — Бывало, и украсть мог! Имел фантазию, чтобы попалась такая, которая за бугром жизнь бы обеспечила… Меня бы точно туда не взял, — добавила и улыбнулась, по десна зубки показав.
Поминали покойного на территории нейтральной — дешево и шумно в кафе “Кахетия”.
Курил Никольский, раздумывая, — сошел с детской площадки, воздушным блеском вся осыпана. Солнце и снег за дверями остались. “Братва” выпивала умеренно, пережевывала много. Говорили о женщине покойного, завидуя, и не о вдове была речь. Спиной к ним Мстислав Никольский выпил пива, послушал. Реальная баба была, конкретная. У Никольского брови вздернулись, когда понял — кто…
— Быть не может! — возразил старик Аносов, выслушав. — Чтобы женщина из команды президента — и любовница бандита?!
— Положим, не из команды. Из протокольной службы она! Я о другом думал. Интересно, а Довлатова что-нибудь в иконах понимает? В церкви-то она бывает…
5. Визит к “искусствоведу в штатском”
С крыш натекало — отступила зима в декабре календарном.
С мыслью одной — дочку с воспалением легких положили, предупредив: в больнице лекарств нет — покупайте у спекулянтов! — Никольский наведался к Эдику Абрумяну.
С Эдиком учились и ходили с набережной под портиком, с Геркулесом и Флорой в колоннах стоящими. Вместе силы свои рассчитали без истерик художественных. Получив дипломы, на прощание выпили бутылку портвейна в круглом дворе Академии. Теперь Эдик работал в отделе с названием длинным, для своих — “антикварном”. Для некоторых других — “а там, дорогая, сплошь искусствоведы в штатском, добрые снаружи”…
— Чай будешь? — спросил Эдик, сидя в меховой безрукавке и в больших очках с перламутровой оправой. — Или покрепче что? Холодно у нас. На улице солнце, а у нас холодно!
— Давай чай, — ответил Мстислав, которому слишком хотелось того, что покрепче. — Совсем очкариком стал.
— Могу и без них, — сказал, снимая. Без больших очков лицо показалось тонким, как у подростка — несерьезным.
Чай горячий был и крепкий — цвета плотного.
— Слух был, — произнес Эдик, сдерживаясь, — за каким-то псом гоняешься?..
Обжегся Мстислав, морщась, спросил:
— Почему “Собака Баскервилей” лишь в Англии могла быть написана?.. На эрудицию проверяю, — сказал со злостью. — Сам бы встал под луной и завыл, как собака Баскервилей! Ладно… Вы отслеживаете у себя движение антиквариата? И что бы ни болтало дите Гайдар, черный рынок никто не отменял. Сейчас огромные деньги легализуются! Вкладывать их в старое искусство выгоднее, чем в банки, и надежнее.
— Деньги есть. Есть куда вкладывать. Некому! Нуворишы хапают бриллианты, слова такого не зная — пиктография.
— Меня интересуют давешние — из крупной фирмы. И на поддельного Каро не покупались!
— На поддельного Каро покупались “за бугром”. Знаешь статистику? Из двухсот работ, написанных Каро, две тысячи находятся в Штатах.
— А у нас при Советах теневые дельцы были профессионалами. У вас ничего не слышно о хорошей экспертизе, и чтобы в правилах старых времен?
— О полуконсервативной?.. — и Эдик нацепил очки — линзы пронзительно полоснули. — Было что-то по агентуре..
— И чтобы экспертиза по всем трем направлениям!
— Есть и четвертый метод — статистический. Ох, Мстислав, отстаешь от жизни!
Изморозь на окне подтекала, светясь, и по стене прозрачная тень сползала. Никольский чувствовал — тянет теплом по подоконнику. Раздумывал Эдик и медленно руки потирал, замерзая.
— Температуры у тебя нет? — спросил Никольский.
— Мстислав, что ходишь, как кот у чужой сметаны. Какая конкретная вещь тебя интересует?
— Если бы конкретная… Думаю, икона. И за настоящую цену!
— То есть аукционную. Действительно, нужен кто-нибудь из старых. Это трудно!
— Почему? Сейчас их время. Новая власть широко двери им открыла.
— Не так просто. Твои старые — в “законе”, хорошо чувствуют себя в новые времена?
— Смотря которые. Зависит от принципиальности. Те, что на воровской закон наплевали — в струе.
— А у моих еще сложнее. И сейчас живут в полуконспиративных условиях. Как Кощей над златом! Гиена убит…
— Гиеной мы занимались. На глазах дочери и внучки…
— К Гуне не подступишься, — думал Эдик вслух, двигая очки переносицей. — Баллотируется в Госдуму. Приспособленцем свои называют и не здороваются! Ласкари Кирилл Львович… Был такой товаровед в Елисеевском — знаток прекрасного. На пенсии сейчас, племянника-банкира консультирует. Нет!.. Самуил Яковлевич… нет. Есть! — и очки прыгнули у него. — Есть еще порох в пороховницах. Гуля! Гуляев то есть. Можешь визу в Таллин получить? — спросил, не подумав. Улыбнулся Мстислав. — Ладно, я еще подумаю. И позвоню!
— Мстислав, ты, наверное, слышал, — окликнул Эдик, и обернулся Никольский устало. — На пустыре на Пискаревском образовался свидетель. Видел дед чудище! Со своей собачкой дворянской породы еле от шока оправились. Встреченного пса пенсионер изрядно описывает. Черная косматая шерсть. Глаза как блюдца. Зловонное дыхание. Что скажешь?
— Ничего, — ответил Никольский.
