Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2009
Часть первая
1.
Год назад Марине приходилось чистить кости. Человечьи, а какие же еще? Теперь ей даже не хотелось представлять, что эти изверги заставят ее делать…
Дотянув до конца лета, она больше не могла откладывать. Не выполнишь приказ — и санкции последуют такие, что, наверно, пожалеешь. Два последних года — все насмарку. Нет, придется слушаться. Без денег, без работы — кто она такая, чтобы быть себе хозяйкой? Да никто! Осталось потерпеть не так уж много… Год-другой… Конечно, если только хватит сил. Иначе — а кто его знает? — наступит момент, когда кто-нибудь (только не этот, пузатый!) уже будет чистить Маринины косточки.
Да, год назад было жутко. Марину тогда обманули. Сказали, что станет работать с бумажками. Как бы не так! Когда ей сообщили, что завтра придется явиться с перчатками, девушка сразу подумала: “Это оно!” Испугалась. Решила упасть на колени и пообещать что угодно, любую работу… Помыть туалеты! О, да, да, она их помоет, с большим удовольствием, только б не трогать ужасных покойников! Эти мужчины — начальство — казались ей добрыми. Каждый заигрывал. Может быть, если ответить на их интерес, то получится даже уйти? Увильнуть от ужасной повинности вовсе? Красавцев тут не было. Приятно пахнущих — тоже. Но Марина смогла бы стерпеть. Хорошо пораскинув мозгами, она поняла, что все лучше, чем трогать проклятые кости невесть как умерших людей.
Увы! Тот день был неудачным, и Марине ее чары оказались бесполезными. Дверь в дом кошмаров открыл не мужчина, а женщина. “Ну, заявилась! Гляди-ка, какая нарядная! — зло проскрипела она. — И костей ты, наверно, боишься? Так-так. Что ж, давай, заходи!”
Как хотелось бы верить Марине, что больше такого не будет! Вот если бы тогда, в самом начале, знать, во что ввязываешься…
С грустным вздохом она вышла из автобуса. Открыла синий зонт. Противный и почти осенний дождик вкупе с улицей, которую давно уже не мыли, совершенно не оставил шансов доползти до места, не испачкав обувь. А быть может, даже и колготки.
— А можно к вам под зонтик, девушка? — игриво спросил дядька.
Начинается!
Хм… Год назад так же. Тоже без конца лил дождь, и всякие мужланы то и дело пытались познакомиться. Марина отвечала им, что чистит человеческие кости зубной щеткой, и мужланы сразу отставали.
Да, зубной, конечно. Как иначе?
Когда женщина, противно похихикав, завела Марину в комнату покойников, то та чуть не упала здесь же в обморок. В коробке на полу лежали кости — почему-то желтоватые, — а череп, к ним всенепременно прилагавшийся, повернут оказался самым страшным местом. Не зубами. Этой жуткой дыркой. Ну, где шея крепится. Потом, через неделю, бедная Марина более-менее привыкла к мрачному общению с человеческими трупами, но шейное отверстие до самого конца рождало в ней и страх, и отвращение.
Воздух в комнате был спертый: некий “умник” врезал толстые решетки между рамами, поэтому отрыть хотя бы форточку в мертвецкой стало невозможно. Пахло сладковатым. “Меня сейчас стошнит!” — подумала девушка. Но нет, стерпела. Даже, кажется, привыкла.
Ну, потом явилась Светка. Она тоже оказалась здесь рабыней. Все-таки вдвоем им было не так страшно.
Женщина сняла с одной из полок мрачную картонную коробку с древней этикеткой “Клюквенные пряники “Заря”. Внутри был человек. Уже разобранный.
— Не бойтесь, мышечные ткани разложились, — приободрила начальница Марину и ее подругу.
После этого она — как будто так и надо! — извлекла из тары малую берцовую и с помощью потертой “Орал-Би” наглядно показала суть работы. Нужно было аккуратно очищать человека от того, что, по ее словам, являлось “просто грунтом”.
— И главное, — продолжила начальница, — носовые перегородки — очень хрупкие. Пожалуйста, поосторожнее с ними. Тут вот есть кисточка. Ясно?
Вопрос прозвучал как насмешка.
Интересно, в этот раз все будет так же жутко? Светке хорошо, она свою повинность уже выполнила. Пару дней назад по телефону сообщила: “Там ужасно! Хуже, чем с костями!”
Оставалось лишь надеяться, что это преувеличение. У Светкиного страха, кажется, глаза были безмерными. Тогда, в мертвецкой, только их начальница ушла, как сразу у Марининой подруги началась истерика. Минут пятнадцать, может даже двадцать, сидя над коробкой с чьим-то трупом, Светка тупо ржала. Помощи ждать было неоткуда. Так что пришлось взять из ящика какую-то костяшку (локтевую? лучевую?) и начать елозить щеткой. Когда Светка успокоилась, уже полчеловека было чистым.
Руки, ноги — это ерунда. А череп — работенка не из легких. Весит килограмма два, не меньше. И при этом надо ведь держать в одной руке: второй же чистишь. Первым делом следовало вытряхнуть (обычно сквозь глаза и шейное отверстие) все остатки мозга, ставшие трухой. Потом, конечно, обработать щеткой всю поверхность, собственно башку. В носу все время застревала куча мусора, поэтому Марина тратила едва ли не по полчаса на эту суперважную деталь, которую начальство — будь оно неладно! — полагало жутко важной. Самый цирк же был обычно с челюстью. Марина очень скоро обнаружила, что кое у кого из “клиентуры” зубы словно из рекламы зубной пасты, несмотря на явную невозможность знакомства с этим средством гигиены. У других скелетов рот был полностью гнилым. А третьи зубов вовсе не имели. Этих третьих после прохождения через операции Марины становилось много больше. Стоило лишь только провести все той же щеткой по покойной челюсти, как белые жильцы ссыпались в ящик-мусорку, украшенный старинной этикеткой “Доширака”: да, похоже, здешний люд действительно питался этой дрянью. Приходилось ковыряться в куче праха в поисках зубов. Потом их доставать, опять отряхивать… Нет, Светка ни за что не прикасалась к черепу и всем его фрагментам. Так и не осмелилась. Все время, что Марина занималась головой неведомого трупа, та сидела, отвернувшись и закрыв лицо руками. Неженка!
Вообще-то, они скоро пообвыклись в этой новой роли, если не считать отдельностей и частностей. Весело болтали о своем, возясь с костями, обсуждали флирт и сериалы, занимаясь чисткой позвонков от мозга — ну, конечно, бывшего. Сначала складывали кости очень трепетно, с почтением относясь к почившему лицу. Но вскоре — все с подачи Светки! — громыхали так, как будто это не остатки человека, а железный лом. Один раз уронили целый ящик маленьких младенческих кусочков за комод, в котором помещалось много коробков с какими-то неясными вещами. Наверно, они так там и лежат до сих пор. Ну и ладно.
А еще все время приходил пузатый. Девушки ему, наверно, нравились. Пузатый каждый день шутил про Йорика и спрашивал: “Ну, что сказал покойник?” Светка что-то лепетала и хихикала. Марина же ответила лишь раз. Вопросом на вопрос:
— Скажите! Для чего все это? Как так можно?
Дядька долго мялся, приводил дурацкие причины, делал вид, что это грязное занятие — полезно, важно, нужно. В общем, пришел к выводу, что мир, не делай они этого, ничуть не изменился бы. Марина понимала: он не знает. Может, даже знать не хочет. Или просто не желает с ней делиться? Одним словом, оставалось лишь смириться с этим злом. То, что она и делала.
Здание было серым, мрачным. На крыльце курили люди. Они сразу не понравились Марине. Но что делать! Девушка взялась за ручку двери.
Возле гардероба была надпись “Вход в верхней одежде запрещен!”. Марина принялась снимать свой плащ.
— Что, к Лидии Васильевне? — спросила гардеробщица.
— Да, к ней.
— Второй этаж. Давно ждет. Поднимайтесь.
— А одежда? Здесь же…
— Там разденетесь.
— А зонт? Он мокрый. Это может повредить…
— Не нужен мне ваш зонт, — сказала гардеробщица.
На вешалке внутри ее владений помещалась одна куртка. Совершенно одинокая.
Марина поднялась по лестнице. Уже здесь атмосфера оказалась угрожающей. Высокий потолок и узкий коридор. Облупленные стены. Надписи везде: “служебный вход”, “служебный лифт”, “служебный туалет”, “вход строго воспрещается!”.
На скучном коридорном подоконнике рос фикус. Каждый из его листочков был покрыт толстенным слоем пыли. Рядом помещалась желтая табличка с важной надписью, которая развеяла последние надежды: “Цветы не трогать!”
Марина содрогнулась.
2.
Андрей снял очки. Аккуратно протер их. Потом надел снова. Да, мир стал приятней на вид, но по сути остался таким же: пустой чистый зал, десять столиков, вид из окна на какую-то вечную стройку. Не так уж и плохо, конечно. Но все же Андрею казалось, что это должно измениться, и в лучшую сторону. Мир вот-вот обещал стать прекрасным.
Андрей дописал диссертацию.
В общем, не то чтобы полностью. Кое-какие места еще надо поправить, оформить введение, добавить цитат из источников, найденных в самый последний момент, и так далее. Но в целом…
Андрей сел за стол.
Уже третий час он пытался прочесть отвратительный почерк бергфохта, совсем недавно бывшего бергшрейбером, что-то писавшего в Обербергамт на простой четвертинке листа. Из-за цен на бумагу в Петровской России все буквы бергфохта были размером с букашку; с пером управлялся он плохо, ибо в молодости пережил нападение разбойников, а теперь был человеком пожилым. Поэтому все, что Андрей смог прочесть за сегодня — слова “бью челом”, “государь мой” и “кончились деньги”. О том, кто был автор эпистолы, стало понятно только после просмотра сургучной печати, такой красновато-коричневой: просто Андрей вдруг припомнил, что этот рисунок однажды уже попадался.
Андрею казалось, что он обнаружил ценнейший источник, — он чувствовал это нутром, беспричинно, не зная, откуда взялось ощущение находки. Хороший источник всегда попадает уже перед самой защитой. Когда все написано. Или когда из архива пора убираться (закончились деньги, срок пропуска, командировка…). Что делать? Забыть о письме — хоть на время, ну, годика на три, до докторской — или продолжить пытаться прочесть его? Выбрав второе, Андрей уступил своему любопытству, а вовсе не долгу.
Он пытался подступиться к документу так и эдак. Знающие люди говорили, что плохие почерки порой можно прочесть, немного повернув источник под углом. Вот только под каким — обычно выявляли эмпирически. Андрей вертел листок кругом, смотрел и кверху ногами, и немного набок — все без толку. Может быть, оставить лист в покое, а побегать самому вокруг стола? Нет, тоже не работает. Потом Андрей припомнил, как один большой историк говорил, что будто бы читает документ с конца в начало, так понятнее. Попробовал. Не вышло. Аб-со-лют-но!
Прошло полчаса. “Бьюсь как рыба об лед!” — огорченно признался Андрей сам себе. Невезуха! Вот черт побери, так всегда! Стоит только забрезжить какому-то лучику света, возникнуть надежде — как тут же облом. Не везет. Не везет, как обычно. С рождения.
Самым первым, самым главным невезением в жизни аспиранта оказались собственные имя и фамилия. Класса до девятого он жил вполне спокойно, лишь порою побиваемый резвыми друзьями за очки и слишком умный вид. Не ведал даже, что за тяжкий груз взвалили на него судьба, папа и мама. А потом возник он. Филиппенко. Человек, с которым у Андрея совпадали и фамилия, и все инициалы: тот был Александром, в этом все отличие. Ну да, пожалуй, различало их еще одно: мерзавец Филиппенко был “звездой”
Главнейший враг Андрея мнил себя историком, и полки книжных магазинов были все забиты его опусами: “Новый взгляд на Киевскую Русь”, “Вся правда о Мамае”, “Исправленная хронология индусов” и тому подобное. Великий и ужасный Филиппенко в клочья разрывал злодейский заговор историков, заставивших несчастных обывателей поверить в то, что полководец Ганнибал и Карл Великий в самом деле жили некогда на свете. Первый, если согласиться с версией “Новейшей хронологии”, всего лишь оказался дедом “нашего всего”, арапом императора Петра, случайно, по ошибке переписчика, попавшим в древний мир. Да, кстати, изначально имя этого арапа, разумеется, звучало “Каннибал”: ну, всем известно, что евреи втихаря приносят человеческие жертвы, а ведь звали-то несчастного Абрамом… Что до Карла, то известный франкский император был сфальсифицирован марксистами, желавшими хоть так увековечить память их великого учителя. С такими потрясающими выводами — стоит ли вообще упоминать о дикой популярности трудов крутого автора?
Конечно же, Андрею было больно видеть, как его родные и знакомые читают сочинения этого товарища. Конечно же, он рвался всей душой сказать народу правду. Без сомнения, вся нелепость и бездоказательность гипотез Филиппенко для него была как на ладони. Но сложись судьба иначе, аспирант бы мог прожить на свете, на одной земле со лже-историком, смириться с тем, что глупая неправда вдруг попала в один ряд с Каменским и Павленко. Но… Что за жизнь могла быть уготована в стенах родного универа филиппенковскому тезке? Да Андрея приняли-то даже еле-еле. Строгая комиссия металась между правильным Андреевым ответом и его дрянной фамилией. Историк Филиппенко! Это даже и звучит-то несерьезно! Первый курс был самым жутким. Группа ржала над Андреем по любому поводу, от шуток типа “Это ли не ты ли написал-то?” было некуда деваться, девушки смотрели на других… Потом, спустя два года, наш герой все же нашел себе подругу с факультета. Даже сделал предложение. Как и ожидалось, девушка ответила, что лучше станет Дураковой или Пупкиной, но вот уж Филиппенко — нет, увольте! Каждый новый препод непременно отпускал насчет фамилии какую-нибудь колкость: в основном, одну и ту же. Словом, жизнь была кошмарной.
Но не быть историком Андрей никак не мог. Призвание свое, наверно, ощутил еще лет в десять. В классе он всегда знал лучше всех все дни рождения: сделать это было, в общем-то, нетрудно, потому что каждая из дат обычно совпадала с историческим событием; осталось только сопоставить одноклассников и факты. Алгебру и химию Андрей не переваривал. Из физики он помнил только, что закон какого-то Кулона был открыт в 1785 году. В чем состоял этот закон, Андрей так и не въехал. Мог лишь недоумевать: с чего Кулону было заниматься такой скукой, если приближалось взятие Бастилии?
Пойдя в аспирантуру, наш герой уже надеялся, что все его мучения позади, ведь как-никак он был уже “коллегой”, а не просто “уважаемым”. Но не тут-то было. Наплевав на сферу интересов — ранняя Российская империя — несчастного Андрея загрузили семинарами по Древнему Востоку у сопливых первокурсников. И все пошло сначала… Бедный Филиппенко воевал с дурацкой абитурой; та смеялась; он в ответ свирепствовал все больше, заставляя их выписывать на карточки не только цвет и форму стелы Хаммурапи, но и точные размеры. Первокурсники боялись, ненавидели Андрея вместе с Вавилоном, но тихонько, за глаза, дразнили “сочинителем”, “писателем”, “фантастом” и другими нехорошими словами. Постепенно аспирант стал замечать, что бесится не только от сравнений с мракобесом, но и просто от звучания собственной фамилии. Короче, получалось, что кошмарный лжеисторик поселился сам собою в его жизни, отобрав две строчки в паспорте, полмозга и намеренно ломая нервную систему.
В общем, если глянуть объективно, то Андрей вообще терпеть не мог преподавание. В то, что можно научить кого-либо чему-то, он не верил, стоя на позиции, что учатся лишь сами. В ходе чтения лекций — пару раз случилось их вести — Андрей ловил себя на том, что искажает материал в угоду простоте, расходится во мнении с программой, очень хочет посвятить студентов в сущность историографической дискуссии, на которую нет времени… И все эти противные девчонки без конца хихикают! Нет, все-таки его стихией было вовсе не преподавание. Он любил научную работу.
Как раз этим-то Андрей сейчас и занимался.
Каждый день с девяти до пяти проводил он в архиве. Архив был заштатный, и царских автографов здесь не водилось, но это и к лучшему: там, где никто не копал, больше шансов найти что-то ценное. К тому же тут тихо, не то что в читалках московских архивов, где вечно нет места и кто-то все время бормочет: “Смотрите, смотрите!” Андрей уже где-то с неделю сидел в одиночестве. Раньше с ним вместе ходил непонятный старик, беспрестанно сопевший и шмыгавший носом, но, к счастью, теперь он куда-то девался. Хотелось бы верить, навечно. Андрей был царем (самодержцем, каганом, хедивом, султаном) читалки.
Он мог даже есть здесь, хотя, разумеется, это ему воспрещалось. Но мозг чем-то должен питаться, а для ресторанов Андрей не имел ни желания, ни денег, не времени.
Так что он вынул из сумки свой термос, большой бутерброд с колбасой и сырок, уже нервно откушенный два дня назад. Аккуратно расставил все это, чтоб не допустить загрязнения письма от бергфохта, и начал искать то яичко, что мама сварила сегодня с утра.
В тот же миг из коридора донеслись шаги.
“Черт! Лидия Васильевна! Опять идет спросить: “Ну, как успехи?” Что ей не сидится-то?!”
Испуганный Андрей, уже предчувствуя позор и, может быть, изгнание из архива за еду в читальном зале, в один миг смахнул весь свой обед обратно в сумку. С глухим стуком плавленый сырок упал ему под ноги.
Когда, найдя его в пыли, Андрей, смущенный и испачканный, возник из-под стола, в дверях стояла девушка.
— Э-э… Здравствуйте! — сказал Андрей, смутившись.
— Здравствуйте! — ответила она.
Вошла в читальный зал и села для чего-то за соседний столик.
“Интересно, я смогу поесть при ней?” — подумал первым делом аспирант. И только после этого он толком разглядел свою соседку.
Девушка была довольно миловидна, но лицо ее совсем не отвечало тем стандартам, что обычно предъявляют западные фильмы, модные журналы и подобные источники. Оно могло принадлежать и девушке, и парню в равной степени, хотя и не было ни грубым, ни мужицким. Мягкий овал, умный взгляд, нос — может быть, немного слишком крупный, толстоватый; тонкие, совсем не эротические губы, загнутые кверху, словно у Гагарина. Короче, идеальный облик клоунессы: если только светло-пепельные волосы покрасить в рыжий цвет. Нет, лучше в синий.
“Что-то есть в ней от Екатерины”, — про себя решил Андрей, пока не зная, продолжать ему еду при девушке или прикинуться читающим письмо дурацкого бергфохта.
— А что, — спросила новая соседка, — тут всегда так малолюдно?
— Да, — сказал Андрей. Вообще-то он не прочь был побеседовать. — Неделю я вообще один тут просидел.
— Что, кандидатская?
— Ага. Вот.
— Кажется, у вас лежат бумаги восемнадцатого века. Не петровская империя, случайно?
— Она самая.
— Забавно! У меня ведь тоже интересы в этой области!
— Ах, вот как! — и Андрей улыбнулся.
Если при знакомстве звери нюхают друг друга, то ученые спешат узнать названия диссертаций, сферы интересов. “Запах” у Андрея с девушкой был общий. Значит, познакомились. Свои.
— Я Анна.
— Я Андрей. А вы не против, если я покушаю?
Она была не против. А еще, как оказалось, перешла на пятый курс и тоже помышляла об аспирантуре, так что сразу завалила без пяти минуток кандидата множеством вопросов. Тот старался и жевать, и отвечать одновременно. Что уж тут — внимание ему льстило!
— Пишете диплом? — спросил он деловито, невзирая на колбасные помехи.
— Нет, статью на конференцию. Представьте, у меня на это ровно трое суток! Для заявки текст статьи не попросили, лишь название… Ну, вот я и дотянула до последнего.
— Понятно… — протянул Андрей. — Я знаю, что это. За три дня не писал. Писал за вечер. А источники какие?
Анна назвала.
— Э, ну это я смотрел.
— И как? Неинтересно?
— Ну, смотря что вы там ищете. На мой взгляд, если честно… Ничего такого. Общие места. Официоз.
— Я все-таки взгляну, — сказала Анна. — Посмотрю, раз заказала. Обещали принести. Уже вот-вот.
Андрей, услышав это, спешно спрятал термос и остатки пищи. Вскоре появилась Лидия Васильевна, работница архива, с несколькими папками. Одним глазком он наблюдал, зарывшись в рукопись, как Анна ставит подпись в книге выдачи, а после углубился вновь в свою эпистолу.
Минута? Десять? Полчаса? Андрей так и не понял, сколько прошло времени с того момента, как его соседка села за свой стол, раскрыла папки.
Она вскрикнула, как будто бы увидела змею.
Андрей вскочил.
— Блин… что это такое? — громко прошептала девушка.
Потом сказала в голос:
— Э-э… Андрей! Вы это видели?
Он тут же подбежал.
Спустя минуту девушка и юноша, на пару выпучив глаза, смотрели на старинный документ и бормотали:
— Нет, такого не бывает…
— Чудеса…
— Не понимаю…
— Как это возможно?
— Это же открытие!
3.
В комнате номер пятнадцать возились какие-то люди. Марина стеснялась войти, все стояла у двери, тихонько смотрела на горы бумаги, которые были повсюду, и женщин, возившихся с ними. Гадала: “И кто же тут Лидия?” Кончилось тем, что Марину заметили и не особо любезно спросили, чего ей здесь надо. В ответ та представилась.
— А, практикантка! — сказала дородная дама почтенного возраста. — Вот, тут халат. Надевай. Я сейчас допишу, и пойдем.
“Началось!” — поняла с отвращением Марина. Халат, ей предложенный, был бесконечно тоскливым и черным, как антипригарное покрытие сковородки. Нет, вот ведь дернул черт пойти на исторический! Диплом-то, он везде, считай, один. Зато таких ужасных практик нет нигде. Наверное, нигде.
Марина нацепила мрачный балахон поверх французской блузки, посмотрела на начальницу, заметила ее дурную прическу, ощутила свое превосходство и немного приободрилась.
— Будешь работать в четвертом хранилище. Там уже есть один ваш, — между тем сообщила ей Лидия Васильевна.
“Ну, хоть компания будет!” — решила Марина, покорно пойдя за начальницей. Обе спустились по лестнице и добрались до конца коридора. Там обнаружилась комнатка, где за столами сидели четыре потертых персоны, весьма походящие на персонажей советских комедий из жизни конторских работников. Только из этого “офиса” и заходили в хранилище: прочих путей туда не было.
Лидия открыла тяжелую дверь. Некто в черном халате вскочил нервно с места и начал развязывать шнур на вязанке какой-то бумаги. Марина его даже и не узнала сначала. А только узнала…
Ведь это был Боря! Борис Новгородцев из группы И-300. Марине он нравился с первого курса: всегда такой важный, задумчивый, с круглым младенчески гладким лицом и печальными глазками. О, как о Боре хотелось заботиться! Гладить его по головке, чесать за ушами и тыкать в грудь носом. Марина не раз представляла себе это действо. Мужик ей был нужен послушный, толковый, непьющий и правильный. Боря таким и казался. Вот только есть с рук он никак не хотел: и учился не с ней, в другой группе, и вечно тусил непонятно с какими парнями, которых Марина не знала. Она лишь примерно раз в месяц встречала его в коридоре истфака. Здоровались. Боря не шел на контакт, потому все общение на этом кончалось.
Теперь же…
— Привет, — сказал Боря.
— Ты все объяснишь ей? — спросила начальница.
— Да, объясню.
…О, теперь предстояло работать бок о бок неделю! А может, все две? Или три? Ну, конечно, смотря по тому, сколько Боря уже отмотал. Если б знать и придти сюда раньше!.. А впрочем, Марина успеет. Ей хватит и трех дней. Вдвоем. Взаперти. В темной комнате.
Часом позднее Марина сидела на стуле, смотрела в бумажку и скучно бубнила:
— Восемьсот четырнадцать. Отчет по основной деятельности Новотрубного завода за 1956 год…
— Есть, — в ответ ей говорил Борис, держа толстенный том в унылой корке.
— Восемьсот пятнадцать. Пояснительная записка к отчету по основной деятельности завода… — продолжала девушка.
— Угу, — мычал Борис и перекладывал еще одну подшивку.
— Восемьсот шестнадцать. Социалистические обязательства завода на 57-й год… Первый том.
— Есть!
— Второй том.
— Тоже есть.
— Третий… Четвертый… Десятый… Восемьсот двадцать шестое. Документы о представлении к званию ударников по цехам Новотрубного завода!
— Вот они, родимые…
Работа называлась сверкой фондов. Боря и Марина выясняли, не украл ли кто-нибудь за эти годы, скажем, парочку томов с отчетами завода. Связки в десять толстых папок приходилось доставать с гигантских стеллажей, притаскивать на стол, поставленный в проходе, и сверять по описи, в которой каждой папке отводился номер дела. После этого все надо было завязать как было, оттащить на место, водрузить на полку, не забыв при этом, что дела идут по возрастанию снизу вверх, и взять еще. Придумать что-то более занудное было, наверно, невозможно.
Стеллажи стояли в два ряда, от потолка до пола, так что между ними можно было играть в прятки. Кое-где висели лампочки в решетчатых “намордниках”: их тусклая работа могла выхватить из тьмы лишь два-три стеллажа, и свет включали только там, где рылись. Три стола вдоль главного прохода и два стула составляли обстановку. Окон в помещении, конечно, не имелось. “Ну, как в бомбоубежище! — подумала Марина, — Если б не горючий матерьял…”
Если сидеть тихо, то спокойно можно было слышать разговоры архивистов из соседней комнаты. Они обычно обсуждали шмотки — как свои, так и чужие — и решали, выпить чай сейчас или попозже. Часто говорили о политике, ругая власть, чего бы та ни делала. Еще сильней ругали оппозицию. Но во время перерыва, с часу и до двух, за дверью было тихо: архивисты разбегались на обед, всегда без опоздания. Вообще-то практикантам полагалось в это время вкалывать, поскольку их работа в два уже кончалась. Но так как в заветное время никто не давал себе труда заглянуть и проверить, что делают Боря с Мариной, они отдыхали. Борис, сев на стул, клал пушистую голову прямо на тысячестраничный отчет какой-то районной сберкассы и вроде как спал. А Марина листала дела. Удивлялась, до чего же аккуратно, чисто, без помарок, выписаны перьями красивые крючочки в многочисленных томах. Советские чиновники, как древние китайцы, вероятно, получали удовольствие от вечного писания букв и цифр, цифр и букв многократно… Смета завкома, Отчет завкома, Стенограмма заседания завкома: “Слушали… постановили… слушали… постановили… слушали… постановили… вышел нетрезвым, не был допущен до работы… учитывая чистосердечное раскаяние…”
После перерыва Боря чуть-чуть оживился. Он завел с Мариной светскую беседу о погоде, неожиданно пришедшую к тематике дурного мировоззрения европейцев. Боря отмечал, что если русский скажет “у меня есть кошка”, отмечая факт события (он так и выражался!), то какой-нибудь пендос, конечно же, заявит “я имею кошку”, простирая на весь мир инстинкты потребителя, владельца. Вежливо кивая и вообще-то понимая о чем речь, Марина рассуждала, что и этот результат на первый раз неплох. Потом она спросила, есть ли девушка у Бори, но беседа почему-то снова унеслась к вопросам противостояния с миром Запада.
