Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2009
Сергей Рыбаков
Николай Гоголь
между Украиной и Россией
В календарь отечественной культуры нынешний 2009 год вошёл как год Николая Васильевича Гоголя. В Москве, Санкт-Петербурге, других российских городах были проведены мероприятия, посвящённые 200-летию со дня рождения писателя. Юбилей Николая Васильевича отмечался также на его родине в Полтавской области и ещё в некоторых местах Украины.
Современен ли Гоголь?
Нужен ли Гоголь нам, нынешним? Вписывается ли его творчество в общественную и культурную атмосферу сегодняшней России? Не случайно до сих пор о Гоголе говорят как о “тайне и загадке, разгадка которой ещё впереди”. К этой тайне будет прикасаться ещё не одно поколение читателей.
Гоголь дорог всем, кому дорога русская культура: он не только выразил её духовную суть, но и стал одним из самых талантливых участников её сотворения. Без него русская культура выглядела бы по-иному, не имея многого из того, что для нас стало привычным и естественным. Гоголь в России воспринимается своим, иначе не может и быть.
Любят Гоголя и на Украине, ведь по рождению и воспитанию русский классик был украинцем. А раз так, то гений Николая Васильевича является общим достоянием русских и украинцев, помогает им сохранить чувство духовной близости и взаимные симпатии, оказывается соединяющим звеном между двумя братскими культурами. Эта связующая роль, выпавшая Гоголю через полторы сотни лет после его ухода из земной жизни, в наше время приобрела особенную актуальность: всем известно, что межгосударственные отношения между Россией и Украиной развиваются не лучшим образом. В свете этой печальной данности и возникает резон обратиться к Гоголю — в налаживании российско-украинского взаимопонимания его мистическая тень служит добрым, но взыскательным арбитром.
Сторонники укрепления взаимных связей между двумя странами и народами подчёркивают свою любовь и уважение к Гоголю. Напротив, украинские политики, отметившиеся враждебными выпадами в адрес России, русского языка и русской культуры, Гоголя явно недолюбливают. Отсюда следует, что сейчас на родине Гоголя отношение к нему неоднозначно.
Интересно, что носители антироссийских настроений не могут толком определиться — то ли вычеркнуть Гоголя из истории своей страны, то ли объявить “неотъемлемым достоянием Украины”. Рьяные ревнители “украинской идеи” отрицают заслуги Гоголя перед Украиной, приписывая ему “связь с москалями” и “антипатриотизм”. Ещё недавно подобный подход к великому писателю активно пропагандировал некий Павло Штепа, автор скверной книги под названием “Московство”, вместившей в себя немалый объём рассуждений, призванных доказать расовое превосходство украинцев над россиянами. Особенно прочно версия об “измене” и “антиукраинстве” Гоголя держится в Галиции, и не случайно: для галицийских униатов православные люди — это “схизматики” и “агенты Москвы”. Гоголь же был глубоко православным человеком.
Есть, однако, и другая тенденция, призванная “национализировать” Николая Васильевича, вырвать его из русской культуры, отсечь от русского языка, приписать ему тайное “антимоскальство”. “Национально сознательные” украинские историки и журналисты выискивают в трудах и письмах Гоголя любые намёки на его враждебность России. Ничего существенного не находят и начинают притягивать какие-то мелочи, делая при этом вид, что знать не знают о словах Гоголя, вынесенных в название одной из его статей: “Нужно любить Россию”.
Понимают ли эти люди, что творчество великого писателя не вмещается в узкоэтнические, провинциально-местные рамки? Впрочем, у нас в России также находятся любители поспорить на тему: “Кем был Гоголь — украинцем или русским?” Но споры на эту тему схоластичны. Во-первых, Гоголь есть Гоголь — ни как личность, ни как художник он не поддаётся никакому препарированию. Он был носителем общерусского сознания и не имел большой нужды выяснять, русский он или украинец.
Во-вторых, нужно наконец-то определиться со смысловыми уровнями слов “русский” и “украинец”. Если речь идёт об анкетных данных или этнографических деталях — это одно. Если же вопрос ставится в широкой исторической и цивилизационной плоскости, то это совсем иное: русские — те, кто историческими и культурными корнями связаны с Древней, или, по-другому, Киевской, Русью — государством, созданным восточными славянами в IX веке.
Гоголь устами своего любимого героя Тараса Бульбы обращался к славному прошлому Киевской Руси: “Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки”. Русские — потомки тех, кто населял это государство. Это и малороссы-украинцы, и белорусы, и великороссы (“москали”, по терминологии адептов украинства). Нелепо спорить о том, какая из трёх народностей имеет больше или меньше прав на древнерусское наследство. Имея общее историческое прошлое, русские, украинцы и белорусы до сих пор сохраняют гораздо больше единых черт культуры, чем различий в ней.
Певец Украины
Россиянам легко принять слова Гоголя: “Нужно любить Россию”. Труднее понять, что эти слова зовут нас любить и Украину.