6. Туристка из Техаса фотографирует
Основным свидетелем переводчик самой мисс Несбит был. С мощной спиной красавец — атлет, мажорный мальчик, жиголо. Напуганный. Составить с его слов картину не представлялось. Путался переводчик господин Ополенов — плакал.
Маршрут по городу составляли по фотографиям, сделанным самой туристкой мисс Несбит. С толком следователь городской прокуратуры Довлатов оказался. Смог разговорить он плачущего переводчика. Впрочем, информация имела психологический характер скорее. Уяснили, например, что путешествующая мисс недолюбливала иностранцев.
Иностранцы в Риме руками размахивали, будто скандалили, говоря на прескверном американ-инглш, что у них цивилизация. А сами достроить не смогли стадион, называвшийся Колизеем. Стадион развалился, и мисс Несбит сфотографировала.
В Париже язык понимать не желали вовсе, и мисс Несбит утвердилась: все иностранцы — лентяи.
В Лондоне с языком обстояло несколько лучше…
По прибытии в Сен-Питерсберг мисс знала, что страна эта почти такая большая, как ее великий штат. Великим Техас стал по освобождении от бандитов — мексиканцев.
Город Сен-Питерсберг она одобрила: на человеческом языке говорили многие, а не лишь переводчик. Иностранцев за настоящих мачо мисс Несбит не считала, а потому сама в постель укладывала, демонстрируя ширину штата Техас. От переводчика узнала, что на Сен-Петерсберг нападал Гитлер (единственный исторический иностранец, ей известный). В городе много памятников — и ни одного генералу Эйзенхауэру… — Неблагодарные иностранцы, — сказала она. — Ведь и вас он спас от Гитлера!
Кстати, поступила информация от Интерпола. Путешествующая мисс была не туристкой с фотокамерой, а связной транснациональной преступной группы, разветвленной в сфере контрабанды искусств: и новая Россия отвечала потребностям их.
Однако мисс уже числилась в положении потерпевшей.
Когда горничную привели в чувства, была мисс Несбит в номере с разорванным горлом. В слезах и истерике горничная кричала об огромной черной собаке с горящими глазами.
7. Времена старых воров
Про Таллин Никольский не думал. Подъехал Эдик Абрумян, и на зубах у него солнце светилось. Огромные очки в солидности держали…
— Информацию о Гуляеве ждешь? — (Взглядом темным Мстислав Никольский смотрел.) — Такая есть у меня. Дома он, в Питере.
— А что вообще делал в Таллине?
— Ностальгировал по Советской власти, — ответил Эдик.
Уперся взглядом Никольский (дочери поставили диагноз — пневмония, и опять о лекарствах напомнили).
— Я не шучу, — сказал Эдик строго. — Любили в советском Таллине отдыхать крупные спекулянты! После отсидки давали разгрузку пострадавшим нервам. Останавливались в “Виру”, в “Кунгле” реже. (Были за Эдиком грехи в годы академические: знали бы — в милицию не взяли.) Номер люкс, сауна, массажи, прогулки на яхтах обычно. Говорят, в бар ресторана отеля “Виру” ходили лучшие девушки Таллина!
— Тебе лучше знать, — Никольский проворчал.
— Гуля будет ждать у Казанского, — заключил Эдик почти торжественно. — Ипполитом Михайловичем его зовут… Извини, не все в порядке с ним. В мистику ушел старик!
В сквере под темной массой собора Никольский встретился с Гуляевым, среди луж стоящим. Лужи глубоки — до неба самого, и по дну облачка протекали.
Впечатление производил старого аристократа, отошедшего в безвременье — со спиной непреклонной, оперся на трость.
Благородной синевой седина отливала.
Смотрел на толкущихся у корма толстых голубей. “Наше общество, — сказал, — этих напоминает — жрем и жрем!”
— Скорее отдельные представители, — ответил Никольский неприязненно. — Не пенсионерки, с протянутой рукой стоящие!
— Значит, за грехи отдельных представителей нам ниспослано это зло.
— Что? — спросил Никольский, удивленный.
— Земля полнится слухами, Мстислав Васильевич, и старыми связями. И я не удивлен, что у нас явился Зверь!
С выделением слово последнее Гуляев произнес.
С твердой посадкой серебряной головы и взглядом прямым сумасшедшим он не казался. Разгульным перезвоном хрусталя сквер отзывался. Обтекали кусты, и капли падали.
— Поэтому я и вернулся, Мстислав Васильевич. Посмотреть хочу! Я старый, мне не страшно. Да и Таллин чужой уже. Это была наша с вами маленькая Европа: став ею — ею быть перестала!.. Да, но вам нужна консультация!
— Не знаю, чем помочь, — продолжал Гуляев без паузы. — Я отошел от дел! Сейчас быть лучше в стороне… — и тростью сердито пристукнул. Взметнулись голуби, как картон крылья трещали. — Слышали о пропавшем “Константине” нумизмата Коробова? О короне Фаберже? О вещах тех я, разумеется, плавают которые. Дайте подумать… Ордена Суворова — липа. Пустая наводка! Их искал Ласкари, но понял, это лиса Коробов наводит “на фуфло”.
— А Кирилл Львович не интересуется иконами?
— Ласкари эстет, иконы для него исполнены грубо. И икона от зверя не спасет!
— Я атеист, — сказал Никольский сдержанно.
— Сейчас это не модно. Но вы мне напомнили. Смальта была, Византия… нет, она за бугор ушла! Как я понимаю, должна быть экспертиза?
— Да, и по всем направлениям: стилистическая, технико-экономическая и провинанс.