Немного освежила разговор находка документа № 2 из первой описи прекраснейшего фонда 2408. Пожелтевшая бумажка с выцветшими буквами от пишущей машинки предлагала неизвестному читателю “Список профессий черной металлургии”, в которых применяется женский труд. Марину привлекли профессии “крючочник”, “землесей”, “долбежник”, “младшие травильщики” и “старшие тянульщики”, “прокольщик дыр в рельсах”, “шнуровой” и “шишельник на малых и средних шишках”. А Борис хотел бы поработать “краскотером”, “волочильщиком железа”, “подшивальщиком головок”, “коногоном”, может быть, “раздирщиком листов” и “водоосмотрителем”, “намотчиком” и главное, конечно — “машинистом паровоздуходувок”, потому что он не представлял себе, что это за устройства. При прочтении названия специальности “носчик номеров плавок” и девушка, и парень сильно зарумянились. “Хороший знак!” — подумала Марина, радостно открыв для себя, что эротичным местом может быть не только номер-люкс, но также и хранилище архива. После ей пришло на ум и то, что, окажись вдруг в 1932 году, откуда к ним пришел сей документ, Марина вряд ли потянула бы профессию долбежника. Скорее из нее бы получилась “пробоноска” или “чаеварка-кубогрейка”. Значились еще какие-то “браковщица” и “мешальщицей” — но странно, разве Сталин не расстреливал за это?..
Одним словом, первый день вселял надежды. “Боря будет мой!” — решила девушка, снимая наконец-то черный балахон. Потом взглянула на свои ладони. Они стали серыми от пыли.
Минуло три дня, и настроение Марины изменилось. Ситуация не двигалась. Совсем. Любые разговоры Новгородцев уводил к проблемам русской идентичности, упадка либеральной мир-системы, к Данилевскому… ну, крайний случай — к историографии. Конечно же, Марина все-таки училась не в лестехе и могла немного поддержать беседу, но… Вообще-то, ей хотелось говорить не о политике. Она и так и сяк подруливала к Боре… И все — тщетно. Боря был непробиваем.
Может быть, вина лежала на халате. Разве можно соблазнить мужчину, если на тебе подобная одежда, а тем более каждый день одна и та же? Обойтись без униформы было невозможно. Поразмыслив, девушка сумела найти выход: закупив десяток пар чулок (телесных, черных, розоватых, в сеточку, с узорами), Марина принялась менять их каждый день — авось, заметит. Чтоб повысить шансы, она так же ежедневно изменяла стиль прически, макияж, который становился ярче, гуще, и ходила по хранилищу на шпильках, вся увешенная золотом. “В общем-то, никто и не заметит, если сделать этот гнусный балахон чуть-чуть короче”, — как-то раз пришла ей мысль. После этого Марина провела весь вечер за несвойственным занятием — рукоделием, стараясь сделать так, чтоб после практики халатик снова можно было отпустить.
Она терлась вокруг Бори, без конца вертелась под ногами, задевая его то одним, то другим своим местом. Садилась на стол, демонстрируя ножки. Смотрела взволнованно. Громко хвалила за все выступления насчет политической жизни и про загнивание Запада. Даже читала Борису отрывки отчета института ОММ — охраны материнства и младенчества. В отчете без конца описывались роды, и, возможно, Новгородцев мог бы хоть немножечко подумать о любви, семейной жизни, размножении. Еще увлекательней было секретное, предназначенное только для врачей Методическое письмо 1957 года о противозачаточных средствах. Читая, что пренебрежение женщин контрацепцией основано главным образом на незнании деталей нового указа Верховного Совета СССР, бедная Марина все еще надеялась, что Боря станет чуть-чуть более игривым, обратит уже внимание на ее чулки. Она с тоской смотрела на набитые бумагой стеллажи и тихо думала, как классно спрятаться там где-то, между полок. А Борис ее искал, искал бы… И нашел! Она бы защищалась толстым делом — например, отчетом о торжественном открытии завода, пуске первых тракторов… Но проиграла бы…
Пока она действительно проигрывала, только это поражение было не столь сладким.
— “Рекомендовать противозачаточные средства в соответствии с культурным уровнем супругов”, — прочитала девушка.
В хранилище вошла Лидия Васильевна.
Сперва Марина думала, начальница опять ей хочет что-нибудь продать. Особа, руководившая практикой, без конца пыталась сбыть кому-либо что-либо из известных косметических каталогов. Именно поэтому в комнате за дверью сегодня во весь голос обсуждали проблему выбора шампуней.
Тем не менее начальница пришла не с каталогом, а с заявкой от читателя. Читатель в зале был всего один — Марина это знала — тот очкастый парень со своей смешной фамилией. Иногда ребятам приносили его требования на новые и новые дела. Тогда им полагалось отыскать сначала фонд по номеру, ту полку, где лежали документы данной области, потом, конечно, опись — если есть. А дальше та же самая морока: стаскивать с несчастных полок связки, все пропитанные пылью, ковырять в них в поисках указанного дела, класть там карту-заместитель, где писали все координаты и фамилию читателя, и снова все завязывать, рассовывать, распихивать, вдвигать и поднимать… Удобней было с более-менее новыми делами, помещенными в коробки вместо связок: там откинул крышку, отсчитал на ощупь нужный номер, вынул — и готово!
После этого заказанное дело относили в комнатушку выше этажом, как раз над “офисом” с четверкой архивистов. Там был вход еще в одно хранилище и излюбленное место пожирателей вонючей китайской лапши. От студентов требовалось вписать в журнал фамилию читателя и номер ему выданного дела, а затем оставить папку на столе. В читальный зал практиканты не ходили. Лидия Васильевна сама несла дела историкам. Сама же приносила из читалки то, что было им не нужно.
— Ничего себе! — произнесла Марина, когда Боря притащил из комнатушки кипу дел. Их надо было вновь расставить по местам. — И как он умудрился это все прочесть?
— А это интересно, — сказал Боря, открывая первую попавшуюся папку. — Может быть, и мне Петром заняться? Фонд 115. Ага, фонд князей Заозерских!
— Да ты тут уже изучил каждый фонд? — удивилась Марина.
— Нет, просто читал в каталоге. Похоже, у этих князей тут усадьба была где-то рядом. Иначе откуда… Забавно!
— Что там? Покажи, покажи!
И Марина придвинулась к Боре, держащему дело, так близко, как только возможно.
В руках его было письмо от какого-то Прошки. Оно замечательно пахло источником, древностью: даже Марина, не слишком большая фанатка науки, пришла в восхищение. Главным же было не то, что бумажка в руках у Бориса возникла в XVII веке и прямо дышала эпохой, а то, что неведомый Прошка писал аж из самого Лондона! Два практиканта прочли документ без усилий: курс палеографии кончился этой весной и еще не забылся. Главное, что нужно для прочтения скорописных русских текстов, можно было бы усвоить и за час. Если знаешь буквы В, С, К, то можно не бояться. Символ вроде знака Близнецов из астрологии — всего лишь буква “веди”. “Слово” — просто вертикальная полоска. А если их две штуки — это “како”.
— Да он был в Великом посольстве! — воскликнул Борис. — Ничего себе, круто!
— Наверно, слуга или что-то подобное?
— Грамотный больно…
— А пишет, похоже, невесте. Ой, как романтично!
“Свет мой фройлейн Софьюшка” — такими словами Прошка начинал свою эпистолу. Выражений ненашенских нахватался. Видимо, он был из благородных, раз имел невестой Заозерскую — иначе как попасть письму в архив князей? Прошка оказался “волонтиром” — добровольцем, как и некто Петр Михайлов, ехавшим учиться. В каждой строчке автор изливал бесчисленные жалобы. Ему то приходилось строить корабли, потея день и ночь под ярким солнцем с жутким инструментом, то приказывали плавать на них по морю, что хуже в десять раз, поскольку страшно (“приплыли четвертого дня с Божьей помощью”), то случалось мучиться отсутствием возможности попариться (ведь “свиньи немцы суть изрядныя”), а то жестокий царь велел пить горькое вино и нюхать отвратительный табак. Прошка страдал, но домой отпроситься не мог. Под конец он поклялся невесте, что свадьбу сыграют тотчас, как он будет в России: конечно же, если останется жив в этих жутких Европах.
— Ой, кошмар! — хохотала Марина.
А Боря сказал:
— Да, вот так насаждались порядки Европы! — И девушка вспомнила, что Новгородцев не терпит всего, что исходит от Запада.
Тут до нее и дошло: Борю следует брать не чулками, а бурной идейной поддержкой.
— Конечно! — сказала Марина. — Все это совсем не смешно. Ведь реформы внесли столь ужасный раскол в наше общество… Сделали Церковь какой-то там кучкой чиновников… Сбили Россию с пути… Петр Первый Антихрист! Его, говорят, подменили в посольстве!
— Ну, что ты несешь-то? — воскликнул Борис, поначалу как будто довольный ее “выступлением”. — Байки тупые раскольничьи!
Вскоре смягчился:
— Ну да, если б кто-то открыл, что Петра подменили, забавно бы вышло…
— Может быть, еще откроют?
— Разве только Филиппенко! — рассмеялся Боря. — Ладно, надо это все убрать по полкам.
— Давай завтра! — попросила его девушка. — А то так неохота…
— Завтра тоже будет неохота. Мне, по крайней мере.
— Почему?
— Ну как же! День рожденья у меня!
“Ага! — решила про себя Марина. — Я тебе такой подарок сделаю, что сразу в меня влюбишься!”
4.
Борис родился в один день с Иваном Грозным — так что день рождения он любил. С утра уже прикидывал, что будет пить под вечер. Только вот обидно, что в свой праздник надо снова подниматься спозаранку и тащиться в пыльную контору, чтобы поработать забесплатно. Нет, в архиве были интересные моменты: например, дела студентов универа, поступивших на истфак в 20-х. Все они писали о себе, что из рабочих или бедняков, но выглядели очень по-кулацки даже на истертых черно-белых фотокарточках. Поэтому Борис не очень уважал их.
Нет, он не был сталинистом. Разве что немножко. Так, чуть-чуть, не больше, чем все мыслящие люди. Борис был убежден, что думать о судьбе родной страны необходимо. Только вот никак не мог понять, какой она, судьба, должна быть.
Из пеленочно-сосательного детства до Бориса доносились голоса о том, что Ельцин — мученик, борец за счастье нации, что-то когда-то продавщицы магазинов клали перед ним свои товары, спрятанные гнусно, и сейчас же отпускали их народу… Впрочем, когда Боря научился думать сам, сменил все зубы и стал спорить с одноклассницей о власти и Кремле, то Первый был уже совсем не в моде. Новгородцев с возмущением наблюдал, как он не может перелистывать страницы на виду у западных коллег и телекамер, и, конечно, вслед за взрослыми твердил: “России нужна сильная рука!” Новогодний подарок в день встречи 2000-го был самым лучшим за всю жизнь Бориса: какой Дед Мороз мог сравниться с сюрпризом, подаренным Ельциным? Боря рыдал. От восторга. Будущее рисовалась в самых сочных красках. “С новым веком! С новым президентом!” — повторял он, наплевав, что век пока что старый, и безмерно веря в скорое блаженство. Пару лет спустя, когда дурацкий возраст приказал Борису с чем-нибудь бороться, он решил стать против Президента, обличать бесправие журналистов и пользоваться фразами “независимая пресса”, “нарушение прав” и “тоталитарный режим”, не думая, что это может значить. Да, Борис любил свободу. Нравились ему усы у Киселева и дизайн канала НТВ — прикольный, современный. Впрочем, этих двух вещей подростку оказалось недостаточно, чтоб вправду превратиться в либерала. Вскоре Боря понял, что ошибся. Киселев стал носить бороду, борцы за демократию покинули канал, оставив там зеленые шары, которые нормально сочетались и с лояльными ведущими, а Боря Новгородцев стал теперь бороться против англичан, бандитов, клеветников России и укреплять вертикаль власти. К сожалению, и это оказалось скучным. Вероятно, дело в том, что Борина борьба осуществлялась на дому посредством разговоров с предками, с компьютером, соседом и самим собой. Мальчишка поступил на исторический, совсем не представляя, за кого ему голосовать, в то время как до совершеннолетия, столь долго ожидаемого, остался всего год. И вдруг…
Ему попался фильм о Че Геваре! Боря посмотрел — и у него слетела крыша. Нет, глаза открылись. Нет, нет, лучше молнией ударило! Практически забросив посещение лекций, Боря весь зарос прелестным пухом (только-только появившимся), чтоб стать как партизан, валялся на диване, слушал “Команданте навсегда”, жестоко мучая соседей, и читал, писал, мечтал о Революции. Спустя немного времени он сбил себе компанию товарищей, с которыми делил эти занятия, добавив к ним распитие алкоголя и курение разной ерунды. Как-то раз ребята написали письмецо кумиру, положив его в конверт, который стоил кучу денег, и любовно вывев: Cuba, La Habana, Fidel Castro Ruz. Фидель им не ответил. С горя леваки запили еще больше, становясь от этого до жути неформальными. Поэтому по самой первой сессии Бориса чуть-чуть не отчислили. Ужасно испугавшись, Новгородцев отложил партийную работу, поняв, что наука все-таки важнее. Через месяц от былого увлечения остались только знания новых фактов из истории ревдвижения. “Хорошо, что я родился 25-го, как Грозный, — думал Новгородцев, — если б день прождал, то вышло б как Сен-Жюст. А он зачем мне?”
Весь второй семестр Борис читал на парах сочинения Лимонова. Потом он даже думал бриться налысо и бить цветных на улице. По сути, крайне правые ребята отличались от крайне левых только тем, что не бухали и следили за здоровьем. Вскоре Боря понял, что спортивным можно быть и без нацизма. Зачем себя обманывать? Ведь драться с инородцами, бросать в лицо начальству овощи, ходить на демонстрации Борис не стал бы все равно. Борис был теоретик…
Главная проблема Новгородцева, наверно, была в том, что парень думал. Он привык все время рассуждать, анализировать, решать… С дотошностью вгрызаться в сочинения идеологов и спрашивать: “как так?”, “разве возможно?”, “а вот это по каким источникам?”. Смотреть на смысл фраз, которые обычно произносит. Наблюдать соотношение слов и действий или действий с их эффектом. Видеть то, что авторы плакатов не учили орфографии, ораторы не ведают риторики, борцы вообще читают одни только sms-ки, а всем вместе, вероятно, даже не знакомо имя Бодрийяра. А Боря был историком. Поэтому любому утописту, реформатору, борцу за революцию и контрреволюцию спокойно мог сказать: “Братишка, все, что ты предложил — уже было. Вот в таком-то веке. И закончилось провалом!”
Единственным, что было все еще не опровергнуто историей, не взорвано набором ярких фактов, не дискредитировано глупыми адептами, являлась традиционалистская идея. Свой, отдельный путь России. Жизнь не по правам, а по природе. Честное неравенство. Религия. Мораль. Святая власть мужей, отцов и президентов.
Да, Боря уважал Ивана Грозного. Как раз при нем был создан “Домостой”. Но даже больше Боря был доволен, что с ним же в один день родился граф Сергей Семенович Уваров — автор лозунга “Православие, самодержавие, народность”, идеологической опоры царской власти XIX века. Это вам не “Мир, труд, май”! Заветные три слова у Бориса как бегущая строка стояли на компьютере, в хранителе экрана.
Когда в свой день рождения Боря появился в помещении архива, гардеробщица, которая обычно выполняла функции вахтера, зорко наблюдая, чтобы не вошли чужие люди, его даже не заметила. Она была увлечена газетой, где Борис подметил заголовок: “Гитлер умер в Аргентине в 1956 году!” Не очень-то расстроившись, студент пошел в хранилище. Вообще-то он явился с опозданием, но Марины почему-то еще не было. Тот стол, где накануне они вместе занимались сверкой фондов, опустел, хотя вчера там точно что-то оставалось. Только странная бумага что-то делала на самой середине.
Борис надел халат, неспешно подошел и взял документ, разумеется, привлекший бы внимание любого, кто войдет в хранилище. Ничуть не удивившись, что нашел вчерашнее письмо от лондонского Прошки, разумеется, завернутое в чистую бумагу, где писали номер и название документа. “Надо положить ее на место!” — промелькнуло в голове Бориса. Машинально, низачем он приоткрыл обложку и взглянул на сам источник.
Это был не он!!!
То новое письмо, которое возникло вместо старого, имело очень странное начало: “Государыня царица Софья Алексеевна!” Борис оторопел. Прочтя письмо, оторопел он еще больше. Смысл сводился к следующему.
Прошка — этим именем по-прежнему звался автор послания — снова строил корабли в Голландии, но явно цель его была не в этом. В каждой строчке намекалось, что он только притворялся добровольцем, а на деле был агентом Софьи, наблюдая за Петром и все ей донося. А уж о чем донести, он имел! Согласно сообщению лазутчика, ужасной ночью на 10 генваря 7206 года ему очень не спалось: страдал морской болезнью. Днем, 9-го, оставив большинство попутчиков в Голландии, десятник Петр Михайлов погрузился на корабль, плывущий в Англию. С ним вместе было лишь 16 “волонтиров” да, конечно, слуги, а корабль был прислан герцогом Оранским. Прошка, разумеется, боялся, понимая, до чего подобный путь опасен. Потому ему и не спалось. Ночью Прошка услыхал какой-то шум в каюте у царя. Прокравшись к ней и заглянув так осторожно, чтоб не быть замеченным, шпион пришел в великий ужас. В помещении было два Петра. Один валялся на полу, не шевелясь, второй же — чрезвычайно на него похожий — наблюдал сию картину, стоя рядом вместе с кучкой гнусных немцев (то есть англичан или голландцев). Далее Прошка, как и прежде утверждал, что немцы свиньи. Он клялся Софье в вечной службе и на том заканчивал.
Позднее Новгородцев сам себе дивился, что не понял, что к чему, в одно мгновение. Так глупо… Он зачем-то стал рассматривать листок, глядеть его на свет, тем самым убеждаясь, что бумага в самом деле трехсотлетней давности, ощупывать сургучную печать и вглядываться в почерк, бывший явно не вчерашним и на удивление разборчивым.
За этим-то занятием Марина и застала своего товарища, возникнув из-за полок с громким воплем “С днем рождения!!!” и выстрелив хлопушкой. Отойдя от шока, Новгородцев рассудил, что поздравление слишком уж американское, а потому оно ему не нравится. Конечно, вслух он не сказал об этом, был воспитан. Зато тут же догадался, как возникло новое письмо.
— Что, нравится? Скажи! — пищала девушка.
Да, Боря должен был признать: два года обучения в универе даром для Марины не прошли. Он чуть-чуть не купился.
— Здорово владеешь языком, — сказал Борис. — Ну, этим, архаичным. И перо отлично держишь. У тебя что, есть гусиное?
Марина засмеялась:
— Нет, железное, от бабушки! А что же ты не спросишь про бумагу?
— Как я понимаю, ты нашла пустой листок в каком-то деле. И, наверно, вырвала. Ай-ай.
— И даже не один! Взяла с запасом!
— Возмутительно.
— А что насчет печати?
И действительно. Борис не мог понять.
— Да это не сургуч, а просто краска! На балконе оставалось, от ремонта! Видишь, вот накапала, немного подсушила, процарапала рисунок — вроде как печать!
— Ну, долго ты возилась, — пораженно сказал Боря.
— Да весь вечер! Захотелось подарить тебе сюрприз! Что, нравится? Скажи, а как сюжет? Прикольный, правда?
— Просто сногсшибательный…
— Возьми письмо себе. Это подарок. Тебе сколько? Девятнадцать?
— Да… Спасибо. — Боря улыбнулся. — Вывешу на стену. В толстой рамочке.
Подарок в самом деле оказался впечатляющим. Пожалуй, самым лучшим в жизни Бори — в смысле, после ельцинского. Видимо, Марина положила на него немало сил и времени. С чего бы ей так делать? Боря наблюдал за девушкой последние три дня и сделал вывод, что она немного странная и очень суетливая. Сегодня мелкие каштановые кудри Бориной сотрудницы опять были уложены иначе, чем вчера. Студент сначала думал, что Марина чересчур непостоянна — отчего стал относиться к ней чуть более настороженно, чем раньше, — но затем припомнил собственные поиски идеи и решил быть более снисходительным. Заметил Новгородцев также то, что макияж его знакомой был не по-дневному ярким, а огромные ногтищи — большевицки-красными. Борису это сразу не понравилось, поскольку он, как друг традиционного, любил особ забитых, скромных и босых. Ну, то есть, он не то чтобы уже любил одну из них, а просто примерял подобный образ, взятый из трудов учителей, на всех знакомых женщин. Позже Новгородцев рассудил, что, может быть, Марина влюблена. В кого конкретно — это Борю не касалось. Вероятно, в того самого, кто дарит ей сережки и браслеты, тоже каждый день другие. Новгородцев про себя простил свою сотрудницу за это легкомыслие и понял, что, наверное, она планирует свидание после посещения архива.
Дальше день пошел обычно. Боря и Марина разбирали фонд каких-то детских учреждений, обнаружили там крайне интересные сценарии новогодних утренников и во время перерыва их читали по ролям. Закончив, как обычно, в два часа, задолго до закрытия архива, они нежно попрощались, поболтав минут пятнадцать о концепции Броделя, и Борис пошел к себе домой. Пить водку. А Марина, вероятно, — на свидание.
Следующий день, который был не только днем Сен-Жюста, но и годовщиной Бородинской битвы в старом стиле, начался для Бори так же скучно, как и предыдущий. Он опять немного опоздал — минут на двадцать, — а вахтерша-гардеробщица все так же занималась чтением газеты. В этот раз на ней виднелся новый заголовок: “Гитлер похоронен во Вьетнаме!” Боря поздоровался: на этот раз его приход заметили.
Читальный зал архива находился так, что тот, кто шел к четвертому хранилищу, всегда мог заглянуть в него дорогой. Боря так и делал — просто ради любопытства. Каждый раз он наблюдал там либо никого, либо же тощего очкастого субъекта, впившегося в рукопись.
На этот раз картина изменилась.
Тощий и очкастый был вдвоем с какой-то девушкой. Они сидели вместе за одним столом, взволнованно шепчась и глядя в документ: Борис, конечно же, не видел, в какой именно. Потом очкастый встал, схватил бумажку, стал смотреть на свет, а девушка изящно повернулась в его сторону, румяная, и вскинула две беленькие ручки. Боря вдруг одновременно захотел и еще смотреть на барышню, и вместе с тем скорее отвернуться, убежать и спрятаться.
Он видел ее раньше в универе. Это ведь она так сладко пахла в тот раз, стоя перед Новгородцевым в столовой, в бесконечно длинной очереди. И из деканата, чуть не стукнув дверью по носу несмелого Бориса, вышла тоже эта девушка. Это было год назад: тогда Борис всего боялся, в том числе входить к начальству: первокурсник, что тут скажешь! Она ходила смело и была намного старше. Он даже и не думал с ней знакомиться: ведь девушки для Бори были лишь на третьем месте после Родины с наукой. Просто эта неизвестная особа как-то примелькалась, так что Новгородцеву казалось, будто он давно знаком с ней; даже думалось (мерещилось?), что девушка Бориса тоже знает и глазами каждый раз приветствует при встрече.
Раньше Боря никогда не видел незнакомку рядом с парнем. Когда тот очкарик (“Филиппенко!” — вспомнил Новгородцев) снова сел с ней рядом, почему-то стало малость неприятно. А потом Борис заметил, что у девушки — коса. Довольно длинная. В их группе все ходили в джинсах, стриженые, вовсе не похожие на Борин идеал послушной русской женщины. А эта…
Вспомнив, что и так прилично опоздал, Борис пошел в хранилище.
Марина восседала на столе с ногами в сеточку, похожими на окорок в авоське. Боре неожиданно подумалось, что нити, вероятно, отпечатались на ней, и если снять колготки (может быть, чулки?), Маринины конечности окажутся все в клеточку… такую красноватую. Потом Борис подумал, что она, похоже, заменила свой халат у Лидии Васильевны: наверно, потому что старый замарала. Этот явно мал ей.
— Как дела? — спросили громко Борю.
— Все нормально. Хорошо отметил день рождения.
— Родителям понравилось письмо? Ну, в смысле, мой подарок? Ты его уже показывал? — допытывалась девушка.
— Нет… Я вчера его забыл тут. Надо сразу в сумку спрятать, а то снова здесь останется.
— А где оно?
— Да вроде на столе вчера лежало.
— Я не видела…
— Хм…
Боря и Марина перерыли все хранилище. Но тщетно.
5.
— Бред какой-то! — в пятый раз сказал Андрей.
— А может быть, открытие?
— Какое там открытие? Черт возьми! Да это чьи-то шутки! Ха! Подмена Петра Первого! Скажите мне еще, что он Антихрист!
Анна не сдавалась:
— Ну, Андрей, вы сами посудите! Что за шутки? Лидия Васильевна, что ль, шутит? Или, может, призраки какие-то? Но даже… даже если злоумышленник… ведь вы смотрели опись: “Дело № 29. Письмо от Прошки к Софье. 15 янв. 1698 г. 1л.”.
— Ну и что из этого?
— А то, что если кто-то захотел подкинуть в наш архив подделку и проник в хранилище, то опись он так просто не исправил бы!
— Бред… Бред…
— К тому же вы ведь сами прочитали все послание подробно и сказали, что язык — XVII века, а реалии — достоверные.
— Но, Анна! Вы же понимаете, какие можно сделать выводы из этого! Представим, что Петра и правда подменили. Что выходит? Да выходит, вся династия Романовых была не легитимной! Все, что они сделали… Два века вся страна жила под ложными царями! Это… Это…
— Это исторические факты, подтверждаемые источниками! Правда! Если это так, то все должны узнать — таков наш долг ученых!
“Тоже мне ученый! — про себя решил Андрей. — Диплом сначала сделай!”
Вслух он заявил:
— Наш долг — во-первых, хорошо проверить эту рукопись. А дальше… Во-вторых… по-моему, история с похищением больно уж похожа не дешевые скандалы в желтой прессе.
Убежденный, что науке чужды эпатажность и сенсационность, аспирант считал, что подлинный ученый должен быть зануден, непонятен и традиционен. Ведь традиции — опора для прогресса.
Анна с ним не соглашалась:
— Это просто лично вам не нравится идея похищения. Только против фактов не попрешь! И раз уж оказалось, что царь Петр был ненастоящим — мы молчать не будем! Я, по крайней мере. Кстати, вы вчера сказали, что придете с образцами филиграней.