Интересы Украины и России переплетены теснейшим образом, связаны общей многовековой историей, общим вкладом в развитие некогда единой государственности, экономики, оборонной системы. События на Украине волнуют, задевают за живое многих россиян — и тех, кто имеет украинские корни (а таких в Российской Федерации — миллионы), и тех, у кого по ту сторону российско-украинской границы живут родственники или друзья, и тех, кто не равнодушен к русской истории.
Гоголь любил Украину, был её патриотом. Его привязанность к своей малой родине владела его существом. Гоголевские “Вечера на хуторе близ Диканьки” пропитаны нежными чувствами к родным местам и искренним расположением к землякам. Опоэтизировав Украину, он стремился привить любовь к ней всей читающей России, и это ему вполне удалось: едва появившись в книжных лавках Петербурга, “Вечера на хуторе близ Диканьки” вызвали в столичном обществе сильное оживление. Публика была ими очарована.
На протяжении последующих почти 180 лет почитатели гоголевского таланта разделяли добрые чувства писателя к его родине, впитывали созданные им поэтические образы Украины. Можно предположить, что, пока в России читают книги Гоголя, эти образы в сознании россиян будут живы. Сила его творчества способна противостоять и государственному разделению между Украиной и Россией, и “газовым войнам”, и русофобии “оранжевого розлива”, и неумному принижению яркой украинской культуры, просачивающемуся порой у “крутых патриотов” из великороссов.
Гоголь стремился привить петербургскому “свету” тёплое отношение к украинской народной культуре. В эссе “О малороссийских песнях” он писал, что дворянские круги почти не знакомы с украинской народной музыкой: “Лучшие песни и голоса слышали только украинские степи: только там, под сенью глиняных хат, увенчанных черешнями, при блеске утра, полудня и вечера, при лимонной желтизне колосьев пшеницы, они раздаются, прерываемые степными чайками, вереницами жаворонков и стенящими иволгами”.
Народные песни приводили Николая Васильевича в волнение: “Все они благозвучны, душисты, разнообразны чрезвычайно. В них везде новые краски, простота и нежность чувств. Вихрь, забвение, самая яркая и верная живопись и самая звонкая звучность слов разом соединяются в них”. Он называл их “живой историей — яркой, исполненной красок истины, обнажающей всю жизнь народа”, говорил: “Кто не проник в них глубоко, тот ничего не узнает о протёкшем быте этой цветущей части России”.
“Протёкший быт” писатель связывал с теми временами в истории Южной Руси, когда она ещё не была цветущей и задыхалась под чужеземным гнётом. Он писал, что многие украинские песни “жгут, раздирают душу”, в их звуках явственно слышатся “жалобы на бесприютное положение тогдашней Малороссии”, “безотрадное отчаяние” сменяется “криком сердца, когда к нему касается острое железо”, и пояснял: “Такова была беззащитная Малороссия в ту годину, когда хищно ворвалась в неё уния”. В песнях народа выражались его отчаяние и боль: “По ним, по этим звукам можно догадываться о его минувших страданиях, так точно, как о бывшей буре с градом и проливным дождём можно узнать по бриллиантовым слезам, унизывающим снизу до вершины освежённые деревья, когда солнце мечет вечерний луч”.
Гоголь говорил: “Песни малороссийские вполне могут называться историческими”. История вошла в эти песни и нотами тоскливого отчаяния, и страстным вольнолюбием, и жаждой борьбы против угнетения: “В них дышит широкая воля казацкой жизни, та сила, воля, могущество, с какою козак бросает тишину и беспечность жизни домовитой, чтобы вдаться во всю поэзию битв, опасностей и разгульного пиршества с товарищами. Ни чернобровая подруга, пылающая свежестью, вся преданная любви, ни престарелая мать, разливающаяся как ручей слезами, — ничто не в силах удержать его. …Сверкает Чёрное море, вся чудесная, неизмеримая степь от Тамани до Дуная, дикий океан цветов колышется налётом ветра; в беспредельной глубине неба тонут лебеди и журавли; умирающий козак лежит среди этой свежести девственной природы и собирает все силы, чтоб не умереть, не взглянув ещё раз на своих товарищей”.
Гоголь-историк
Далеко не все знают, что Гоголь профессионально занимался историей и ему пришлось стоять перед нелёгким выбором, решая, что предпочесть — труд историка или литературное творчество. В 1830—1835 годах он преподавал историю в Санкт-Петербургском женском патриотическом институте, а в 1834—1835 годах был адъюнкт-профессором на кафедре общей истории в Санкт-Петербургском университете. Фонтанирующее воображение помогало Гоголю воссоздавать картины прошлого и расцвечивать их такими красками, каких у учёных академиков не было и в помине. Молодой преподаватель писал все свои лекции сам, а затем читал их студентам с пылким темпераментом, далёким от скучного академизма, руководствуясь собственными установками, по которым “преподаватель должен быть обилен сравнениями, а слог его должен быть увлекающий, живописный”. Изложение материала он репетировал дома, стоя перед зеркалом. Студенты приглашали на лекции Гоголя своих знакомых, и те шли в учебную аудиторию, как на театральное представление.