— Да, да, я что-то слышал. Вам бы найти господина Савельева! Здесь, в Казанском. Доктор исторических наук! Про панагию Ивана Грозного слышали? Небольшой образок, каменьями инкрустированный. У царя Ивана их две было, в Оружейной палате сейчас одна. Вторая пропала! Слышали про ограбление Патриаршей ризницы в 17-м году? Организовали его монархисты. Им средства нужны были для организации побега царской семьи. Заговор раскрыли — панагию не нашли…
Крепко тростью упирался он, взгляд упорный в никуда был.
— Про панагию говорил Гиена, — произнес наконец. — Самой панагии у Гиены на тот момент не было.
— Дело Гиены у нас главк забрал.
— Прав был Ласкари, когда отказывался от предложения Гиены. Хотя интересно было!
— Говорили, Ипполит Михайлович, что Ласкари иконами не интересуется.
— Не в них дело, Мстислав Васильевич, и не в наваре. Он боится! Как и я, грешный. Сейчас не то что раньше! Мы интеллигентные люди, и жили, и играли по правилам. Ваши тоже придерживались их! Сейчас правил не стало. Поэтому закономерно Зверя явление в нынешние времена!
— Достоевский говорил, что хорошие времена с неба не сваливаются.
— На нас с вами свалились времена, когда торжествует Зверь. Я всегда любил вещи, которыми можно красиво жизнь обставить. Сейчас со мной мои вещи, книги, живопись. Потерять их я не хочу! Напрасно не слушаете, капитан!..
Через сквер голубыми тропами широко пролегли колонны.
Здесь прошлой зимой растопыривала из-под шапочки косы теплые Никольская- младшая. Свою тень заступить пыталась.
— Я дам вам наводку, Мстислав Васильевич, и не хочу быть на пути Зверя, когда выйдет он на охоту. Закончить не хочу, как тот человек на Пискаревском проспекте! И предпочитаю быть в стороне!
— Ипполит Михайлович, — сказал Никольский, — знаете, почему “Собака Баскервилей” в Англии написана?.. В их традиции это! Легенды о бесах в собачьем обличии в Ланкашире место имели, в Иоркшире, Суффолке… Это традиция их, часть культуры. У нас таких легенд никогда не было!
8. Фотосессия оборотня
По неопытности молодая зима запас снега весь из торбы высыпала и подалась пополняться. Позади проседали снега, тяжелея, — темной водой подтекали. Солнечные зайчики играли на ветровых стеклах, и с колес грязь сбрасывалась.
У морга Мстислав Никольский увидал отсыревшие следы от больших собачьих лап.
В коридоре у ног вожатых разложила хвосты пара собак, выглядящих мирно. На столе прозекторской белый труп туристки с порванным горлом… “Девицы голенькие у нас, — сказал санитар со странной мерой юмора, — а в “Плейбое” цента не дадут!” В кармане Никольского фотоснимки, которые в любом бульварном журнале бы взяли: дороже голой натуры кровь. Их он из ателье забрал по звонку анонимному.
Паталогоанатомы замеряли следы на шее и горле. Никаких сомнений — от мощных клыков, вожатые с ветврачом согласны.
— Ну вот, — сказал старик Аносов и с треском содрал мокрые перчатки. — Собака Баскервилей показала зубки!
В морг Никольский подъехал из отдела, занимавшегося преступностью среди иностранцев. Там версия своя — никакой мистики. Для убийства использовано приспособление, собачьи челюсти имитирующее. Спрашивали ребята из спецотдела о мертвом агенте. Типичный, отвечал Никольский, проводил время с друзьями за легким пивом и в “качалках”.
С мотивом — туристка не ограблена — разбирался Довлатов. В прокуратуре дело принял, заявив — сообщницей горничная быть могла. Обморок — уловка. Переводчик Ополенов рыдал.
— Богатенькая, — говорил. — Уехать бы из этой страны!
Фотографии Никольский нащупывал, желание точное — выпить.
Выпили с Аносовым фирменной, и старик фотографии посмотрел. Торчали из косматой шерсти клыки — алели от крови. Интерьер, и без сомнений — гостиничный, с окнами на улицу Бродского. Долго Аносов суставами скрипел, рассматривая.
— Отдам Довлатову, — сказал Мстислав. — Дело не ведет.
Во времена нынешние сделался осторожен в общении — только со стариком откровенен. В Кандагаре оперировал хирург Аносов, когда на кормовых люках “бэхи” ранили сержанта — сапера Славку Никольского.
— Блажь стала явью! — говорил Мстислав Никольский, и в точки упорные зрачки сжимались. — Достали меня тогда следы на пустыре. И что Крош убегал. Хотя о нем не расстраиваюсь… Теперь впору о себе подумать! Кто-то опять обо мне позаботился. Прислал это!
Заскрипел суставами Аносов и отложил фотографии.
— И как, — спросил Мстислав, — такое чудище в гостиницу прошло?
— Расскажу, Мстиславушка, историю одну. Никогда никому про это не рассказывал! В детстве моем это было…
9. Рассказ военного хирурга на пенсии
Было это в начале войны, когда немцы блокаду замкнули. Жили мы в деревне под Ленинградом. Отец на фронте, нас у матери трое. Я младший был. Первая военная зима выдалась лютой, другой такой я не припомню.
Был у нас полицай. За год до войны у нас он появился. Вся деревня офицером его называла. Из офицеров белой армии он — у Юденича служил, за это отсидел в лагерях. По возвращении осесть в Ленинграде (он говорил — Петербург) не позволили, на область согласились. Иногда его в деревне НКВД проведывало: приедут, посмотрят, переговорят, уедут.
Скоро странности за ним в деревне замечать стали. Жил с самого краю — ото всех отъединено, рядом лес лишь. В лесу большее время проводил. Однако к приезду НКВД всегда был при доме. Будто заранее знал — едут, и, кажется, с братьями мы догадываться стали.