— Да, конечно, я принес их… И уверен, что бумага будет современной!
— Что ж, посмотрим! — заявила Анна.
“Вот девчонка! — вновь подумал аспирант. — А может, карьеристка? Хочет заработать на сенсации”.
И все же ему было интересно. Вчера вечером, когда у Анны появился этот документ, Андрей чуть не рехнулся. Они прочли письмо раз десять. Ночь Андрей не спал. Внезапно, в три часа, ему пришла идея, что и вправду, окажись, что Петр — ненастоящий, что случится с кровной диссертацией? Испуганный, он встал, нашел альбом, где содержались филиграни разных фабрик, делавших бумагу в старину, дождался утра и рванул в архив так рано, что явился за час до открытия.
— Там есть водяные знаки, я смотрела! — важно заявила Анна. — Так что это точно старая бумага, дофабричная!
— Ну, не знаю, как для вас, а для меня подделка XIX века есть такая же подделка как XX века, — с достоинством ответил ей Андрей.
Но знаки в самом деле наблюдались. Автор написал свое послание на осьмушке, так что филигрань была в углу листка. Андрей довольно ловко приложил письмо к окну и быстро срисовал узор на кальку. Вышла четвертинка некоего герба: две лапы льва, хвост бубликом и щит, который держит зверь, верней, его кусочек. На щите, по-видимому, были три креста. Пролистав альбом, Андрей на самом деле обнаружил этот образец. Герб Амстердама. Стало быть, голландская бумага, видимо, XVII века. В предреформенной России пользовались именно такой.
— Ну и что? — спросила Анна, торжествуя.
— Ничего, — ответил Филиппенко. — Мы имеем дату, ранее которой документ не мог быть создан. Мог быть только после. Например, вчера. Позавчера. Сто, двести лет назад. Когда угодно. Ну, и кем угодно. Вас теперь таким вещам не учат?
Анна, разумеется, обиделась.
— Ну, ладно, извините. Вы же сами понимаете… Бумага… На такой хоть я могу писать… Печать вот странная… Короче, это липа! Доказать пока что не могу, но точно чувствую! Скажите вот, к примеру, почему царевна Софья, получив подобное послание, его не обнародовала?
— Да она его не получала вообще! Как будто вы не знаете, как медленно тогда ходила почта! Начался стрелецкий бунт, всех перевешали. А Софью — в монастырь.
— Допустим. Хотя, в общем-то, до этого полгода — срок достаточный, письмо вполне успело бы. Ну, ладно, задержалось. Почему оно в архиве Заозерских?
— Ох, Андрей, но это ж очевидно! Заозерский был сторонником реформ. А может, даже сам и поучаствовал в подмене! Неужели лишь у Софьи был шпион в посольстве? Нет, конечно! Люди Заозерского письмо перехватили: там или в России — не так важно.
— Что же он его не уничтожил?
— Значит, был резон!.. Да, впрочем… Я вас вообще не заставляю верить или там не верить в мой источник! Занимайтесь своим делом! Вы же не Великое посольство изучаете! Ну, вот и сочиняйте диссертацию! А мне, в конце концов, работать надо! Так, как я считаю нужным!
С этими словами Анна собрала свои вещички и отсела на другой конец пустой читалки.
“Может, правда?” — вдруг подумал Филиппенко.
И от этой мысли стало страшно…
6.
Анна затащила свои вещи в узкий коридор плацкартного вагона № 9 (год Полтавского сражения), отыскала восемнадцатую полку (век Петра Великого) и кое-как закинула наверх огромнейшую сумку. Там на дне лежал текст будущей сенсации — статьи и выступления. Поезд оказался проходящим, так что все места под нижней полкой были заняты, а новые соседи — под шофе. Не страшно! Анна ехала отнюдь не в первый раз. Она не пропускала конференций, более-менее относящихся к России XVIII века: ведь, во-первых, это представляло ей возможность публикаций, нужных, чтоб пойти в аспирантуру, во-вторых же, что еще важнее, позволяло поразвлечься, посмотреть страну в счет универа и найти на свою шею приключения.
Достаточно поездив, Анна знала два великих правила историка, попавшего на поезд. Эти правила читал им каждый лектор и на каждом курсе — между прочим, не напрасно. Анна четко понимала, что
1. в купе нельзя рассказывать о том, что ты историк: сразу выясняется, что ты враг рода человеческого, ничего не понимаешь в том, что было, а соседи, разумеется, читают тебе лекции до самого приезда;
2. а если так случилось, что ты все-таки признался, кем работаешь, где учишься, не спорь о Филиппенко! Ведь проверено: как только кто-то говорит “история”, так сразу собеседник начинает разговор об этом персонаже. Спорить с филиппенковцем бессмысленно, хотя и очень хочется: ведь это все равно, что например, расчесывать укусы комаров — так будет только хуже. Или заявиться в психбольницу и начать… Ну, вам понятно.
Наряду с вареными яичками, пятью большими грушами, салатиком из баночки, куриными ногами, хлебом, плавленым сырком и печенюшками, студентка заготовила “легенду” для тяжелого и долгого пути. Сначала она думала сказаться просто-напросто училкой, так как все равно уже почти была ей (настоящие герои ведь простых путей не ищут), но потом подумала — не стоит. Ведь в вопросах воспитания тоже все спецы. Имелась мысль прикрыться чем-нибудь мудреным — типа инженера по ремонту холодильных установок. Отказалась: вдруг кто в этом разбирается? Потом хотела притвориться мерчендайзером, риэлтером, логистом… Но остановилась на абстрактном “менеджере в офисе”.
После случая, когда какой-то пьяный чуть не придавил ее, упав из “люльки” (ехала в Москву читать архивы), Анна приняла решение путешествовать всегда на верхней полке. Там тем более чувствуешь себя уединенней, чем внизу, где каждый норовит присесть на твое лежбище… насыпать туда крошек… Словом, Анна быстро натянула майку и лосины, взобралась к себе наверх и стала наслаждаться путешествием. С ней рядом, на соседней верхней полке, помещалась дама пышных форм, один из пальцев которой виднелся через дырку в розовом носке. Читала Аннина соседка сочинение карманного формата в мягких корках на противной желтенькой бумаге. “Как соблазнить олигарха”, — гласило название книги. “И я почитаю!” — решила студентка. Она извлекла монографию А.Б. Каменского из багажа…
— Пошли пить чай! — тотчас же донеслось до Анны. — Ты, зеленые штанишки… Ишь, читает! Чай, слышь, пить давай!
На нижних полках поселились два товарища примерно лет по сорок. Когда Анна повернулась на их зов, один тотчас же нежно улыбнулся и еще раз произнес:
— Ты будешь с нами чай пить?
— Нет, — сказала девушка.
Она хотела снова начать чтение, но сосед настойчиво спросил:
— Так, может, кофе?
Анна притворилась, что не слышит.
— Все читает… Умная какая. Неужели эта книжка интереснее, чем мы с тобой? А, Вася?
— Ну, тебя-то точно интересней.
— Вот привет! И это типа друг! Приехали! Эй ты, читалка, слышишь, что он мне сказал? Ты слышишь? Может, чаю выпьем?
— Я сначала книгу дочитаю, — Анна постаралась отшутиться.
— Всю, что ль? Там так много! Может, чай сначала? У меня, гляди, конфетка есть!
И с этими словами надоедливый попутчик встал с лежанки и подсунул леденец — как раз между Каменским и глазами девушки. В ответ на это Анна повернулась к нему задом.
Мужики как будто отвязались, завели беседу о каком-то своем деле, но спустя минут пятнадцать снова раздалось довольно надоевшее:
— Зеленые штанишки! Чай пить не надумала?
— Ни разу.
— Как тебя зовут-то?
— Анна, — буркнула студентка только для того, чтоб больше не дразнили этими “штанишками”.
— Ну, Анна, так когда мы выпьем чаю? — сразу обратился к ней сосед.
— А может, поедим? — спросил второй.
“Достали! — про себя решила девушка. — Еще, глядишь, и клеить станут! Надо было брать в другой вагон!” Она боролась долго как могла с настойчивой компанией — отвечала им то так, то эдак, игнорировала, даже притворялась, что уснула. Бесполезно. В довершение всего студентке в самом деле захотелось выпить чаю и покушать. Что тут делать! Ей пришлось спуститься.
Два настойчивых соседа оказались парочкой нефтяников, поехавших на смену в Уренгой. Их путь лежал намного дальше, чем путь Анны, и начался не сегодня, так что мужики успели выпить, съесть и обсудить все, что имели. Новый собеседник был необходим скучающим добытчикам энергии, поэтому на Анну сразу же накинулись с расспросами: откуда, кто такая, зачем едешь, есть ли муж, а если нет, то скоро ли появится?.. “Прикинусь-ка занудой! — приняла решение Анна. — Сразу зазевают и отвяжутся”. Поэтому в ответ на фразу “Едешь-то куда?” студентка честно объявила мужикам название конференции и, что еще ужасней — полное название своей речи.
— А, историк! — догадался кто-то из соседей.
Все. Спалилась.
— Началось! — вздохнула девушка. — Ведь мне же говорили, никому не сознаваться, где учусь! Ну вот, сейчас начнут про Филиппенко!
В тот же миг вверху мелькнул носок с отверстием, исчез, а вслед за ним возникла голова дородной дамы:
— Филиппенко? Здесь что, говорят про Филиппенко? Очень интересная теория!
И все же правило второе Анна соблюсти сумела. Удержалась. Не заехала тотчас же даме в глаз, а мирно соврала, что, дескать, Филиппенко не читала, ничего о нем не знает и суждений, слава Богу, не имеет. Разумеется, ворчливых обвинений в гнусной косности и узком кругозоре Анне избежать не удалось, но это все же лучше, чем завязывать кровавую дискуссию. Когда особа с верхней полки вновь исчезла, вероятно, погрузившись в мир гламура, мужики резонно заявили:
— Если ты историк, расскажи-ка нам историю!
— Какую?
— Да любую… из каких-нибудь веков. Нам все равно, мы так-то ничего не знаем!
Анна, чуть поколебавшись, рассказала им историю Петра.
Потом, позднее, этот вечер бывшая студентка вспоминала с радостью. Два нефтяника на самом деле слушали. Им было интересно. Они сопереживали: более всего, когда царь потерпел конфузию под Нарвой. А еще изрядно впечатлились, услыхав историю Скавронской, как ходила из рук в руки. Под конец — когда совсем стемнело — к ним в купе явился дембель. Он взволнованно послушал окончание истории, то, как Петр, стоя в ледяной воде, спасал матросов, после этого скончавшись. А потом довольно пьяным голосом излился окружающим о горе, мол, забыл свой адрес в ходе службы и теперь не знает, где живет. Нефтяники ответили: “Ничем помочь не можем!” После этого солдатик удалился. А студентка вдруг подумала: “Есть клятва Гиппократа — обязательно прийти на помощь человеку, если он болеет. Почему не сделать клятву Геродота — просвещать в истории любого, кто нуждается!”
От радости, что долг ее исполнен, Анна рассказала двум нефтяникам историю с загадочным письмом от Прошки к Софье и о будущей сенсации. Нефтяники безмерно удивились, а студентка забралась опять на полку и уснула, полностью счастливая.
Одной из целей жизни Анны было просвещение окружающих. Писания ученых, предназначенные только для двух-трех специалистов в данной области, студентка осуждала. Знания должны быть у народа! Анна просто не могла смириться с мыслью, что какой-то человек — и даже несколько — могли прожить всю жизнь, не зная, в чем различия феода и аллода. Прав был Ницше, написав однажды фразу: “Счастье женщины — делиться”. Все друзья и близкие Анюты четко знали выводы по каждой курсовой работе этой девушки. Идеи популяризации велели ей идти работать в школу. Таковая без труда нашлась: студентка просто-напросто зашла в одну, ближайшую, и с легкостью спросила у директора: “Нужны учителя?” Конечно, он тотчас же бросился на шею. После возращения с конференции Анюте предстояло — с небольшой задержкой — приступать к своей работе.
Та же самая чесотка популяризаторства заставила студентку перед поездом повесить сообщение о внезапно обнаруженном источнике в Сети. Теперь, пока она спала на верхней полке, люди неуклонно просвещались, узнавая истинную правду о царе…
Анюта перешла на пятый курс. Желание сделать научную карьеру заставляло постоянно путешествовать: конференции, архивы, снова конференции, источники из города такого-то… Анюта пила чай на кафедрах истории России в Кирове, Ростове, Волгограде — и делилась дома сведениями об их обстановке. Выяснила, чем удобней и вкусней питаться в Москве, разбиралась в столовых Челябинска. Знала карту всех бесплатных туалетов Невского проспекта. С Петербургом оказался связан самый экстремальный эпизод научных приключений. Раз, туда приехав, Анна обнаружила, что в месте, где она хотела ночевать, ее никто не ждет. Считая себя вроде как наследником Петра, владельцем его прошлого, а значит, настоящего, Анюта приняла довольно смелое решение. Сдала свое хозяйство в камеру хранения Московского вокзала, оставив только полотенце и всю более-менее плотную одежду. Вместе с этими вещами в рюкзаке и очень легким ужином пошла в музей истории Петербурга, то есть Петропавловскую крепость: вход туда студентам был бесплатный. Так как красть в унылых казематах было нечего, смотрители за ними не следили. То, что кто-то может засидеться до закрытия, тем более специально, в голову им тоже не пришло. Поэтому всего лишь притаившись за одной из дверей камер, в уголке, “хозяйка” Петра I спокойно избежала грубого изгнания из музея. При карманном фонаре она поела, а затем, свалив все шмотки на железную кровать, устроила лежанку. Ночь прошла не очень-то комфортно, но зато была совсем бесплатной. Утром Анна надела под платье купальник, спокойно покинула крепость, потом искупалась в Кронверкском проливе, поскольку любила и утренний душ, и зарядку; пока не просохла, дошла полуголой до центра, где в уютной уборной кафе “Лас-котлетас” оделась. Отсюда до библиотеки с родным рукописным отделом ходьбы — пять минут!
Анна прибыла в пункт назначения за день до конференции. По счастью, на перроне ее встретил аспирант. Он сразу же представился: “Японско-вьетнамские связи IX века”. Потом взял Анютины вещи и бодро пошел к общежитию, где жили участники.
В общежитии было неплохо: скрипучая кровать и прогнившие трубы Анну не испугали, отсутствие соседей обрадовало, а температура воздуха, почему-то намного более низкая, чем на улице, стала обстоятельством неприятным, но терпимым. Анна обогрелась чтением монографии и вскоре замечательно уснула с мыслью о сенсации.
Приснилась ей чудовищная вещь — как будто занимается любовью с тем Каменским, книгу которого всю дорогу штудировала. Было удивительно приятно, увлекательно, но все-таки страшновато. То ли к сожалению, то ли к счастью, сон испарился в самый интересный момент.
В два ночи в двери застучали. Надо было встать с кровати и открыть. Нежданной гостьей оказалась маленькая женщина, промокшая насквозь, как утром стало ясно, доктор исторических наук.
— Простите… Я сейчас приехала… Меня сюда вселили…
Анна возвратилась на постель и долго думала — с чего такие сны? Ей было чуть-чуть стыдно и при этом жутко весело. Каменского случалось видеть только раз — и то по телевизору. Нет, вроде не влюбилась. Даже и думала.
Немного поразмыслив, Анна пришла к выводу, что сон был явно вещим и сулил особые успехи в исторической науке: вероятно, он символизировал, что в будущем особа, “оплодотворенная” великими предшественниками, “родит” на ниве знаний что-нибудь… такое.
Называлась конференция “Всемирно-исторический процесс: новейшие подходы и проблемы источниковедения”. В ходе заседания предлагалось рассмотреть вопросы новых парадигм и методологий, обсудить проблемные места истории России, Западной Европы, Азии и Африки, различные аспекты самого историописания, дать определение постмодерну в рамках эпистемологии… Короче, конференция была про все, что хочешь. Темы специально так всегда определяют: чтобы в ней мог поучаствовать любой. Заявок не так много, чтоб оргкомитет мог ковыряться, да и то, что для лица, которое стремится прогуляться до другого города и сделать публикацию, название конференции, чужое его теме, — это не преграда, всем известно. Как-то Анна побывала на отличнейшей тусовке под названием “Ранняя Российская империя”. Казалось бы, там все должны общаться только про Петров с Екатеринами. Однако самой первой на трибуну вышла дама и, сказав, что раз мероприятие так удачно посвятили памяти профессора такого-то, а он, как всем известно, занимался в том числе историей Южной Азии, она прочтет доклад об Индонезии XIX века. Ну, и что? Конечно же, все слушали. Ученые ведь вежливы.
На пленарном заседании Анне, в общем-то, понравилось. Такие вещи иногда бывают очень-очень скучными: особенно когда оргкомитет, декан и ректор без конца друг друга хвалят. В этот раз доклады были интересными: один — про новые подходы в петроведении, другой — про то, что в нашем обществе упадок оттого, что большинство профессий производят только симулякр, а реальный труд считается уделом неудачников. Народу в зале было очень много, но, конечно, в конференции участвовала вряд ли половина: обычно на такие заседания любили захаживать знакомые ораторов, знакомые знакомых и праздношатающиеся студенты. Также среди публики сидели два солдатика в зеленых императорских кафтанах: рыженький и беленький. Пока шла регистрация, солдатики бродили взад-вперед по коридору факультета, радуя участников своей старинной внешностью. Анюте был по вкусу рыжий. Он все время фоткал тех ораторов, что были на трибуне.
Иногда на конференциях кормили. В этот раз, однако, было скромно, и после пленарного послали есть, кто что найдет — в столовую, в ларьки и гастроном. В общем, это даже было к лучшему. Однажды Анне “посчастливилось” прибыть на конференцию, где в первый день — вместо заседаний — сделали банкет. На этом замечательном банкете все чертовски напились, полезли к Анне, забавлявшей старичков свежайшей юностью, заставили сказать четыре тоста, обещали завтра дать ей слово самой первой, танцевали до упаду и в конце концов назвали империалисткой — ну, конечно, за Петра. Наутро обещания забылись, и по списку (где в начале шли профессора, потом доценты…) Анна оказалась вновь в конце. Конечно, из-за бурных обсуждений два последних сообщения остались не прочитаны: пробило два часа, и всех участников позвали на обед. Немного погуляли, там и ужин… Словом, до Анютиной работы дело не дошло. Студентка разозлилась, собрала вещички и помчалась на вокзал — скорей домой. Хотя ее просили задержаться еще на день, дескать — завтра круглый стол, чайку попьем…
Найдя себе прокорм, Анюта возвратилась в местный универ. Теперь настал момент для главного — секций. Их обычно было три-четыре в каждой конференции: доклады делили по тематике, чтобы не затягивать общее время и доставить каждому оратору заинтересованную публику. Номера аудиторий для каждого подразделения указывали в программках, раздаваемых во время регистрации, или объявляли на пленарном.
Разумеется, все было очень скромно. Парты, за которыми сидели все участники — обычные скамейки, никаких амфитеатров не имелось — явно были старше Анны. Кафедра оратора была украшена страшной рожей и не менее страшной надписью: “Мы встретимся в аду”, умело намалеванной фломастером. Но в целом было, в общем-то, комфортно. Только дверь никак не закрывалась и, скрипя, все время норовила отвориться, запустить из коридора лишний шум. Ее закрывали при помощи стула, вернее, одной его ножки — засова, но стул тут же грохнулся. Где-то нашли молоток — но и тот не держал равновесия. В результате всем пришлось остановиться на студенте, симпатичном татарчонке. Тот сидел на корточках, держа злодейку-дверь руками все то время, что секционеры заседали.
Как обычно, уровень был разный. Иногда солидные товарищи — куда вам, кандидаты! — выходили с совершенной ерундой, как будто переписанной с учебника, с банальнейшими темами и такими же банальнейшими выводами типа: “взгляды Ленина сложились под влиянием марксизма”. Если такие номера были в начале программы, Анна любила вклиниваться с каверзными вопросами, если в середине или конце, когда сил на вопросы уже не было — спокойненько дремала за своей партой.
Другие сообщения были посерьезней. Иногда серьезнее настолько, что Анюта вообще не понимала, что к чему. Хотя порой доклады в самом деле были интересными. А кое-кто из заседавших умудрялся выступать не только в этой секции, но сбегать еще в несколько — порядком досаждая татарчонку возле двери. Вместе с тем из всех, кто был в программе, то есть заявился и прислал свои статьи, обычно появлялась только половина или даже меньше. Остальные то ли поленились, то ли просто не имели денег на поездку.
Через два часа попили чаю с печенюшками на кафедре России. Затем опять продолжили. Пришел черед Анюты…
Чем дальше она говорила, тем более безумными были лица окружающих. “Новый неопубликованный источник по истории Великого посольства” — так называлось сообщение пятикурсницы. Одним глазом Анна смотрела в текст, другим наблюдала за реакцией. Сначала все зевали, просто потому что утомились, потом резко перестали, замолчали, так, как будто происходит что-то страшное… а пять минут спустя внезапно зашептались, жутко громко, не дождавшись окончания. Анна проболтала минут двадцать вместо ей положенных семи, поскольку председатель про лимит просто забыл. Потом пошли вопросы, более похожие на вскрики, утверждения:
— Это, что ли, шутка?
— Да такого быть не может!
— А бумагу вы проверили?
— Скажите, а чернил анализ был?
— Вы всерьез?
— В этом есть душок какой-то спекуляции!
Последних выступающих вообще никто не слушал. Все шептались про Анютино открытие. После окончания докладов к ней тотчас же подскочили три профессора:
— Послушайте… ведь вы же… здравомыслящая девушка, — бубнил один из них. — Зачем все эти вещи? Что за глупая сенсация?
— Не знаю точно, чья эта подделка, только, судя по тому, что вы сказали, вещь шикарная! Хочу ее увидеть! Можно точный номер фонда, адрес вашего архива и все прочее? Я завтра же поеду! У меня как раз статья про староверов, их идеи! — волновался номер два, худой и длинный, с мягким голосом.
Третий, с основательным животиком, спросил:
— Придете на банкет?
— А что, он будет?
— Как же, как же! В семь часов в столовой! Приходите! Вы такая… очень умная… и ножки…
На закрытии конференции сказали, чьи доклады показались наиболее интересными. Анютин не назвали, так как председатель ее секции вдруг вспомнил, что позволил ей трепаться слишком долго, и решил исправить эту “доброту”. Но слух о потрясающем источнике уже пошел по залу, и шептали на “камчатке” именно про Анну.
На банкете к ней подъехал толстопузый:
— Сядьте с нами! Вы меня весьма обяжете!
Студентка села возле этого профессора, он тотчас сообщил своим товарищам: “Знакомьтесь, это самый выдающийся оратор нашей секции!” — и выпил. А потом сел Анне на ухо:
— Вы будете коньяк?
— Не буду.
— Очень зря. Но если вы когда-то будете коньяк… в далеком будущем… закусывайте этим… Неужели вы не пьете? Может, вы тогда и не едите? Ида Станиславовна, прошу вас, вон то блюдо! Можно, Анна, мне за вами поухаживать?
Профессор шлепнул Анне на тарелку три кораблика из долек помидора с парусами-ветчиной. Потом проворковал:
— А вы такая стройная! Вы как только вышли на трибуну… нет, еще когда про Ленина спросили… как я понял — выдающийся историк!
— Как вы это поняли? — спросила его Анна с юморком.
— По вашей талии! — ответил ей профессор, заговорщицки склонившись возле уха. — Может, коньяку? А, вы не пьете… Я вот выпью.
Вдруг без перехода он спросил:
— А Меньшиков вам нравится?
Тем временем вся публика — а было человек, наверно, сорок — чокалась уже в четвертый раз. Сначала пили за историю, потом за универ, потом за кафедру, и снова за историю, так как первый тост не пили опоздавшие. “Виват, виват!” — кричал доцент, который, как и Анна, изучал Петра Великого. “Вив л`амперер!” — взревел ему в ответ другой товарищ, друг Наполеона, заявлявший, будто русские сами виноваты, что на них напал великий император. “Аве Цезарь!” — крякнул сухонький античник и закашлялся.
— Хотите колбасы? — спросили Анну на ухо. — О, знайте, вы мне очень, очень нравитесь! По-моему, вы такая страстная… Внутри… Ого, горячее!
Столовщицы разносили жульен.
Спустя примерно полчаса доцент, кричавший громче всех, залез на стул и стал горланить свой виват так зверски, что Анюта еле-еле слышала профессора, сидевшего с ней рядом. Между тем какая-то фанатка Робеспьера предложила выпить всем за мировую революцию. “Отлично!” — закричали все участники и чокнулись. Конечно, если б предложили тост за гибель всей Земли, реакция была бы той же самой. “Правы были древние, — подумала студентка, — умный человек — всегда развратен”.
— Нет, Лефорта я не уважаю, — бормотал под нос профессор. — А де Геннин — вот был честный человек! Хотите сала?
— Нет, спасибо.
— Вы так вкусно пахнете!.. Постойте… Это “Дольче вита” или “Опиум”? А может, вам взять слово?
— Нет, только не это…
— Слышь, Иван Петрович! Наша гостья предлагает новый тост!
— Отлично! Слушаем!
Анюта объявила: “За источники!”, еще раз обратив внимание на свою скандальную статейку. За столом чего-то забубнили про подделки, но, однако, выпили охотно.
Наконец, часу в десятом, когда Анна услыхала от профессора, что кожа ее нежная, как шелк, ей стало ясно, что пора уже отчаливать. Компания подняла бокалы за Романовых, и кто-то с дикими глазами затянул про Стеньку Разина.
Студентка вышла в коридор, взяла одежду. Надоедливый профессор увязался за ней следом, подал куртку, обнял (хорошо, что обошлось без поцелуев), а потом сказал: “Ужасно рад знакомству. Обязательно приеду в ваш архив”.
На обратной дороге болтливых соседей уже не попалось. Зато почти сразу сломалась одна из уборных. Вторую тотчас осадила толпа, так что Анна решила смотаться в соседний вагон.
Едва в него войдя, на нижней полке первого купе студентка обнаружила вчерашнего профессора: да-да, того, пузатого. Тотчас заметив Анну, он стыдливо спрятал под подушку книгу знаменитой детективщицы Тунцовой и учтиво поздоровался.
— А что это у вас там? — подколола тут же девушка.
— Ах, это… Э-э-э… Мнэ-э-э… Диссертация по массовой культуре! — отмазался профессор.
И быстрее сменил тему:
— Вот, представьте: еду к вам! В архив! Проснулся нынче утром и вдруг понял, что ужасно любопытно! Я, конечно, в это все не верю, но…
— Понятно! — улыбнулась Анна.
— Там, в шестнадцатом вагоне, тоже трое наших.
— Все в архив?