В те годы Николай Васильевич много времени тратил на исторические исследования, выписывал издающийся в Харькове альманах “Запорожская старина”, изучал работы ведущих российских и иностранных историков, давал свои оценки всем новым и сколько-нибудь интересным трудам по русской и всеобщей истории, писал серьёзные и глубокие исторические статьи, которые печатал в санкт-петербургских журналах. История помогала Гоголю “отдохнуть” от действительности с её рутинными хлопотами, делала его свободным, будоражила чувства, вдохновляла на творческие свершения. Он увлёкся мыслью написать “Историю Украины”, бросив на воплощение этого масштабного замысла свои недюжинные творческие силы. “Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, — признавался Николай Васильевич в одном из писем. — Мне попрекают, что слог в ней слишком уж жгуч и жив; но что за история, если она скучна!”
Поприще историка Николай Васильевич оставил не по своей прихоти. В 1833 году в Киеве был открыт университет Святого Владимира, и Гоголь загорелся идеей занять там вакансию профессора по кафедре всеобщей истории: “Туда, Туда! В Киев! В древний, прекрасный Киев! …Я заранее восхищаюсь, когда воображу, как закипят труды мои в Киеве. Там закончу я историю Украйны и юга России и напишу всеобщую историю, которой, в настоящем её виде, до сих пор нет, к сожалению, не только на Руси, но даже и в Европе”.
Получить место профессора в Киеве Гоголю помогали Пушкин и Жуковский, хлопотавшие за него в министерстве просвещения и даже при императорском дворе. Как это ни покажется странным сегодня, высочайшие ходатайства оказались бесполезными: перевод Гоголя из имперской столицы в Киев заблокировал заурядный киевский чиновник, попечитель местного учебного округа по фамилии Брадке. Этим он и прославился в истории русской литературы. Кто впоследствии вспомнил бы об этом Брадке, если бы он не насолил гению?
Во времена Гоголя в российском образованном обществе шла оживлённая историософская полемика о путях развития России, об отношении к её традициям, о западном историческом опыте и его применимости на русской почве. Эта полемика известна как спор славянофилов и западников. Гоголь прекрасно знал многих участников полемики, но открытого участия в ней не принимал. При этом, однако, он имел собственное, вполне сложившееся мнение о том, должна ли Россия во всём подражать Западу. Николой Васильевич так сформулировал свою точку зрения: “Русский гражданин должен знать дела Европы. Но я всегда был убеждён, что если при этой похвальной жадности знать чужеземное упустишь из виду свои русские начала, то знания эти не принесут добра, собьют, спутают и разбросают мысли, вместо того чтобы сосредоточить и собрать их. Нужно очень хорошо и глубоко узнать свою русскую природу, и только с помощью этого знания можно почувствовать, что следует нам брать и заимствовать из Европы. Прежде чем вводить что-либо новое, нужно не как-нибудь, но в корне узнать старое; иначе применение самого благодетельного в науке открытия не будет успешно”.
Мало сказать, что Николай Васильевич отлично знал русскую историю. Обладая тонкой интуицией, он легко проникал в смысловые глубины, в суть исторических событий и процессов. Гоголь обращал внимание на заблуждения тех, кто, желая бежать впереди прогресса, пренебрежительно отмахивались от истории, разводили прошлое и настоящее как мёртвое и живое. Он писал, что эти люди “назначали” минувшим векам “самое низшее место”, плохо понимая, что настоящее не может появиться ниоткуда: “Всё, что мы имеем, чем пользуемся, чем можем похвалиться перед другими веками, устройство наших административных частей, права и привилегии, нравы, обычаи, знания — всё это получило начало и зародыш в тёмные, закрытые для нас средние века. В них первоначальные стихии и фундамент всего нового. Без них не ясна, не полна новая история”. В самом деле, отрывая новейшую историю от средневековья, полноценно понять её невозможно. Такая история становится приблизительной и поверхностной и, по словам Гоголя, оказывается “похожа на статую художника, не изучившего анатомии человека”.
В XIX веке средневековье изучалось бессистемно, а потому людям, пытавшимся составить о нём своё представление, казалось нагромождением разрозненных, не сочетаемых между собой событий и фактов. Гоголь видел ошибочность таких представлений: “Рассматривайте историю средних веков внимательнее и глубже, и вы найдёте и связь, и цель, и направление”. При этом он признавал, что “для умения найти всё это, нужно быть одарённым тем чутьём, которым обладают немногие историки”. Сам Гоголь этим чутьём обладал в полной мере, доказательством чему является его литературный шедевр “Тарас Бульба”.