Перед войной самой случилось, старшой у нас подпаском при колхозном стаде был. Бывало, нас, двух младших, брал. Машину НКВД мы услышали сначала — не так много автомобильного было тогда. Потом пыль увидели, со средним братом глянуть побежали. Как утка, раскачивалась на проселке она, “Эмка” городская — чудо техники. Заметили мы — несколько темных теней по зеленым кустам мелькнули, исчезли в лесу. Поклясться с братом могли — волки, и к стаду припустили. Попутно увидели — короткой дорогой к деревне Офицер спешил.
Пастух не поверил, услышав про волков. Спокойно коровы траву стригли, бренчали ботала. Впрочем, стадо волкам бесполезно пытаться взять, с детства помню. Всегда отобьются коровы: телят в центр ставят, сами круговую оборону занимают, рогами опущенными.
К закату стадо домой погнали, и что ж — обратно чекисты катят. На своем крыльце махорку Офицер курит. С братьями решили, что о приезде гостей волки Офицера предупредили, — что сказать, дети. Пионерские галстуки носили, а в леших и домовых верили.
С оккупацией Офицер изменился кардинально, и не только при должности стал. Весел, разговорчив, курил не махру — сигареты, девок деревенских зазывал. Раньше брился, теперь носил усы и бороду, подстригая под последнего императора. Не знаю, как раньше прятал — на шею надел крест Русского корпуса, в 18-м году сформированного германцами. Поэтому и лента награды сей двойная: бело-сине-красная российская с одной стороны и германская черно-желто-красная с другой. Такой крест с черепом лет двадцать назад у мелкого фарцовщика я приобрел…
Связь офицера с волками нам, братьям, сделалась очевидна зимой. Наш район стал для окруженцев и партизан чисто проклятым. Несколько наших баб повесили за укрывательство немцы. Про партизан мы узнали во время казни, также про дом, в котором скрывались. С братьями вспомнили, что до приезда немцев видели у дома того волчьи следы. Выделялся один — самый большой, такой встречался у сельсовета. Там жил теперь Офицер. Причем старшой уверял, волк не просто приближался — входил туда. Трое партизан далеко не ушли тоже, их трупы немцы привезли из леса. Бросили под ноги повешенных, и не надо быть патологоанатомом, чтобы понять — загрызли волки.
Потом в деревне появился Лесник: с такими обязанностями приняли немцы, и это стало вместо имени для него.
Поселился он по соседству с нами, ничем не привлекая. Днем ремонтировал свой дом, и по хозяйству нашей матери помогал.
С братьями мы замечали, однако, — никуда не выходит по ночам, в доме запираясь. Сон охранял огромный пес. Настолько огромный, с настолько свирепыми глазами, что неподходящим совершенно имя было — Ангел.
Мы никогда не видели вместе хозяина с собакой, думая, запирает днем Ангела Лесник. Волки подбирались к деревне ночью, и ночью могучий пес делался необходим. Остерегался Ангела даже самый большой волк — вожак. Старшой уверял, что вожак необычайно умен, говорил — запоры лапой открывает.
Сейчас читаю мемуары — знакомлюсь с событиями тех лет, и понимаю, зачем появился Лесник. Той лютой зимой через наш район прорывался партизанский обоз с хлебом. Был он для осажденного Ленинграда, и район чистили от предателей и агентов.
В одну из ночей я встал воды попить. Светила луна, и на крыльце Лесника отчетливая тень была. Там сидел Ангел. С крыльца озирался совсем не по-собачьи, взъерошив загривок. Я видел, как неторопливо затрусил он в деревню. Это на него не походило — обычно от дома не отлучался.
Я решил дожидаться обратно его. Заворчала мать — спать велела.
Никогда не узнаю, как догадалась она о тайне Лесника с Ангелом. Под утро достала из схрона отцовское ружье. С ружьем она вышла. С братьями мы последовали тишком и из-под забора видели и слышали все. С ружьем встречала она Лесника, идущего от центра, — как обычно, собаки не было… “У меня трое сыновей, — сказала она, — и пускай дождутся отца. Я не знаю, кто ты! Но тебя я не трону. Ты не делал зла моим детям. Тебе лучше уйти, Ангел!”
Я увидел руки Лесника до того, как повернулся и ушел он, — руки в крови были.
Немцы не приехали за трупом Офицера. Им не до того было — партизанский обоз с хлебом прорвался. Труп с разорванным могучими клыками горлом валялся у сельсовета, пока старики не сволокли его в болото.
— Волки больше не беспокоили нашу деревню, — закончил Аносов рассказ. Мстислав Никольский закуривал.
— Я знаю историю прорыва обоза с хлебом, — сказал, пуская дымок безучастный. — И не из мемуаров, а со слов участников. Кодовое имя партизанского разведчика, которого у вас знали как Лесника, действительно Лесник было. До войны и после действительно работал лесником… Это мой родной дед!
10. Искушение Мстислава Никольского
По месту работы в Казанском соборе доктор исторических наук Савельев отсутствовал.
Следы его заледенели, хрустя, как бумага.
Оттепель, начавшись — закончились, крепко город подмораживало. По ночам на чердаках вьюги подвывать стали.
— Скоро все мы в музее станем отсутствующими, — сказал ученый муж и тонкими очечками подсветил с колючего лица. Помазок и бритва определенно не помешали бы. — А вы не знаете? Претендует церковь сейчас на все — на души наши и камни. Вот, на Казанский! — Линзы, взблестнув, сфокусировались в точке за плечом Никольского, и ученый отошел.
В дохе поверх рясы с золотым крестом, шелковую бороду раздвинув, священник стоял: “Заблудший сей, — произнес с улыбкой, — скоро сам ко вратам храма придет. Слаб он, телом и душой. Нельзя так!”