— А как же! Вы нас заинтриговали! Только знаете… Потише про архив… А то услышат…
Было поздно. Плотный дядя с черными усами, до сих пор технично уминавший курицу в фольге, внезапно повернулся и спросил своими жирными губами:
— Вы историки? Читали Филиппенко?
7.
Нинель Ивановна читала интересную газету, где писали, что германский фюрер жив и мирно пребывает на Таити. Это было очень достоверно. Главным доказательством гипотезы служила мысль: раз советские историки писали, что он умер, значит, это ложь, ведь всем известно, что “совок” — страна врунов.
— Кхе-кхе! — сказал внезапно кто-то. — Можно сдать одежду?
Гардеробщица, ужасно недовольная, что снова оторвали от сенсации, взглянула на незваного субъекта. Это был какой-то новый — не студент, не тот очкарик из читалки, а огромный дядька очень подозрительного вида. Мрачный, черный плащ до самых пят и борода едва ли не до пояса — немного напугали гардеробщицу. Чтоб как-то показать субъекту, кто тут главный, она тут же заявила:
— Предъявите отношение! Мы без отношений не пускаем!
Хоть проверка документов вовсе не считалась делом гардеробщиц и обоим собеседникам, конечно, это было ведомо, ужасный незнакомец легким жестом вынул из портфеля нужную бумагу, протянул ее Нинели, да еще и вежливо добавил:
— Вот, пожалуйста!
В бумаге в самом деле говорилось, что такой-то институт палеографии всемерно просит своему профессору Дроздову Виктору Петровичу позволить поработать с фондами архива в целях написания монографии. Две подписи, печать. Вот черт возьми!
Чтоб все же не ударить в грязь лицом, Нинель сказала, что дроздовский плащ она не примет. Ей в ответ профессор нагло извинился и, спросив, где читалка, двинулся туда.
Нет, этот тип Нинели однозначно не понравился! Уж слишком походил он на араба, на еврея и на православного попа одновременно. Всех их гардеробщица ужасно не любила. Арабов — за то, что взрывают в Израиле, евреев — за то, что распяли Христа, а попов — что сокрыли женитьбу его с Магдалиной. Мерзавец, как пить дать мерзавец!
Подумав об этом, Нинель возвратилась к газете.
Читала она постоянно, и прежде всего по истории: Пикуля, Яна, Дюма, Дэна Брауна… Эти очкарики, вечно сидевшие в пыльной читалке над грудой бумаги, конечно, считали себя знатоками прошедших эпох. Но Нинель об заклад могла биться, что знает историю лучше. Особенно мнение это окрепло в вахтерше с прочтением трудов Филиппенко.
Да, она всегда подозревала, что официальные историки — болваны и лжецы. Ведь все “официальное” уже одним названием вызывает неприязнь. Совсем другое дело, если вы произнесете что-то вроде “новая история” или же “альтернативная история”. От этих слов уже несется аромат чего-то сочного, приятного и модного. Вот Славка, сын Нинели, шестнадцатилетний восьмиклассник, тоже любит все альтернативное, а слыша слово “классика”, уже готов зевать, хотя ни разу в жизни с нею не знакомился. Нинель трясет ремнем и требует, чтоб сын читал, что задано, но в общем понимает, что душевно ненавидеть школу — это правильно, нормально…
В свое время гардеробщица ничуть не отличалась от сынка. Как всякий человек в своем уме, она желала знать лишь про две вещи — сплетни и скандалы. Все другое вызывало только скуку и безмерное презрение к тем, кто им интересуется. Тогда-то у Нинели и возникли подозрения в правоте потомков Соловьева и Ключевского. Уж больно была толстой и противной историчка и уж слишком часто ставила всем двойки. Слишком уж заумным и унылым был учебник. Да и списывать у всяких там зануд, как, скажем, на ботанике и физике, — никак не получалось.
Позже, став работать гардеробщицей в архиве, наша героиня очень удивлялась, глядя на людей, сидевших там с утра до вечера за чтением какой-то ерунды: ведь это время можно провести и дома, перед телевизором! Что пишут в документах, вызывающих столь бурный интерес, Нинели интересно не было. Зато такие люди — те, кто был уж слишком увлечен каким-то делом — вызывали отвращение и страх. Тот, кто готов сменять личный комфорт на всякие открытия, на выдумки, учебу, революцию, на Царствие Небесное и прочее — гардеробщицу пугали. Это были люди ненормальные. Нормальный человек прекрасно знает, что учиться — это списывать, работать — бить баклуши на работе, сочинить — украсть, купить, скачать… Нормальный человек, конечно же, умеет рассуждать о том, что норма — лишь условность, но при этом точно знает, кто вокруг ей соответствует.
Нинель Ивановна любила Филиппенко, потому что он, во-первых, был прекрасно издан. Во-вторых, в его трудах имелись суперсложные модели с кучей цифр — явно очень умные, но для разбора необязательные. Работавшая тридцать лет бухгалтером, Нинель как человек математический, естественнонаучный, цифры одобряла: словоблудию историков они могли придать какой-то смысл, хотя бы минимальный. Впрочем, ту часть книги, где писалось о моделях и о формулах, она все ж чаще пропускала, веря на слово, и сразу принималась читать главное. А с главным было все предельно ясно. Злая историчка ошибалась, повторяя бредни из учебника. Древнейшие эпохи — самые занудные, которые трудней всего зубрились в школе — не существовали. Вся официальная наука оказывалась плодом лжи бесчестных немцев. Для Нинели это было очень убедительно, ведь немцев она тоже не любила. Европейцы жили слишком хорошо — не то что гардеробщица. Поэтому любить их было не за что.
Вообще, Нинель держалась мнения, что официальная история превратилась в что-то вроде веры. Ее косные адепты не желали слышать новых версий и гипотез, намертво вцепившись в свои догмы. Например, Ивана Грозного считали обязательно мужчиной белой расы. Между тем в газете, столь любимой гардеробщицей, недавно написали, что великий царь являлся женщиной, при этом чернокожей. Обсуждать это с кем-то, например, тупыми архивистами, Нинель и не пыталась. Где им! Слишком все они зашорены! А чтобы понимать такие вещи, надо мыслить смело, а не просто тупо повторять за старым преподом, что Грозный победил татар на Калке… или где-то там еще.
Однажды Лидия Васильевна, хранитель, собрала всех дам архива, чтоб отметить Женский день по-русски, в бане. Взяли и Нинель. Из-за пива как-то сам собой начался разговор по поводу истории. Конечно, гардеробщица сказала пару слов о Филиппенко — по наивности хотела просветить своих товарок. Что тут началось! Распаренные, голые фанатки общепринятой неправды, раскрасневшись то ли от жары, то ли от злости, напустились на Нинель всем скопом, словно инквизиторы. Они ругали новатора последними словами, но при этом опровергнуть его тезисы, конечно не смогли. Отлично это понимая, архивистки прицеплялись к мелочам: к примеру, говорили, что Историк где-то там сослался на статью, которой не было; что спутал двух царей; что где-то переврал цитату, заменив смысл прямо противоположным; что сказал “источников тут нет”, в то время как их было умотаться… Ну и что, что это все в одном абзаце! Позже гардеробщица припомнила, что Лидия Васильевна — еврейка, а еще одна из архивисток — вовсе Миллер по фамилии. Как тот проклятый немец, что якобы привез когда-то из Сибири Повесть временных лет — гнусную подделку. Эта самая особа, нервно хохоча, твердила, что ее однофамилец притащил вовсе не летопись, а что-то там по этнографии… Короче, было ясно: немке нечем крыть!
…Прочитав статью про Гитлера, Нинель охотно перешла к другому развороту. Там писали про скандалы в Голливуде. Только гардеробщица втянулась в это чтиво, как какой-то новый незнакомец прогундосил:
— Здравствуйте, мадам!
А, черт бы их побрал! Еще один! На этот раз пузатенький и лысенький. Что-то много за день.
Дядька протянул свое пальто. На этот раз просить его бумаги было лень. Нинель решила передать эту обязанность хранителям, взяла пальто пузатого и просто отнесла его к крючку. Когда она вернулась, то вместо одного ученого нашла уже троих! Четвертый только-только заходил.
— Вы что это сегодня? — удивилась гардеробщица. — То нету никого, то разом куча… Будто сговорились!
— Ну, так как же! — весело ответил ей пузатый. — Ведь у вас же тут научная сенсация!
— Сенсация?
— А как же! Говорят, письмо нашли к царевне Софье. — Дядька подмигнул.
Нинель не очень точно знала, кто такая Софья, но почуяла, что тут есть что-то важное. Пузатый, обнаружив, что далекий от науки человек заинтересовался Петром I, щедро рассказал ей об источнике и всем том, что там якобы содержится.
— Да ладно, — пробурчал другой мужик, по виду тоже умник. — Это все, возможно, ерунда. И даже не возможно, а почти что точно.
“Нет, не ерунда!” — тотчас же поняла Нинель, когда они ушли. Идея с похищением и подменой русского царя с дальнейшим разрушением всех традиций в интересах злобных европейцев была очень, очень в духе Филиппенко! Это значит, что теперь его теория могла стать общепризнанной! Причем не просто так, а через тот архив, где трудится Нинель!
Душа возликовала.
— Это что за делегация? — спросила неожиданно студентка, появившись с той же лестницы, которой только-только поднялась четверка умных.
Вместе с ней возник студент. Наверно, убежали из хранилища размяться и наткнулись на нежданных визитеров.
— Говорят, какой-то там источник отыскали, что, мол, царь похищен. Вот, приехали читать, — ответила Нинель. — Ишь, сколько много!
Дверь открылась, и вошел еще один ученый.
8.
Когда поддельное письмо, по глупости попавшее в читалку, сдали вновь в хранилище, Марина и Борис вздохнули облегченно. Им хотелось верить, что подделки не заметили. Ну, взял исследователь текст, немножко посмотрел, увидел, что его тематики тут нету — да и бросил. Не вчитался. Заставлять идти науку ложным следом вовсе не хотелось. Еще больше не хотелось оказаться уличенными в подделке. Как потом докажешь, что без умысла?
Поэтому студенты, только получив обратно свой шедевр, тотчас же пришли к выводу, что лучше бумажонку уничтожить — от греха подальше. Так что злополучное письмо было изорвано на мелкие кусочки, а на место дела 29 фонда Заозерских снова водворилось настоящее послание.
Жизнь пошла как будто бы нормально. Боря и Марина снова занимались сверкой фондов. Так как это было жутко скучно, иногда с собой в хранилище они таскали детективы, чтоб за ними как-то скоротать часы “работы”. Результаты их труда быстро снижались, докатившись лишь до ста дел в день. Впрочем, это никого не волновало
Интересные находки продолжали попадаться, но нечасто. Самым интересным чтивом за неделю оказались документы клуба некоего завода “Красный Криолит” за 1950-е. В них перечислялись лекции, читаемые рабочим, и кино, которое смотрели пролетарии. Больше всех Бориса впечатлили фильмы под названиями “Передвижная камнедробилка” и “Метод квадратно-гнездовой посадки картофеля”. Он хохотал над ними полчаса. “Когда смеется, он еще милее”, — думала Марина. Все еще пытаясь навести студента на игривый лад, она спросила, на какой из лекций для рабочих он хотел бы побывать: “О дружбе”, “О любви”, “О пролетарском браке” или “О международном положении”. Как назло, Борис выбрал четвертое.
Марина не могла смириться с поражением, но все ее усилия не давали ровно ничего. Борис не соблазнялся, не влюблялся, даже и не интересовался ей как девушкой. При этом он общался с удовольствием, не прочь был поболтать, один раз сказал даже: ты, мол, настоящий друг. Друг! Или еще лучше — оппонент для политических дискуссий. Это было возмутительно, противно, нестерпимо. Иная, вероятно, исчерпав все методы, решила бы смириться, догадалась бы, что Боря создан для другой, которую, наверно, уже любит. Но азарт и спортивная злость заставляли девушку пытаться вновь и вновь.
Короче, и без злополучного письма Маринины дела шли не ахти как. А теперь вот оказалось, что о мнимом похищении Петра ползет слушок…
— Что делать? — спросил Боря, когда оба возвратились после разговора с гардеробщицей.
— Как что? Да ничего! Письмо ж на месте. В смысле, настоящее. Возьмут и прочитают. “Фройлейн Софьюшка, люблю Вас, все дела”…
— Нет, так нельзя…
— С чего это? — Марина удивилась. — Ты что, хочешь, чтобы мы подставились?
— Да нет же…
— …А подделка все равно уже не существует!
— Но ведь ты… тогда сказала, что старинная бумага еще есть. И можно…
“Он сошел с ума!” — решила девушка.
— Ты толком объясни: зачем нам в это лезть? Зачем обманывать? Фальшивку же раскусят в любом случае! Ты думаешь, они совсем болваны? Не было письма о похищении — и точка! Я тебя не понимаю…
— Но ведь было. И та девушка о нем всем рассказала, раз они сюда приехали.
— И дальше?
— Выйдет некрасиво. И для нашего архива, и для девушки… И в целом…
— Боря, ты какой-то ненормальный!
В самом деле, верить в то, что этот парень так обеспокоен честью заведения, где его эксплуатируют, и девушкой, которую он знает только по фамилии в запросе, было невозможно. И Марина догадалась:
— Ты, наверно, хочешь, чтобы все поверили в подмену? Ты же ненавидишь Петра Первого!
— Неправда, — буркнул Боря. — Я их всех люблю. Всех персонажей. И вообще люблю историю. Да как ты можешь думать, будто личные амбиции важнее для меня, чем истина! — воскликнул он напыщенно.
Марина не ответила: за дверью зазвучали голоса, и спустя секунду появилась Лидия Васильевна.
— Ребята, к понедельнику найдете, хорошо? — сказала им начальница и плюхнула на стол штук двадцать пять заказов.
Вскоре, когда Лидия Васильевна ушла, Марина с Борей рассмотрели эту кипу. Самым первым шел заказ на дело 29. Далее просили почти все из фонда Заозерских — видно, за компанию — и другие вещи, сплошь дореволюционные. Что ж, после выходных…
— Где бумага? — спросил Боря. — Та, старинная.
— Я в этом не участвую.
— Скажи мне, где бумага!
— Тут, в столе… Но я уже сказала…
— Да, понятно. Я и не прошу. Я сам все сделаю.
Марина промолчала.
Борис достал бумагу и заботливо упрятал в свой пакет. Обычно он носил в нем документы, наиболее смешные, чтоб отксерить и вернуть обратно. Подозрений это никогда не вызывало.
“Что ж такое? — думала в отчаянии Марина. — Он и правда ненормальный. Вот ведь угораздило! Но все-таки… хорошенький…”
Ей в голову пришел последний метод. Говорили, что мужик всегда отлично чувствуют отсутствие белья — и четко реагирует. А если утром в понедельник быстро снять все, спрятать в сумку, пока Боря не придет, и это самое… быть голой под халатиком? Отличная идея!
Настроение сразу же повысилась. “Он скоро станет мой! — подумала Марина. — А подделку все равно не нарисует. Боря ж теоретик. И не дурень. Поразмыслит, что к чему, и догадается: такое письмецо, чтоб приняли за подлинник серьезные ученые — не сделать”.
9.
— Действительно, голландская бумага. Видно понтюзо, — сказал историк, так хотевший, чтобы Анна научилась пить коньяк. — Можно даже не смотреть в альбом, мне попадались несколько листочков этой фабрики. Рисунок помню точно. Амстердам.
Отойдя от окна, он вернулся к столу, у которого сгрудились куча ученых и Анна. Как долго пришлось дожидаться источника — сутки на поезде, да здесь еще выходные… Утром в понедельник оказалось, что сенсацию успели заказать за два часа до Анниных знакомых, и теперь письмо от Прошки было выдано профессору Дроздову — очень импозантному мужчине с колоритной мрачной внешностью. “Откуда он узнал? — спросила себя девушка. И вспомнила: — Должно быть, в Интернете прочитал об этой вещи”. Аннины знакомые, к которым с помощью того же Интернета с понедельника добавились еще другие люди, тоже пожелавшие прочесть “От Прошки к Софье”, жутко огорчились. Им, конечно, выдали другие документы, но как можно ими заниматься, если рядом кто-то держит столь загадочный источник!
Между тем Дроздов вел себя странно. Он два раза прочитал письмо, потом списал его к себе в тетрадку. Вернее, сделал вид, что списал: Анна заметила, что ученый тщательно, но не слишком удачно перерисовывает каждую букву старинного почерка, как будто бы не может разобрать их, а в состоянии только скопировать. После этого Дроздов упорно, долго, тщательно стал щупать этот документ, как будто перед ним лежало платье и профессор хотел выяснить, из чего его пошили. Дальше — круче: он стал нюхать. “Что, новый источниковедческий анализ? — думала студентка. — Мы такой не проходили”. Наконец, немножко посгибав письмо туда-сюда, как будто выясняя, сколь оно пластично, удивительный Дроздов его лизнул.
— Скажите, это подлинник, по-вашему? — спросил его пузатый “кавалер”, устав смотреть и ждать.
— Подделка, — твердо заявил ему Дроздов.
— Неправда, это настоящее! — вдруг вырвалось у Анны.
— Если вы закончили работу, то, быть может, разрешите нам? — спросили у Дроздова.
Тут помялся, повздыхал и разрешил — в обмен на обещание вернуть ему источник ближе к вечеру.
Итак, к полудню понедельника историки которых заманила в архив Анна, наконец-то получили доступ к непонятному письму. По всем внешним параметрам оно было как будто настоящим. Старая бумага с филигранями. Чернила — бурые, по виду как раз те, которыми писали в век Петра. Реалии XVII века. Почерк — совершенно в духе того времени. Шпион царевны Софьи путал “иже” с “и десятеричным”, делал “Ч” и “Г” такими схожими, что можно различить только по смыслу, букву “Я” писал то “малым юсом”, то как “Е” с хвостом, то словно “Ю” с прилипшим полукругом, вместо “ОТ” вычерчивал “О” с длинной закорючкой, но “ИТ” всегда писал разборчиво. Короче, это был типичный писарь трехсотлетней давности. Едва ль не в первую минуту после получения документа все ученые взялись смотреть печать, но и она отнюдь не вызвала сомнений: подлинный сургуч и оттиск — совершенно настоящий, а не прорисованный.
За час до того, как архив закрывался, письмо возвратили Дроздову, решив прийти завтра и, если получится, взять документ из архива, чтобы сдать в экспертизу. У всех, кроме вечно веселого дядьки, которому нравилась Анна, на лицах читалась тревога.
— А вдруг настоящее? — высказал кто-то сомнение, терзавшее всех.
— Да ну, Бог с вами, Игорь Сергеич! — ответил пузатый. — Если вещица и подлинна — это не значит, что в ней непременно написана правда. Ну, мало ли, шутка какая… И должен признаться, забавная! Надо отметить такую находку! Ну, как, вы не против?
10.
Да, это было глупо, очень глупо. Но Борис все время думал о той девушке. Представь-ка вот себя на ее месте: трудишься в архивах, убиваешь свое зрение ради освещения реформ Петра Великого и делаешь великое открытие. Конечно, делишься им с радостью. И дальше? Все идут в архив и дружно видят, что источник твой — отсутствует, а значит, ты все выдумал. Ведь это далеко не то же самое, что ляпнуть “проездной!” кондуктору в трамвае, а на просьбу предъявить его раскрыть обман. Позор до самой смерти! Репутация обманщика. Прощание с карьерой настоящего ученого.
Ну, что бывает хуже?!
Борис и так винил себя за то, что девушку, чье имя он пока что не узнал, ввели в такое заблуждение. Вероятно, закажи тогда письмо другой историк, Новгородцев был бы менее совестлив. Но здесь… Борис подумал вдруг: “Когда все это кончится — признаюсь этой девушке. В подделке и в любви. Уже пора”.
Борису повезло, Лидия Васильевна была довольно вредной и, плюнув, что в архив явились люди из другого города, возможно, и далекого, сказала, что дела, как полагается, достанут только к следующему утру — хотя это не такое уж и долгое занятие. Повезло Борису также, что сегодня была пятница, а значит, он имел два полных дня для тщательной подделки.
Выйдя из архива, он купил в ларьке еды и прямо, даже не зайдя к себе домой, помчался в библиотеку. Вернулся только в девять с кипой книжек по палеографии и новыми, хоть несколько сумбурными, познаниями о старых писчих материалах.
По идее Бори, документ могли проверить первым делом на предмет бумаги — тут все было классно, он добыл старинные листочки. Дальше обязательно посмотрят на реалии XVII века и характер почерка — вот этим надо было подзаняться: Новгородцева учили чтению источников, а вовсе не подделке. Кроме этого, наверное, источник будут подвергать химическим анализам. Тут главная загвоздка. Чтоб не проколоться с материалами, Борис решил состряпать старые чернила по рецепту того времени. До кучи не мешало бы добыть и птичье перышко.
Придя к себе домой, Борис на вопрос матери, где был так много времени, ответил:
— Хочу квасу!
— Что?! — сказала мама, не поверив собственным ушам. — С чего бы вдруг? Совсем не жарко…
— Сделаем окрошку, — заявил ей Новгородцев. — Как-то захотелось, сам не знаю.
Мать пошла к отцу и всем с ним поделилась. Из их комнаты Борис услышал вот что:
— Ох уж это мне славянофильство! Снова Дугина читает. Скоро, видимо, пошьет косоворотку! — грустно рассуждала мама.
— Да какой там! — весело ответил ей отец. — Наверно, хочет бражки! Снова встал на левый путь!
Борис подумал, что, наверно, завтра-послезавтра, когда он начнет химичить, папа окончательно уверится, что он стал анархистом, делает наркотики. Зачем иначе мальчику, забывшему таблицу Менделеева в конце восьмого класса, что-то разливать в бутылочки, варить, толочь, выпаривать?
На самом деле квас был компонентом тех чернил, которыми писали при Петре. Порой он заменялся кислым медом, щами и подобными старинными напитками, но париться с рецептами готовки этих варев не хотелось. Два дня квасу нужно было побродить, поэтому Борис настойчиво просил начать приготовление немедля. Можно было бы, конечно, сделать это все и самому, но мама очень сильно удивится, если Боря вдруг начнет готовить: так, глядишь, и заподозрит что-нибудь.
Нет, без кваса можно было б обойтись. Студент нашел различные рецепты: из коры, дубовой и ольховой (срок готовности чернил — недели три), из сажи (тут нужна камедь — пойди, найди! — и опыты с огнем в жилой квартире), а также зеленых каштанов, черники, орехов… Имелся еще вариант с бузиной — но Борис, городской человек, этих ягод не видел не то что живьем, но и даже по телеку. В общем, он выбрал доступное.
Весь день субботы ушел на занятия с книгами. Боря смотрел фотоснимки старинных автографов, спрятав рукой перевод, изучал их, потом переписывал, с помощью кальки пытался скопировать в точности. Сколько же было ошибок в той, первой подделке, Марининой! Только студентка могла на такое купиться. Ну нет, Новгородцев все сделает точно! Стараясь постичь скорописные буквы душою и сердцем, он даже заметил, что почерки времени первых Романовых более страстные, острые, резкие: есть в них какая-то живость, свобода, восточный мотив… Не то время после Петра: здесь как будто писали отличницы — ровно, зажато и скучно. Округлые линии, горизонтальные росчерки — тексты эпох, когда правили немцы и женщины, напоминали Борису витрины с рядами оправ… или толпы очкариков. “В этом есть смысл! — думал он, находя подтверждение своей русофильской теории. — В век патриархов народ был свободным и чистым!”
Воскресенье было напряженным. Началось оно с поездки на край города, где в сквере вроде как росли дубы. Борис с трудом нашел их, только вожделенные чернильные орешки были слишком высоко, чтоб он сорвал их. Сделав безуспешную попытку влезть на дуб, студент решил, во-первых, заниматься физкультурой, чтобы быть готовым к третьей мировой, а во-вторых, найти опавший лист. Поползав по земле, он, к счастью, отыскал немного, но достаточно, того, что было нужно.
По пути домой Борис зашел на свалку во дворе.
— Ты рылся в мусоре! — сказала ему мама, едва парень преступил порог квартиры. — Я все видела в окно! Что происходит?!
Новгородцев счел за лучшее ответить правду (разумеется, не полную). Сказался, что ставит исторические опыты, поскольку увлечен палеографией. Со свалки он принес железный лом.
Итак, момент настал. Борис, перекрестившись, начал труд. Растолок дубовые орешки с горем пополам, добавил туда квасу, сунул железяку — пусть стоит до вечера. Конечно, древний русич выждал бы, наверно, день-другой, но Боре некогда. Осталось лишь надеяться, что все это сработает.
Чтоб как-нибудь отвлечься до тех пор, пока чернила настоятся, и добыть себе перо, Борис пошел во двор — ловить ворон. Вороны не ловились. Он пробегал несколько часов. Нашел труп голубя, замученного кошкой, но побрезговал. “А, ладно, напишу железным! Не заметят”.
До двенадцати он пялился в учебники, опять читал про скоропись, но буквы очень дергались. Новгородцев вновь и вновь просматривал тот подлинник, который позаимствовал в архиве. Надо было максимально научиться подражать манере Прошки: вдруг известны и другие документы, им написанные? Снова взявши кальку, Боря, словно первоклассник, перечерчивал с письма Прошкины буквы: “Ю”, похожее на мышку от компьютера, “Ы” в виде кочерги, “Т” вроде рыболовного крючка, “А” наподобие ходули или костыля… Копировал ерики и каморы, делал взметы, тщательно прописывал лежащие над сточкой выносные буквы.
К делу Боря приступил в двенадцать ночи — как и полагается преступникам (на самом деле просто ждал чернил). Мысленно прося прощения у всех тех, кого обманывал, студент с волнением опустил перо в чернила и на грязном черновом листочке прописал большую “ять”. Похоже, что сработало! Чернила были бурыми, как раз как им положено. Борис вздохнул и вывел на бумаге букву “Г”. Потом добавил “Д” старинным почерком. “Р” с длинным хвостиком, загнувшимся назад. “Н”. “Малый юс”. Над строчкой — буква “С” вниз рожками и с точкой посредине: это называется “глазком”. Выходит “Государыня”…
Писал он два часа. Потом достал песочек с детской игровой площадки, взятый нынче утром между делом, и посыпал свой шедевр. Ну, кажется, неплохо.
Остается самое последнее и самое преступное — испортить подлинник. Борис взмолился Богу о прощении. Оправдался мысленно пред Ним, собой, коллегами: письмо от Прошки — не такое уж и важное, печать с него — такая мелочь, ну такая… Боря взял кусочек глины “пластика”, размял, с усилием приложил к кружочку сургуча. Печать готова. Чтобы глина затвердела, он нагрел ее в микроволновке. После этого содрал сургуч с письма, расплавил в ложке с помощью того же чуда техники и капнул на подделку, на которой он заранее сделал сгибы, будто бы когда-то это было запечатано. Поставил штамп.
Ну, все. Не отличишь.