Собираясь создать капитальный труд по истории Южной Руси, Николай Васильевич писал: “До сих пор нет у нас полной и удовлетворительной истории малороссийского народа. Я не называю историей множество компиляций, составленных из разных летописей без строгого критического взгляда… Я решился принять на себя этот труд и представить, каким образом эта часть отделилась от России, какое политическое устройство она получила, находясь под чужим владением, как образовался в ней воинственный народ, означенный совершенной оригинальностью характера и подвигов, каким образом он три века с оружием в руках добывал свои права и упорно отстаивал свою религию, как, наконец, навсегда присоединился к России”.
Осуществить задуманное не удалось. Гоголя увлекла литературная стезя. Но те материалы, что он готовил к написанию исторического труда, свидетельствуют о точном и ясном понимании им хода и смысла процессов, происходивших на южнорусских землях. Общий набросок этих процессов Гоголь представил в статье “Взгляд на составление Малороссии”.
В ней он критически описал период раздробленности на Руси, назвав его “ужасно-ничтожным временем”, “хаосом браней”, когда “родственники готовы были каждую минуту восстать друг против друга с яростью волков, и брат брата резал за клочок земли”. Позднее марксистские историки, подгоняя русскую историю под формационную схему и доказывая предопределённость исторических процессов, продекларировали: “Феодальная раздробленность была закономерным, прогрессивным явлением и новым, более высоким этапом в развитии общества и государства”. Затяжные княжеские усобицы разносили страну в клочья и ослабляли её перед угрозой иностранного вторжения, но в формационных построениях это почти не учитывалось.
А вот Гоголю была ясна вся пагубность раздробленности, приведшей некогда мощную державу к потере независимости. Северо-Восточная Русь оказалась в сфере влияния Золотой Орды, а Юго-Западная Русь попала под власть сначала литовских, а затем и польских королей. “Связь между северной и южной Россией разорвалась, — писал Гоголь, — составились два государства, называвшиеся одинаковым именем — Русью”.
В подчинении Восточной Руси Орде Гоголь не видел ничего хорошего, но признавал, что оно стало “спасением для России, сберегши её для независимости, потому что удельные князья не сохранили бы её от литовских завоевателей”. Конечно, Русь под монголами пережила немало бед, но при этом не потеряла своей культурной идентичности, своей православной веры. Иная ситуация сложилась в Южной Руси, жителям которой в течение нескольких веков пришлось доказывать право на свободу вероисповедания и для этого браться за оружие.
Религиозный фактор в своих подходах к истории Гоголь выделял особо, считая его ключом к объяснению поведения на исторической арене целых народов. Он писал, что борьба малороссов против турок, крымчан, литовцев, поляков велась под знамёнами верности православию, и подчёркивал, что этот народ с самого начала “имел одну главную цель — воевать с неверными и сохранять чистоту религии своей”. Религия была той скрепой, которая объединила этот народ в единое целое и позволила ему сохранить себя.
Действия жителей Южной Руси во многом диктовались борьбой за сбережение православной веры. В авангарде этой борьбы встало казачество, о котором Гоголь писал так: “Это было пёстрое сборище самых отчаянных людей пограничных наций. Дикий горец, ограбленный россиянин, убежавший от деспотизма панов польский холоп, даже беглец от исламизма татарин положили начало этому странному обществу, впоследствии поставившему целью вечную войну с неверными. Большая часть этого общества состояла, однако ж, из первобытных, коренных обитателей южной России. Всякий имел полную волю приставать к этому обществу, но он должен был непременно принять православную веру. …вечная опасность внушала козакам какое-то презрение к жизни. Козак больше заботился о доброй мере вина, нежели о своей участи. Вместе с тем разгульные холостяки вместе с червонцами, цахинами и лошадьми стали похищать татарских жён и дочерей и жениться на них. И вот составился народ, по вере и месту жительства принадлежавший Европе, между тем по образу жизни, обычаям, костюму совершенно азиатский”. Вряд ли эти гоголевские строки радуют “украиноманов” с их заклинаниями об “арийской чистоте украинской крови”, о “расовом превосходстве потомков древних укров над азиатами-москалями”…
Интерес Гоголя к южнорусскому средневековью привёл к появлению на свет “Тараса Бульбы”. Работая над ним, писатель погрузился в первоисточники, отражавшие драматическую атмосферу периода владычества Речи Посполитой над Южной Русью. Одним из таких источников были заметки Симона Оскольского — католического монаха-доминиканца, проповедника идеи польского господства над русскими землями. В 1637—1638 годах полковой пастор Оскольский сопровождал гетмана Николая Потоцкого, прозванного “Медвежьей лапой”, в двух походах против запорожцев, восставших против поляков. В 1738 году украинский дворянин Степан Лукомский перевёл дневники Оскольского с польского языка на русский.
Проштудировав описанную в этих дневниках историю казацкого восстания 1637—1638 годов, подавленного Потоцким, Гоголь положил её в основу своей знаменитой повести. События двухвековой давности захватывали писателя, мощно будоражили его воображение. Это происходило и потому, что те события впрямую касались истории его рода: “Когда я подбирался к “Тарасу Бульбе” и рылся в сундуке истории, не раз меня окутывали горячие волны, что и мой по матери род Лизогубов саблями защищал Отчизну”.
