Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2009
Билет в один конец
Михаил Немченко. Плот: повести и рассказы. — Екатеринбург: ИД “Союз писателей”, 2008.
Михаил Немченко, выпустив книгу, в которой критики единодушно увидели портрет эпохи, подвижнический труд, получил Бажовскую премию — “за художественное представление своего времени и поколения”. Подведение итогов, осмысление прожитого — действительно стержневая тема и основная интонация сборника. Почти в каждом произведении герой вспоминает свою жизнь, физически ощущая ее конечность, и, как, наверное, любой человек в этой ситуации, ищет в прожитом опору и смысл.
Для Шуры Грачевой, героини повести “Плот”, такой опорой — одиноким и зыбким “плотом спасения” среди волн неоглядного “житейского моря” — стал любовно обихаживаемый из года в год садовый участок недалеко от города. Символика образов лежит на поверхности, и сами они уже основательно заштампованы, тем не менее Михаил Немченко рискнул воспользоваться именно ими. Впрочем, в данном случае затертость метафор играет свою роль — усиливает то ощущение безотрадности и предсказуемости бытия, о котором вновь и вновь говорят герои книги. “И получаю не худо. А интереса — след простыл, — жалуется Шуре муж. — Все одно и то же, одно и то же, тянешь-потянешь, будто лямку бурлацкую”. “Как тянулось, так и дальше будет тянуться”, — вторит отцу сын. И сад видится лучом небесного света, дарящим цель и радость жизни. Неслучайно именно здесь сосед, инженер Калугин, признается овдовевшей героине, измученной многочисленными проблемами с детьми, простой уборщице, в любви: “В тебе душа светится”. Встреть он ее в городе, скорее всего, и не заметил бы, прошел мимо.
Встречи с женатым человеком, тайная, запретная любовь стала для Шуры яркой вспышкой среди тягучего быта, но эта женщина из тех, для кого долг выше счастья. В этом смысле она действительно представляет целое поколение, а лучше сказать категорию людей, привыкших жить для других — для страны, для семьи, для близких. Однако если смотреть на то, как развивается сюжет заглавной повести, то главной фигурой следует назвать уже не Шуру, а ее сына Сашку (автор не зря дал ему то же имя, что и матери, разве что в другом варианте). В дальнейшем такой же характер — стыдливый, растерянный, слабак не слабак, но и не силач, не последний, но и не первый, не “орел”, но и не “червяк”, крепкий середняк, одолеваемый возникшими в детстве комплексами, предстает перед нами и в повести “О чем ты молчишь?”, и отчасти в повести “Ремни” (где в экстремальных условиях проявились не только зажатость и неуверенность, но и стойкость, верность долгу, глубинная храбрость), и в рассказах “Кому мать родна”, “Ветер для костра…”, “Той ночью”, “Соседи”… Разве что в рассказах автор словно экспериментирует со своим героем: смотрит, каким тот будет, если его юношеская влюбленность не останется безответной, или если ему, уже женатому, выпадет случай побороться с искушением в виде будоражащей тело и душу замужней соседки, или если он вдобавок ко всем своим переживаниям получит еще один комплекс из-за национальной принадлежности и будет работать журналистом в редакции областной комсомольской газеты зимой 1953 года, как раз в то время, когда достоянием широкой общественности станет так называемое “дело врачей” (пусть современные исследователи, анализируя все доступные факты, и не спешат называть это “дело” исключительно антисемитским).