Теперь бы выспаться.
Утром Боря пришел загодя. Засунул свой “шедевр” в обложку дела 29 и отнес все это куда следует, стараясь меньше думать о своем поступке.
Когда он вернулся, Марина уже появилась. Она ничего не спросила о фальсификации: видно, забыла, а может, сама догадалась. Очень торопливо запихнула что-то пестрое в пакет и застегнулась.
Борис был взволнован и очень стыдился. Наверно, поэтому парню казалось, что девушка нынче ведет себя несколько странно. Она словно тоже чего-то смущалась, хотя Новгородцев не видел для этого повода. Марина была суетливей обычного, жалась к Борису, как будто чего-то боялась, смотрела взволнованно-робко, как будто хотела чего-то просить у товарища. Может, проблемы какие-то личные? Боря спросить постеснялся. Воспитанный мальчик, он сделал такой вид, как будто Марину не видит.
Марина молчала, и Боря молчал вместе с ней. Вероятно, от скуки студенты активно взялись за работу. Для того чтоб найти все заказы, ушло минут тридцать, не больше. При этом Марина все время пыталась достать что-то с самого верха. Но Боря, поскольку он был джентльменом, позволить ей это не мог и тотчас же бежал помогать, хотя девушка дулась — попробуй, пойми почему! Наконец она все же улучила минутку, чтоб снять с верхней полки какую-то папку. Борис был в другом конце комнаты. Он лишь заметил, как край халатика лезет наверх, норовя обнаружить нескромное. Боря ждал юбку, но юбки не виделось. “Видно, где-то зацепилась”, — подумал студент и зажмурился. Тоже как джентльмен.
Где-то еще с полчаса два студента опять занимались уже ненавистной им сверкой. Боря путался, был страшно напряжен, все время думал о подделке. Видимо, Марина ощущала то же самое. Забавные дела уже не развлекали. Оба говорили лишь по делу.
— Я пойду, умоюсь, — заявил Борис в конце концов.
Он дошел до туалета, где висела строгая табличка: “Для сотрудников! Служебный! Не входить”. Побрызгал на себя водой, полил на голову. Ну, так немного лучше. Вот дурацкий день сегодня… Там, в хранилище, с Мариной, он весь словно на иголках.
По пути обратно Новгородцев завернул в читальный зал. Конечно, не зашел туда, а, как и в прошлый раз, тихонько заглянул, оставшись по возможности не видимым. Столы все были заняты — на них лежали папки. Что же до историков, то все, собравшись в кучу, пялились в одно и то же место — ясно, что там было. Боря снова отогнал дурные мысли. Он пришел смотреть не на ученых. Эта девушка. На этот раз она оделась в клетчатые брюки и такую кофту, очень длинную и мягкую — Борис не знал, как называется. Хотя ему понравилось. Чуть-чуть полюбовавшись, Новгородцев снова потащился в царство черной пыли.
Там он попытался чуть ослабить напряжение и сказал, как будто невзначай, так просто:
— Вот, взглянул в читалку. Там наро-о-оду!
— Что им надо?
— Как что… Это самое письмо, чай, изучают.
Вдруг Марина взорвалась:
— Ах, так! Читают твою липу? Значит, все-таки ты сделал! Боря! Ты слепил фальшивку!
— Ну… — промямлил Боря.
— Ну, ну! Мы сидим и ждем, когда нас уличат, так? Что за… — девушка замолкла.
— Нет, не уличат. Я там все сделал… И чернила по старинному рецепту, и печать…
— Да это же раз плюнуть! Заберут листок в лабораторию, там быстро разберутся! Я в субботу специально узнавала: есть специальные методы, можно установить дату по органическим процессам в чернилах, по тому, насколько они высохли… Ты что, не слышал таких слов, в конце концов — “радиоуглеродный анализ”?!
— Слышал.
Боря сел. Он думал, до такого не дойдет. Точней, про радиоуглеродный знал, конечно, но ведь это дорого и долго… А по органическим процессам… Квас, орешки… С этим происходит… Нет, об этом Боря, чуждый всем естественным наукам, не подумал.
Он-то ведь надеялся, что этот документ быстро изучат и признают подлинным, но не достоверным. Даже если кто-то и поверит в похищение, единственный источник не сумеет сделать целую сенсацию. Немного посмеются и забудут, примут злополучное письмо за шутку Прошки или Заозерских. А выходит, что подделку могут взять в лабораторию сегодня же, а завтра уже знать, что это липа? И тогда начнется следствие…
— Вот так! А ты что думал? — девушка как будто прочитала его мысли.
Боря не ответил.
Тяжкое безмолвие нарушил голос архивиста из соседней комнаты: “А я вам говорю, что немцы похитили не только Петра, но и Екатерину!” Это звучало смешно и глупо, но на этот раз студентам не захотелось смеяться.
Потом возникла Лидия Васильевна с заявками на новые дела и папками, которые вернули.
— Можно вас, ребята, попросить, — спросила она ласково, — остаться до закрытия? Засчитаем за два дня. Народу сколько — видели? Дела им относить не успеваю.
Боря и Марина согласились.
До шести часов они трудились в том же тягостном молчании. Девушка сначала суетилась возле Новгородцева. Потом ей, видно, надоело, и она прилипла к стулу, иногда бросая на Бориса взгляды мрачные и злые. Тот никак не реагировал.
Минут за десять до закрытия Лидия опять пришла в хранилища с охапкой сданных дел. Борис лениво поглядел на эту кипу… и увидел папку № 29! Так и подскочил от радости.
— Смотри, смотри! А ты-то говорила, что в лабораторию!
Марина подбежала:
— Сдали? Сдали! Как же так?
Обычно те дела, которые были нужны и интересны, вечером оставляли за собой. Их в хранилище, конечно, не сдавали. Оставляли под замком в той комнатке, куда Борис носил заказы. Возвращалось только то, что больше не интересовало. Обычно с каждым делом занимались долго, не один день. И как странно, что толпа историков, приехав специально посмотреть письмо от Прошки, отдала его в хранилище, так мало изучив и даже не прося на экспертизу…
— Больше не дадим, — сказал Борис, обняв картонку. — Хватит с них!
Назавтра но решил вернуть на место подлинник. Пока что папку с липой спрятали подальше, заныкали в фонд “Красного Криолита”, чтоб кто-то — ну, к примеру, Лидия Васильевна, — не смог найти ее легко, как в прошлый раз.
Потом студенты собрались идти домой. Борис снял свой халат, накинул куртку. А Марина почему-то, расстегнув одну из пуговиц, замешкалась.
— Послушай… Ты иди вперед… Меня не жди, — сказала девушка.
Борис пожал плечами.
Он дошел до середины коридора, когда вспомнил, что забыл в хранилище фуражку. И вернулся…
— И-и-и-и!
Голая, как Ева, Борина товарка что-то доставала из пакета. Обнаружив Новгродцева, Марина завизжала и, схватив отчет какого-то колхоза, попыталась им прикрыться. Боря перепуганно таращился, не в силах оторваться. Папка с документами “Зари Советов” была крупной, но закрыть вех прелестей Марины все же не могла. Сначала нижнюю интимность. Потом грудь. Потом студентка завизжала еще громче, обнаружив, что отчет не помогает, и из папки почему-то вдруг посыпались страницы, на короткий миг скрывая ее тело.
Тут Борис пришел в себя, метнулся в коридор, наткнулся на кого-то субъекта с бородой и бросился бежать.
11.
Ключи от здания архива были у двоих — у гардеробщицы, которая частенько приходила первой, и у Лидии Васильевны как главного хранителя. Нинель в тот вторник снова появилась раньше всех. Закрыла зонтик, сняла плащ, сменила обувь. Она была в не духе: сын вчера попал в милицию — как часто происходит, за распитие напитков. Положив вещички на рабочем месте, гардеробщица решила сбегать по нужде. Уборная для дам была недалеко от кабинета, за которым находился вход в четвертое хранилище. Входя в нее, Нинель как будто ощутила запах дыма. “Померещилось! — решила гардеробщица. — А может, в туалете накурили еще с вечера”. Однако в туалете гари не было. Вновь выйдя в коридор, Нинель уверилась: в архиве пахло дымом. Прижалась носом к двери: да, похоже, что оттуда. Неужели хранилище?!
За полминуты гардеробщица сгоняла за ключами. Когда дверь была открыта, запах стал намного ощутимей. Но следов пожара в кабинете не имелось… Боже мой! Нинель дрожащими руками принялась искать ключ от четвертого. То зрелище, которое она увидела в хранилище, когда открыла зверь, заставила работницу архива закричать.
Пародия на хранилище. Но только в черном цвете. Угли, как и прежде, сохраняли форму папок, книжек, связок и коробок. Призраки погибших единиц хранения по-прежнему покоились на полках, закопченных, покривившихся. Остатки от столов и стульев нагло приглашали сверить фонды.
Пламя не горело, да и в помещении было хоть и душновато, но не жарко: видимо, пожар закончился задолго до прихода гардеробщицы. Огонь пожрал, что было можно, и закончился. Вот только — как он загорелся? Отчего? Когда? Зачем?
Последний вопрос вовсе не был дурацким. Нинель поняла в тот же миг, как вошла: подожгли! Ужасаясь, она шла и шла в глубь хранилища, будто оглохнув от жуткого вида пожара. Внезапно взгляд вахтерши зацепился за кусок бумаги — почти белой, странным образом оставшейся в живых среди кошмара. Это было…
— Господи! Нинель! Ты, что не слышишь? Боже мой! Да что ж это такое! — донеслось до уха.
Гардеробщица обернулась. Возле входа в хранилище стояла Лидия, дрожащая, бледная.
— Нинель! Нине-е-е-ль… — плача, пролепетала она, не в силах сделать шаг вперед. — Да что же… Кто же… Как же…
Гардеробщица нагнулась, быстро подняла бумажку, вышла из хранилища и нежно, как подруга, обняла свою начальницу.
— Учуяла по запаху, — сказала она коротко.
— О, Господи… О, Господи… Да это же…
— Поджог, Лидия Васильевна. Крепись, родная. Это силы зла.
— Чего?! — воскликнула начальница.
— Они. Жидо-масоны. Тамплиеры. Розенкрейцеры. У них полно имен. Они нам угрожают. Посмотри-ка.
На бумажке с рваными краями, поднятой Нинелью, значилось готическим шрифтом:
ILLUMINATI
— Что это такое? — простонала бедная начальница. — О, Господи! Меня ж теперь посадят…
— Новое название их секты, — важно заявила гардеробщица. — Верней, одно из них. Черная метка.
Лидия неспешно опустилась на пол.
Архив закрыли, всех ученых выгнали. Приехала полиция (на самом деле, разумеется, милиция, но только гардеробщица звала ее на западный манер — ну, как в романах). Опросили всех — Нинель, Лидию Васильевну, работников, студентов. Кое-что поузнавали у людей, живущих рядом. Кто-то вспомнил, что в окне архива видел всполохи — и было это ночью. Но вчерашним вечером, когда все уходили, никаких источников огня, тем более в хранилище, конечно, не имелось. Что могло случиться? Если это был поджог, то каким образом преступник смог проникнуть в помещение, не сломав дверей и не оставив следов? Следствие смогло сказать лишь то, что ни бензина, ни каких-то зажигательных устройств на месте происшествия не найдено.
— Наверное, проводка. Мы, конечно, будем разбираться, — заявил лениво участковый. — Только сами виноваты. Почему сигнализацию не чиним?
Противопожарной сигнализации в архиве было сорок лет, и она благополучно не сработала.
Милиция, забрав координаты всех историков, которые вчера читали документы, удалилась, оставляя сокрушенных архивистов, перепуганных студентов и взволнованную, полную решимости Нинель. Нет, этим людям в форме она все-таки всегда не доверяла. Ха! Проводка! Смех на палочке! Тут ежу понятно, что хранилище сожгла секта мерзавцев. Страшную улику гардеробщица милиции показывать не стала: ведь тому, что это как-то проливает свет на преступление, не верила и Лидия Васильевна. Придя в себя, она взяла бумажку у Нинели и, взглянув с обратной стороны, прочла на ней: “Дверь распахнулась, лицо Лэнглона обжег… стремительно рванувшего…”
— Какой-то мусор, — сделала вывод хранительница.
Гардеробщица в ответ ей только фыркнула. Наплевать, что думают догматики! Она-то точно знает, что к чему в этой истории.
Среди сгоревших документов было то письмо от Прошки к Софье, о котором еще с пятницы судачил весь архив. Судя по тому, что говорили люди из читалки, там содержалась какая-то сенсация — вся правда о Петре, о лживости истории, о масонском заговоре и остальных вещах первостепенной важности. Одним словом, подтверждение теории Филиппенко! Злодеи не хотели, чтобы русский народ знал свое прошлое. Сначала сочинили эту догматически-официозную неправду под названием “история”. Потом травили человека, который один осмелился пойти против фанатиков из университетов. А теперь, когда возникло доказательство того, что он был прав, такое яркое, что даже и фанатики захотели его увидеть, просто уничтожили источник — заодно со всем хранилищем. Возможно, они знают, что в архиве есть борец за истину — Нинель — который знает об их сговоре. Конечно, тамплиеры (или как их там еще зовут) решили запугать вахтершу! Клок бумаги был угрозой специально для нее. Но только ничего не получится!
Гардеробщица решила бросить вызов тамплиерам.
Из романов она знала, как расследовать злодейства. И тотчас же взяла след. Конечно, верный.
Этот тип в плаще ей сразу не понравился. Уж больно был похож на личностей с обложек Дэна Брауна! Должно быть, так называемый Дроздов сейчас гнусно смеется, потирает ручки и сверкает злобными глазами, сообщая своему магистру об исполненном задании. А магистр отвечает: “Классно, сын мой, твое дело здорово послужит всему братству в деле истребления человечества!”
— Скажите, к вам в хранилище случайно не входил такой высокий дядька с длинной бородой? — спросила гардеробщица у студентов.
— Нет, — сказала девушка.
А парень неожиданно припомнил:
— Я его встречал… Как раз у двери… Поздно вечером!
Сомнений не осталось, когда вечером милиция, проверив посетителей, сказала, что профессора Дроздова нет в природе, как и института, где он якобы работает.
12.
За три дня до пожара и на расстоянии тысячи километров от архива в маленькой квартирке мучился уставший человек.
Он вышел на балкон. Немного покурил, но мыслей в голове только убавилось. Прошелся по квартире. В кухне налил чаю, залпом выпил. Заглянул на всякий случай в холодильник, хотя знал, что там одни селедочные головы. Печально, что жену он так и не завел. Теперь есть нечего.
Зевая, он побрел обратно в комнату, где плюхнулся за комп. Нажал иконку “Ворда” и уставился на чистый, хоть и виртуальный, лист бумаги. “Не могу! — сказал он сам себе. — Наверно, исписался. Нет, надо собраться. Я сейчас… сейчас… начну!” Точь-в-точь как Бельмондо в “Великолепном”.
Редактор уже третий раз любезно спрашивал, как движется работа, скоро ли издательство получит новый труд прославленного автора. В ответ он что-то врал. На самом деле книга даже не была еще им начата. Он жутко измотался. Ничего не мог из себя выдавить.
Наверное, все дело было в том, его творчество лежало на границе полномочий разных муз. Вообще-то он претендовал на музу Клио, но использовал Уранию, а то, что получалось в результате, относилось больше к Талии. Богини, вероятно, до сих пор не разрешили спора, чей питомец Александр Петрович Филиппенко. Потому к нему никто не прилетал.
Ну, что ж. К обструкциям, бойкотам, одиночеству уже не привыкать.
“Чего же мне такого написать-то?” — в сотый раз подумал Филиппенко. Первым делом его взоры по привычке обратились к Риму, Западной империи. Период домината был любимым: тут отлично можно развернуться! Пара цезарей, два августа — для обывателя любой из них сойдет за императора. И ставь в таком порядке, как захочешь: что там стоят год-другой, никто и не заметит. Это ж не Романовы, порядок царствия которых помнят все. Нет, римские правители удобны. С датами, опять же, очень просто: годы их правления можно посчитать и так, и сяк: по входу в должность, смерти соправителя, каким-нибудь восстаниям, в ходе коих к власти приходили гладиаторы, наместники, бандиты; подавлению восстаний. Да к тому же Филиппенко повезло, что варвары любили называть себя царями Рима, попинав разок-другой несчастную империю. Их тоже можно было вписывать в династию. Короче говоря, в руках умельца Рим последних лет был параллелен хоть Бурбонам, хоть Ганноверам, хоть древним фараонам.
Все это, конечно, было классно, но от Рима Филиппенко отказался. Слишком со многих династий получался списанным период домината. Как бы не начать себе противоречить. Надо взяться уж за что-нибудь оригинальное. По счастью, тратить время на архивы не придется: все источники под боком. Филиппенко год назад купил комплект учебников истории для школы: с пятого класса по двенадцатый.
“И все же что писать?” Взгляд автора бессмысленно скользил по всем предметам, что лежали на столе. Бумаги… Диски… Три карандаша в одном стаканчике… Хм… Рюрик, Триувор и Синеус! А что, идея!
Филиппенко соскочил со стула и стремительно забегал по квартире, возбудившись от своей находки. Ведь варяги так и сяк — герои легендарные! Придумать что-нибудь про этих братьев вдвое проще! И историкам — ну, в смысле настоящим — можно рот заткнуть: “Вы ж сами признаете, что тут дело очень темное и Рюрика возможно, что и не было!” Но все-таки в учебнике он есть. А значит, обывателям, знакомым с Древней Русью лишь по школьным курсам и считающим училку Мириванну средоточием всех знаний по истории, которые нарыли члены Академии наук, великий и ужасный Филиппенко сможет снова круто заявить: “Ага, вас обманули!”
Но с кем отождествить троих варягов? Где еще найти такую же компанию, которая вошла в историю именно втроем? Сначала Филиппенко пришли в голову Робеспьер, Дантон и Марат. Но нет, французы — как-то неэффектно. Кто их помнит? Нужно что-то актуальное. И свежее, желательно. А может, Молотов, Маленков и Каганович? Но куда девать примкнувшего Шепилова? Олегом, что ли, сделать? Нет, не тянет.
“А, так вот же тройка, — вспомнил Филиппенко, — Маркс, Энгельс и Ленин! Компания гнусная, очень немодная, так что как раз!” Гадкий умысел злобных советских историков! В самую точку!
Автор скорее, пока не забыл, стал печатать.
Итак, три варяга придуманы сталинской властью и ей подчиненными псевдоучеными. Вождю народов захотелось, чтобы русский люд поверил, будто власть трех старцев — у него в крови. Евреи. Поменяем первые две буквы: стало быть, “вереи”. Ссылка на какую-то книженцию по русскому (плевать, что не по теме, все равно сверять не будут): как известно, “А” и “Е” взаимозаменяемы. А “вареи” — это кто? Варяги! Очень просто.
Едем дальше. Приглашение варягов — это якобы о выборе народом коммунистов. Надо подогнать норманнскую теорию! Так, немцы, немцы… (Филиппенко нервно бил по клавишам.) Придумали, что русские, гляди-ка, не могли устроить государство до тех пор, пока к ним не явились инородцы. Ой, да ладно, даже Филиппенко знает, что это все глупости и что о норманизме спорили сто лет тому назад. Теперь любой студент-историк скажет вам: норманнская теория — это глупость, о ней даже говорить-то нету смысла: разве можно государство привнести? Но в школьном-то учебнике по-старому! А значит, лавры сокрушителя теории присвоить можно просто. Значит, пишем: “Несмотря на то, что официальная история утверждает…”
А что дальше?
Филиппенко нервно почесал затылок. Дальше у него не сочинялось.
Нет, похоже, коммунисты — не особенно удачная задумка. К черту Маркса! Филиппенко удалил весь текст под корень.
Трое, трое, трое… Соглашение в Беловежской пуще! Ну, конечно! Князья-президенты, славянские страны…
Филиппенко опять вдохновился и начал писать. “Изгнаша варяги за море, не даша им дани, — цитировал летопись автор, — и почаша сами в собе володети”. О чем речь в данном отрывке? Разумеется, о революции 1917 года. Изгнание капитала и приход народа к власти. Разберем слово “варяги” — кто это такие? Как известно, в русском языке “Ю” = “Я” (“Эх, зря я стер ту ссылку на филолога, придется набирать ее сначала. Может, проще выдумать?”) Ну, то, что “А” и “О” взаимозаменяемы, вообще ежу понятно. Стало быть, “ворюги”. Крупный капитал.
Читаем дальше. “…и не бе в них правды, и вста род на род, и быша в них усобице, и воевать почаша сами на ся”. Тоже все понятно. Грустная картина государства при советской власти. Молодые демократы снова начинают думать о буржуазии: “И идоша за море к варягам…” Рюрик (то есть Ельцин) “седе Новегороде (“А где же у нас Новгород? Ведь я его куда-то перенес в одной из книг… Уже не помню. Ну, во всяком случае, в России”), Синеус на Беле-озере (“Та-а-к… Это Белоруссия, понятно по названию. Ну, стало быть, Шушкевич. А, вот город Белоозерск есть в Брестской области. Основан в 1960-м… Что ж, сгодится! Все же как удобно, что издатель догадался сделать алфавитный список в этом атласе!”) Так, дальше… “А третий Изборске, Трувор”. Филиппенко обшарил глазами страницу из атласа, ту, где была Украина. Изборска не видно. Совсем. Автор стал растекаться по древу, что, дескать, Изборск — значит, в избах там жили… Но мысли по этимологии вновь завели Филиппенко в тупик. “Эх, ну ладно, — решил он. — Возьму пока Борзну. Довольно похоже звучит. Может, позже какие-то мысли появятся”.
“По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор…” Конечно, речь о смерти политической. Известно, что на Украине, как и в Белоруссии, власть сменилась в 1994 году. Так как соглашения в пуще подписали декабре 91-го, то значит, полных года до смещения Кравчука с Шушкевичем прошло как раз по два. Отлично.
“И прия власть Рюрик и раздая мужем свои грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро”. Читателю, конечно же, понятно: перед ним не что иное, как картинка федерации по ельцинскому тезису: “Берите суверенитета, сколько захотите”.
…Филиппенко был доволен. Он откинулся на стуле, потянулся. Снова проглядел написанные строки. Очень даже. Разумеется, к ним надо будет подогнать туманную научную теорию с моделями и цифрами. Нет, классно он придумал с этой математикой! Обычный обыватель не читает этих рассуждений, а историку, который вздумал спорить, можно ткнуть в его незнание иксов-игреков. Пускай только попробует кому-то доказать, что в том, что он не понял первой части с описанием математики, виновен Филиппенко, мутно написавший! Есть, конечно, технари, которые цепляются к неправильным моделям… Но подобных Филиппенко отшивал, крича об их незнании истории. В общем, получалось эффективно.
Есть, конечно, люди, жившие до Ельцина и знавшие о Рюрике тогда еще, когда Борис Второй ходил пешком под стол. Забудут, не беда! Точь-в-точь как в книге, столь любимой Филиппенко: “Океания всегда воевала с Евразией”.
“Отдохну, — решил писатель. — Можно наградить себя за труд”. Улегся на диван, ткнул кнопку телевизора. Шла реклама МТС. “Яйцо, — подумал Филиппенко как-то машинально. — Древний символ. Еще с Древнего Египта. Можно будет написать, как мудрецы с Востока проникают в телевизор и зомбируют народ своей символикой”.
По ящику была одна скучища, так что пять минут спустя он снова встал, пошел к компьютеру. Решил чуть-чуть полазить в Интернете. Вывел в поиске “История России”. Ткнул на первую попавшуюся ссылку. Быстро прочитал открытую страницу… И схватился тотчас же за сердце.
Некто неизвестный, спрятавшись под ником Anna_Mons, сообщал, что якобы в архиве, вовсе не центральном, а каком-то там занюханном и мелком, обнаружен документ, который сделает в истории сенсацию. Подмена Петра Первого. В Посольстве. Все реформы сделаны отнюдь не императором, а кем-то, кто подослан иностранцами. Выходит… Получается…
Несчастный Филиппенко снова соскочил со стула и забегал, но на этот раз по всей квартире. Получается, историки вот-вот придут к тому, что он, скандальный, маргинальный лжеученый, не ошибся! Мысль Филиппенко о всеевропейском антирусском сговоре окажется правдивой, подтвержденной настоящими учеными! И он, и он — о, Боже, ну, за что?! — окажется таким же, титулованным и признанным историком! Теория Филиппенко будет в школьных курсах… И тогда — пиши пропало. Ноль продаж. Ноль провокации. Ноль славы. Ноль рублей.
Он был просто обязан что-то предпринять. Несчастный адрес злополучного архива находился здесь же, рядом. Филиппенко быстренько оделся и рванулся, несмотря на поздний час, к вокзалу. Взял билет. Потом вернулся, по дороге рассуждая, как ловчей подделать отношение, чтобы допустили до работы. Дома пришла мысль взять искусственную бороду. Ведь все же он — лицо весьма известное.
На месте Филиппенко повезло. Он прибыл первым и успел сдать свой заказ на дело 29. После этого нагрянула толпа каких-то умников, которые желали то же самое. Когда прошли суббота с воскресеньем и источник наконец-то выдали, пришлось почти весь день сидеть в читалке: ждать, когда историки исчезнут, чтобы сделать дело. Приходилось притворяться, что исследуешь письмо: как это делают, он, в общем-то, не знал, поэтому придумывал по ходу. Вышло, кажется, не слишком убедительно. Чтоб больше не позориться, уставший Филиппенко, дал ученым посмотреть письмо, надеясь, что это не страшно для скандальной репутации. Источник был сомнительный, поэтому, наверно, без лабораторной экспертизы веры бы не вызвал. Ну, а чтобы экспертизы не случилось, Филиппенко сделал то, что сделал. Он дождался самого закрытия, остался в зале в одиночестве, сложил источник вчетверо, впихнул себе в карман, потом пошел к хранителю, отдал ему обложку от письма с другими документами, который он якобы читал, и сообщил:
— Сдаю! Больше не нужно. Можно возвратить это в хранилище.
Когда назавтра нарисуются историки, то сразу получить письмо (верней, его обложку) вновь не смогут. А пока дождутся, пока выявят пропажу, Филиппенко уже будет далеко. Верней, Дроздов. Пускай его и ищут.
13.
Летние кафе, где подавали только пиво и сухарики, в начале сентября еще работали. Там было не так дорого, чтоб пара аспирантов раз в полгода не могла б себе позволить некультурно отдохнуть: за пластиковым столиком, на пластиковом стуле, с пластиковым стаканчиком. Друг Андрея Ваня полагал, что без пяти минут кандидату надо развеяться. С трудом он вытащил товарища на эту пролетарскую прогулку.
Перед выходом из дому глянув в зеркало, Андрей выяснил, что выражение “зеленое лицо” не всегда является преувеличением. Дело в том, что сегодня он правил сноски полночи.