В главе XII “Тараса Бульбы” Гоголь воссоздал атмосферу 1638 года: “Известно, какова в русской земле война за веру: нет силы сильнее веры. …Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. …поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, — поднялась отомстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию — за всё, что копило и сугубило с давних времён суровую ненависть козаков. Молодой, но сильный духом гетман Остраница предводил всей несметной козацкою силою. Возле него был виден опытный товарищ его и советник Гуня”.
Предводитель восставших запорожцев Степан Остранин был полтавчанином, земляком Гоголя. Выбранный запорожцами своим гетманом, он нанёс несколько поражений полякам, но Потоцкому удалось разбить казаков у местечка Жовнина. Остранин с частью казаков ушёл в пределы Московского царства. Оставшихся запорожцев возглавил помощник Остранина полковник Дмитрий Гуня. Два месяца казаки сдерживали атаки шляхетского войска, но силы были не равны. Гуне с товарищами также пришлось уйти в Россию. Через два года он возглавил морской поход донцов и запорожцев против турок.
Гоголь был убеждён, что помыслы казаков, воевавших против унии, были высоки и благородны. Писатель осуждал католическую экспансию, не скрывал своего неприятия унии, внедрявшейся на землях Южной и Западной Руси вопреки воле её жителей. В трактате “О средних веках” он писал о заоблачных амбициях средневековых пап, их “непреодолимом желании властвовать”, о деспотизме “бесчисленных легионов могущественного духовенства — ревностных подданных духовного монарха, наложивших свои железные оковы на все углы мира”, о “мрачной инквизиции — свирепой, слепой, не верящей ничему, кроме своих ужасных и адски изобретательных пыток”. Средневековый католицизм нёс народам “страшные суды, неумолимые, неотразимые, являющиеся не совестью перед ветреным миром, но страшным изображением смерти и казни”. Против деспотизма, железных оков, инквизиции с её страшными судами и восстали православные русичи, в верности отцовским заветам черпая энергию, без которой их жизнь была бы “бесцветной и бессильной”.
Из истории сопротивления унии
Будучи профессиональным историком, Гоголь прекрасно знал, что, приняв православное вероисповедание ещё в Х веке, Русь сделала добровольный и осознанный выбор. Латинство русскими было отвергнуто, ибо оно, объявив своё учение “тайной”, навязывало народам мертвящие шаблоны и запрещало им развивать родной язык и культуру. В “Повести временных лет” рассказывается, как князь Владимир Святославович распрощался с папскими послами: “Идите, откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли веры вашей”.
Папство не считалось с духовной свободой народов, что самым наглядным образом выразилось в практике крестовых походов — военных экспедиций против тех, кто находился вне католицизма. Крестоносцам, принимавшим обет идти с оружием против язычников, мусульман и православных, папы отпускали грехи и давали санкцию на захват земель и имущества в завоёванных странах. В ходе крестовых походов с лица земли были стёрты многие западнославянские племена, большое прибалтийское племя пруссов, была вырезана родовая знать у латов и эстов, оказавшихся в крепостной зависимости у тевтонских рыцарей.
Гоголь не мог не знать и о том, что в 1204 году крестоносцы захватили Константинополь, являвшийся центром православного мира, подвергли его грабежу, оскорбили святыни в соборе Святой Софии и других храмах. Из Византии в Западную Европу в огромных количествах вывозилось золото, послужившее материальной базой для последующего экономического роста и благосостояния Европы. До крестовых походов она была захолустьем мировой цивилизации, теперь же превращалась в финансового и торгового монополиста, защищавшего свои интересы с помощью военной экспансии.
Папство постаралось утвердить эту новую роль Европы, обосновав принцип насилия в делах веры и узурпировав право “карать за грехи” целые народы. В таких условиях церковная совесть обрекалась на молчание, защита евангельских заповедей отступала на второй план. Спасение души католики стали трактовать как избавление от наказания за грехи: появились индульгенции — тарифы на отпущение грехов. Православным это явление представлялось полным абсурдом.
Агрессивный прозелитизм латинян не обошёл стороной и православную Русь. В 1224 году тевтоны-крестоносцы захватили русский город Юрьев, основанный Ярославом Мудрым. Всё население города было уничтожено. Предел захватам крестоносцами русских земель и уничтожению русских людей положил князь Александр Невский, разбивший шведов на Неве и тевтонов под Псковом.
Но на этом испытания для Руси не закончились. В результате удельной раздробленности её западные и южные земли вошли в состав Литовского княжества. Династия была литовской, а девять десятых населения — русскими. Официальным языком был русский, преобладающей религией — православие. Но в конце XIV века князь Ягайло, находившийся на престоле, принял католицизм, что открывало ворота для проникновения в Литву польского влияния, которое здесь стало быстро нарастать.