Так уж повелось, русские писатели традиционно озабочены проблемами “маленького человека”. Михаил Немченко взялся посмотреть, что думает и чувствует, как живет сегодня человек не “маленький”, а “средний”. Даже в рассказах, которые принято относить к разряду фантастических (в “Плоте” они смотрятся как некое приложение к основному корпусу текстов), автор пишет о положенном каждому человеку пределе (рассказ “Пятачок”), о том, как сохранить, законсервировать в целости и сохранности близкое существо (“Консервы из мальчиков”). Кульминацией всех этих раздумий становится рассказ “Конспект” (отнюдь не фантастический, напротив, абсолютно реалистичный). Начатый с насмешливого описания зачатия будущего “середнячка”, “Конспект” сам по себе мог бы восприниматься как произведение на некую очередную тему (разве что ее раскрытие вышло, пожалуй, слишком лобовым), но в рамках книги становится ясно, что именно эта — не очередная, а думанная-передуманная — тема особенно важна для автора. И рассказ выглядит как горькое признание в том, чего, может быть, никто из окружающих и заподозрить-то не мог, но что занозой засело в душе. Право же, признать свою “серединность” может далеко не каждый. В отличие, скажем, от классического середняка Гани Иволгина, который, согласно Достоевскому, есть “тип и воплощение, олицетворение и верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ординарности”, у героев “Плота” самодовольства нет и в помине, зато есть смелость взглянуть правде в глаза. “Никакой я, Саша, не инженер, — говорит Шуре Калугин. — Так, инженеришка… В инженерстве я, как младший лейтенант в офицерстве. Не получилось карьеры, ну и хрен с ней. А теперь уж и до пенсии недалеко…”
При этом в сборнике мы видим два… скорее, не возраста, а состояния души. В детстве и юности герой открыт миру (Сашка из “Плота” здесь все-таки исключение), жаден до жизни, влюблен. Показательно: в рассказе “Кому мать родна…” речь идет о голодном военном времени, о людях, “из последних сил вкалывавших в цехах, на обезмужичевших полях, на пронизывающих ветрах лихорадочных военных строек”, но переживается это время четырнадцатилетним подростком, и, несмотря на всю тяжесть тех лет, нет и следа тягучей беспросветности, с которой говорят о своей жизни старшие герои книги. Есть надежда на будущее, жизнь почти вся еще впереди, есть первая влюбленность, а сорокалетняя мать видится почти старухой, для которой любовь, плотские желания и все “это” уже не имеет значения. Тем разительнее переход от взгляда на жизнь мальчика к мироощущению семидесятилетнего мужчины:
А дальше была жизнь. Манившая надеждами, неизведанностью дорог, приманками щедро обещающих радостей, — а обернувшаяся… Да нет, прожил, наверно, не хуже многих других, — хоть и время выпало не из лучших, да зато не было войны. А что заурядненько получилось, серовато, что застилало годы туманом нескончаемой житейской повседневщины — кого ж винить, кроме себя самого? Ну, не греб под себя, не подворовывал — одно и оправдание… И когда глядишь теперь со своих продуваемых холодающими закатными ветрами снежных пенсионных взгорий на зеленые долины молодости — ясно видишь, как же дал маху, каким близоруким был твой маршрут. И знаешь, твердо знаешь: идти-то надо было совсем другими тропками. Но, как говорят англичане, что толку сокрушаться над пролитым молоком. Билет-то в роддоме выдают в один конец…
О том же думают и Шура Грачева, и герой повести “О чем ты молчишь?” Дмитрий Киднев, да не в семьдесят лет, а в сорок с небольшим (!). После детских и юношеских перекрестков человек выходит на прямую наезженную дорогу, наступает второй и последний жизненный этап, “когда все у тебя решилось-определилось, стало привычным и одинаковым, накатанной до скуки колеей, когда уж и день ото дня не отличишь, а неделю от недели…” Жизнь пропитывается ощущением невозвратно утекающего времени, и тому, кто подхвачен этим течением, никакой плот не поможет.
Картина, пожалуй, была бы совсем безотрадной, если бы не одно обстоятельство. Каждый из “середняков” “Плота” в тумане “нескончаемой житейской повседневщины”, “в греховном копошении человечьих муравейников” все же успевает испытать сильный и яркий, пусть и кратковременный, взлет. Особого счастья, правда, этот вдохновенный подъем никому не приносит, разве что становится “глотком свободы”. Порой у человека, как у Александра Листова из рассказа “Ветер для костра…”, только и остается сил на то, чтобы поддерживать в себе интерес к жизни воспоминаниями сорокалетней давности о давным-давно случившейся любви — зимних университетских вечерах, долгих провожаниях и поцелуях на темной лестнице, коротких летних ночах у далекого озера, особенно одной, лунной июльской, обмене письмами (“каждые три-четыре дня по письму!”). Чаще же взлет в судьбе героев оборачивается смертью. Умирает от рака легких Шура Грачева, дрогнув “от поцелуев… от никогда не слышанных слов, от небывалого нового своего имени, — которому не быть”. Дмитрий Киднев, который с детства мечтал научиться ездить на велосипеде и спустя четыре десятилетия все-таки одолел все свои былые страхи и призраки, падет на дорогу от боли, лезвием полоснувшей сердце.
Из раздумий о середняцкой доле выбивается повествование о судьбе Бажова. Павел Петрович лежит в палате московской клиники, и снова — воспоминания, в которых заново проживается кончающаяся жизнь. Все тот же сюжет: “беззащитность голой человечьей плоти перед нацеленной в нее смертью, изобретенной в бесчисленных обличьях и видах”. Художественное представление своего времени и поколения оборачивается разговором на печальную, глубокую, все преображающую и меняющую — “вечную” — тему, которая рано или поздно становится близка каждому из нас.
Наталия ИВОВА