Накануне стало известно о введении нового ГОСТа 7.1-2011 “Библиографическое описание документа”. Этот ГОСТ содержал существенные и, конечно, прогрессивные изменения по сравнению с ГОСТ 7.1-78 и ГОСТ 7.12-77, регламентировавшими различные приемы сокращений отдельных слов и словосочетаний, а также ГОСТ 7.16-79 (нотные издания), ГОСТ 7.18-81 (картографические издания), ГОСТ 7.34-81 (изоиздания) и ГОСТ 7.40-82. Дело в том, что потребности современной теории и практики каталогизации потребовали расширения объекта библиографического описания, пересмотра понятия библиографической записи, уточнения обязательных и факультативных элементов данных, а также условных разделительных знаков. Кроме этого в связи с дальнейшей формализацией библиографической записи вводились понятия одноуровневого и многоуровневого описания, предписанной пунктуации, идентифицирующего документа; была введена новая область описания — область специфических сведений. Существенным являлось и то, что включение в пристатейный или прикнижный список библиографических описаний цитируемых или упоминаемых в тексте других документов следовало связывать отсылками с конкретным фрагментом текста, проставляя после упоминания о нем, в квадратных скобках или круглых скобках номер, под которым это произведение печати значится в библиографическом списке… Проще говоря, Андрею, уже завершившему свой труд, как можно быстрей следовало переоформить в нем все постраничные сноски и описания книг в списке литературы. Если учесть, что на каждой странице диссертации, включавшей 247 страниц, имелось от одной до семи сносок, а конечный перечень источников содержал 329 наименований, момент получения кандидатской степени явно отдалился от своего соискателя.
Андрей внимательно изучил ГОСТ, в котором приводился ряд примеров по современному оформлению ссылок, благодаря которому осуществлялся новый шаг к сближению отечественной библиографии с англо-американскими стандартами. Так, например, составлять аналитические записи по материалам конференций, симпозиумов и съездов предлагалось согласно следующему образцу:
Роосма М.Я. Образование нитрозодиметиламина при квашении огурцов / Роосма М.Я., Херне В.А., Уйоу Я.А.// Сб. тез. докл. V Респ. съезда эпидемиологов, микробиологов, инфекционистов и гигиенистов ЭССР. — Таллин, 1982.— С.25-26.
Самая жуть была в том, что квадратные скобки, которые надлежало активно использовать, имелись только в латинской раскладке клавиатуры, точки и запятые в ней и в русской не совпадали, а Андрей ссылался как на наши, так и на иностранные источники и книги. В результате раскладку, как мозги, уже почти привыкшие к слепой русской печати, приходилось без конца переключать. Чем чаще Андрей это делал, тем сильней путал клавиши, тем чаще ставил запятую и косую линию вместо точки. От этого он нервничал, бесился, волновался и жалел, что стал ученым. В результате опечаток становились только больше. Воспроизведение правильной последовательности сокращений, символов и знаков препинания было необходимым условием для допуска к защите, к ошибкам в сносках мог пристать противный рецензент, без правил ГОСТа вся Андреева работа ровно ничего не стоила… Ну, что тут оставалось? Правка сносок шла до полчетвертого. Примерно в два Андрей, чья голова, казалось, вот-вот лопнет, снова выпил кофе с анальгином и сказал себе: “Неужто ленинградцам в 41-м было легче? Они продержались почти три года. Значит, и я продежусь!” Он умыл лицо холодной водой и продолжал печатать, исправлять и снова мазать мимо клавиши.
Назавтра, встретившись с приятелем, Андрей поделился причинами нового цвета своего лица.
— Зря ты парился, — ответил ему Ваня. — Ну, по крайней мере, с архивными источниками. Тут уж можно что попало сочинять. Проверить-то не смогут!
— Как не смогут?
— Ты не в курсе?
— Ну… по-видимому… а что, собственно, случилось?
Ваня усмехнулся, как интеллигентный человек налил немного пива в одноразовый стаканчик, отказавшись пить из горла, и сказал значительно, без спешки:
— Да сгорел архив-то. Вот чего.
— Сгорел? Наш? Ты серьезно? — всполошился собеседник, живший эти дни в эпохе Петра Первого, поэтому не знавший, что творится в городе. — Нет, скажи, что, правда? Весь архив?
— Не весь. Одно хранилище. Твое. Как раз-таки то самое, в котором восемнадцатого века документы. Не завидую Полинке Рысаковой… Хе-хе… С темой ей придется распрощаться.
Андрей сжевал один сухарик и задумался. Выходит, что теперь он стал последним, кто общался с теми документами. Ну прямо как Татищев, процитировавший как-то одну летопись, впоследствии погибшую, и сам ставший источником. Ему теперь и верят, и не верят: как узнаешь, может быть, придумал что-нибудь? Так будет и с Андреем.
Неожиданно на память пришел случай с той девицей и письмом, где некий Прошка уверял царевну Софью, что Петра взаправду подменили. Тоже, стало быть, сгорело? И никто так и не понял — подлинник ли, нет ли. Про себя Андрей, конечно, был уверен, что фальсификация. Но как теперь докажешь?..
Друг как будто слышал его мысли:
— Ходят слухи, будто там нашли некий источник… очень странный…
— Знаю! Якобы подмена государя, все такое… Староверы, видно, баловались.
— А, ты тоже слышал? Как же, интересно, если целый день из дома не выходишь? — Ваня задал риторический вопрос; Андрей хотел ответить что-нибудь, но тот не слушал, продолжал: — Вчера на факультете ни о чем другом не говорили. Вплоть до первачей! Куда ни загляни, везде про этих Прошку с Софьей. Ты, как, веришь?
— Нет, конечно. Говорю же — шутки староверов.
— А мне как-то…
— Ой, Иван, вот только ты не говори мне, что считаешь эту липу достоверной!
— Да чего ж ты… Сразу прям уж так-то… Те, кто видел, говорят, что очень… хм… натурально все смотрелось.
— Мало ли чего там говорят! Я тоже видел. Мне ты веришь?
— Все равно теперь уже никто и никогда…
— Иван! Скажи: ты что, не веришь мне? Я что, в таких вещах, по-твоему…
Вероятно, парни бы поссорились, не будь Иван столь умным, чтоб тотчас же сменить тему разговора. Если точно, то немного повернуть ее:
— А слышал ты, Андрей, что следствие узнало о поджоге?
— Это был поджог?
— А как ты думал! Все подозревают, что как раз из-за того письма… — делая уступку товарищу, Иван добавил: — Ну, я имею в виду, поддельного. Его хотели уничтожить.
— Да кому оно нужно?
— Нужно кому-то. ФСБ вот вроде как интересуется. — Иван налил второй стаканчик, пока друг осмысливал такой нежданный поворот этой истории. — Говорят, они взялись за это дело. Значит, о письме узнали наверху. И, видимо, подделкой не считают…
— Бред какой!
— Нет, бред сейчас начнется! Обнаружилось, что в самый день поджога там крутился тип с поддельным отношением. Он как раз и брал это письмо. Некий Дроздов. С такой, знаешь, огромной бородищей — показали фоторобот. И ты знаешь, друг мой, что за личность он напомнил фээсбэшникам?
— Ну-ну?
— Да тезку твоего!
— Что, Филиппенко? — у Андрея рот открылся сам собой.
— Да, его самого, голубчика!
Злорадно усмехнувшись, Ваня, видимо, представил, как это чудовище и гнусный клеветник, в конце концов, получит по заслугам за свое вредительство.
— Прикинь, он сейчас в розыске!
— Блин… Что ж это, выходит, Филиппенко, сжег архив?! А на фига?
— Не знаю. Может, чтобы оправдать свое вранье, что нет источников? Плевать! Вообще, какая разница?
Андрей порозовел и оживился:
— Да, за это надо выпить, вот что главное! Ну что, возьмем еще по пиву?
14.
С тех пор, как Боря Новгородцев, завершив мучения в архиве, приступил к учебе, перешел на третий курс, он видел эту девушку лишь раз. Она болтала с кем-то не на факультете, а внизу, у гардероба, сидя на скамейке, и была по-прежнему прекрасна. Боря вдруг подумал, что, скорей всего, она уже на пятом: это значит, в универе станет появляться реже, реже, реже, а потом вообще не исчезнет. Эту жуткую возможность он обдумывал неделю. Во взаимность Боря, разумеется, не верил, но он должен был попробовать. Хотя бы попытаться. Сделать минимальный шаг к своей мечте — для самоуважения, чтобы не терзаться после от упущенной возможности.
Еще Борису было стыдно оттого, что он своей подделкой ввел в такое заблуждение дипломницу, поставив под вопрос ее защиту, а возможно, всю дальнейшую карьеру.
Словом, он решил писать письмо.
На расписание факультета иногда цепляли разные записки: “Толе, 303”, “Паша Николаев!!!”, “Ирине Т., 4 курс”. Боре этот способ показался наилучшим — ведь написать намного проще, чем сказать — да и единственным. Он долго маялся с признанием, измарал кучу черновиков, ища слова, раздумывал над почерком, бумагой, цветом ручки… Думал даже написать ей теми самыми чернилами, которые сварганил для подделки, в стиле восемнадцатого века. Но потом решил, что лучше не выпендриваться, сделать все попроще, чтобы ненароком не спугнуть нежную душу.
На листке для принтера формата А4 (но не слишком белом) Боря качественной ручкой (но не гелевой) старательно, красиво (но и не каллиграфически, а вроде бы небрежно, чтоб честней смотрелось) написал:
“Милая А.! К сожалению, я не знаю Вашего имени: мне известна лишь его первая буква. Ее, как и Вашу фамилию, я нашел в архивном требовании: несколько недель назад Вы изучали рукописи, а я нес повинность в хранилище. Да, я очень мало знаю о Вас — но зато часто думаю. Вряд ли Вам что-то скажет моя внешность или фамилия, хотя мы учимся на одном факультете, и я часто с радостью встречаю Вас в его коридорах. Для меня Вы самая красивая. Ответьте мне, пожалуйста. Я счастлив был бы любой весточке от Вас”.
Письмо было тупое, отвратительное, слащавое — Борис прочел его и ужаснулся. Но ничего лучше у него не выходило. Утром Новгородцев, безмерно взволнованный, пришел на факультет, сложил листочек вчетверо, любовно надписал на нем: “А. Сарафановой” — и с помощью зажима прицепил на расписание.
После этого он густо покраснел и быстро убежал туда, где нет людей — в какую-то пустую аудиторию. Там Боря отдышался, но не успокоился. Внезапно он припомнил, что как будто не поставил запятую после “к сожалению”. А. могла подумать, что ее поклонник — жалкий неуч, завсегдатай тупых чатов, зритель “Дома-6” — и в гневе изорвать нерусское послание. “Нужно снять письмо!” — подумал Боря. В глубине души он догадывался, что это желание вызвано не столько пунктуационной ошибкой, сколько страхом перед неблагоприятным ответом и опасением за судьбу письма. Ведь его эпистола, кусочек души, осталась висеть на расписании совершенно без присмотра, беззащитная перед грязными лапами любопытных злоумышленников и вездесущих уборщиц! Короче, Борис решил снять письмо. Вновь начиная краснеть, он пошел к расписанию…
Письма не висело.
В страхе Боря посмотрел по сторонам. Нет, этой девушки здесь не было. Вообще никого не было: шла пара. Стало быть, письмо уже у А… Она его читает! Может быть, уже прочла и знает чувства Бори! Ну, а вдруг сейчас придет сюда, к примеру, догадавшись, что найдет его?! “О, нет, только не это!” Как мог быстро, Боря забежал в аудиторию, где третий курс уже слушал историю России.
— …А дед меня ложкой ка-а-ак треснет! — сказал лектор весело.
Все засмеялись, а Боря, не знавший начала истории, тихо скользнул на ближайшее место.
Ответ появился на следующий день. Новгородцев, еще приближаясь к доске расписания, внезапно почувствовал: белое пятнышко слева — записка ему от той девушки. В этот раз Боря был тверд, хладнокровен, решителен: просто устал волноваться и, вместо того, чтоб краснеть, был весь бледный и словно бы заспанный. Он снял листок с расписания и развернул его мигом, не в силах терпеть до того, как найдет место уединиться. Ждал худшего. Ждал приговора. И был так уверен в отказе, что даже не смог улыбнуться, прочтя свой ответ:
“Привет Боря! Очень рада знакомству. С удовольствием буду с тобой общаться. Сейчас я редко появляюсь в университете, так что ты пиши мне на e-mail…”
Дальше был написан Аннин адрес. Да, теперь Борис узнал, как ее звать — таинственная дева подписалась.
Счастью Новгородцев не поверил, а верней, никак не мог себя в нем убедить, почувствовать, что все на самом деле — если только переписку в Интернете можно так назвать. Какая, впрочем, разница — компьютер, телефон или бумага? Все равно, когда они получше познакомятся, то Анна не откажется от встречи. Да какой там — не откажется! Борис опять столкнется с нею в коридоре, неожиданно. И скажет: “Это я, Борис. Ты мне писала”. А она ответит: “Вот какой ты, значит…”
Боря перечел письмо два раза и отметил в нем нехватку запятой. Это несколько расслабило влюбленного. Выходит, если Анна и заметила ошибку в том, что он послал, то вряд ли придала значение пунктуации, поскольку и сама не совершенна. С этой сладкой мыслью Боря двинулся на пару. Через три часа он все-таки поверил в свое счастье и заулыбался.
Едва добравшись до компьютера, Борис набрал письмо. Весь день на лекциях он думал не о том, чтоб конспектировать, а мысленно писал своей Анюте, сочинял прекрасные слова, которые отправит ей сегодня. Так что оставалось лишь набрать. Борис хоть скромно, но информативно описал свою персону, интересы, взгляды на политику, религию, историю и всяческие мелочи. Потом добавил пару строк о книжке, только что прочитанной, чтоб Анна Сарафанова могла вступить дискуссию о вкусах и искусстве. Новгородцеву хотелось говорить с ней сразу обо всем. О Важном. Настоящем. Раскрыть душу. Боря точно знал — она поймет.
Перечтя свой опус десять раз, теперь уже уверившись, что в нем все запятые на местах, Борис нажал “отправить”. Дальше он улегся на диван, вернее, уложил туда себя насильно, потому что ноги сами бегали туда-сюда по комнате, и стал читать учебник.
Новгородцев прочитал одну страницу. Не стерпел. Проверил почту. Ничего, конечно же. Улегся во второй раз. Полторы страницы — взяв в кулак всю волю. Снова к “ящику”. Да, пусто. Это и понятно, Анна ведь у компа не дежурит… Две страницы…
На десятый раз Борису повезло. Пришел ответ.
“Превед Борис!!!!!!
Что могу сказать о себе???? Я симпотная девушка, блонди, гетеро, б/к… Обажаю фоткатся. Я неарденарная творческая личность. Могу быть разной: иногда веселая иногда грустная. Есть пирсенк на попе. А у тебя????
Что касаеться мужчин, то я думаю любофф это самое прикрасное чувство на свете и у каждого изнас есть вторая половинка только надо ее найти. За муж выходить я не стримлюсь потому что это всего лиш штамп в паспорте. Люблю спортивных парней и менетеги.
Что касаится политеки то мне не особенно нравиться эта страна… В цевелезованых странах все более демократично… А эта страна помоему просто превращается в тоталетарный режим… Каждый имеет право жить в такой стране как он хочет.
Что косаиться религии о которой ты пишеш, то я тоже верю в бога и мечтаю покрестится, поехать в Тебет, думаю что у каждого своя Карма… Я очинь духовная личность. Нелюблю религиозных фанатигофф например кто считает что надо обязательно хадить в церкоффь и малицца. Лично, у меня бог в Душе!!!!!! Помоему каждый имеет право верить в бога как он хочет. Ненужно некому навязывать свое мнение.
Про книги нечего сказать тебе не могу. Думаю что каждый имеет право читать то что хочет.
На этом целую. ЧМОКИ!!!!!
Пиши исчо. Аnnnnя”.
15.
Александр Филиппенко, вернувшись в свой город, был очень доволен. Солнышко светило, глупая милиция искала некого Дроздова — если вообще хоть как-то озаботилась пропажей документа, — вредная сенсация, мешавшая карьере скандалиста, была спрятана надежно в чемодане, а в мозгу вертелась куча разных мыслей для труда про Рюрика и братьев. Предвкушая новые свершения, “историк” легкой походкой успешного человека прошагал по привокзальной площади и думал уже было сесть в маршрутку, как в ларьке увидел свежую газету с собственным лицом.
На миг Александр Петрович ослеп от восторга. Потом оклемался и сразу почувствовал — что-то неладно. Он подошел к злополучной витрине и с дрожью прочел заголовок: “Филиппенко — поджигатель”. Ниже пояснялось: “Автор альтернативной истории находится в розыске по подозрению в поджоге архива”.
“Безумие!” — решил Филиппенко. Он думал купить этот номер, но вовремя сообразил, что торговец, а может быть, просто случайный прохожий ведь могут узнать его… вызвать милицию…
Александр Петрович поднял воротник плаща, надвинул, как мог, шляпу на глаза и кинулся в маршрутку. По дороге на людей он не смотрел, лицо все время прятал, а себя старался успокоить: “Это ерунда. Ведь я же знаю. Провокация приверженцев скалигеровско-миллеровской хронологии. Или просто ошибка. Все выяснится. Все выяснится… Все выяснится!”
Нет, не тут-то было. Когда Филиппенко подошел к своей квартире, то увидел пломбу и печать на двери с развороченным замком. “Был обыск!” — понял он тотчас же. И заколотился в дверь к соседке.
Та открыла почти сразу. Престарелая соседка была пламенной поклонницей писаний Филиппенко и всегда, когда пекла блины или ватрушки, приносила ему штучку или две. И в этот раз, когда над выдающимся историком нависла страшная угроза сесть в тюрьму, подруга не оставила его в такой беде.
— Это ты, Александр Петрович! Ох, батюшки! Где же ты был-то? А тут ведь чего приключилось…
— Ох, долго рассказывать. Здесь, как я вижу, был обыск?
— Да ироды они! Куда это годится? Без хозяина явились, дверь взломали… Я уж их просила, как могла, тебя-то подождать, да ведь не слушают! Все ордером махали, дескать, так положено, — заохала соседка.
— И нашли чего?
— Компьютер твой забрали. Всякие бумажки. Не пойму, зачем им это надо…
— А чего они искали-то?
— Ну как же! Доказательства искали! Александр Петрович, ужас-то какой: они ж тебя в поджоге обвиняют! Говорят, архив какой-то запалил! А там докУмент ценный.
— Что за документ? — насторожился Филиппенко.
— Ой, да я-то разве понимаю! Вроде как чего-то по истории…
— Может быть, письмо? Про Петра Первого?
— Точно, точно, так и говорили! Ты откуда знаешь? Правда, что ли, был в этом архиве? — бабка что-то заподозрила.
— Да нет же. Просто так… В газете прочитал… Сам о себе. — “Историк” ухмыльнулся. — Ха, пожар я, блин, устроил, посмотрите-ка! Да происки все это! Просто им моя теория не нравится!
— И я, и я так думаю! — ответила соседка. И вдруг вспомнила: — Ты слушай-ка чего! Они тебя не видели?
— Они? Милиция? А где им меня видеть?
— Так слежка за подъездом, — выдала соседка.
Филиппенко сплюнул на пол.
— Можно к вам зайти? — спросил он нервно.
Не снимая обуви, прошел до самой кухни, выглянул в окно. Вот черт! Все так и есть. Похоже, засекли. Какой-то мент, следивший за подъездом, видимо, заметил Филиппенко, передал по рации, и через две минуты во дворе уже стояла спецмашинка и толклось с десяток людей в форме.
Никогда еще он не был так сообразителен. В течение минуты в голове у Филиппенко пронеслось с десяток разных мыслей — не глупых. Было ясно, что из дома просто так теперь не выйти. И еще ясней: не будут ждать до вечера. Скорее всего, что минут через пять люди в форме ворвутся в подъезд. О том, с чего пожар в архиве и пропажа старого письма, чья подлинность сомнительна, заставили правительство так яро взяться за расследование, думать было некогда. Одно было понятно: видимо, поджог повесить на него решили твердо. Значит, выходить, поднявши руки, и рассчитывать на суд уже нет смысла. Надо убегать.
“Историк” заметался по площадке. Взгляд упал на мусоропровод. Туда? Нет, там еще страшней, чем в лапах у милиции: еще, небось, застрянешь… Может быть, пойти на крышу? Ну, а там что? Прыгнуть на соседнее строение? Конечно, супермен, куда тебе: расстояние метров десять, может быть, даже больше. Прятаться в квартире бесполезно. На чердак? В подвал? Найдут.
Тогда…
Остался только лифт.
“Историк” бросился к соседке:
— Вы поможете мне?
— Да, конечно, Сан Петрович… — забубнила бабка.
— Тогда слушайте! Сейчас я войду в лифт, вы отправитесь в подвал, в электрощитовую! Помните, ходили, когда света не было?!
— Ох… Помню…
— Вы обесточите лифт!
— Батюшки… Ах, Сан Петрович…
— Ну, договорились?!
— Как же я найду-то… Где там лифт… Ох, Сан Петрович…
— Там подписано! — ответил Филиппенко с раздражением. — Все подписано! Найдете? Поняли меня?
— Да уж понятно…
— После этого вы возьмете большой лист бумаги и напишете на нем: “Лифт не работает”. Нет, лучше: “На ремонте”. “Отключен за неуплату”. Что-то в этом духе. Подпись — “ЖЭК”. Придумаете что-нибудь! Повесите внизу, на первом этаже, от подозрений!
— Господи ты Боже, — вновь заныла старая соседка.
Но с заданием она справилась.
Прошло минут пять-десять, и “историк” оказался в темном ящике лифта, зависшем между этажами. Он немного походил туда-сюда. Потом сел на пол. Привалился к стенке. Стал раздумывать: “Найдут ли? Вдруг отыщут? Догадаются…” Прошло минут пятнадцать, а топота кирзы никак не слышалось. Испуг и возбуждение Филиппенко превратились в заторможенность, тупое равнодушие и страшную усталость. Сам он не заметил, как уснул.
А снились Филиппенко удивительные вещи. Длинная, почти что бесконечная цепочка старых, плохо смазанных телег со впряженными в них тощими лошадками. “Пошла, пошла!” — кричали мужики. По их косовороткам и лаптям “историк” понял: персонажи двухсотлетней давности. Он всматривался в кучи черной грязи на телегах и никак не мог понять: что это, и зачем, куда везут? Подводы шли, шли, шли. Кусочек бересты, смотрящий из одной из куч, влекомых в неизвестном направлении, подсказал “историку”, в чем дело. “Да это едет старый Новгород!” — вдруг понял Филиппенко.
Он давно и с жаром защищал идею, что Великий Новгород — не тот старинный город, о котором сообщает летописец. Его создали Романовы, желавшие подделать всю историю, которых это сделать подучили злые немцы. Злой антихрист Петр Первый срыл настоящий, древний Новгород, святую колыбель Древней Руси, и в силу гнусного коварства, в силу нестерпимого желания обмануть своих потомков перенес его на Волхов, выстроил там некое подобие старинного селения.
Мужики, приснившиеся мудрому “историку”, как раз и исполняли это приказание. Вскрыв девять метров древней почвы, они вынули всю землю, весь культурный слой на древнем месте. Впрочем, осторожно: чтобы не смешать одни пласты с другими, почву более старинную и менее. Они сгрузили на подводы перегной, не трогая торчащих там и сям обломков стрел и копий, женских украшений, черепков, кусочков бересты и прочего. Ведь это было нужно для обмана глупых археологов!
Филиппенко перенесся к яме в две сотни гектаров. Он увидел ее сверху, с птичьего полета, но при этом, как ни странно, оказался в состоянии разглядеть все вплоть до самой мелочи. Под ним был Новгород на Волхове в момент его постройки. Крепостные из телег валили в яму привезенный ими грунт. Другие, там внизу, ровняли деревянными лопатами и драными лаптями весело утаптывали “археологическую” землю. Третьи мастерили древние фундаменты домов, руины, жгли костры, пытаясь обмануть потомков в том, что некогда на этом месте был пожар. Их — этих мужиков — здесь были не десятки и не сотни. Филиппенко затруднялся сосчитать. Он даже взволновался: с математикой ведь, кажется, дружил. Но в снах все по-другому.
Пораженный Филиппенко с трепетом, восторгом, страхом, ужасом смотрел на вид великой стройки. Вдали возникло еще несколько телег — на этот раз с большими каменными блоками. Одна подвода везла купол — круглый, золоченый и с крестом. “София!” — быстро понял Филиппенко! В тот же миг картина снова изменилась.
Перед Филиппенко появился интерьер святого храма. Сонмы тех же мужиков, кряхтя и матерясь, писали фрески, малевали “Феофана Грека”. “Это невозможно! — мысленно воскликнул Александр. — Что они, все гении?!”
Едва успев подумать эту мысль, он опять увидел нечто новое. Крепостные строили детинец, знаменитый новгородский кремль с полуторакилометровой длиной стен, восьмиметровыми валами… “Сколько же народу! Сколько денег! — думал Филиппенко. — А на что идет война со шведами?”.
Вот тут он оборвал себя. Войны со шведами на самом деле не было. Точней, она была, но не такая. Не в то время. Не за Балтику. И прочее. “Я должен уточнить эти подробности”, — подумал Филиппенко. И проснулся.
Сразу понял: этот сон был иллюстрацией критической статьи специалиста по археологии В. Л. Янина. Нелепейшей статьи! Там говорилось, то великий Филиппенко путает источники с работами историков, все время подтасовывает факты, врет в цитатах и ругает археологические методы, ничего о них не зная. Короче, этот Янин не сказал по делу ни словечка — только лишь свирепо нападал на личность Филиппенко, презирая принципы дискуссии и всякую научную методу. Что с такого взять! Дурацкая картина переезда Нова-города как будто бы была юмористической. О, Боже, ну и глупости! Нет, Янин Филиппенко никогда не нравился. Когда-то он прочел одну книжонку археолога — “О чем рассказала береста” (М., Дет. лит. [для мл. и сред. шк. возраста], 1975. — 46 с.). Хватило! Изучать другие монографии желания не возникло. Филиппенко и сейчас порой ссылался на “бересту”, чтобы показать, как слабо, без таблиц и вычислений там показан метод дендрохронологии, до чего общо и без подробностей, без формул говорится хваленом о радиоуглеродном анализе. Ну, что же, все понятно: Янину сказать про них, похоже, нечего. Ведь врут же эти методы! Да нет их даже вовсе!
Пустившись размышлять об оппоненте, Филиппенко даже и не сразу услыхал, когда по лестничной площадке, наконец затопала милиция (а может быть, чекисты; он не рассмотрел). Александр Петрович, не дыша, застыл в своей кабине. Прежде чем опасность миновала, прошла вечность. Может, даже две. Потом до Филиппенко донеслись обрывки фраз: из них он понял, что преследователь сдался.