— Отыскиваете раба божьего Савельева, сын мой? — спросил.
— Возможно, — ответил, собравшись, Никольский.
— Раб божий Савельев имел беседу со мной.
Стояли в тиши северного фасада — мощным корпусом собора укрыты от ледяного блеска сквера. У врат литых на крест Никольский смотрел.
Теплым казалось злато на скользком шелке.
— Отец, — спросил, для себя — неожиданно, — а вы верите в существование дьявола?
— Должно верить. Но мало кто считает, что в нынешние времена Сатана предпринимает столь активные действия. Это заблуждение, открывающее врата для козней его.
Пальцы священника медленно скользили по телу креста.
— О сущности лукавого и Савельев интересовался. Видно, как сие экстрасенса волнует! — и бороду пуще раздвигал, улыбаясь.
— Какой?.. — и не сразу Никольский продолжил: — Какой экстрасенс? Он же историк!
— И экстрасенс также… Блажь это, сын мой, и к Маммоне устремление! Как и вы, сын мой, во глубины свои Савельев заглянуть пытается.
— Атеист я. Просто последнее время сложно материализму моему, и не больше.
— Президент наш отрекся от ложных представлений. И храму господь путь указал. Атеизм — болезнь, а болезни излечиваются.
— Про панагию Ивана Грозного он не говорил?
— Это образ святой, носимый на груди лицами духовного сана. Государь Иоанн сана не имел. Но как будто и у него панагии были… — На удостоверение Никольского взглянул коротко. — Что ж, — произнес со вздохом. — Разговор наш приватный был, но не имел характера исповедального. Господин Савельев — историк. Говорил об ограблении патриаршей ризницы в 17-м году. Скорбен случай, но совершен во благо освобождения августейшей семьи в заточении сибирском. Слышно, и панагия государя Иоанна тогда пропала.
— А про оборотня Савельев ничего не говорил?
— Слышал я в городе, слышал. О слухах скорблю! — Пальцы на теле креста сжаты, напряглись костяшки… — Особенно скорбно — госпожа Довлатова, слышали? в центре слухов сих. Приехала и к сыну, и по реабилитации прадеда своего. Служил в войсках генерала Юденича он, а убит большевиками в 42-м году под городом нашим по ложному обвинению…
— Значит, про оборотня Савельев не говорил.
— Сын мой, разумны вы. Служите!..
— Служить бы рад, как Чацкий говорил. Поэтому работаю!
— Как может человек шерстью обрастать, в зверя лесного обращаясь. Есть болезнь ликантропия! Но сумасшедшие и Наполеонами себя объявляют!
— Стало быть, слухи лишь.
— К госпоже Довлатовой с уважением отношусь, и верить хотелось бы. Но не в случае этом! В прошлом веке открыто было явление экстериоризации, когда идет выделение чувствительности из тела человеческого в пространство. В транс, попросту, человек впадает, а душа — я понимаю, Сатаны по наущению! — переселяется. Возможно, в зверя реального.
— Вот, — сказал Никольский, — и опять вернулись к этому.
Неуверенно чувствовал Никольский себя, когда попросил о больной дочери помолиться.
11. Госпожа Довлатова предлагает
У набережной жидкую ноту ветер тянул. Напевали с неба серые снега, и никакой пневмонии у дочери не было. Старик Аносов помог.
— Капитан, — окликнул в коридоре начальник отделения. — Ты не пьян — глаза красные? Съезди на Васильевский, будь добр. Тебя госпожа Довлатова ждет!
— А сам гарант Конституции меня еще не ждет? У меня труп на Съезжинской!
— Труп не рассердится, он мертвый, — отвечал начальник резонно.
Дама из президентского протокола в палате отдельной, с обслуживанием по чину. Телевизор с видео, фрукты, набросаны визитки с золотым набором, — примерно такое Мстислав Никольский и ожидал.
На колени мягкого домашнего халата глянцевый журнал Довлатова положила, с улыбкой — сама любезность.
— Мой сын говорил о вас. Господин капитан… или у вас по-старому? Това-арищ, — протянула весело. — Ничего, и эту проблему президент решит!
Бинты сняты, никаких шрамов — лицо розовое и довольное, как у младенца попка.
— Полагаю, — заявила сразу, — из тех маловеров вы, которые не понимают, что случилось на Смоленке… Я и сама не предрасположена к экстатической вере в легенды!
— Нет у нас таких легенд. Есть в Англии, там и написал свой роман Конан-Дойль.
— А я видела пар фосфорический из его пасти!
— Из пасти Конан-Дойля?
Последнее Довлатова не услышала. Закрыла глаза и дыхание успокаивала.
По окну силуэты низкого неба проползли, и меркли яркие страницы на коленях халата. Очерчивались тени смутных облаков. Смотрел Никольский на четкий пробор крашеных волос, думал, фотографии зверя помня, — сильная баба.
— Что от меня надо, — собственно? — спросил он.
Взглянула решительно, и гладкую кожу от глаз морщинки прорезали… — Хорошо, — ответила с усмешечкой. — Подайте пепельницу… (“Пожалуйста!” — напомнил Мстислав.) Пожалуйста, пепельницу. Сын не любит, когда я курю. Но что с того, что не любит он!
— Я хочу, чтобы вы нашли для меня человека, — четко далее произнесла.
— Ищете замену Крошу? Что Крошенинников искал для вас?
— Много себе позволяете, Никольский! Я не спрашиваю, почему от вас ушла жена. И дочь забрала!
— Уже уходила. Вернется. А я не из частной лавочки, чтобы наниматься! Сейчас частные детективы появились. Обращайтесь. Для вас скидку сделают, наверняка!