Во второй половине XVI века Литва объединилась с Польшей в одно государство — Речь Посполитую, после чего польская шляхта стала захватывать русские земли, а католическая церковь начала наступление против православных традиций. В 1596 году части православного духовенства Южной и Западной Руси была навязана Брестская уния, по условиям которой православные должны были подчиниться папе римскому. Папство было довольно, полагая, что добилось того, о чём грезило в течение нескольких веков. Выказывая ласку к новой пастве, папа римский не скрывал своих далеко идущих планов: “Через вас, мои рутены, я уповаю покорить и ввести в лоно римской церкви весь Восток!”
Но он не учёл верности русского народа своему историческому выбору, его твёрдости в отстаивании дедовских заветов. Русичи были убеждены, что принуждение в делах веры является разновидностью лжи, подчинение которой означает духовную смерть. “Мира и согласия” в папской редакции не получилось, да и не могло получиться, поскольку католики были нетерпимы и жестоки. Массово закрывались православные монастыри и храмы, в них униаты пытались наладить свои службы. Но народ на эти службы не шёл, и тогда православные обители переделывались в склады, корчмы, загоны для скота.
Спасая свою веру, православные массово бежали в пределы Московского царства. Оставшиеся на своей земле жители Южной и Западной Руси вынуждены были сносить произвол и гонения. Крестьяне, ремесленники, торговцы, не признавшие унию, ущемлялись в правах. К религиозной дискриминации добавился социальный гнёт: польские паны скупали или силой захватывали русские сёла, превращая пахарей в бесправное “быдло”.
Терпеть унижения православный люд был не намерен. После объявления унии по всей Юго-Западной Руси покатилась волна антипольских и антиуниатских восстаний, охвативших Киев, Львов, Полтаву, Луцк, Минск, Полоцк, Могилёв, Оршу и другие города. Папа римский, отбросив “миролюбивую”, увещевательную риторику, призвал польского короля утопить восставших в крови: “Пусть проклят будет тот, кто удержит меч свой от крови! Пусть схизма знает, что нет ей пощады!”
Сопротивляться давлению папства украинцам и белорусам помогало наличие “морального тыла”, роль которого выпала православной Московии, где накануне объявления Брестской унии было провозглашено патриаршество — Русская церковь заметно повысила свой статус. Украинцы и белорусы, образно говоря, “телом” находились в Речи Посполитой, а “душой” были с Россией. Католические прелаты вынуждены были признавать, что южнорусское население “склонно к переходу на сторону Москвы”. На его настроения влияло и то, что в Москве находилось много выходцев из Юго-Западной Руси, составлявших заметный слой ещё в окружении Ивана III, по их совету принявшего титул “Государь всея Руси — и Великой, и Малой, и Белой”, хотя Малая и Белая Русь находилась под властью Литвы.
Как это и показал Гоголь, освободительное движение на Украине возглавило казачество, сформированное пассионарными людьми юга Руси, не желавшими жить под католическим гнётом и бежавшими за днепровские пороги, где образовалась знаменитое вольное братство — Запорожская Сечь, вступившая в схватку с польскими панами. Запорожцам было понятно, что в случае пленения шляхта не даст им пощады, но ради освобождения своей земли они готовы были претерпеть любые пытки, что ярко описано в “Тарасе Бульбе”.
Многие из запорожцев на самом деле приняли мученическую смерть за Русь и русскую веру. Схваченный поляками казачий гетман Косинский был заживо замурован в монастырскую стену. После его гибели казачье восстание возглавил Наливайко, отряды которого освободили от поляков Винницу, Кременец, Луцк, Пинск, Могилёв. Но так как сил в борьбе с мощной и не знавшей нужды в вооружении польской армией у казаков не хватало, Наливайко и его товарищи были предательски схвачены, одних поляки четвертовали и обезглавили, других живьём изжарили в медных баках. Но дух запорожцев сломить было невозможно: восстания против панства накатывались новыми волнами.
В начале XVII века аппетиты Польши распространились и на Московию. Польские магнаты и римская курия сделали ставку на самозванцев и отщепенцев из числа русских, но их расчёты провалились. Тогда польский король Сигизмунд приказал начать вооружённую интервенцию против “схизматиков-московитов”. Патриарх всея Руси Гермоген призвал православных подняться на войну против оккупантов. Призыв был услышан: народное ополчение во главе с Кузьмой Мининым и Дмитрием Пожарским изгнало захватчиков. После этой неудачи панство и католическая церковь резко усилили давление на Южную и Западную Русь. Православие там оказалось вне закона. Польский сейм запретил применение русского языка в делопроизводстве.
Сопротивление русичей польско-католической экспансии принимало самые разные формы, в том числе и мирные. В Киеве, Львове, Луцке, Вильно и других русских городах создавались православные братства, которые организовывали школы, выпускали богословскую и просветительскую литературу. Но ширился и военный отпор католическому игу. Много страхов на панов нагнали выступления гетманов Жмайло, Павлюка, Остранина, Гуни. Потоцкий, воевавший против Остранина и Гуни, отмечал в дневнике: “Так упорно и непокорно было мужичьё, что никто из них не просил о мире и о прощении их вины. Напротив, они только кричали, чтобы им всем умереть в бою с нашим войском. И даже те, кому не досталось оружия, били наших солдат оглоблями”.
