Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2009
* * *
Т. Б.
Да, будет ветер над землей,
Метель — в полнеба,
Но я — с тобой, а ты — со мной,
И где б я ни был,
Есть в расставании озноб
И жар — при встрече,
Я подниму бокал за то,
Чтоб каждый вечер
Дымок струился над трубой,
Изба — под снегом,
Чтобы питались мы с тобой
Единым хлебом.
Снежная бабочка
(Метель в Переделкине)
Юре Беликову
Снежная бабочка,
Белая бабочка
Бьется в ночи о стекло.
— Что тебя манит: горящая лампочка
Или печное тепло?
— Было б со мною тепло.
То улетает, сливается с тучами,
Рвется к латунной луне
Или находит пристанище лучшее,
Вроде забыв обо мне:
— Как бы забыв о тебе.
Там на просторах российских немеряных
Много прекрасных путей…
Но — улетела. И что-то потеряно,
Буду я думать о ней.
— Ты затоскуешь по ней.
То налетает опять лунокрылая,
Странный посланец зимы.
— Что потеряла ты, что тебе, милая,
Ветры февральские злы?
— Ветры колючие злы!
Белы огромные крылья метельные
В искрах лиловых огней…
Может быть, кем-то приказано, велено,
Чтобы летел я за ней?
— Чтобы летел ты? Не смей!
Страшно и сладко.
Закрыта ли форточка?
Кто опрокинул фужер?
Пурпур на белом…
А чья это кофточка?
— Ich butterfly это, cher!*
В ожидании дальнего рейса
…И, запрокинувши головки,
В газоне аэропорта
Три мужика и две воровки
Водяру дуют из горла.
Им лезет в волосы трава,
У них — большие буфера.
(И вспомнил я тот страшный быт,
Который мной почти забыт.)
Ах, как же им вольготно пелось!
Была им ложем вся земля.
И так мне с ними захотелось!
Но оказалось, мне нельзя.
Для них я — посторонний фраер…
Поднял меня на крыльях лайнер,
Качнул серебряным крылом,
Забуду скоро я о том.
Лишь буду долго засыпать
И этих девок вспоминать.
Новичок
Из дому выгнали. Мерзнет калган.
Построю из жухлой ботвы балаган…
Супруга — агрессор!
Трясись тут осинкой. А хочется есть.
И все же в заначке бутылочка есть.
Ушел — как отрезал!
На закусь — сурепка: хорош корешок!
Хотя б заглянул на свечу корешок…
Из лужи — побрейся.
Как сахар, хрустит под кроссовкой ледок.
Ты тоже один? Не побрезгуй, браток,
Входи и согрейся.
Верхушка лета
1
Казалось — столько впереди!..
Не все пропето.
Подольше, солнце, сохрани
Верхушку лета.
Откуда сиверко тайком
Подкрался, подлый,
Подкожным колким ветерком?
И тучи — кодлой.
Мне непогода не страшна,
И дождь — не очень…
Но, может, молодость прошла
И скоро осень?
Прощаясь с прошлым, оглянусь,
Вздохну о главном,
В денек июльский помолюсь
Петра и Павла.
2
Александру Чуманову
Осторожнее… В реку войди,
Не спугнув стрекозу камышовую.
Может, с рыбиной мне по пути?
Избежать бы приманку дешевую!
Не вздыхай, оглянувшись: “Пока”,
Не надейся на осень хорошую.
Что ж так манят наверх облака?
Лишь гальяны шуршат под подошвою.
Бабье лето
Встала утром.
В окне
Морок, листья, простуда,
Вся рябина — в огне,
Кабачки —
По полпуда…
Протираешь трельяж
И вздыхаешь с горчинкой:
Новый век, да не наш!
Вот и грусти причина.
Все прошло, не сбылось,
Три любви — три печали,
Только грива волос,
Как в греховном начале.
Скоро с дачным юнцом
Ты сольешься на пирсе
И ловить будешь ртом
Там, где ухо и пирсинг.
Предпоследней порой
Ты смеешься бесстыдно
И проводишь рукой
По груди ненасытной.
Гостья
Как будто пиковая дама,
Какой-то там дальней родни,
Наш дом посетила. И мама
Сказала мне: “В лавку сходи!”
В те годы мы плохо питались,
А тут — и батон, и графин.
Они выпивали, шептались.
Я сроду не видел графинь.
Откушав, вздохнула и встала,
Был вырез на платье глубок,
Меня она поцеловала,
Промолвив: “Прощай, голубок”.
И все.
Говорят, что погибла,
Как муж ее, дед и сестра,
В песках Казахстана — могила,
Ни камня над ней, ни креста.
Годов пролетело немало,
Но вижу ее у стола,
Как рюмку к губам поднимала,
Как в руку салфетку брала.
Мы тоже манеры изучим,
Нам тоже — культурными стать.
Но где же тот голос певучий,
Но взгляд из-под века, но стать?..
Баллада о позабытом
Соберу-ка я за одним столом — эх, хватило бы только вина! —
Тех, кто в мире ином, тех, кому за сто и кого забрала война.
И — живущих друзей, благо рядом их дом, стоит только мобильный нажать,
Позову я и тех, что ушли за кордон: мне их тоже, признаться, жаль.
Начинается пир! Где и песни, и стон, где на тризне — и слезы, и смех.
(Может, это — явь, а скорее, — сон.) Как я ждал, как люблю их всех!
И встает во весь рост борода-тамада. Первый тост он готов сказать.
Поддержали и грохнули хором “Да!” Первый тост, конечно, — за мать.
Поднимается юная, кудри — вразлет, на рубашке — от пули ожог:
“Я за родину пью, за советский народ. Пусть Россию Господь сбережет!”
Я в сторонке сижу, завожу патефон, “Рио-рита” задорно звучит.
Но встает паренек, видно, — молодожен, третий тост паренек говорит:
“Мы пришли и уйдем. Высоко-далеко. Но останутся дети… — затих, —
Пью, чтоб в новых веках им дышалось легко”.
И воскликнули гости: “За них!”
А еще за кого? А еще — за того! Пусть не будет никто позабыт.
И зеленое льется в бокалы вино… Только утренний ветер знобит.
Ах, куда ж вы, куда? Значит, встрече — конец?
А хотелось еще говорить!
“До свидания вам!..”
Опустело.
Отец?!
Трехлинейная лампа горит.
Он сидел и молчал, подпирая главу.
Дождь по стеклам бесшумно стекал.
Я потом, я потом вам Его назову…
Утро. Стол. И — граненый стакан.