— И я не из частной лавочки. Тружусь, как наш президент, во имя торжества идеалов демократии! И немного для себя, естественно! — До половины только выкурила, видимо, здоровье берегла.
— А вы мне нравитесь, Никольский, — сказала. — Мой сын вас ненавидит! (Никольский удивился — промолчал.) Значит, вы профессионал!
— К сожалению, мой сын дилетант, — продолжала, с небрежением усмехаясь. — Не умеет, не способен. А гонору выше лысины! Приспособила к группе, цареубийством в Екатеринбурге занимавшейся. Там дилетантизм не заметен! Телевидение, газеты, выделяйся без трудов… Он и меня ненавидит! — и без заботы и тоски опять усмехнулась. — Потому что умею и могу! Видите, капитан, я откровенна. Но и вы не хотите быть вечным капитаном! Обидно для профессионала.
— А с вами карьеру сделаю?
— И не будет проблем, которые с дочкой были. Когда найдете моего человека, быть вам майором, капитан!
— Обещаете? И кого я должен найти?
— В Казанском соборе, в музее истории религии, такой Савельев есть. Доктор исторических наук. Пускай возвратит то, что ему не принадлежит!
— Не панагию Ивана Грозного? — спросил Никольский, думая: “И опять Савельев, черт… Теперь еще вор…”
— Даже так? — совершенно спокойной она оставалась. — Не ошиблась в вас, Никольский! Да, ее — мою! Ну, зачем доктору наук такие деньги? Он не знает, что делать с ними!
— Говорят, еще и экстрасенс он.
— Лучше быть экстрасенсом, чем дворником. Кому сейчас нужен историк, к тому же — атеистический историк религии.
— Мстислав!.. — От двери Никольский оборотился. Голова Довлатовой полуопущена, и смотрела исподлобья — глазами упорными. — Я не знаю, Мстислав Васильевич, волк это был, собака ли? Но была тварь на Смоленском. Я видела ее!
— Я тоже…
Найти Савельева не сложно, думал дома и ходил по темным полам в шерстяных носках. Загорелась под ногами с улицы реклама, шторы не задернуты — забыл. Такими вечерами, по старинке, читал дочери сказки — картинки рассматривали.
Сейчас звонку дежурного Никольский почти обрадовался.
Просил о встрече с капитаном гражданин Ополенов. Знакома фамилия — переводчик убитой туристки, и время поджимало. Ехать Мстиславу Никольскому было не близко.
12. Ловушка для героя
Это не его район даже — Красногвардейский, и до Ржевки Никольский брал частника — “бомбилу”. На трамвайном кольце одинокая фигура под темным, как угольный мешок, небом. Фигура колебалась — тень перемещалась. Никольский заглянул под шапку. “Тебе чего, мужик?” —спросила пьяная баба, одетая с широкой душой.
Направлялся Никольский вдоль промзоны, чувствуя пистолет под брючным ремнем.
По временам нынешним цеха и мастерские заброшены: что могли — растащили. Кирпичи, торчащая арматура, — так выглядит город после уличных боев. Темными дырами окна обозначены. Никольский приседал — понизу в ночи лучше видно. Отлетел в сторону кирпич, гремя, и Никольский поймал направление — откуда… “Эй, там”, — позвал негромко.
— Потише! — испуганный шепот, и сначала в проеме покачнулась тень. — Вы сумасшедший? Зачем кричать? — вопрошал переводчик, жиголо — Ополенов.
— Ну, не шептать же нежно на ушко.
Запнулся Ополенов, загремел, присел, шепча — ругательств не слышно. В дырах сквозило, посвистывая.
— Кого ты боишься? Или чего? — спросил Мстислав Никольский. — Кто здесь быть может? Лишь бомжи. Наверняка костерок был. Обогреемся!.. В ателье фотопленку ты отнес? — спросил резко.
— Что вы кричите?.. Ну да! Ну да… отнес! Но это приказал Он! (Последнее слово произнес, выделяя, — шепотом.)
— И зверюшку на камеру не снимал?
— Это он приказал!
— Как это приказал? Зверюшка что, разговаривает?
— Нет, не разговаривает. Не так, как человек! Слышал я в голове его. Не знаю… Появился в отеле без меня, — шептал Ополенов, сотрясаясь. — Как обычно, в ванную я пошел. А когда в номер вернулся… кончено. Кровь! И он там… — всхлипнул Ополенов и разрыдался.
Широко луна расползлась над промзоной, и под дырявой крышей, как ртуть, ледяные души отсвечивали.
Ночь отчетлива — издали эхо доставало. Ударял колесами ровный поезд, в направлении Всеволожска уходя. Никольскому понятно, почему не видела Зверя охрана в отеле — через внушение прошел.
— Зачем здесь? — прорыдал Ополенов, сидя на корточках. — Мне здесь нравится! Почему к себе не вызывали?
— Я вызывал?
Холод язвительно прошелся по позвоночнику, и судорожно Никольский зевнул… “Разве не ты звонил?.. В дежурку к нам, на Петроградку?”
— Я? Зачем мне? И на Петроградку…
Смолк и будто прислушивался — головой двигал неуверенно. Поведение Ополенова изменялось, и это Никольский увидел. Статные плечи поднял Ополенов и широкую спину. Наверняка таким был со своими богатенькими бабами — раздвинутые зрачки, со взглядом прямым и уверенным.
— Нормальный мужчина я! — сказал он, и со спокойствием голос прозвучал. — Сейчас хорошее время, и мне оно правится. По способностям и по уму. И по бабам! — хохотнул он без истерики. — Если с умом, можно хорошую денежку с дур похотливых иметь. И их самих! Я хочу — имею!
Стоял плечом к нему Мстислав Никольский — раздумывал.