— Ах, мать вашу, видно, он по крыше смылся! — крикнул кто-то.
— Перешел в другой подъезд, а там, блин, из окна! — добавил другой голос.
— Говорил же я поставить там людей! — и третий разразился громким матом.
Минут через десять шаги и все крики затихли. Филиппенко встал на ноги, походил туда-сюда по лифту. “Интересно, а соседка не забудет меня выпустить?” — подумал он взволнованно. Затопал, застучал руками стены. Вдруг подумал: “Если кто услышит раньше моей бабки — вдруг заявят?” Испугался, сел обратно на пол и, чтоб нервы мало-мальски успокоились, стал думать о всемирном сговоре хронистов и масонов.
Два часа после ухода злобных людей в форме бедный Филиппенко просидел во тьме и духоте коробки лифта. Наконец соседка о нем вспомнила. “Ждала на всякий случай, Сан Петрович, — бормотала бабка в оправдание. — Вдруг вернутся?”
Филиппенко вышел на свободу, и перед ним возникла новая проблема. Было ясно, что наружка за подъездом установлена и снимут ее вряд ли. Вероятно, после инцидента слежка лишь усилилась. Вопрос о том, как выйти, никуда не исчез.
На помощь снова пришла соседка.
— Может, Сан Петрович, вы как Керенский?.. — спросила она ласково.
— А кто это? — спросил с опаской тот. Фамилия была не очень русской. — Что, опять приспешник Миллера?
Соседка объяснила.
— Вы про этого! — махнул рукой “историк”. — Это, знаете, такой ничтожный человечишка, что я почти забыл его. А вы, небось, подумали…
— Да что ты, Сан Петрович! Разве я когда-то сомневалась? Ты же не какой-нибудь…
Соседка не нашла нужного слова.
Вскоре Филиппенко был одет в ее парик — по счастью, тот имелся, — самое широкое из платьев и очки (для маскировки). В этом виде Александр без помех покинул здание.
Добежав до укромного места, он с великим отвращением стер с себя помаду и задумался.
У “историка” имелся сводный брат. Они не очень знались. Филиппенко не болтал об этом родиче; фамилии у них также были разные. В глухом селе, где жил брат, можно было на пару дней найти убежище. Уверенности в том, что там милиция не организовала ни засады, ни слежения, не имелось. Но за то, что все это, конечно, ждет “историка” у всех друзей и близких, можно было поручиться.
Лишь одна вещь заставляла Филиппенко сомневаться в выборе убежища. Брат жил за пять тысяч километров.
О том, чтобы ехать на поезде, речи и быть не могло: ведь билет не добудешь без паспорта. Вынуть его, предъявить было равным тому, чтобы вызвать милицию собственноручно. Деньги к тому же кончались. Ужасно обидно: и дома, и на книжке они были — честные, добытые пером, но недоступные. Пришлось занять немного у соседки.
Два дня несчастный Филиппенко трясся в электричках: зайцем, в основном. Он вздрагивал от вида контролеров, а сильней всего струхнул, когда торговец, вставший посреди вагона, бойко закричал:
— Товарищи пассажиры! Позвольте минутку внимания! Предлагаю вам приобрести замечательную книгу профессора Филиппенко, историка нового поколения! Книга “Новая хроника Древней Руси”! Из нее вы узнаете все, что скрывают от вас официальные историки! Всего за сто рублей!
Услыхав свою фамилию, Филиппенко густо покраснел.
— Поджигатель, — буркнул кто-то сбоку.
Филиппенко покраснел еще сильнее.
— Зря вы так, — сказал другой сосед — А пишет он отлично.
Автор воспрял духом. Значит, у него еще остались верные поклонники!
На третий день, проснувшись на вокзале, Филиппенко в поисках еды пошел к прилавку, где имелись двадцать видов пива и три вида бутербродов. Взяв который подешевле, он расположился на пластмассовом подобии стола и думал подкрепиться, как внезапно к Филиппенко подрулил мужик в приличной одежонке, но поддатый.
— Что, брат? Выпьем, брат? — спросил незваный гость.
“Историк” попытался отвязаться, но не смог. Мужик полез общаться и за несколько минут зачем-то изложил всю биографию. Похоже, он имел образование, служил в одной конторе, был женат… С чего мужик шатался по вокзалу, да еще с утра напившись, Александр Петрович так и не сумел уразуметь.
— Ну, а ты, брат, кто будешь? Начальник, наверно, какой-то? — спросил “собутыльник”.
— Историк я, — буркнул в ответ Филиппенко.
Мужик как сорвался с цепи:
— Ах, историк! Ну, знаю я вас! Читал вон учебник у сына-то! Ледовое побоище придумали! Да не было его!
Конечно, Филиппенко был уверен в том же самом, но мужик уже не слушал. Он накинулся на нового знакомого со всей пьяной свирепостью, да так, что остальные выпивохи в этом псевдоресторане с удивлением повернулись и прислушались. Мужик стал читать лекцию, в которой Александр со смешанными чувствами все время узнавал свои идеи.
— Что, увидел, гнида? Мы, народ, не лыком шиты! — зарычал злорадно пьяный. — Будете, историки говенные, тут квакать. Будете цепляться к Филиппенко! Будете обманывать людей-то!
С этими словами “собутыльник” врезал Филиппенко так, что тот согнулся пополам. Второй удар заставил Александра упасть на пол.
“Вот ведь незадача, — думал Филиппенко, кое-как стараясь увернуться от тяжелых кулаков поклонника. — Сказал бы, что, мол, это и я и есть… Так ведь милиция…”
16.
Закончив накануне чтение романа “Тайна тамплиеров”, гардеробщица Нинель открыла новый — “Заговор францисканцев”. После злополучного пожара, хотя следствие не кончилось, архив опять открылся. Из “тех самых” документов XVIII века уцелело всего несколько (читатели просили их оставить, не сдавать пока в хранилище), поэтому народу было мало: вновь один-единственный товарищ, грустный дядечка в очках толщиной с палец. Так что гардеробщица была вполне свободна и с огромным удовольствием читала приключения убийц, чьей бандой под названием “Католическая церковь” верховодил Батька Римский.
“Выпить, что ли, чаю?” — думала Нинель. Она закрыла книгу и решила сбегать в Лидин кабинет за кипяточком. Встала уже с места…
…как заметила на маленьком подобии прилавка, отделявшем гардероб от коридора, странное послание.
“Мне!” — тотчас же поняла Нинель Ивановна.
Дрожащей десницей она прикоснулась к конверту, со всей осторожностью перевернула и в страхе прочла на другой стороне его:
ILLUMINATI
Слово, отпечатанное готическим шрифтом, который уже сам по себе наводил на мысли о злых силах, вырезали, видимо, из книги и наклеили. Нинель достала из кармана тот кусочек, что нашла на пепелище. Сходство полное.
Забившись в дальний угол гардероба, женщина со страхом распечатала конверт. Внутри лежал довольно странный лист бумаги — желтый, плотный и как будто очень древний. Буквы из журналов и газет, приклеенные, видимо, сектантами, слагалась в строки:
“О, недостойная грешница!
Знай, что сыны Элохима следят ЗА тобой! Ты многое возомНила о себе. Не Думай, что ты можешь посЯгать на тысячелетний Рейх Великого Востока! Мы уничтожили манускрипты, потому что это было нужно ради герметического плана Zorroастра, называемого невеждами Иисусом. Уничтожим и тебя, и сына tвоего, если посмеешь нас ослушаться. Нынче ночью, kогdа Дева вступит в эру Водолея, ты пойдешь в сгоревшее хранилище, возьмешь остатки манускриптов, угли, пепел и смешаешь все в одно, как велено Граалем. Перед этим ты сожжешь сие письмо, а после — позабудешь о святых иллюминатах. Помни — мы следим За тобой, женщина.
Аминь. Quod erat demonstrandum”.
Сильней всего Нинель была испугана угрозой в адрес сына и последней фразой: латынь не могла не произвести впечатления. Так как гардеробщица не знала римского наречия, то немедленно заподозрила в “Quod erat…” нечто страшное, магическое, очень-очень мудрое.
От страха она сразу же решила уничтожить адское послание. Здраво рассуждая, что шутить с огнем в архиве вряд ли стоит, бросилась в уборную, где быстро порвала письмо на мелкие кусочки и спустила в унитаз. Лишь после этого Нинель увидела на стенке объявление, сделанное собственной рукой: “Не курить в уборной! За собой смывать! Бумагу не бросать! Вести себя культурно!”.
Бедненький очкарик из читалки натерпелся в этот день от Лидии Васильевны за то, что канализация опять засорилась.
Придя домой, дрожащая Нинель легла под одеяло и со страхом стала думать о грядущем. Не исполнить указания мрачной секты было страшно. Сделать то, чего она хотела, было страшно тоже.
Гардеробщица хотела помолиться. Вспомнив то, чему учила бабушка, шепнула: “Отче наш!” И тут же поняла: что дальше — ей неведомо. К тому же было странно обращаться к Богу тамплиеров, Батьки Римского и прочих мракобесов, ненавидящих ее любимых авторов.
Воззвать к Аллаху? Или к Яхве? Может быть, к Ваалу? Ни одна из этих сущностей, спокойно сосуществовавших в голове Нинели, не была свободна от каких-то гнусных связей, сговоров, убийств и жутких жертвоприношений. Вся в смятении, гардеробщица решила наконец молиться Будде — богу образованных людей, не верящих в саму возможность веры, атеистов, сознающих то, что их безбожие тоже есть религия, и возведших в культ само отсутствие культа. Благодаря этническим корням, довольно модным, неприсоединению ни к красным, ни к зеленым, ни к коричневым, отсутствую рекламы (самый гениальных ход в маркетинге), сладчайший Гаутама оказался весьма положительным персонажем.
“Ох, Будда! Помилуй мя грешную! — тихо сказала Нинель. — Защити от лихих супостатов! Усердно к тебе призываю…” Больше она ничего не смогла придумать. Слышал ли Будда молитву, Нинель не узнала. Сигналов он не дал. Несчастная женщина глубже зарылась в постель и заплакала. Ей было так одиноко, как в тот раз, когда от нее ушел муж, оставляя с двухлетним ребенком. Богов было море, но все не свои. Оставалось лишь выйти один на один против иродов.
Нинель вышла из дому втайне от сына, когда тот уснул: ровно в два — двадцать две. Разумеется, транспорта не было, так что пришлось топать ножками. Стайки напившихся гопников резво порхали вокруг, и Нинель без конца принимала их за тамплиеров, стараясь идти все быстрее. В четвертом часу она наконец добралась до архива.
Открыв входную дверь своим ключом, Нинель прошла к той комнатке, в которой находилась дверь в хранилище. Тут было опечатано. Задумчивые люди в строгой форме, заменившие милицию, второй день изучали место преступления, так что вся четверка архивистов, как цыганский табор, без конца искала, где приткнуться. Гардеробщица, подумав, что подделать целостность печати будет слишком сложно, просто сорвала ее, надеясь, что потом сумеет скрыться, а под подозрение попадет другой… не важно кто. По счастью, на хранилищной двери печати уже не было. Нинель вошла в него, открыв ключом, секунду задержалась на пороге, вновь увидев страшную картину, а потом пошла крушить остатки. Как и повелели ей монахи, гардеробщица сметала с полок пепел, растирала угли в пыль, ломала об колено то, что было стульями, стараясь меньше думать о последствиях…
Дверь скрипнула.
В первый же миг, пусть и стоя спиной к ней, Нинель поняла, кто пришел. Замерев, она тихо сказала:
— Чего вы хотите? Я сделала то, что вы просите! Что еще надо? Клянусь, я…
Нинель осеклась. Два монаха — она поняла по шагам — приближались.
— Я знаю… Хотите убить меня! — крикнула женщина в ужасе. — Может, вам это удастся. Но сына вы тронуть не смеете! Ваш он не будет!.. Нет… Нет!
— Капитан Иванов, — заявил первый голос.
— Петров, — тускло буркнул второй.
Обернувшись, Нинель обнаружила иллюминатов, держащих в руках свои корочки служащих органов госбезопасности.
— Гражданка, вы задержаны, — сказал ей Иванов.
Нинель смогла лишь ахнуть.
17.
День выдался трудным. С утра, ровно в восемь, Смирнов, выдающийся четверогодник, едва войдя в класс (что он делал отнюдь не так часто), немедленно уронил шкаф. Шкаф тотчас развалился на досочки, а материалы по алгебре, жившие в нем, оказались под грудой фанеры, посыпанной сверху землицей и битой керамикой вместе с останками фикуса. Кабинет принадлежал математичке, так что Анна Сарафанова, историк с двухнедельным стажем и без территории внутри школы, обоснованно боялась наказания. К счастью, двоечник Смирнов был сыном пролетария, а не буржуина. Весь урок он мел пол, убирался, сколачивал шкаф, расставлял на нем книги, и сделал все лучше, чем было. Его одноклассники спали, как водится, делая вид, что внимательно слушают. Класс оживился три раза. Во-первых, когда в восемь-двадцать вломилась завхоз с ультиматумом всем предъявить свою сменку. Те трое, кто этого сделать не смог, были тут же отправлены мыть коридоры. Второй оживленный момент приключился, когда молодая училка пыталась внушить восьмиклассникам сущность периода Нового времени. На доске возникли даты 1640—1917, страшно устаревшие и, в общем-то, не верные, но бывшие в учебнике. Ребята записали их охотно. Разумеется, учить тупые цифры класс не думал, но наличие в тетради всяких дат и прочего, что было на доске, служило оправданием хулиганству: вот, мол, я же не бездельничал!
— Что случилось в 1640 году? — спросила Анна.
Как всегда, народ безмолвствовал.
— Подсказка вам: случилось это в Англии.
— Я знаю! Абрамович купил “Челси”! — крикнул кто-то.
Третий раз, когда ребята разлепили очи и воспряли ото сна, был связан со внезапным появлением одного из выгнанных, который появился в образе уборщицы со шваброй, чтоб развлечь своих товарищей.
Второй урок прошел почти нормально, за одним лишь исключением, что в класс явился некто Перцев, знаменитый под прозванием Фурункул. Фурункул учился в седьмом классе, малость приворовывал, не успевал по всем предметам, а вместо уроков иногда гулял по коридорам, к облегчению учителя, но к сильному несчастью тех, кого встречал там. На этот раз известный на всю школу персонаж решил наведаться в класс Анны, пообщаться с друганами. Он был выгнан и в ответ обматерил учителя, а после долго бил в дверь, запертую Анной изнутри.
Потом пришел класс вовсе невменяемый, волею судеб помеченный буквой “Г”. Влетев на перемене, он зачем-то стал кидать из окон вещи — и свои, и, главное, хозяйки кабинета. После попытался выкинуть мальчишку; тот вопил и бурно выражался. Вопли со звонком не прекратились. Громкость у 8 “Г” не регулировалась. Слушать Анну собирались человека три от силы, но при общем крике сделать это им, конечно, было невозможно.
— Леха! Дай списать по географии! — орала одна девочка.
— Степанова, ты дура! — доносился вопль с другого ряда.
— Аллах, Аллах, — бубнил еврейский мальчик Кац, с чего-то убежденный, что евреи — мусульмане. Одноклассники все время говорили о его национальности, хоть толком и не знали, что же в ней такого. Тот с удовольствием подыгрывал.
— Смотрите! “Трахальгар”! — с восторгом крикнул кто-то, обнаружив на доске название мыса, где погиб адмирал Нельсон. Впрочем, это было ожидаемо. Подростки обладали необыкновенной способностью видеть сексуальный смысл в любом слове.
Через двадцать минут появилась Алиса. Весело качая тощей попой и хвостом, уже покрашенным, облезшим и вновь покрашенным, девица принялась гулять по классу, подходя то к тем, то к этим, чтобы пообщаться в плане личной жизни.
— Я сейчас, Анна Антоновна, — заверила Алиса обалдевшую училку.
Та не выдержала, дико заорала. Ор был громче, чем тот крик, которым к гэшкам обращались классная и все учителя, поэтому ребята впечатлились и прислушались. Срывая голос, Анна сообщила им все то, что думает о людях, не приученных вести себя за партой. Когда речь была закончена, одна из девочек, сейчас только визжавшая, как свинка, важно заявила:
— Вы не имеет права так оскорблять нас!
Класс с ней согласился и продолжил развлекаться. До звонка Анюта дожила с большим трудом. Зато она могла считать себя хозяйкой двадцати пяти рублей. Как раз такая сумма причиталась за один урок.
Занятия в 8 “В” и 8 “Е” Анна отбубнила как машина, будучи не в силах реагировать на выходки, такие, как размахивание партой и броски учебником. Наглядное пособие, карта войн Наполеона, отпечатанная в годы тоталитаризма, пережившая Вторую мировую и служившая исправно столько лет, рассыпалась на части в конце пятого урока. Так что на шестом пришлось казать на пальцах. Впрочем, 8 “Б” класс, столь же дохлый, как и историчка, все равно не мог работать. В классе было пять волейболистов. Все они пришли со сломанными пальцами: писать было нельзя, а слушать, значит, незачем.
— Франция стала конституционной монархией, — сухо бубнила училка. — Теперь у нее был парламент, депутаты…
— Анна Антоновна, Анна Антоновна! — вскрикнула Рита, одна из спортсменов. — А можно сказать?
— Ну, скажи.
— В седьмом классе есть пацан по кличке “Депутат”! А курит он “Парламент”!
Анна была рада, что ребята знают термины.
А Рита, пользуясь возможностью, добавила:
— Еще там есть такая девочка, звать Лена Головач. А если наоборот, то получился — Голова Члена.
Класс дико заржал.
После этого Анна пыталась добиться, чтоб дети усвоили то, что во Франции после эпохи Империи пришла Реставрация. Что это значит, куда подевался монарх, почему короля надо было вернуть, да и кто он такой, восьмиклассники не понимали. Да и не могли понять. Про взятие Бастилии им надо было изучать в конце седьмого класса, но его, конечно, не успели. Времена Людовиков вообще не предусматривались. Некогда был пройден Ришелье: конечно же, его давно забыли. Тем не менее Сарафанова сражалась: ее сущность возмущалась оттого, что кто-то может жить на свете, не узнав о Реставрации, Июльской Революции и прочем. Между тем столь длинные слова ребят пугали. Нет, конечно, проституцию, эрекцию они могли запомнить, уже помнили… Но это же совсем другое дело!
А Рита вновь тянула руку:
— Ой, Анна Антоновна, скажите: что такое “контрацепция”?
После урока она задержалась, чтобы выяснить методы предохранения, и между делом согласилась прибраться. Большая удача! Анне было нельзя допустить, чтобы математичка нашла класс не в нужной кондиции. Рита мела пол и вслух рассуждала:
— Вы же молодой учитель, блин! Зачем все эти важности? Зовите нас по прозвищам! Утева — Утка, Рассадников — Щетка… прическа такая, вы ж видели… Рагимов — Красти-Клоун. “Симпсонов” смотрели?
Возникнув в дверях, разобиженный “Красти” ответил:
— А ты Рита-Брита!
Рита бросилась за ним, а Сарафанова вздохнула облегченно. Раньше времени. Училка надевала свою куртку, когда “Брита” вновь явилась и спросила:
— Ан-Антоновна! А вы на дискотеки часто ходите? Я рэп люблю! А вы?
Настырная девчонка увязалась за Анютой и тогда, когда они вдвоем ушли из здания школы.
— Где живешь-то? — намекнула Рите историчка.
— Я вас провожу, — отвечала беспечно девчонка. — А вы к нам на тусу пойдете? Только вот не надо говорить, что вам и правда нравится история, эта скукотень! А кстати, интересно: вы чего, перед уроком весь параграф учите? В натуре? Наизусть?
Училка возмутилась и совершила несколько попыток объяснить, что исторический процесс составлен из годов, веков, эпох, а вовсе не параграфов. Конечно, без успеха.
Потом она пыталась говорить с попутчицей о том, зачем вообще учиться, о свободе, о богатстве и о бедности, о Родине, правительстве и правде. Это было глупо, но натура требовала подвига. Студенты с курса Анны увлекались Че Геварой, анархизмом, революцией; другие — монархизмом; третьи — Гитлером; четвертые — исламом. Но все прекрасно знали, что теракты не приводят к революциям, а те — к эпохе справедливости. Нужна была Идея, а к ней — практика. Из всех возможных вариантов наиболее симпатичным было просвещение народа — и лежало к Анниной душе, и с треском провалилось только раз: в далеком 1874-м.
Рита с горем пополам прослушала беседу, а потом спросила:
— Парень у вас есть?
Нет, парня не было. Но вот в этом сознаться означало сразу потерять авторитет (его ростки; а может быть, остатки?): Рита ведь, наверно, преуспела в личной жизни.
— Есть, — сказала Анна.
— Как зовут?
— Андрей. — Она тотчас представила смешного аспиранта из архива, нужного, но милого.
— А мой — Толян. Мы с ним пока не фачились, но будем. Раньше я мутила с Серым. А до того — с другим Серым. Кстати, меня Щетка любит. А я его — нет. Вы на моем месте что бы сделали?
— Ну… Я бы постаралась, чтоб не мучился…
— Че, чтобы разлюбил?
— Ну, да, наверно…
— На фиг надо! — заявила восьмиклассница.
Тем временем они достигли дома, где жила училка.
— Я пришла, — сказала Анна.
— Заходите! — разрешила ей девчонка. — Связистов — 14. Ясно.
Анна открыла подъезд, поднялась на четвертый этаж. “Неужели в квартиру потащится?” — в страхе подумала девушка. Рита стояла у двери, ждала, чтобы отперли. Анна вошла к себе в дом. Ученица взглянула ей вслед с любопытством, глазами обшарив прихожую. Внутрь не пошла, но довольно сказала:
— Ну, вот я и знаю теперь, где живете!
Угроза была это или же нет, историчка не въехала.
Они с облегчением разделась, умылась, согрела тарелку борща и уселась с ним перед экраном. По первой программе ведущий “Последних Известий” рассказывал новость о том, что был найден источник, гласивший: Петра подменили. О том, что он был обнаружен ей, Анной, сказать, как назло, позабыли. “Ну ладно! Коллеги-то знают! — простила им девушка. — Но все-таки кто только мог подумать, что мое открытие будет освещаться по центральному каналу! Это ж надо!”
— А теперь, — сказал ведущий, — комментарий даст профессор, доктор исторических наук Иван Петрович Думский.
На экране появился важный дядька и заверил, что источник — подлинный.
“А как он может знать? Он разве видел? — задалась вопросом Анна. — Да и что это за доктор? Он откуда? Петровед? Я что-то не слыхала про такого…”
Впрочем, это было не так важно. Главное, что Аннина находка была признана! А этот аспирант еще не верил. Дурачок! Хотя и симпатичный дурачок.
Она так заслушалась Думского и утомилась, работая, что слопала две с половиной тарелки борща. Ну, и ладно. Ведь сегодня Анна на них заработала. В точности.
18.
Пароль от ящика anuta_sarafanova@list.ru был “borya”. Заведя его, Марина думала сначала сделать имя своей рыбки и год смерти Пушкина, поскольку на всех логинах и почтах помещала этот шифр — ну, чтобы не запутаться. И все же передумала: ведь если план раскроется, то надо будет все менять, а враг получит доказательство Марининой вины: пароль ее — а значит, кто еще мог завести e-mail и строчить Борису эти письма?
Девушка открыла тайный ящик. Есть послание! Марина не знала, чего ей хочется больше: чтоб Боря написал своей лже-Анне или чтобы ничего и никогда ей не ответил. Первого желало любопытство (как он среагирует?), второго же — разумное стремление Марины излечить того, кто ей понравился, от этой так мешающей влюбленности (ведь если он не пишет — значит, разочаровался).
Мысль заставить Борю разочароваться появилась недавно и неожиданно. Учеба только-только началась, а практика не кончилась; Борис архив уже покинул, а Марине оставалось восемь дней до окончания, так что приходилось совмещать учебу и дурацкую “работу”; мысль о неудаче обольщения не давала спать спокойно; о подделке, все еще служившей темой разговоров, и поджоге, в котором подозревались в том числе студенты, и говорить не стоило. Короче, в самом жирном месте черной полосы своей несчастной жизни девушка увидела Бориса в коридоре с красными ушами и запиской. Он пугливо озирался возле расписания, а потом приделал некое послание к доске и быстро смылся.
Что бы вы подумали? Конечно.
Что бы сделали? Ну, да, само собой!
Прочтя письмо, Марина поняла, и что мешало ей пленить Бориса, и с чего он так стремился защитить от глупого позора ту девчонку, и почему рискнул подделать Прошкино письмо второй раз. Вот ведь, черт возьми! Да как Марина сразу не смогла додуматься!?
Тогда она сглупила, но теперь решила быть разумней.
Секретаршей в деканате была Светка: как раз та, с которой они вместе чистили скелетики. Поэтому узнать все данные о некой Сарафановой, включая, разумеется, и имя, было просто. Правила архива заставляли заполнять заказы на дела печатными буквами, а значит, почерк Анны Боре был неведом. И Марине не пришлось его подделывать.
“За месяц я фальсифицирую письмо уже второй раз”, — неожиданно подумалось во время сочинения послания, в котором содержалось приглашение к переписке по компьютеру. Такое совпадение показалось интересным, но не очень стыдным.
Нет, ну в самом деле! Что хорошего бы вышло из того, что Боря любит эту Сарафанову? Она ему не пара (почему — Марина точно не могла сказать, что четко для себя это решила). Анна ведь и старше, и не так уж и красива, и любить Бориса вряд ли будет. В общем, Новгородцев создан для Марины, как бы он там сам ни думал. Следует помочь ему понять это.
Помочь забыть про Анну.
В общем, очернить ее.
Придумать электронное письмо, в котором Анна рисовалась бы безмозглым существом, противоречащим Борисовым идеям благочестия и патриотизма, было просто. Готовые мысли и фразы Марина нашла в Интернете на форумах “Секс”, “Все о сексе”, “Мужчина и Женщина”, “Секс и интим”, “Демократия” и “О Культуре”. Сгруппировав псевдолиберальные суждения таким образом, чтоб было наиболее эффектно и бессмысленно, Марина затолкала в текст побольше всяческих ошибок, лишних символов, коверканных словечек и всего, что любят личности “бис компликсаф”.
Письмо было отправлено, и если этот Боря не проникся к Анне сверхпрезрением тотчас же, как открыл его, то он просто болван! Или обманщик.
“Видимо, не верит до конца, — подумала Марина, найдя в ящике ответ на свой шедевр. — А может, хочет перевоспитать? Восторженный ты наш!.. Ну, что же, переубедим, не сомневайся!”
С это мыслью девушка открыла текст письма.
“Превед подруга!!!!!!