Казаки, крестьяне и горожане в своей борьбе готовы были стоять насмерть, но, зная об опыте предыдущих восстаний, понимали, что им одним, без соединения всех сил русского мира, с неприятелем не справиться. Богдан Хмельницкий обратился к царю Алексею с просьбой принять единоверную Украину в состав Российского государства. Земский Собор это предложение принял единогласно. Сложение сил принесло результаты: Восточная Украина вместе с Киевом — “матерью городов русских” — была освобождена.
Процесс объединения древнерусских территорий растянулся до конца XVIII века. Православным Южной и Западной Руси за это время пришлось претерпеть много бед: к середине XVIII века униатами было захвачено больше половины православных храмов. У белорусов и украинцев росло убеждение, что сохранить национальное бытие они могут только в составе единого Русского государства. Отсюда понятно, почему императорская власть в Санкт-Петербурге считала белорусов и украинцев своей самой надёжной опорой. Украинский историк Андрей Царинный-Стороженко писал: “Малороссияне, начиная с Феофана Прокоповича, которому принадлежала сама мысль о русской империи, непрестанно созидали и укрепляли Российскую империю”.
Борясь за право на собственный, а не навязанный духовный мир, на собственную, а не навязанную историю, украинцы и белорусы были уверены, что их борьба и страдания будут не напрасны. В 1839 году Гоголь стал свидетелем значимого для Украины и Белоруссии события: по настоянию здешнего населения был созван униатский собор, принявший решение о вхождении западнорусских униатов в состав Русской православной церкви. Полтора миллиона верующих добровольно вернулись в православие. На медали, выпущенной в честь ликвидации Брестской унии, было выбиты слова: “Отторгнутые насилием (1596) возсоединены любовию (1839)”. Историческая справедливость была восстановлена. Недаром в Евангелии сказано: “Претерпевший до конца спасётся”.
Галиция замахивается на всю Украину
Читатели “Тараса Бульбы” понимают, как Гоголь смотрел на унию и её место в сюжетах украинской истории. Теперь нам остаётся понять, как его взгляд проецируется на современную ситуацию, сложившуюся на Украине.
Притязания папства господствовать над умами и душами большинства украинцев и белорусов не сбылись. Но оставалось одно исключение — Галиция, которой отмена Брестской унии не коснулась. Галиция была захвачена Польшей ещё в XIV веке, в XVIII веке отошла к Австрии, после 1917 года опять оказалась у Польши; таким образом, была отделена от остальной Украины вплоть до 1939 года.
Со второй половины XIX века язык галичан развивался под воздействием так называемой “венской школы украинистики”, созданной на деньги австрийского правительства с привлечением немецких и польских специалистов. Ставилась задача создать украинский литературный язык, как можно меньше похожий на русский.
К началу ХХ века среди униатов появились сторонники “украинской идеи”, враждебной общерусским настроениям. Но простонародье и часть образованного слоя выступали за сближение с Россией. Австрийские власти подвергли этих людей репрессиям, в годы I Мировой войны вылившимся в массовый террор. Только в концлагере у Талергофа было уничтожено более шестидесяти тысяч русин-галичан, затем около восьмидесяти тысяч было перебито после первого отступления русской армии, ещё больше спаслось бегством. Активное участие в антирусском терроре приняла “украино-австрийская партия”, одним из вождей которой был Андрей Шептицкий, немецкий граф и офицер, будущий униатский митрополит. “Украино-австрийцы”, выступив ярыми ненавистниками России, завладели политической инициативой в Галиции. Трезво оценив ситуацию там, российский министр внутренних дел Пётр Дурново предупредил Николая II: “Только безумец может хотеть присоединить Галицию. Кто присоединит Галицию, потеряет империю”.
Знал ли об этих словах Дурново Сталин, когда присоединял Галицию к СССР? Она действительно стала “аванпостом” национализма на Украине. В годы войны действовавшая в Галиции Организация украинских националистов (ОУН) сотрудничала с гитлеровской Германией, из местных волонтёров была набрана дивизия СС “Галичина”, униатский клир во главе с Шептицким устраивал богослужения в честь Гитлера. Оуновским отрядам, воевавшим под флагом Украинской повстанческой армии (УПА), командование вермахта поручало уничтожение “расово неполноценных”. После войны националисты организовали на западе Украины боевое подполье, пролившее много крови “врагов украинства”.