Боковым зрением отмечал кусок кирпича, к которому рука переводчика, как змея, проползла. С кирпичом Ополенов кинулся, — Никольский, будто мешок на тренировке, бросил через бедро его.
Крепко ударился Ополенов, упав, завизжал по-бабьи.
— Что это? — думал Никольский и карабкался по лестнице на стену. — Что?.. Случилось-таки!
Дрожала лестница, гремела, ржавой трухой сыпалась. Была развалиться готова — влез почти под потолок Никольский. Наверху достал пистолет, и услышал: “Дурак! Ну никак не поможет”. Точно собственные его мысли были.
Торопливо осматривался и в пистолет патрон дослал.
Ополенов внизу — головой тряс и за виски брался.
В углу затеплились два уголька — вспыхнули, перемещаясь.
У Мстислава Никольского глотка ссохлась.
Угольки перемещались, и — “Мстислав!” укоризненно звучало.
Это как упорная головная боль — прав переводчик, и чужой голос был как мысли собственные. Неприятное ощущение, и матом ругаться Мстиславу хотелось.
Так матерись, — предложил голос. Материться не стал принципиально и услышал: “Дурак! Ну, зачем пошел в уголовный розыск? Писал бы картинки, спиваясь от бездарности. Зато был бы жив!..”
Прозвучал смех довольный. Затряс Мстислав головой, как давеча Ополенов.
Засвечивал туман, и Никольский видел точно — серебряная нить обвивала темную массу. Очерчиваться стала определенная форма — острые уши, морда, напоминающая собачью. Переступали поджарые лапы, хвост обвис: и не то собака, не то ее родственник — волк явился, как молоко клыки пролив.
Зарыдал и чуть не в истерике был Ополенов.
— Вот черт, — сказал Мстислав, как вздохнул.
— Черта поминаешь? — в голове прозвучало. Острая морда поднялась, и в упор взглянули круглые глаза.
Немирный цвет кровавого рубина в них был…
— Почему серой не воняешь? — спросил Никольский, усилие сделав.
— Разговариваешь? Молодец! А не воняет, потому что я не Сатана. Я лучше! Слезай… Я жду — слезай!
Боль засела в висках, и кости затрещали. Разрядился Мстислав Никольский, наконец…
— Почему ты наверху? (Удивление искренним было.) Я приказывал! Меня слушаются!
— Не служебная ты собака, — выговорил Мстислав, и через усилие опять: — По лестницам не лазаешь! — рассмеялся на нервах.
— Слезай! Я приказываю! Слезай! Приказываю…
— А блохи у тебя есть?
— Слезай! — завопил, и чуть не скосило Никольского болью в висках.
— Чтоб тебя бомжи сожрали! — отвечал, и на боль в висках несмотря — в силу. — Шашлык ходячий!
— Почему? Почему?.. — и внизу металась шкура косматая.
Не думал Никольский, что разозлится огромный пес, и настолько — высверкнули клыки. Белое алым окрасилось, когда с хрустом в горло Ополенова вцепился.
13. Панагия Ивана Грозного
Будто нет прошлой ночи с волчьим кошмаром, — чисто выбрит Никольский и собран. В городской сводке проходил неизвестный, загрызенный бродячими собаками. С обычной силой работало у Мстислава Никольского сердце.
Ночь не меняла ничего, и отыскать Савельева полдня достало. С нарядом из линейного отдела были вовремя. Поезд, на стрелках стуча — раскачиваясь, уходил на Украину.
За Царским Селом мягко отъехала дверь купе. Историк религии и экстрасенс, пища, как мышь, за столиком укрыться пытался… — Что вы, — сказал Мстислав Никольский, — лишь милиция. А никак не собака Баскервилей! Вы ее ждали?
— Какая собака? Каких Баскервилей? — спросил доктор наук. — Но хорошо, что милиция. Так даже лучше!..
— Я тоже так думаю.
Присел Никольский напротив — нога на ногу, в такт купе влажным ботинком покачивал.
На столе дрожал стакан с ложечкой и бренчал.
— Значит, экстрасенс вы? — спросил, наблюдая — доктор наук сидит непрочно. На самый краешек скамьи задом сполз.
— Да нет, зачем. Надо выживать в нынешние времена, а степень не способствует. Ко времени знания культов и обрядов оказались! Люди падки сейчас стали!.. Про оборотня слухи. Вы поэтому про собаку Баскервилей сказали?
— А у попа вы чем интересовались?
— Только не слухами про оборотня. Я ученый! Ну, а вы, неужели верите? — неодобрительно рассмеялся Савельев. Проникался ситуацией — наручники не надеты, и то ладно. — Много ездил по Алтаю я —собирал. Белый Бурхан, пророк, пастухом встреченный. Аю-Даш, черный камень…
— Икона где? — спросил Никольский, утомясь заранее.
— Здесь, со мной. Я ее задекларировал! Как культовый предмет, вывозимый для дальнейшего научного изучения… Но это не важно теперь!
— В Павловске сойдем, на электричку — и домой.
— Да, это хорошо будет…
Рельсы ударяли ровно, и вздрагивала в руках Никольского древняя панагия. Впечатления не производила — резьба по камню приличная. В материалистическом эквиваленте дороги были розочки с изумрудами.
— Зачем Довлатову кинули с иконой? Серьезная баба!
— Кинул? Не пойму. А… Довлатова, как пиявица, присосалась. Положение у нее при борьбе с привилегиями, конечно, и хватка деловая. Нюх на деньги, как у собаки-ищейки!
Дернулся Никольский — рассмеялся … “Нюх на деньги?” — спросил отрывисто.