Видимо ты не заморачиваешся на всякую х…ню типа политики. Помоему это правильно. Ведь это при соффффке всем надо было обязательно энтересовацца классовом борьбой и все такое, а сейчас это совсем не обязательно. Йа написал тебе об этих вещах чистапроверить, для приличия как говорицца ;)))))
Понимаю твою пазицию (гыыы ;)))) насчет религии и всего остального. Ты считаешь что каждый имеет право думать как он хочет. Мне кажется, это правильно и если ты так считаеш то ты имеешь на это право. Хотя конечно йа не претендую на истену в последней энстанции.
В этом гребаном универе почти не остается времени на отдых. Успеваю только бухать иногда да смотреть Дом-7. Кстати всегда было энтересно где бухаит 5 курс? Мы бухаим на лавочьках за Оперным. Там клево хотя это чисто наше мнение мы не претендуем на истену. А ты смотришь Дом-7? Кто из персонажей больше нравится? Мне Лелик Синеухоfff. Ржачьный чел. Но это чисто мое субъективное суждение.
Кстате энтересно было бы взглянуть на твою…”
Дальше шла вообще какая-то похабщина: Борис накатал целую страницу по вопросу стрижки и бритья половых органов. При этом через строчку сообщалось, что, хотя он любит, чтобы голенько, но это его личное суждение, которое нельзя ни в коем случае навязывать и думать, будто это “истена в энстанции”.
Марина тихо выпала в осадок. Нет, она, вообще-то, не считала себя традиционалистом или как там это называется, но все-таки… Он что, это серьезно? Только притворялся, что болеет за Отечество, что весь такой серьезный, положительный?!
В тот вечер ради интереса девушка решила посмотреть “Дом-7”. Это было совершенно новое шоу, пришедшее на смену “Дому-6”. Пятнадцать идиотов, день и ночь под глазом камер, строили любовь, сходились, расходились и так далее. Поскольку вариантов было много больше, чем для разнополых персонажей, передача обещала стать ну просто выдающейся. Один из идиотов в самом деле звался Синеуховым.
“А нужен ли мне Боря?” — думала Марина перед сном, взволнованно ворочаясь в кровати.
19.
До города С* Филиппенко добрался избитым, оборванным, грязным, голодным. Дорогой он думал: татаро-монгольского ига действительно не было. Очевидно, войны 1812 года — тоже. Да и гитлеровского нашествия. Разве по собственной воле хоть кто-то потащится сквозь всю Россию, унылую, мокрую, скудную и до безумия однообразную, чтобы завладеть ей? “Вот дождусь, когда все кончится, — подумал Филиппенко, — и создам об этом книгу”. Постепенно появилось понимание того, что не было не только древности. Нет, вся история России, вплоть до дня, когда ее окинул взор “историка” — фальшивка. В этой скучной бесконечности, наполненной противной вонью топлива и стуком электричек, попросту ничего не может случиться! Очевидно, и существование-то свое она начала только сейчас, только в данный момент, только благодаря тому, что Александр Петрович оживил ее своим взором.
“Надо будет эмигрировать, — подумал Филиппенко в день, когда его избили во второй раз. — Я ошибся в том, что языки пошли от русского”.
От города С* до села, где жил брат Филиппенко, ходили автобусы. Следующий рейс был не скоро, и мрачный “историк”, скучая, слонялся по городу. В центре набрел на два больших белокаменных храма, построенных вроде бы как до Петра. Для чего Романовым и немцами так приспичило подделывать старинные постройки в этой глухомани, было непонятно. Голова у Филиппенко вся трещала, так что поиски ответа он решил оставить на потом. Купил в ларьке газету. Сел на лавочку. О нем там не писали.
Но зато писали о письме. Похоже, все труды была напрасными: письмо от Прошки с Софье посчитали настоящим. Гнусная статейка под названием “Обман длиной в четыре века” сообщала, что великое открытие источника, несущего всю правду о Петре, дало россиянам национальную идею. Империя была ненастоящей, созданной не русскими, не подлинным царем, а значит, нужно бросить к черту великодержавную мечту, возвратиться ко временам первых Романовых, начать оттуда, с того места, где случайно сбились. Первым делом автор призывал вернуть боярство. “Что, себя, что ль, туда прочит?” — задался вопросом Филиппенко. Ниже сообщалось, что при Президенте создана комиссия, которая работает над новым пониманием всей истории.
Драгоценное письмо по-прежнему лежало возле сердца Филиппенко свернутым в осьмушку, но похоже, что его исчезновение ситуацию никак не улучшало. Даже и напротив. Как назло, в него все верили. Все, даже и правительство! Призывы к возвращению боярства угрожали привести и к общей вере в антирусский заговор, и к официальному признанию других открытий Филиппенко. Не хватало еще, чтобы их начали вдалбливать в школе. Ну, да, уж тогда — все пропало!
Надо было действовать хоть как-то! Филиппенко посмотрел последнюю страницу. Кроме новостей из жизни “Дома-7” здесь можно было прочитать адрес редакции. “Историк” оторвал себе клочок, где он был отпечатан, спрятал около заветного письма. Газету выкинул.
Потом пошел бродить, наткнулся на торжественное здание, почему-то названное “Домом воеводы” (видимо, ошибочно, как и все на этом свете). Чтобы как-то скоротать часы до рейса, взял туда билет с экскурсоводом. Толстая бабулька с кислой миной провела его по дому. Филиппенко спросил, где стояла воеводина кровать и какого цвета было на ней одеяло. Как и ожидалось, представительница школы догматической истории не смогла ему ответить. Александр Петрович сразу же представил аргумент, который выведет в ближайшей своей книге: “Хотя кафедра истории России МГУ кричит о том, что на Руси XVI века были воеводы, все эти официальные ученые не могут дать каких-то точных сведений о данном институте”.
Настроение Филиппенко несколько улучшилось. Спустя пару часов он сел в автобус и поехал в село к брату.
За окном мелькали чудеса природы, странные названия и необъяснимые постройки. “Губдор, — успевал читать “историк” на табличках возле деревень. — Салтаново. Чертеж. Тохтуево. Ха, Тюлькино! Федюлькино!” Хотя названия были и не очень благозвучными, но между хилых домиков то здесь, то там виднелись церкви, совершенно друг на друга не похожие и вместе с тем единые в своей нежданной красоте и живописности. В отличие от древнерусских храмов, украшающих страницы хрестоматий, эти были ярче, разноцветней, как-то крепче, приземленней. По дороге Филиппенко насчитал аж восемь штук.
— Такая вот у нас архитектура, — радостно сказал ему сосед. — В семнадцатом столетии все построено! А вы откуда будете?
“Историк” не ответил, только разозлился и подумал: “Все разоблачу! Вот только до квартиры доберусь — и сразу напишу, что их тут не было!” Ему хотелось есть, пить, спать…
А в окнах проплывали розовые камни, странно-разноцветная земля с какими-то песками или глиной, из которой здесь и там торчали зонтики-мутанты человеческого роста — борщевик, по-местному — пиканы. Мелькали то леса, то реки с новыми мостами, по которым рейсовый автобус и ходил, то вновь леса, а то деревни. Возле Чертежа на трассе находилась остановочка из толстого бетона с розовой скамейкой, разрисованная белками и зайками. “Историк” Филиппенко мрачно сплюнул.
Братняя жена не знала Филиппенко, но в избу его пустила, видимо, купившись на приличное лицо: такие были редкостью. В обычном пятистенном доме половину занимали родичи “историка”, вторая же принадлежала алкоголикам, чьи вопли без конца мешали отдыху.
На вопрос, где брат, невестка сообщила: “На работе”. Селообразующим предприятием была зона.
— Снова к полосатикам поставили! — сказал тюремщик первым делом, появившись дома. — Оп-па, Санька!
Братья обнялись.
В течение всего вечера “историк” Филиппенко излагал свою историю.
— А вот тут у нас редька! — сказал филиппенковский брат.
Уже было темно, но гостей ведь нельзя оставляться без внимания. Поэтому беглого Саньку, сводив предварительно в баню, теперь развлекали экскурсией по огороду.
— А тут вот капуста.
— Я вижу, — сказал Филиппенко. — Отлично растет.
— Так ты, значит, надолго?
— Как выйдет. Не выгонишь?
— Ладно, живи, мне не жалко. Сгодишься в хозяйстве-то. Сможешь козу подоить?
— Не смогу…
— Ну, научим. Снова редька, снова капуста, снова редька… А да, картошку мы тоже выращиваем. А что, как насчет за грибами?
— Давай, — согласился “историк”.
Вокруг было тихо, лишь время от времени в воздухе, что Филиппенко казался почти что стерильным, звенели какие-то взвизги.
— Да это Сергеиха. Опять мужика, видать, лупит. Вишь, первый-то сдох у нее, так второго себе отыскала. Хороший мужик-то. У нас он сидел, в нашем блоке. Не дрался совсем. Вот до срока и отпустили.
Филиппенко несколько привык к тюремным разговорам. Теперь он знал, что невестка тоже трудится в исправительном учреждении: сторожит на вышке две через две. Мысль о том, что примерно на таком же сменном графике находится все село, — сидят, охраняют, сидят, охраняют, опять сидят — больше не казалась дикой.
— А, кстати! Кто такие полосатики?
— Хе! — брат негромко усмехнулся. — Думал, что ты знаешь. Так у нас особо опасных называют. Вот один сегодня прибыл — шестерых, значит, зарезал, расчленил и вынес в чемодане. А седьмого…
— Я замерз, — сказал “историк”.
— Ну, пошли домой.
Позднее, за вечерней водкой, Филиппенко попросил:
— Пишу одну статейку. Отнесешь ее на почту? Адрес есть.
— А как же, отнесу! Куда пошлешь-то?
— Да в газетку. Открытое письмо опубликую. Признаюсь, что украл источник — может, от поджога хоть отмажусь. Заявлю на всю страну: письмо поддельное. А как они проверят?
— Ишь ты! — хмыкнул брат. — Ну что, еще по маленькой?
“Историк” нацепил на вилку кульбик, обмакнул его в сметану. На колени тут же прыгнул рыжий кот.
— Чубайс, пошел отсюда, морда хитрая! — воскликнула хозяйка.
Кот нехотя убрался.
Брат довольно сообщил:
— Ему уже лет десять. Маленьким у зеков обменяли. На пакетик чаю. Они ж чай там пьют, сам знаешь…
“До чего же все-таки велик и удивителен мир!” — подумалось Филиппенко.
20.
Новгородцев ощущал, как жизнь становится сложнее и сложнее. Что-то начало его пугать. Странные вещи приключались в мире, окружающем Бориса, но не только. Собственные действия все больше удивляли, заставляли сомневаться, путали зачатки мировоззрения, так долго и любовного создаваемого. Сначала вся эта история с подделкой. Теперь странное послание от Анны.
Нет, Боря знал, знал точно: так она не может написать. Во-первых, потому что человека, столь безграмотного, просто бы не взяли в универ. “Олбанцы” по архивам не сидят. А во-вторых, возлюбленная Бори была слишком замечательной, прекрасной, совершенной, настоящей, чтобы в самом деле верить в либерально-относительные штампы. Новгородцев бы простил ей что угодно: он смирился бы с незнанием языка, хромой походкой, даже неумением готовить. Но те вещи, что он с ужасом прочел письме от Анны, были просто невозможными, немыслимыми; Боря даже не раздумывал о том, сумел бы он стерпеть, простить, принять невесту с такими ужасными мыслями в голове. Вопрос был просто глупым! Образ Анны и нелепые суждения из письма не совмещались даже при желании.
Ничего нелепей, хуже, более бредового, противного и страшно раздражавшего Бориса, чем релятивистские банальности, на свете не имелось. Много раз он честно признавался и себе, и окружающим: “Не знаю, кто здесь прав”; “Не знаю, за кого мне выступить”; “Хотел бы верить в Бога… но не знаю…”. Ему нравились то левые, то правые, то красные, то белые, то царь, то террористы, то пустынники, то хиппи — ведь различие между ними было небольшим: они ушли от мира, бросили мещанство. Борис предпочитал все, что угодно, кроме середины. Он не знал, как надо, но знал точно, как не следует. Он был за все подряд, любые крайности, любые завихрения, уклоны, необычности, — но только не текущая система. Не либерализм, не демократия, не Запад, не бессмысленные формулы по типу “он имеет право”, “это твое мнение”, “тут каждый прав по-своему”!
Нет, истина должна быть лишь одна. Возможно, эта мысль была единственной, в которой Боря никогда не сомневался. Иногда, когда он говорил об этом вслух, то оппоненты, полагая, будто Новгородцев уже знает эту истину, бросались против Бори с криками о том, что у него “тоталитарное сознание” и что-то в этом духе. Нет, того, как все на самом деле, юноша пока еще не выяснил. Но он к тому стремился. То в такой, то в этакой компании искал чего-то настоящего, не просто глупых выкриков и штампов, не набора атрибутов и кумиров, а того, во что хотелось верить, для чего хотелось жить. “А никак нельзя без стада? — как-то раз сказала мать, ехидно намекая на очередную неформальскую тусовку, где вращался Новгородцев. — Вам, подросткам, обязательно к толпе надо прибиться! Разве вот нельзя без всего этого? Чтоб просто быть собой, без всяких измов?”
Нет, никак нельзя. Борис довольно рано это понял: те, кто “просто быть собой” — самое крупное, а значит, и бессмысленное стадо.
Анна в ужасающем письме писала все те вещи, что обычно повторяют особи оттуда. Вскоре Боря понял: это розыгрыш. Его хотят проверить. Может быть, отвадить. Даже если так, сдаваться Новгородцев не планировал. Он быстро накропал послание в том же духе: чтобы дать понять, что понял шутку.
Сутки после этого раздумывал — а правильно ли сделал?
Эти сутки минули за выпивкой, общением и странными открытиями.
Борю пригласили в общежитие, отметить день рожденья одного из однокурсников. Там было тесновато, почему-то холоднее, чем на улице, и очень плохо пахло сероводородом, потому что по соседству жили два корейца, почему-то обожавших тухлую капусту. Однако Новгородцев и его товарищи попили хорошо, а так как их стипендии еще и на закуску не хватало, скоро раскраснелись, подобрели и пустились философствовать о судьбах Родины, никчемности правительства и всех тех материях, беседы о которых делают подпившего субъекта частью мировой интеллигенции. Не то чтоб Борины друзья уж очень часто говорили о политике. Но в этот раз — в компании собрались одни историки — все вышло неожиданно, пожалуй, что само.
Виновник торжества достал газету, где на первой полосе редактор поместил открытое письмо мерзавца Филиппенко о Борисовой подделке. Первый раз “великий и ужасный” не соврал. “Открыто заявляю, что письмо от Прошки к Софье, — говорилось в обращении, — не сгорело и находится в моих руках. Исследовав его, я убедился — это стопроцентная фальшивка!” Накануне в университете с этой газетенкой все носились как безумные.
— Хотел бы я узнать, — сказал один из Бориных товарищей, — какие у него такие методы! Да этот тип, по-моему, не знает и простейших способов датировки!
— Утверждение не точно! Он знает, но не верит! — подняв кверху перст, сказал другой, лежавший на кровати.
— Парни, все же ясно! — крикнул третий. — Ну, какие еще могут быть свидетельства! Паршивый Филиппенко утверждает, что письмо не настоящее — так значит, это подлинник!
— Я в этом не уверен! — вновь сказал лежавший.
— Ну и что, а я уверен! Либо он его и правда уничтожил — что, наверно неспроста; а либо в самом деле выкрал из архива! Если так, то почему герр Филиппенко так скрывает якобы подделку от других, от нашей, настоящей, экспертизы?
— Да-а-а… Похоже, что источник настоящий.
— Но откуда Филиппенко это знает?
— Как откуда? Он работал на английскую разведку! Разве вы не в курсе?
— Я, конечно, сомневался… Но поскольку Филиппенко говорит, что вещь ненастоящая…
— Вот именно!
Борис сидел и слушал. Господи, зачем, зачем, зачем он выбрал этот архив — практику ведь можно было проходить в других местах, в других заведениях! Почему забыл тогда в хранилище “подарок”? И потом, разве нельзя было иначе защитить загадочную Анну, кроме как свершать такое святотатство для историка, марать себя подделкой документа? То, что Боря сделал, как и неожиданная вера в подлинность источника, казались столь бредовыми, что сам он как-то отдалился от всего, ушел в себя, смотрел со стороны, как будто был ни при чем. Когда его спросили о собственных впечатлениях от сгоревшего хранилища, пожал плечами. От вина хотелось спать, язык почти не двигался, глаза слипались. Новгородцев отыскал кусочек койки, свернулся и решил подремать.
— Я подозревал, всегда подозревал! — шумело в голове Бориса. — Но Петровские реформы в самом деле выглядят как некое масштабное злодейство…
— Ой, не надо! Начинается…
— …Но Петр заложил основы атеизма. Очень хитрый замысел — убить Россию, предварительно убив Святую Церковь. Если б он не сделал из нее бюрократический институт!
— То что бы тогда было?
— Церковь стала бы идейным вдохновителем народного движения семнадцатого года, а не частью ненавидимого аппарата царской власти!
Боря повернулся на другой бок. Мир вокруг приятно потемнел и склеился. Потом прошла секунда или час, и Новгородцев снова услыхал:
— …Чудовищный разрыв в культуре между знатью и простым народом! Это же трагедия. И если бы не Петр…
— Хм… Возможно, Революция была бы не такой кровавой.
— Измышления!
— Петр Первый — отец русской революции.
— А в этом что-то есть…
— Ха-ха! Преображенцы разбудили Герцена!
Борис, который слышал эти речи, была согласен с каждым словом, хоть и знал, что подтолкнула их подделка, глупая и гнусная подделка. Сквозь дремоту он сумел подумать: “Может, так и надо? Может быть, моей рукой водило Провидение?” Он пока не верил в Провидение, а верней, еще не понял точно — верит или нет. Но мысль была приятной. Борю и пугало, и при этом все же нравилось, что он одним своим поступком возбудил подобное движение в окружающих. Движение как будто было в правильную сторону.
— Но если, — слышал Новгородцев, — Петр был не настоящий, то тогда и все Романовы…
— Позвольте! Кроме Анны Иоанновны!
— Ты, что ли, предлагаешь вычеркнуть империю? Вообще?
— Да как мы ее вычеркнем, ведь это же история!?
— В культурном отношении! Вернуться к допетровским временам! Я думаю, что скоро…
— Люди, вы с ума сошли!
— …что скоро все об этом скажут! Вот увидите!
— Сначала голландцы, потом немцы, потом французы, потом снова немцы — Маркс и Энгельс…
— Протестую! Это же евреи!
— Да без разницы! Потом американцы!
— А варяги? Ты забыл варягов.
— И еще и византийцы…
— Люди, вы действительно рехнулись. Только вот не надо этой всей национальной истерии!
“Почему же истерии? — думал Боря. — Ведь Россия в самом деле без конца кому-то подражает, все заимствует… А мама говорила — надо быть собой”.
— России нужен новый договор… Вассальный договор! — услышал Боря то ли наяву, то ли во сне. — И царь! Пускай все присягнут ему!
— Это будет тоталитаризм!
— Протестую! Сколько повторять, что “тоталитаризм” — это конструкт, придуманный Европой ради оправдания фашизма! Говорите: диктатура.
— Да монархия авторитарна по природе…
— Люди, это мракобесие! А как же правовое государство? — взвизгнул местный либерал.
— Прогресс, регресс… — ответил флегматично-пьяный голос, — это все относительно.
“Ан, нет! — подумал Боря. — Истина о том, что относительно, должна быть абсолютной!” Это была последняя мысль, после которой Новгородцев провалился в сон.
Когда он пробудился, то ребята обсуждали не политику, а то, как в поведении гопов и уголовников прослеживается феодальное сознание. Одни опять кричали, что феодализма не существует, а другие отвечали, что раз так, то нет и не-феодализма. В комнате возникло несколько девчонок, в споре не участвовавших, занятых допитием того, что все-таки не влезло в пацанов.
— А вино-то тоже Петр Первый… — неожиданно подумал вслух Борис.
Все сразу замолчали и задумались.
Борис вернулся только утром. Первым делом он залез в компьютер. Анна не ответила. Весь день Борис ходил несчастный и страдал, во-первых, от дурацкого письма, которое отправил, во-вторых, из-за подделки, о которой день и ночь болтали отовсюду. Вечером он принял наконец решение покаяться. Отважно извинился перед Анной в том тупом ответе, что отправил ей, и честно, с описанием подробностей, признался в том, как появилось знаменитое письмо, в которое с подачи Филиппенко все поверили.
21.
Тридцать лет назад Иван Евгеньевич, научный руководитель Андрея Филиппенко, тоже готовился к защите кандидатской диссертации. В ходе обсуждения на кафедре ему сделали несколько мелких замечаний, после которых пришлось заново набить на машинке около половины работы: часть введения была переставлена в заключение, из-за чего потребовалась нумерация готовых страниц. Можно было бы, конечно, просто заклеить цифры маленькими бумажками и подписать на них новые номера, рассказывал Филиппенко учитель. Но тогда образовался бы бугорок! А бугорки, как известно, не предусматриваются ГОСТом, так что авторов поврежденных ими диссертаций к защите не допускают!
— Ага, так и сказали! — усмехнулся Иван Евгеньевич. — И правда, зачем стране ученый, у которого бугорок на диссертации? Не нужен стране такой ученый! Пришлось переделывать. А вы, Андрей, расстраиваетесь из-за таких мелочей!
Замечания, полученные Филиппенко от коллег с родной кафедры, действительно были малозначительны. По большей части они касались формы, а не содержания и были легко устранимы… ну… за неделю-другую. Андрей к внесению поправок был готов. Изменить ссылки, изменить формулировки, сделать выводы чуть более обтекаемыми — все это было просто и ожидаемо. Главным, наиболее неприятным из сюрпризов оказалось то, что кафедра хотела от него введения в работу злополучного письма от Прошки к Софье. К его теме эта ерунда вообще не относилась, и Великого Посольства аспирант касался только вскользь — чего уж говорить, что глупая писулька была липой, полной, стопроцентной, однозначной!?
Что за муха укусила преподавателей? Неужто то открытое письмо великого обманщика повергло их в пучину мракобесия? Андрей не мог понять. Придя домой, он вновь до посинения правил текст, и за ночь сделал все, кроме последнего — внесения в источники подделки.
Утром аспирант был злой, рассерженный, не выспавшийся, мрачный. А ведь как он ждал сегодняшнего дня! Андрею наконец-то дали семинары по его специализации — и нынче он вел первый. Радость от грядущего общения о Петре ушла бесследно. Потолкавшись перед парой в коридорах и на кафедре, узнав последние известия, Андрей раскис совсем. Народ оживленно обсуждал прибытие федеральной комиссии, присланной для подсчета соответствия числа голов студентов и количества посадочных мест в туалетах. Что к чему будет подгоняться в случае расхождения — не разъяснялось. Заварив в четвертый раз подобие чая, грустные ученые сидели, вспоминали Николая Палкина и думали, пытались угадать — а что же будет дальше?
Короче говоря, в аудиторию Андрей пришел совсем несчастным. Третьекурсники хихикали, не думая о судьбах высшей школы, и ему тотчас же показалось, что смеются над фамилией “Филиппенко”. Обозлившись на весь мир, Андрей стал лютовать.
Он сразу начал с историографии. Стал спрашивать по списку. Эти обормоты, как и можно было догадаться, знали лишь Павленко, а назвать ни Милюкова, ни какого-нибудь Голикова, естественно, не смогли. Потом Андрей принялся за теорию. Ответ на примитивный вопрос — что такое модернизация? (всего лишь переход от традиционного уклада в индустриальный, обычно с секуляризацией, вестернизацией, обширной маргинализацией, развитием буржуазных отношений и так далее по Смелзеру, Блэку и Липситу) — пришлось тащить клещами. “Абитура!” — выругался Филиппенко про себя. Студенты бестолково ковырялись в бумажонках, тоннах ксерокопий, рваненьких тетрадках с разноцветными закладками. “Ну, где таких набрали?” — сокрушенно думал аспирант. Оставив, наконец, теорию, он плюнул на необучаемых остолопов и пошел к простейшим фактам. Оказалось, все намного хуже, чем он думал. Третьекурсники не знали дату смерти хилого царя Ивана Пятого — на целый год ошиблись! Ну, и как только земля-то не разверзлась под их партами?!
Одна из обормоток аспиранту не понравилась особенно. Брюнетка с тучей маленьких кудряшек, походящих на египетский парик, смотрела очень нагло и похоже, что вообще не приготовилась. Андрей заметил это вслух.
— Готовилась! — отважно заявила бестолковка. — Я читала, между прочим! А на ксерокс денег нет. Вот тоже мне заслуга — книги ксерить! Я, если хотите, в другой раз приду прямо с томом — и начну читать оттуда! То же самое! Что, скажете, нормально?
— Ну, и приходи, — сказал Андрей. — Сама увидишь, это неудобно. Сколько ты его листать-то будешь?
Он спросил ее еще два раза и поставил “незачет” за семинар.
Но тут случилось самое противное. По плану шло Великое Посольство. Стоило Андрею только лишь произнести два этих слова, как неучи мгновенно заорали о письме от Прошки к Софье. Все, даже дубари с последних парт, вопили, что Петра украли англичане, это несомненно и является важнейшим из событий данного правления. Кое-кто из третьекурсников, к большому удивлению Андрея, даже знал историю посольства, цепь петровских переездов и событий в разных странах. Как назло, противная брюнетка в этой теме оказалась лучше всех: откуда-то узнала даже то, что фонд, в котором обнаружили подделку, был фондом Заозерских. Ей пришлось исправить на “зачет”. “И ладно! — про себя решил Андрей. — Не в этот раз, так в следующий пойдет ко мне на отработку”.
В перерыве они пили чай, на пятый раз заваренный, с заведующим кафедрой. В ответ на жалобы Андрея, что студенты невероятно глупы, тот лишь улыбнулся: то ли не поверил, то ли привык. Когда беседа добралась до якобы письма, которое совершило якобы сенсацию, заведующий внезапно стал серьезным.
— Тут такое дело, — заявил он аспиранту, словно бы оправдываясь, — планы семинаров поменяли. Надо будет провести одно занятие по этому письму.
Что?! Целое занятие?! Андрей ушам не верил. Целое занятие на подделку, между тем как на разбор его любимой “внешки” в Персии — минуты две, не больше!
— Ну, ты уж извини, — сказал заведующий, читавший его мысли. — Воля-то не наша. Разве ты не знаешь? Ишь как закрутился с диссертацией…
И с этими словами он извлек бумагу из стола.
— Письмо из министерства просвещения? — понял аспирант.
— А вот и нет. Из Собственной Его Президентского Величества Администрации. Вот. Хочешь — прочитай.
— Я так уже все понял, — грустно сообщил Андрей.
— Ну, так-то вот. А кстати. Может, пару послезавтра проведешь, вне расписания? Будет в десять тридцать. Вообще, она Днепрова, но Днепров был должен пару мне, а я опять уеду…
— Я вас заменю, — сказал Андрей.
Конец 1 части