С провозглашением Украиной независимости воинствующий галицийский национализм развернул пропаганду под лозунгом “Украина для украинцев”. Один из теоретиков “украинской революции” Василь Овсиенко объяснил её цель — “очищение украинства от чуждого элемента”. Он откровенничал: “Я — сторонник обиходного национализма: требуется строго относиться ко всему русскому, ко всему, что идет к нам из России. …Мы утешаемся отсутствием межнациональных конфликтов в Украине, но они неминуемы в будущем. Боязнь “русскоязычных” относительно “насильственной украинизации” небезосновательна”. Как люди, подобные Овсиенко, относятся к Гоголю? Такой вопрос можно и не задавать, и так всё предельно ясно.
Но пока Галиция — ещё не вся Украина, и основная часть украинского народа, как и раньше, далека от националистического психоза. При всей склонности к земному практицизму, украинцы — жизнелюбивый, лиричный, мирный и приветливый народ. Невзирая на пропагандистскую “промывку” их мозгов, многие украинцы, особенно на юге и востоке страны, сохраняют чувство этнического родства с русскими и белорусами. “Боевые кличи” националистов наталкиваются на вековые архетипы народного сознания, а в этих архетипах любовь сильнее ненависти.
Николай Гоголь писал: “Мы призваны в мир не за тем, чтобы истреблять и разрушать”. Носитель созидательного, творческого начала, он воспевал братскую солидарность в отношениях между русскими людьми. Доныне не теряют своей силы слова, вложенные писателем в уста Тараса Бульбы и ставшие гимном русскому братству: “Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. …так любить, как русская душа, — любить не то, чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе… Нет, так любить никто не может!”.
“Перед нами громада — русский язык!”
На Украине “Тарас Бульба” ныне издаётся в переводе с русского языка на украинский. Из переведённого текста повести выброшены слова “Россия” и “русские”. “Россия” заменена на “Украину”, “разгульная замашка русской природы” превратилась в “широкий гуляцкий замис украинской натуры”, а “русская сила” — в “украинскую силу”. Все читатели Гоголя знают, какой мощной энергетикой он насытил сцены последней битвы отряда Тараса Бульбы с поляками, когда гибнут один за другим герои-казаки Шило, Балабан, Кукубенко, восклицая перед смертью: “Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля!”, “Пусть славится до конца века Русская земля!”, “Пусть же цветёт вечно Русская земля!”, “Пусть красуется вечно любимая Христом Русская земля!”. В украинском “перекладе” “Русская земля” везде оказалась “козацкой землёй”.
Вся эта переводческая самодеятельность является неприкрытым вызовом Гоголю, поруганием исторической памяти. Но Иван Малкович, директор киевского издательства с “весёлым” названием “А-ба-ба-га-ла-ма-га”, выпустившего “идеологически выдержанный” перевод “Тараса Бульбы”, спокойно оправдывает его тем, что “русский язык для Украины — чужой”.
Это заявление отражает либо невежество и незнание, либо пренебрежение к историческим реалиям. Дело в том, что русский литературный язык возник как раз на Украине ещё в XVI веке. В “Грамматике” Ивана Ужевича, выпущенной в 1634 году, он был назван “словенороссийским языком” и характеризовался как высокий книжный язык, язык богословия и науки. Нынче забылось, что общерусский литературный язык формировался и развивался в ХVI—ХIX веках при активном участии украинцев Мелетия Смотрицкого, Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича, Ипполита Богдановича, Василия Капниста, Николая Гнедича и других.
Русский философ и основатель евразийского движения Николай Трубецкой писал: “Та культура, которая со времён Петра I живёт и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской культуры”. Естественным носителем этой культуры был и Гоголь. При этом мало сказать, что он писал по-русски. Его вклад в развитие русского литературного языка нельзя оценивать иначе как выдающийся и колоссальный. Без Гоголя не было бы того русского языка, которому дано определение “великий и могучий”. Мало кто сравнится с выходцем из полтавской глубинки силой проникновения в русскую языковую стихию, мощью поэтического воодушевления, красотой, живостью и естественностью слога. Русская речь была для Гоголя пространством чудотворения. Он считал её необыкновенно живой, впитывающей в себя различные наречия, диалекты и становящейся от этого только богаче и ярче.
Известно письмо Николая Васильевича его земляку Осипу Бодянскому: “Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племён. Доминантой должна быть единая святыня — язык Пушкина… Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная, нетленная поэзия правды, добра и красоты. Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна другую, родные и одинаково сильные. Отдавать предпочтение одной в ущерб другой невозможно”. Гоголь искренне любил русский язык, от души восхищался им: “Перед нами громада — русский язык! Наслажденье глубокое зовёт вас, наслажденье погрузиться во всю неизмеримость его…”
Николай Васильевич Гоголь служил Русскому государству, русскому языку и общерусской культуре. Он понимал свою жизнь именно как осмысленное и возвышенное служение: “Мысль о службе никогда меня не оставляла. Я примирился и с писательством своим только тогда, когда почувствовал, что на этом поприще могу также служить земле своей”. Относясь так к своей жизни, он превратил её в непрерывный подвиг. Нам, ныне живущим, остаётся преклониться перед мужественной красотой этого подвига.