— Да, да! Не то что у сынка. У убийцы! — произнес Савельев громким шепотом. — Совершенно непредсказуемый тип — маниакальный… Мать презирает его! Он ее ненавидит!
Крепкие снега подсвечивали темный лес, Тярлево миновали. Возникали огромные окна. Мороз и солнце делали хрустальными их, это Павловск был — Круглый зал… “Страшный, страшный человек, — говорил Савельев, волнуясь, платок в его руке был мокрый. Снова лоб он обтирал. — Все не так из-за него!.. Его неудовлетворенное самолюбие! Убил любовника матери. Вы поищите, труп где-нибудь найдете. И когда погибла американка, с его матерью связанная, я решил спасаться.
— Ну, вы тоже не агнец. Воспользовались доступом к иконе, находящейся в музейном хранении.
— А не было хранения! Не знал о ней никто! Я понял, что это мой шанс. На жизнь! И не в этой стране!
— Что вы за бугор все рветесь? — спросил Никольский и зевнул отчаянно — прошлая ночь сказывалась. — Впрочем, валите. Но без нашего народного добра! — и улыбнулся…
Панагию царя Ивана Никольский сдал Эдику Абрумяну, это хлеб его. Как дополнение, тишайший Савельев был… — “Дома отчет напишу. Как ни крути педали — раскрытие наше!”
Выглядел бледно Эдик, и без очков несерьезно. Очки по столу двигал, раскрывал их, складывал.
В изморози окна синели, вычерчивались на стене узоры.
— Слышал про Довлатову? — спросил. — Убита! Ночью пришла огромная собака в больницу… бред какой-то…
Открывал рот Савельев, зевая беззвучно, как рыба.
— Убил он маменьку, — произнес Никольский удовлетворенно почти, и вскинулся: — Ох, черт!.. — Брови поднялись у Абрумяна, когда увидел: глаза его — безумны совершенно. — Дочка! Дочь с женой… они у тещи были!
14. Прогулка с оборотнем (Рассказывает Оксана Никольская)
От Никольского ушла я решительно. Надоело хроническое безденежье с ним, и это во времена нынешние. Сейчас быть бедным стыдно! Есть столько возможностей, воспользоваться которыми не хочет Никольский: и черт с ним…
А мои возможности — молода, красива, найду себе — тоже с возможностями. Пока мама помогла пристроиться в порту.
Только просто не уходят от Никольского, — как бык, упорный он.
Сначала позвонила мама, сказав — дочь Никольский забрал. Объявил, чтоб мы остались здесь пока, в порту охрана. Вид как у сумасшедшего, и волосы растрепаны — причесаться некогда.
Отзвонилась соседка, плача, говорила, что погибла мама, — горло разорвано. Мысль первая, и дикая — Никольский, зубы у него отличные. Сидели с дочкой и ревели, когда снова Никольский объявился.
Сказал, не объясняя, что поживем у его приятеля пока. Наверняка это старый хрыч Аносов, других, близких, нет.
От порта шли по улице, освещенной фонарями, — дочь я вела. Никольский пропадал. Дочь смеялась, считая за игру. Всегда ее отец сам по себе, как волк, шастает: и платок не подаст — слезы утереть.
Мимо забора тарной фабрики шли, когда тень я заметила. Двигалась тень по асфальту синхронно с нами. Нашей быть не могла, с дочерью мы вдвоем. Окликнула я Никольского. Никакого ответа. Рассмеялась дочь. Мала, понимать чтобы, впрочем, я сама не понимала…
Тень недоумение вызывала, между нею и фонарем никакого одушевления. Начала я психовать, направилась туда — тень отступила. По кустам шорох прошел, как от ветерка.
Дочь позвала отца, он, разумеется, опять явился. Сжимала я кулаки. Заявил Никольский, что непременно с людьми должны быть мы, — может, тогда не нападут.
— Кто не нападет? — спросила я. Продемонстрировал зубы, и желание у меня — ногтями вцепиться. Поворачивал голову он, оглядываясь, видела — напрягаются мускулы шеи.
У меня самой вдруг заболела голова. Давление в затылке почувствовала, ощущение, как от тяжелого взгляда. Оборачивалась — никого. Спросила Никольского — нет его опять…
Вернулся, и вместе сели в трамвай тридцать пятого маршрута. Неприятное ощущение в затылке исчезло. Успокаивалась я и старалась о маме не думать.
Не удивилась, когда у метро “Электросила” отошел от нас Никольский. Все случилось у станции. Завизжала баба, в выпадающем шарфе мужик пробежал — руками махал. Огромная тень упала на нас с дочерью, я оглянулась. Это гигантский волк был, или собака, не знаю. Стоял на задних лапах, будто цирковой, только смотрела я снизу на него.
Больше двух метров ростом и без хвоста — вытянутая и длинная морда, могучие челюсти. Медленно стал приближаться, не спускаясь с задних лап.
Наверное, я закричала, когда прыгнул зверь. Оказалось, однако, что прыгал зверь на зверя. Другой зверь был поменьше, и у дочери за спиной стоял.
Вцепились они в друг друга. Полетела шерсть, мелькали клыки, и я закрыла глаза. Очнулась оттого, что за руку дочь дергать стала. Снег в шерсти был и в крови. В крови лежали оба: и большой жив — ворочал головой, дышал, пасть открывая. Я не понимала — страшный зверь спас нас.
— Все кончено, — сказал зверь. — Больше он ни к кому не придет! — От человеческих слов зверя кричать я стала.
Очнулась я в машине “скорой”, успокаивали. Про большого зверя я спрашивала. Никто его не видел, мертвую собаку милиция увезла… “Это папа был! — заявила вдруг дочь. — Это он нас спасал!”
Глупый ребенок, у нее всегда Никольский на уме…